Текст книги "Кораблики, или «Помоги мне в пути»"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

4

В школе у Петьки было нормально. Если не все, то в основном. Он подружился с Никиткой Горячевым – тем самым обладателем поцарапанного носа, моим старым знакомым. Для Никитки (и для всех знакомых) сочинили нехитрую историю: Петька, мол, сирота, жил в интернате, а я вернулся из дальнего космического рейса и, оказавшись на концерте хора, узнал в солисте дальнего родственника и забрал мальчика к себе.

Никитка был самый близкий Петькин приятель, но и с другими ребятами Петька ладил. По крайней мере больше, чем со мной. У меня с ним то и дело случались стычки. Одна из причин – та, что, помня о Полозе, я теперь каждый день ходил встречать Петьку после занятий. Это его злило. Во-первых, "что за мной ходят, как за маленьким", во-вторых, ему хотелось после уроков еще поиграть с приятелями, погонять мячик, полазать по развалинам цитадели или до вечера усвистать в сказочный городок – там в громадных круглых павильонах могучие базовые компьютеры с помощью стереотехники и роботов создавали полную иллюзию сказочной и приключенческой обстановки. Можешь с головой окунаться в похождения пиратов и золотоискателей, в полеты на волшебные планеты и в схватки с нечистой силой... Кстати, стоили такие удовольствия немало, но Петька выклянчил у меня кредитный жетон с кругленькой суммой и щедро платил за себя и за друзей... А я, если этого сорванца долго не было дома, места себе не находил.

Случалось, что я час или два сидел у школьной площадки, терпеливо дожидаясь, когда Петька устанет резвиться с одноклассниками. Или тащился за ними к морю, с деланной бодростью уверяя, что не меньше мальчишек люблю купаться в прохладной воде.

Да, море уже было прохладным, хотя в общем-то погода все еще оставалась летней. Стояла первая неделя октября. Со дня нашей встречи с Петькой прошло около месяца. Всего-то. А казалось, целый год прошел, столько всяких событий вместилось в эти четыре недели. И Петька будто был со мной рядом давным-давно. Только не всегда это "рядом" приносило радость.

Я заметил, что с каждым днем он скучнеет. Раньше он если и огрызался, то с озорной ноткой, полушутливо. А в последние дни сделался хмурым. Я ничего не мог понять. В добавление ко всему Петька отыскал где-то бродячего кота и принес в дом. Заявил, что кот будет жить у нас.

– Он сожрет у Карины попугаев! – перепугался я.

– Они же электронные! Неужели ты не знал?

Я этого и правда не знал.

Карина посмеялась, покормила кота и сказала, что пусть живет, не жалко. Ну и я спорить не стал: чем бы дитя ни тешилось...

Но внутренне я вздрагивал, видя, как Петька лижется с этим отвратным существом. Кот был обшарпанный, тощий, с короткой пыльно-серой шерстью и рваным ухом. Его узкая морда была лишена всякой кошачьей симпатичности и ласковости. Характер – смесь лени, вороватости и бессмысленной дури: иногда этот идиот начинал носиться по квартире, сшибая со столов разные предметы.

Петьку я просто не понимал. Сам я в детстве был равнодушен к кошкам. При случае мог погладить, приласкать, но чтобы всерьез привязаться к драному коту, это было немыслимо.

Петька же охотно сажал эту скотину себе на колени, таскал на руках и укладывал с собой спать. Он звал его примитивным именем Кыс.

Надо сказать, что скоро Кыс начал отвечать Петьке той же преданностью. Ходил по пятам, просился на руки и, как собачонка, бежал к двери, когда Петька являлся из школы.

– Кыс, миленький ты мой... – начинал причитать Петух, садясь на корточки. – Иди ко мне, мой хороший... – И подхватывал это урчащее от приторной ласковости страшилище.

Однажды я не выдержал:

– Ну что ты нашел в этом обитателе помоек?

Петька стрельнул неласковым взглядом и впечатал в меня тихий, но тяжкий ответ:

– А потому что... только ему я и нужен на этом свете.

Я так и сел на табурет в прихожей. И у того подломилась ножка.

– Петька, да ты что! Сдурел?

– Ничего я не сдурел... Иди ко мне, Кыс, иди, мой славный...

Я решил, что сегодня вечером плюну на все, позвоню Юджину и Мите Горскому, и мы напьемся в "Разбитой амфоре". По крайней мере я...

