Текст книги "Где золото роют в горах"

Автор книги: Владислав Гравишкис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Она стояла перед ними какая-то совсем простая, домашняя: в вязаной кофточке, в черной юбке, потрепанных босоножках, совсем не похожая на театрального работника. Грише она чем-то напомнила мать, учительницу сельской школы: такой же мягкий, ласковый голос, тугой узел светлых волос на затылке, отпавшая прядка на лбу. И так же, как у матери, из бокового кармана кофточки уголком высовывался носовой платок, а из нагрудного кармана торчала оглобелька очков.

– Вот вам программа. По ней будете следить за действием. И очень прошу вас, товарищи: не разгуливайте по сцене. У нас нетрудно попасть на глаза зрителям, и тогда будет великий конфуз...

Она торопливо вернулась к пульту и наклонилась к микрофону:

– Внимание! Всем покинуть сцену! Начинаем, начинаем, начинаем! Одетта и Ротбард, вы готовы? Начинаем пролог!

Черный человек в рогатом шишаке с бумажным кульком появился из глубины сцены. Это был злой волшебник Ротбард. Он перевернул бумажный кулек над ящиком, стоявшим недалеко от пульта. С треском посыпались мелкие янтарные кусочки. Рогатый ступил в ящик и с сосредоточенным видом стал растирать канифоль ногами.

Только успел он выйти из ящика, как туда ступила высокая девушка в голубом с блестками платье – Одетта. Она тоже с хрустом разминала канифоль. Волшебник Ротбард стоял рядом и манипулировал громадными черными крыльями, хитро устроенными у него за спиной. Он распахивал их – и тогда становился похож на громадную летучую мышь, смыкал руки – и тогда крылья с ног до головы закрывали его осанистую фигуру.

Одетта вышла из ящика, широко взмахнула руками, встала на носки и закружилась меж кулис. Тупые носки ее шелковых туфель глухо постукивали по деревянному полу.

Зоя Петровна посмотрела на Одетту и Ротбарда, окинула взглядом сцену и нажала кнопку:

– Даю занавес!

Где-то под полом запели, зарокотали моторы. Складки занавеса шевельнулись, начали сбегаться к краям, и вот, весь он, разделившись надвое, тяжелый и шуршащий, пополз в разные стороны.

Стала видна часть оркестра, пюпитры с ярко освещенными нотами. Дирижер с пышной, но совершенно седой, белоснежной гривой, взглядывал то на сцену, то на своих музыкантов. В темноте зала чуть виднелись светлые пятна лиц. Освещенные плоско, они казались бы неживыми, если бы не мерцание глаз. Пахнуло живым теплом, еще слышался затихающий говор публики.

И сразу же на сцену хлынули звуки – нежные, волнующие, от которых становилось приятно, грустно и даже, тревожно, как будто вот-вот случится что-то необыкновенное. И это необыкновенное уже свершалось.

На берегу лебединого озера на высокой ножке покачивался крупный белый цветок. Вокруг него в легком задумчивом танце кружила юная принцесса с крохотной коронкой на голове. Она казалась совсем маленькой на просторах сцены, под сенью громадных кулис и декораций. Чуть приметная мечтательная улыбка озаряла ее лицо.

Принцесса сорвала белый цветок, и в оркестре тотчас зловеще загремела медь, заухал барабан. На сцене стало темнеть. Отсветы дальних молний засверкали над озером. Освещенная красным лучом, на скале над озером возникла черная фигура злого волшебника Ротбарда. Непрерывно снующие распростертые огромные крылья, горбоносое лицо, горящие, как угли, глаза – все вызывало оторопь, словно воочию возникло перед людьми олицетворение всей земной злобы и ненависти.

На несколько мгновений стало совсем темно, но вот где-то высоко вспыхнул луч, круглым пятном лег на пол и озарил мечущуюся по сцене белоснежную королеву лебедей. У нее по-прежнему крохотная коронка, но голубого с блестками платья уже нет, вся она белая, в пышной юбочке. Никто не заметил, как Одетта в несколько мгновений превратилась из принцессы в королеву лебедей...

Запели моторы, и тяжкие складки стали сбегаться навстречу друг другу.

– Вот так началась борьба добра и зла, – сказала Зоя Петровна, проходя на сцену. – Понравилось, птенчики?