Но вместо этого весь вечер просидел дома. Тем более что Петька, видимо, чувствовал себя виноватым. Слегка подлизывался, и мы разговаривали с ним по-хорошему, вспоминая разные приключения в Старотополе...

На следующий день судьба отплатила мне за хороший вечер.

Петька утром обещал сразу после уроков прибежать домой, и я решил не встречать его. Ну что может случиться с мальчишкой среди бела дня на протяжении пяти людных кварталов?

Но к полудню, как было обещано, он не пришел. И к часу дня не пришел. И к двум. Я задергался всеми нервами, пошел к школе, но там ни Петьки, ни его приятелей не оказалось. Я сходил на маленький пляж под обрывом, где они обычно купались, – никого.

Я вернулся домой. Карина была в своем магазине, Кыс неприкаянно ходил по комнатам и смотрел на меня с упреком: словно это я куда-то запрятал его хозяина...

Петька появился в пятом часу. Исцарапанный и потрепанный, словно спасся из-под горной лавины.

– Это, по-твоему, двенадцать часов? – спросил я сперва еще довольно сдержанно.

Он понимал, конечно, что виноват, но понимание это спрятал за хмурым нахальством:

– А чего такого? Погулять нельзя?

– Где тебя холера носила?!

– На Песчаной горе. Мы там один старый бастион откопали, со старинной пушкой...

– Там же такие откосы и провалы!..

– Ага, – сказал он с мрачным удовольствием. – Я два раза сверху донизу катился. Кубарем... Кыс, иди сюда, мой хороший. Соскучился, маленький...

– Оставь кота, когда с тобой разговаривают!.. Посмотри, на кого похож! Ноги все ободраны, одежду измочалил...

Он, гладя на груди урчащего кота, сказал еще более нахально:

– А тебе жалко, что ли, новую купить? Сам говорил, что денег куры не клюют.

– Дубина! Тебя жалко! Если бы там шею свернул...

Он угрюмо глянул из-под сильно отросшей выгоревшей челки:

– Ну и свернул бы. Кому какое дело? Все равно я... это... дубликат.

Нет, не со зла, а скорее от мгновенного страха, от тоскливой растерянности я дал ему оплеуху. Звонко получилось, крепко.

Он отшатнулся. Не уронил, а поставил на пол кота, выпрямился. Глянул опять. Глаза стали мокрые, но губы он скривил презрительно:

– Унтер-офицерская вдова... В ухе не звенит?

Мне захотелось повеситься, и я сказал беспомощно:

– Извини, Петушок.

– Да ладно, чего там, – опять скривил он рот. – Хорошо хоть, что не побоялся...

– Чего... не побоялся?

– Дотронуться, – хмыкнул он снова и вдруг сердито всхлипнул. – Думаешь, я не знаю? Я же слышал...

– Господи... что ты слышал?

– Как ты про свой сон... про отрезанную руку... дяде Юджину...

Боже ж ты мой! Я-то уже и думать забыл про это! После разговора с Юджином о Полозе все другие страхи и сомнения, все "комплексы" отскочили от меня, как высохшая кожура. Одна была мысль: только бы с Петькой ничего не случилось. А он, значит, подслушал ту мою дурацкую исповедь и после этого маялся все дни!

– Петька! Это же давно было! И случайно! Это... ну, приступ дури такой, минутный! А ты, глупый, вбил себе в голову!..

Я хотел подхватить его на руки, но в последний миг не решился. Только взял за тонкие запястья – коричневые, в ссадинах, с бьющимися жилками пульса. Петька постоял, опустил голову и... прижался лицом к моей куртке. И заплакал. Но уже без обиды, без горечи, а с облегчением. И не стесняясь.

Я пальцами лохматил Петькины волосы и чувствовал, как со слезами уходят из него колючесть, печаль одиночества, невысказанность горя. И понимал, что жить обоим нам теперь будет легче. И не останавливал, не утешал Петьку. Пусть поплачет.

Он потерся наконец о куртку мокрыми щеками и пробормотал:

– А Кыса ты не ругай. Он хороший...

– Я и не ругал никогда. А сегодня даже гладил. Мы вдвоем скучали по тебе. И нервничали...

Петька сказал уже слегка дурашливо:

– Я больше не буду... лазать где попало без спросу... И падать с обрыва.