– Производит впечатление, – одобрил Гриша, который стоял ближе всех к помрежу.

– Да ведь это сказка! – удивленно воскликнул Семен, закончив читать программу.

– Подумайте, какой серьезный! Подвинься, горюшко ты мое! – сказала Маруся и быстро оттеснила мужа в сторону.

Она пошепталась с Зоей Петровной. Та кивнула в глубину сцены:

– На втором этаже...

Маруся исчезла. Парни наблюдали за сменой декораций. Словно сверкающее видение, сверху бесшумно спустилась хрустальная люстра, похожая на стеклянный парашют. Сотни лампочек несколько раз вспыхнули и погасли: вероятно, электрики проверяли контакты. Шурша, опахивая ветром, сползла из поднебесья полотняная дворцовая стена – с высокими стрельчатыми окнами, с распахнутой огромной дверью, за которой открывался вид на цветущую, залитую солнцем долину.

Деревянная скала, с которой только что злой волшебник Ротбард кидался на бедную принцессу, застряла в проеме, ведущем в «карман». То ли колесики заклинило, то ли пороху у рабочих оказалось маловато, но скала стала настоящей скалой и непоколебимо закрыла проем, не двигаясь ни вперед, ни обратно.

– Птенчики, поможем! – лихо крикнула Зоя Петровна и навалилась на скалу плечом.

Парни тоже налегли, и скала с гулом и треском вкатилась в «карман».

– Может, еще чего-нибудь надо подсобить? Пожалуйста, Зоя Петровна, мы с удовольствием, – предложил Семен, отряхивая пыль с рукава.

– Спасибо. Ничего уже не нужно, все готово.

* * *

Кулисы заполнились нарядными придворными – такими пестрыми, что в глазах рябило: в плащах и куртках всех цветов радуги, в фесках и широкополых шляпах с перьями на макушке. Штанишки у мужчин были короткие, так что туго обтянутые светлым трико ноги казались непривычно голыми. Женщины в платьях с кринолинами очень походили на живые бочата. За кулисами сразу стало тесно. Артистки в кринолинах держались так непринужденно и свободно, словно были одеты в самую нормальную одежду.

– А знаете, братцы, здесь куда интереснее, чем в зале сидеть, – заметил Семен.

– Очень интересно! Зал – что? Зал моя был Улан-Батор, там все видел хорошо.

– Спасибо своей Маруське скажи – она нам такое дело устроила.

Маруся тут как тут, веселая, улыбающаяся:

– Кто тут меня поминает? Ты, Гриша? А что со мной было, мальчишки! Ни в сказке сказать, ни пером описать... Пошла я узнать, где можно платье погладить – не чучелом же ходить! Попала к балеринкам в уборную. Хорошие такие девчата, все в два счета организовали: не только платье выгладили, а еще и прическу наладили, духами окропили. Понюхай, муж, как теперь твоя жена пахнет!

Она сунула Семену под нос свою надушенную, аккуратно причесанную голову.

Дали занавес. Во дворце шел веселый бал. Две пары развлекали собравшихся к принцу гостей церемонным падекатром. Маруся прошептала на ухо Балчинжаву:

– Балчи, видишь ту, которая слева танцует? Ну вот – просила познакомить с тобой.

Густые ершистые брови монгола, двумя серпами сомкнувшиеся на переносице, поползли вверх:

– Знакомить? Зачем?

Маруся вздохнула:

– Кто их разберет, этих девчат... Им все любопытно.

Казалось, ей было жаль того веселого времени, когда и она была такой же любопытной девчонкой, которой все надо знать и до всего есть дело. Балчинжав пожал плечами:

– Маруся, зачем знакомство? Зачем здравствуй-прощай?

– Ну, Балчи! Будь добрый, не отказывайся. Она так хорошо со мной обошлась...

Маруся посмотрела на него таким взглядом, что монгол не смог отказаться.

– Ладно, Марусья.

Перед концом акта к садовой скамье подошла Одетта в костюме лебедя и запыхавшаяся, возбужденная девушка, танцевавшая падекатр. Все встали, и Маруся сказала:

– Вот мои кавалеры, девочки.

Они познакомились. Одетту звали Светланой, вторую девушку – Еленой. Светлана быстро оглядела парней:

– Вот это – ваш муж, Маруся? Я угадала? – Она кивнула на Семена.

Маруся засмеялась радостно и польщенно:

– Видишь, Семен, какой ты у меня ладный. Даже со стороны видно, что ты мой муж.

Елена, уперев руки в бока, веселыми глазами рассматривала Балчинжава:

– Вы – иностранец, да? Из Монголии, да? Монголия наш ближайший друг, так сказать.

Балчи, не улыбаясь в ответ, неприветливо рассматривал ярко блестевшие драгоценности придворной дамы. Елена была во всем артистическом великолепии – средневековом шуршащем туалете, изрядно раскрашена, в пудре, с наклеенными ресницами, высокой белокурой прической.

– Друг – плохо? Так думаешь? – резко сказал Балчи.

– Да нет, что вы! Дружба – очень хорошо. Пожалуйста, не обижайтесь! – Она помолчала. – Как вам понравилось в Советском Союзе? – И, вероятно, неожиданно для самой себя, спросила: – А девушки в Монголии лучше наших?

– Фу, Ленка! По́шло! Перестань! – попробовала унять ее Светлана.

– Какая ты, Светка! – Елена нетерпеливо притопнула ногой и упрямо продолжала: – Так как же, Балчи? Какие девушки в Монголии?

– Всякие девушки есть – хорошие, плохие...

– А у вас девушка есть?

– Ленка!

– Молчи. Дай поговорить с человеком!

– Есть! – Балчинжав тоже упрямо сдвинул брови. Она хочет знать, что у него на сердце? Хорошо, пусть знает, он скажет все.

– Есть девушка. Хочешь знать, как зовут? Дулма зовут. Лучше всех.

– Слышишь, Светка? У него есть невеста. Какая она? Красивая? Похожа на меня? Рассказывайте же, наконец!

– Ты – как день, она – как ночь. Темный, темный. Ночью небо видала? Вот такой моя Дулма.

– И звезда во лбу блестит?

Откуда знает белая девушка? Дулма в самом деле любит украшать головку разными безделками...

– Верно! И звезда, – засмеялся Балчинжав.

– Совсем как в сказке! – откликнулась Лена весело и звонко. – Но, между прочим, я не совсем такая блондинка, как вам кажется. – Она сдернула с головы парик и открыла каштановые, по-мальчишески подстриженные кудряшки. – А в третьем акте буду совсем черная, как ваша Дулма. Вот увидите! Светка, пошли переодеваться!

Балерины ушли, упруго и четко ступая сильными ногами, туго обтянутыми розовым трико. Светлана отчитывала Елену, та слушала беспечно, то и дело оглядываясь назад.

Разговор длился две-три минуты, никто не успел и слова вставить в стремительную беседу. Все казались немного озадаченными и растерянными. Семен неодобрительно пробурчал:

– Нахалка какая-то. Ты не обижайся на нее, Балчи!

– Обижаться не надо, зачем? Хороший девушка – смелый. Дулма такой у меня. – Балчи улыбался задумчиво и ласково. – Хороший девушка – даже родина вспомнил.

– А еще артистка! – усмехнулся Гриша, все еще глядя в ту сторону, куда ушли балерины. – Девчонки, как и все. Ничем не отличаются.

– Ты думал, артисты не такие люди, как все? – насмешливо спросила Маруся.

– Ничего я не думал.

– Оно и видно.

– Вторая-то лебедиха серьезная, – заметил Семен. – Таких я уважаю.

– Жену ты должен уважать. И никого больше.

Тут появился Веньяминов.

– Два места в ложе, больше ничего не имею. Кто хочет смотреть спектакль из зала, дети мои?

Решили, что в зал пойдут Маруся и Балчинжав.

– Вы мудры, как тысяча Соломонов, вместе взятых. Правильный выбор – представительница прекрасного пола и дорогой наш гость из далекой Монголии, – похвалил Веньяминов и увел Марусю с Балчинжавом в зрительный зал. На садовой скамейке остались Семен и Гриша.

Начался второй акт. На берегу озера плавно кружилась стайка заколдованных лебедей. Пышные пачки колыхались и вздрагивали на бедрах балерин. Принц в короткой, расшитой золотом куртке упругой походкой ходил среди лебедей, пытаясь узнать любимую Одетту.