– Да, уж сделай одолжение. А то вон какой весь, как с поля битвы. Придется ехать в "Пиноккио", а то завтра не в чем в школу пойти...

– Я эти штаны и жилетку отчищу! А тетя Карина зашьет! Сейчас даже модно ходить в заштопанном. У Никитки три заплаты!

– Все равно тебе нужен костюм для холодной погоды. Лето вот-вот кончится.

Петька поднял мокрое лицо. На ресницах – прозрачный бисер. Шмыгнул носом.

– Знаешь что? Ты лучше подари мне свою куртку. Чтобы все думали...

– Что думали?

– Ну... разве ты не знаешь? Такие куртки носят те, у кого есть отцы. Так и называется – "папина куртка".

Я понял наконец, что это за обычай! Большая мужская куртка – это предмет мальчишечьей гордости. Это значит – в доме есть отец: опора, защита, символ незыблемой семьи.

А отцы – я уже знал это – были далеко не у всех. Как и в прежние, знакомые мне времена. Увы, не все в этом благополучном и праздничном мире было хорошо. Может быть, именно сытость и отсутствие боязни за будущее делали семьи непрочными. И ребята порой знали отцов лишь понаслышке или по коротким встречам. А то и не знали совсем...

Да и был ли он благополучным, этот нынешний мир? Чем дальше, тем больше я узнавал, что далеко не всем живется спокойно. На границах нет-нет да и случались всякие неприятности. То на таможенных постах, то между гарнизонами. Казалось бы, чего делить? Но что-то делили...

А потом вдруг в нашем городе заговорили о террористах. Какая-то группа "Черное солнце" объявила сытость и беззаботность этого государства пороком и зародышем будущих бед. Лихие парни сперва рванули один из мостов над бухтой, а потом несколько домов на окраинах. Были жертвы. Город всполошился. Появились на улицах патрули в полевой униформе. Комментаторы на стереоэкранах ругали правительство. Растерянно оправдывался бледный министр безопасности, а проповедники разных сект вспоминали, что именно этот год был предсказан как начало страшной, искупительной эпохи.

– Ни фига себе, построили светлое будущее, – сказал я Юджину, когда мы встретились на базе. Митя Горский таскал Петьку по всяким таинственным помещениям, а мы сидели в служебном бункере начальника.

– Хорошо бывает только в светлом прошлом, – философски отозвался Юджин. – Да и то не в реальном, а в придуманном... Впрочем, нет худа без добра...

– То есть?

– Сегодня в ночных новостях скажут... Взорвался и сгорел особняк маэстро Феликса Антуана Полоза. Найдены трупы домашнего служителя Карла Куши и самого хозяина дома...

Я помолчал, переваривая информацию. Потом присвистнул. Затем усомнился:

– А если этот подонок просто замел след?

– Экспертиза установила, что один из трупов – точно Полоз. Лицо, кстати, не обгорело...

– Он ведь мог все что угодно... Если умел делать дубликаты мальчишек прошлых времен, то разве не сделал бы копию самого себя, когда приспичило?

– Логично, – вздохнул Юджин. – Однако в этом случае труп должен был исчезнуть, как только... стал трупом...

– Черт его знает... Маэстро хитроумен и мог придумать способ...

– Ну, если даже и так, то в сфере нашего внимания маэстро едва ли когда-нибудь появится, – беспечно отозвался Юджин. На мой взгляд, излишне беспечно. И, по-моему, он меня просто успокаивал. – Едва ли этот оборотень заметал следы для того, чтобы опять вынырнуть у нас на пути...

"Но ведь он вынырнет на пути у других", – подумал я. И Юджин понял, о чем я думаю.

– Очень маловероятно все это, – сказал он. – Нет никаких оснований сомневаться, что эта нечисть убралась к себе в преисподнюю.

И я почувствовал облегчение. В самом деле, сколько можно жить с оглядкой?

Словно успокаивая меня и Юджина, ровно горел на письменном столе зеленый маячок – точная копия маяка на Георгиевском мысу. Это означало, что "Игла" продолжает благополучно сверлить пространство и наше дело живет и движется, несмотря на все земные потрясения.

А Петька в соседнем бункере хохотал и дурачился с Митей. Потом выбежал к нам:

– Дядя Пит, дядя Юджин! Митя грозится выкинуть меня в межпространственный вакуум!

– И правильно сделает, – сказал я. – А то ты скоро всю базу разнесешь.

– У, какой... – Он с притворной обидой надул губы и бросился в тамбур – как торпеда. За открытой дверью снова послышались вопли и хохот.

Я сидел, откинувшись в кресле, и отдыхал от всяких переживаний. Потом признался Юджину:

– Ты знаешь, теперь без этого чертенка я просто не смог бы жить.

– Надо полагать, – усмехнулся Юджин. – Вы же... такая родня друг другу, что роднее не придумаешь. Одна только разница – в размерах. Как у большого маяка и вот у этого...

"А душа вообще одна на двоих", – подумал я.

РАЗВИЛКА

1

Я купил Петьке патефон. Вернее, Петьке и себе. Чтобы крепче помнить сороковые годы двадцатого века и милый наш Старотополь.

Кстати, сейчас уже мало кто знает, что такое патефон. Это механический проигрыватель, древнее изобретение. Такие штуки воспроизводили звукозапись, сделанную на черных пластиковых дисках с цветными наклейками и дырками посередине. Пластик был тяжелый и хрупкий – что-то вроде застывшей асфальтовой смолы. Уронишь на пол – и прощай музыка.

Патефон сделан в форме чемоданчика. Поднимаешь крышку, вставляешь в боковое отверстие изогнутую ручку, закручиваешь пружину двигателя, сажаешь диск на шпенек в центре оклеенного цветным сукном круга, нажимаешь рычажок пуска – круг завертелся. На край диска опускаешь никелированную головку на изогнутой, как лебединая шея, блестящей трубке. В головке – игла. От бороздок на диске звук передается мембране, а от нее через трубку – в железный рупор, спрятанный внутри чемоданчика. И пожалуйста – вальсы, фокстроты и всякие песни...

Ну, звук от такой старинной штуки, конечно, не ахти какой: с металлической вибрацией, шипением и скрежетом. Но именно эти скрежет и шипение вперемешку с забытыми сейчас песнями тешили мое и Петькино сердце – голос детства, голос родного дома...

Кстати, продавалась эта штука в лавке со всякими древностями и стоила сногсшибательно – как автомобиль среднего класса. Но я почесал в затылке, потоптался у прилавка и все-таки отсчитал на автомате нужную сумму. Тем более что к патефону прилагалось два десятка пластинок с записями, которые в нынешнее время никто уже не знал (разве что кроме Феликса Антуана Полоза, не к ночи будет помянут). Здесь была и милая нам "Рио-Рита", и Клавдия Шульженко с песнями про Челиту и синий платочек, и озорная мексиканская "Кукарача", и песни из военных фильмов, и щемящий душу вальс "Ночь коротка", и песенка Паганеля из фильма "Дети капитана Гранта", и еще многое в том же духе...

Петька просто обомлел от счастья. Целую неделю, вернувшись из школы, накручивал ручку, меняя пластинку за пластинкой. Только и слышалось в квартире: "Летят перелетные птицы...", "В далекий край товарищ улетает...", "Давай закурим, товарищ, по одной..." и так далее.

С неожиданным интересом и, я бы сказал, с пониманием к патефону отнесся Кыс. Едва эта штука начинала играть, он прыгал на стол, садился рядом и пристально смотрел на вертящуюся пластинку. Порой Кыс поднимал растопыренную лапу и протягивал к головке с мембраной, но не тронул ни разу: видимо, сознавал, что нельзя переходить грань дозволенного. А когда музыка кончалась, Кыс вставал, горбил спину и терся боком о поднятую крышку. Наверно, в знак благодарности.

Иногда Петька приводил Никитку и других приятелей. Мальчишки слушали сиплые, с "жестяным" привкусом мелодии, открыв рты. Дивились чуду прошловековой цивилизации и сперва не верили, что внутри чемодана нет никакой электроники, а только пружина, шестеренки и валики. Пришлось патефон осторожно вскрыть и показать гостям механические потроха.

Никитка рассказал, кстати, что после гибели Полоза хор "Приморские голоса" закрылся, нового руководителя найти не удалось.

– А я бы все равно из "Голосов" ушел, – сообщил Никитка. – Там репетициями совсем замучили. У нас в гимназии свой хор создается, называется "Солнечный парус", я в него пойду...

Я посмотрел на Петьку: "А ты?"

Петька засопел и отвернулся.