Неожиданно Семен зевнул, поспешно прикрыл рот И испуганно глянул на Зою Петровну. Уж ее-то обижать Семену никак не хотелось: такая хорошая, ласковая женщина. Семен стряхнул дрему и стал старательно смотреть на сцену. Но чем усерднее он смотрел, тем сильнее смыкались глаза.

– Гриш, знаешь что? Слазим туда, на верхотурье, а? Посмотрим, как там трудится рабочий класс...

Колосники уже давно привлекали внимание Семена: казалось, что именно там свершались все закулисные тайны, там сосредоточилось все самое интересное, вся новая техника, какая только могла быть в этом новеньком, с иголочки театре. Но техника не соблазнила Гришу.

– Неохота, – сказал он, и Семен отправился один в театральное поднебесье.

Гриша предался размышлениям. Конечно, она была наряжена, как кукла. И раскрашена, как кукла. И все же сквозь эти тряпки, краску и мишуру Гриша отчетливо видел ее настоящую, живую. И она была прекрасна! Впервые Гриша ощутил великое значение примелькавшегося слова «прекрасна». Хороша, великолепна, красива – одним словом, прекрасна! И прекрасна, необыкновенна не только внешностью – характер у нее тоже необыкновенный.

Как она взяла в оборот Балчинжава! Семен зря сказал, что она нахалка. Вовсе нет. Просто смелая, задиристая девчонка. Вот бы с такой подружиться! Гриша с огорчением посмотрел на свои кирзовые сапоги. Видик! Только и знакомиться с артистками. А впрочем... Похоже, она неглупая девчонка, неказистый вид для нее большого значения не должен иметь.

Так-то оно так, но при встрече она не обратила на него никакого внимания. Абсолютно! На Семена посмотрела, с Балчи поболтала, а ему сунула свою раздушенную лапку и даже не взглянула. Ничего, он заставит посмотреть на себя! Только бы улучить минуту! Только бы появилась на сцене! Может быть, она уже здесь? Она же сказала – пойдет переодеваться. Переоделась лебедем и теперь танцует.

И Гриша стал внимательно рассматривать одну за другой балерин, танцевавших на сцене. Елены не было. А может быть, она больше не появится? У Гриши даже дыхание перехватило от такой мысли. Ну да, выполнила свою танцевальную норму и пошла домой. Черт их знает, как они тут работают! «Переодеваться» – можно всяко понять. Пройти в вестибюль, туда, где старец с газетой сидит, и покараулить ее там? А Маруся с ребятами? Бросить их? Невозможно. Что же делать? Ведь если он ее сейчас прозевает, то больше уже не увидит. Никогда! Гриша покрылся испариной – таким непереносимо тяжким показалось гулкое слово «никогда». Вместе с кровью оно стучало в висках: ни-ког-да, ни-ког-да!

Он разволновался и с недоумением смотрел, как закулисье снова заполняется толпами нарядных придворных – начинался третий акт. В толпе придворных была и она, Елена! В костюме испанки, взволнованно потирая ладонью кулачок, она стояла у кулисы, прислушивалась к музыке, ожидая нужного такта. Такт прозвучал, Елена лихо топнула ногой и унеслась на сцену, словно ее подхватил крепчайшей силы вихрь.

* * *

Окружающее перестало существовать для Гриши. В какой-то прозрачной мгле он неясно видел склонившуюся к микрофону Зою Петровну, различал оркестр на дне ямы, послушный мановениям палочки пышногривого дирижера, в зрительном зале белели неподвижные ряды людских лиц – теперь все это не имело никакого значения, виделось и не виделось в одно и то же время.

Для него существовала одна только Елена, испанка в черно-красном длинном платье. Когда она стояла у кулисы, платье показалось Грише очень тяжелым, сшитым из бархата. Но теперь оно почему-то очень легко кружилось, вздымалось и извивалось вокруг тоненькой Елениной фигурки.

– Да это просто кисея или даже крашеная марля, – удивился Гриша. – Вот какой у них порядок, такую девушку и нарядили в марлю!

Вокруг Елены кружил с притопываниями и подскоками такой же черно-красный испанец. Он раздражал Гришу, и ему захотелось крикнуть: отойди, парень не путайся, без тебя будет лучше! Вероятно, Гриша даже что-нибудь предпринял бы, но в это время Елена скользнула по нему взглядом и озарила на мгновение такой улыбкой, что Гриша сразу забыл обо всем на свете. Улыбка у Елены была совсем особенная. Во время танца улыбались и другие артистки, но то были улыбки вялые, тусклые. А Елена смеялась легко, радостно, задорно, было в ней что-то родное, близкое... Да, да, родное!

Гриша не заметил, как и сам начал улыбаться – растроганно и умиленно. Он слегка загордился от того, что знаком с балериной, которая сейчас вот так здорово танцует перед тысячей людей. Правда, знаком совсем недавно, но все-таки знаком.

Танец кончился, Елена убежала за кулисы. Гриша тяжело перевел дух и с усилием проглотил слюну: оказывается, от волнения у него пересохло в горле. «Вот ведь какая молодчина!» – думал он, прислушиваясь к аплодисментам в зале. Никогда в жизни ему не приходилось видеть такой превосходный танец и в таком превосходном исполнении. Да и где было ему видеть? Правда, он смотрел балеты в кино и по телевизору, видел, как танцуют и Уланова, и Плисецкая, но то была кинопленка, а здесь – живое, настоящее. И оно было куда прекрасней пленки, как бы хороша она ни была сама по себе.

Приметив, что Елена выбежала на противоположную сторону сцены, Гриша ринулся туда. В просветах между кулисами он видел, как Елена выбежала на середину сцены и стала делать реверансы, улыбаясь и радостно и благодарно. Ему казалось, что такой бурно ликующей он и застанет ее там, на другой стороне сцены. И совершенно неожиданно увидел совсем другую Елену.

Маленькая, худенькая девушка в сатиновом черно-красном платье, украшенном латунными звездочками, прислонилась к белой колонне. Худые плечи ходуном ходили – так сильно и порывисто дышала она. На лице не было и следа улыбки. Рот был открыт, взгляд устремлен в одну точку.

Гриша даже оторопел – перед ним была совсем другая Елена. Трудно, ох, трудно дались ей и воздушность танца, и беспечность улыбки. Не такая уж она легкая, балеринская профессия.

Надо, крайне надо сказать девчонке что-то доброе, но вот беда... Он не мог произнести ни слова. Единственное, что он мог, – стоять обочь ее и разглядывать жалеющими глазами.

– Чего вам? – неприязненно спросила Елена. Грише показалось, что она не помнит уже, кто он такой.

– Трудновато, как я погляжу, вам приходится, – стесненно сказал он.

– Нелегко, – согласилась Елена. И вспомнив, кто стоит перед ней, вежливо добавила: – Не беспокойтесь, пожалуйста. Сейчас все пройдет.

Они замолчали. Гриша тщетно силился сказать что-нибудь ласковое, ободряющее, но ничего путного в голову не приходило. Елена отвернулась от Гриши, понурилась.

– Почему я такая слабая? – вдруг пожаловалась она. – Светка весь спектакль не уходит со сцены, ей труднее, чем мне, а она совсем не раскисает.

– Ваша Светка танцует медленно, плавно, потихоньку, вот она и не раскисает. А вы – вон как лихо! Так танцевать, хоть железный человек – раскиснет.

Грише показалось, что он удачно повел разговор. Елена, не глядя на него, тяжко вздохнула. Дыхание у нее стало поспокойнее.

– Ничего-то вы в нашей работе не понимаете. Адажио танцевать – это, знаете, как трудно.

Гриша был задет, но не показал виду.

– Может быть, я и не понимаю ничего, только одно мне ясно: здоровье вы свое под корень режете. Вот так! – И неожиданно для себя добавил: – Бросать вам надо ваше дело, пока живы...

– Что? – Елена удивленно посмотрела на Гришу. Потом поднялась на носки, шурша платьем, легко и плавно покружилась вокруг парня. – Вы с ума сошли! Бросить театр! Знаете, кто я буду без театра? Нуль без палочки.

– А без здоровья и нулем не будете, – рассудил Гриша.

– Пусть! – Елена остановилась возле Гриши, опустилась на полную ступню, заметно став ниже ростом. – Вы рабочий? Вы решитесь бросить свой завод, свою работу?

– Хоть сейчас, хоть немного погодя, – браво ответил Гриша. Он беспардонно врал: не легко ему было бы расстаться с заводом, с многочисленными приятелями, которых он успел завести. Но почему-то ему очень хотелось, чтобы Елена покинула театр.

– Верно говорю вам – бросайте работу и переезжайте к нам в Собольск. Заживете – будь здоров!

Елена приподнялась на носок, плавно повела обтянутой трико ногой направо, потом налево.

– Милостивый государь! – сказала она театрально и уперла кулачки в бедра. – Вы понимаете, что вы мне предлагаете?

– Дело предлагаю. Вы только посмотрите на наши места! Леса, горы, озера. Красота!

– Милостивый государь! – повторила Елена. – Вы мне предлагаете предательство и измену! Вы слышите, как благодарят Светку? – Из зала несся шум аплодисментов. – Да за то, что я даю радость этим людям, я и не это готова вытерпеть. А вы...

И она совершенно неожиданно показала ему язык.

Да, в венчике крашеных губ несколько мгновений торчал острый и розовый кончик языка. Поторчал и исчез вместе со своей хозяйкой.

Гриша был ошеломлен, он не мог сдвинуться с места, не нашел слов сказать что-нибудь вслед. И прежде чем он опомнился, Елена снова появилась рядом с ним.

– Вы меня извините за выходку, товарищ! – Она заглянула Грише в глаза и проворковала: – Не сердитесь на взбалмошную девчонку! Честное слово, я иногда сама себе не рада... А вы тоже хороши, нечего сказать. За такие слова из вас надо отбивную сделать! Будь вы в моей комсомольской организации – я бы вам показала!

– Что?

– Да, пригласила бы на бюро и всыпала бы! Я – секретарь комсомольской организации театра. Вот вам!

На этот раз она ушла совсем. Гриша продолжал рассматривать фанерную колонну, точно у нее все еще стояла Елена. Впервые в жизни он не обиделся на такой выпад против своей особы. Наоборот, осталась радость от того, что с ним обращались так бесцеремонно, как с равным, – ведь артистка. «Молодчина! Молодчина! Молодчина!» – повторял он и готов был молиться на необыкновенную девушку, так сразу и так резко вошедшую в его жизнь.

Только было обидно, и горько, что первый разговор с балериной не удался...

Появился Семен. Оглянувшись по сторонам, он скинул пиджак и проворно начал счищать с него пыль, собранную в дальних закоулках театра.

– Хозяйство большое, чего там и говорить, – рассуждал он. – Пожалуй, даже посложнее будет, чем у нас в цехе. А может быть, кажется так, потому что цеховое привычное, знакомое, а здесь все вновь, не сразу и поймешь, что к чему... Однако механизации маловато. Канаты все больше руками тянут, когда вполне можно моторы поставить.

– Моторы, моторы! – раздраженно буркнул Гриша. – Может, им руками таскать больше нравится. Не спросил?

Он вытащил пачку папирос, стал закуривать. Семен молча отобрал пачку и спички, подумал и положил все имущество к себе в карман.

– Ты чего взбеленился?

– Ничего! – оборвал Гриша. – Отдай папиросы!

– Не отдам. Здесь курить не положено.

– Ладно, пойдем курилку поищем. Должна же быть в этом учреждении курилка, не одни же праведники здесь обитают.

Он старался казаться бойким, этот Гриша, чтобы прикрыть свое смущение и растерянность. Как все надо понимать? Показала язык, извинилась и тут же снова сделала выговор. Секретарь комсомольской организации, хм! А что? Ведь должна же быть и в театре комсомольская организация. А значит, полагается бюро и секретарь. Почему же не быть секретарем Елене? По всему видно, что девчина боевая... Так-то оно так, но все же трудно было представить Елену, существо из какого-то совсем другого мира, в роли секретаря комсомольской организации.

Гриша так крепко погрузился в свои размышления, что не услышал Семена. А тот предлагал ему выйти в фойе посмотреть парадные помещения театра.

Шагая коридорами, Семен присматривался к молчаливому Грише: никогда еще парень не имел такого потерянного, задумчивого вида. Ишь, как его зацепила балеринка! Что ж, в добрый час! Давно пора ему остепениться, шалопаю этакому!

Они остановились у самого края льдисто блистающего паркетного поля. Паркет был так чист, что отражал гуляющую публику, как зеркало, без искажений, только опрокинутой вверх ногами.

– Отшлифовано, ничего не скажешь, – пробормотал Семен.

Гриша не откликнулся, и Семен повлек его дальше, ближе к людскому потоку, кружившему под сенью колонн. Теплый, кремового цвета мрамор тотчас отразил фигуры парней, из которых одна выглядела совсем неказисто. Григорий повернул обратно:

– Нет, Семен, я не пойду. Видик у меня, будь я проклят!

– Обожди, вон наши идут.

Маруся уже торопилась им навстречу, поддерживаемая под локоть Балчинжавом.

– Ой, Семенушка, до чего же хорошо из зала смотреть! – Маруся была в полном восторге. – Так и не отрывалась бы от этой красоты, смотрела бы и смотрела!

Гриша усмехнулся: припомнил усталый вид Елены.

– Во что она обходится, красота-то, не думала?

– Во сколько бы ни обходилась, а она нужна. Человек должен видеть красоту, от этого он сам краше становится. Я наблюдала: совсем капля, еще тятю-маму не говорит, вроде совсем беспонятный, а покажи ему цветок – так и потянется, так и заблистают глазенки. Еще руки не берут, а ухватит – не отберешь. Отчего это? А оттого, что человек с самого рождения к красоте устремлен. Да ты чего пасмурный, Гришка?

– Мерещится тебе. Ничего я не пасмурный.

– С балериной у него... Повздорили, что ли...

– Тянут тебя за язык, Семен! – не скрыл досады Григорий. Интересно, видел ли Семен, как Елена показала ему язык?

– Гришенька как же ты так? Ляпнул что-нибудь?

– Ляпать мы умеем, – неопределенно ответил Гриша. – Только прошу без жалостей. Терпеть не могу!

* * *

– Как дела, друзья? Понравился театр? – Секретарь обкома Немчинов стоял рядом с ними и осматривал всех добродушным веселым взглядом.

Маруся даже руками всплеснула:

– Да как же не понравится-то? Как в сказке ходишь. Уж не знаю, какое вам спасибо говорить, что помогли нам посмотреть такую красоту.

– Золото лишний, – сказал Балчинжав. – Блестит сильно. |

– Да, позолоты и украшательства немного лишнего. – Он внимательно посмотрел на Гришу: – А я вас где-то видел молодой человек. Только вот не припомню, где?

– Он – Рябинина сын, – пояснила Маруся. – Того самого, депутата Верховного Совета. Знаете, наверно.

– Ах, вот оно что! Рябинин-младший. Сын знаменитого отца. Бывал, бывал у него в колхозе. А почему вид такой мрачный у Рябинина-младшего? Или не понравилось в театре нашем?

Упоминание об отце всегда задевало Гришу. Он не хотел жить отцовской славой, отцовскими заслугами.

– Понравилось. Только вы правильно сказали – в вашем театре. Хороша Маша, да не наша.

– То есть? – Немчинов прищурил глаз и вскинул одну бровь. – Ведь вы – здесь. Значит, и Маша в какой-то мере ваша.

– Какое там – моя! Зауральская Маша. Нашему Собольску совсем недоступная.

Гриша исподлобья смотрел на стоящего перед ним веселого пожилого человека.

Немчинова покоробило, но он сдержался.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что театр надо было строить не в Зауральске, а у вас, в Собольске?

– А хотя бы и так! – озорно вздернув подбородок, ответил Гриша. Он и сам какой-то частицей сознания понимал, что говорит неправильно. Но дух противоречия владел им безраздельно. – Чего, в самом деле! Только и слышишь: в Зауральске построили, в Зауральске организовали. А нам широкоэкранное кино построить – и то проблема.

– В чем-то ты чуточку прав, – весело отозвался Немчинов. – Мы еще неважно обслуживаем маленькие города и в особенности села. Но вот ведь что, Рябинин-младший: хватит ли у вас в Собольске зрителей, чтобы каждый вечер заполнять театр? Мы еще не знаем, как будем справляться с такой задачей здесь, в Зауральске, а ты говоришь – оперный театр в Собольске...

Гриша понимал, что доводы Немчинова убедительны и что сам он в глазах товарищей выглядит сейчас не очень-то приглядно, но хотелось так зацепить секретаря обкома, чтобы тот полгода почесывался. И он сказал:

– Зауральск, Собольск – какая разница? Вот и сразу видно, что на местах вы мало бываете и дела не знаете. Приезжали бы к нам почаще.

– Слушай, Рябинин-младший, не умно ты говоришь.

– Почем знать, может быть, умно?

Немчинов поморщился:

– Понимаю теперь старика Рябинина: много хлопот ему с недорослем! – И попрощался: – До свидания, товарищи!

Он ушел. Голос у Маруси стал звонким и ломким:

– Ты что, душевнобольной? Зачем оскорбил человека?

– Душевнобольной, хм! Идиот, так прямо и скажем! – И Семен направился к коридору, ведущему на сцену.

– Чего окрысились – не понимаю, – наивничал Гриша. – Ну, поспорили, ну, поговорили. Подумаешь!

– Он – старший человек! Стыдно так говорить! – проговорил Балчи, обнажив зубы в неподвижной улыбке. – Моя, Семен, идет!

Маруся растерянно посмотрела вслед монголу. Как все хорошо складывалось и как плохо кончается!

– Эх, Гришка, Гришка! Это ж уметь надо – так испортить настроение людям! Ну, зачем ты это сделал, злыдень?

– А знаете что, добрые люди? Наплевал я на вас, вот и все. Будьте здоровы, живите богато! А я удаляюсь, удаляюсь до хаты!

И осталась Маруся одна-одинешенька посреди огромного зала на ледяном сверкающем паркете. Из буфета пробежали последние запоздавшие зрители, что-то дожевывая и вытирая рты бумажными салфетками. Билетерши, звеня медными кольцами, задергивали портьеры и закрывали двери.

Куда теперь идти? На сцену, к мужу и Балчинжаву? Или догнать Гришку и попробовать его усовестить? Усовестишь его, как бы не так! Да пропади он пропадом, дуролом.

Она пошла на сцену, негодуя не только на дуролома, но и на Семена с Балчинжавом. В три минуты расстроили такую хорошую компанию. Вздумали показывать свои дурацкие характеры. Как их теперь собрать вместе? Черти полосатые!

Черти полосатые, Семен и Балчинжав, нахохлившись, сидели на садовой скамейке подле режиссерского пульта и смотрели на сцену угрюмыми глазами. А там бушевала буря, гремел гром, то и дело вспыхивали голубые молнии. Несколько рабочих, прячась за выросшими на деревянных крестовинах кустами, прижимали к полу громадный парус. Мощный вентилятор вгонял под него сильный поток воздуха, полотно то бугрилось волнами, то опадало вниз. Кроваво-красный луч прожектора выхватывал из полумрака группы балерин, танцевавших среди бушующих волн.

Потом буря начала стихать. Оркестр торжественно, трубами, провозгласил победу добра над злом. Корчился в предсмертных судорогах злой волшебник Ротбард. Занавес медленно сдвигался.

Зоя Петровна наклонилась к микрофону:

– На выход, товарищи актеры, на выход!

Артисты, взявшись за руки, пестрой толпой выходили на авансцену, раскланивались. Сдвигался и снова раздвигался занавес.

Маруся от имени всех благодарила Зою Петровну. Та на прощанье ласково полохматила парням чубы:

– Что вы, дорогие мои, какая может быть благодарность. Вы нас извините, что не сумели устроить как следует.

Она взглянула на сцену и наклонилась к микрофону:

– Спектакль шел два часа сорок три минуты. Благодарю вас, товарищи актеры!

Размолвка с Гришей забылась. Семен уже без большого гнева узнал, что у них нет ни копейки денег.

– Денежки наши, Сеня, в чемодане. Чемодан у Гришки в машине. А машина... Шут его знает, где теперь машина!

– Деньги есть, – сказал Балчи.

– Мало ли что у тебя есть. Не хватало, чтобы мы на твои деньги раскатывали.

– Обижаешь, Семен!

– Он! – вдруг вскрикнула Маруся. Они выходили на Театральную площадь, и Маруся первая разглядела знакомую машину. – Он, честное слово, он! – И ринулась к Рябинину, словно он был привидением и мог исчезнуть.

– Попереживали, небось? – снисходительно усмехнулся Гриша. – Ладно, я человек не злопамятный, садитесь скорее. Надо засветло из города выскочить, фары у меня слабые...