Никитка сказал:

– Стесняется почему-то. Сам же говорил, что в интернатском хоре целый год занимался. И на нашем концерте вон как здорово тогда выступил...

Я понял, что Петька сочинил про себя обстоятельную легенду. Ну и правильно. Никому не надо знать, откуда он на самом деле...

Петька пробормотал:

– У меня все равно скоро голос будет ломаться...

– Не выдумывай, – сказал я. – Еще очень не скоро.

– А руководительница в "Парусе" в тыщу раз лучше, чем Полоз, – добавил Никитка и смутился: вспомнил, что о мертвых плохо не говорят. Он ведь ничего не знал...

Через неделю после того разговора Петька пришел из школы очень возбужденный и в то же время молчаливый. Я на "Доценте" считал кое-какие параметры формул типа "n + а" (свертывание необычных явлений при достижении Конусом предельной скорости). Петька встал сбоку от меня, завздыхал, заперебирал худыми ногами, почесывая пятками щиколотки.

– Ты чего танцуешь, будто в туалет не терпится? – подозрительно спросил я.

Петька запахнулся в мою куртку, как в черкесскую бурку, вздохнул еще раз и признался:

– Я в ту самую лавку заходил. В ан-тик-варную... Там такую пластинку продают...

– Какую?

– Совсем-совсем старинную... Как у нас в Старотополе была. Еще не для патефона даже, а для граммофона с трубой. До революции выпущенная...

У нас в самом деле было когда-то несколько таких пластинок – от маминой бабушки остались. С Шаляпиным, с известной в начале того века певицей Вяльцевой...

– А какая именно, Петух? – поинтересовался я осторожно. Очень уж он был напряженный.

– Ну, та самая. Из оперы "Дубровский". Где он поет перед портретом своей мамы: "О, дай мне забвенье, родная..." Мамина любимая... – Петька вдруг заморгал и отвернулся. И добавил чуть слышно: – Только она стоит... почти как целый патефон...

Я не помнил такую пластинку. Любимая мамина? Нет, не помнил... Наверно, Петька что-то придумал или путает. Но он впервые заговорил о маме, и я не возразил ни слова. Тут же, прямо через "Доцента", связался с антикварным магазином, узнал про пластинку, с кредитной карточки перечислил (даже не охнув) сумасшедшее число и попросил доставить пластинку с посыльным.

Через полчаса на детском роллере прикатил блестящий и мигающий огоньками робот-мальчишка (новинка здешнего сервиса). Петька на время забыл даже о пластинке – ходил вокруг этого электронного существа и задавал ему всякие вопросы. Роботенок вежливо отвечал механическим, но приятным голоском. Он отдал Петьке плоский небьющийся футляр, попросил "господ покупателей" подтвердить по связи получение заказа и уехал, мигая горящими пониже спины красными сигналами.

Петька сразу забыл о роботенке. Торопливо распечатал футляр, вытащил большущий диск.

Это было тяжелое асфальтовое блюдо с бороздками записи лишь на одной стороне. А на оборотной – во всю ширину печать фирмы: "GRAMOPHONE. TPADE MARK". Лаковая, розовая с золотом наклейка блестела как новая. Знаменитая полтора века назад марка "Пишущiй амуръ". Пухлый пацаненок с крылышками сидит на черной пластинке и водит по ней гусиным пером. Надпись сообщала, что "романсъ Дубровскаго "О, дай мне забвенье, родная" исполняет "Д.А. Смирновъ, арт. Имп. Театр. с орк.".

Все было знакомо: и увесистость диска, и амур с пером, и "ять" с твердыми знаками, и даже зубчатая марка "Общества авт. правъ "Апра" сбоку на этикетке. Но знакомо по другим, хотя и похожим на эту пластинкам. А такой, с Дубровским, я вспомнить не мог.

И Петька это понял. Он посмотрел на меня укоризненно, горько даже. Сказал шепотом:

– Ну как ты мог забыть... такое. Самая любимая мамина. Мы же эту пластинку с ней вдвоем слушали тогда вечером. Накануне...

Я спросил виновато:

– Накануне... чего?

У него потемнели глаза.

– Ну... перед тем, как утром она уехала в Боровиху...

"Каким именно утром?" – думал я. Мама часто ездила в Боровиху к своей знакомой, тете Жене. Ходили они за ягодами, за грибами. Иногда и меня с собой брали...

– Она будто чувствовала, – прошептал Петька. – Сказала тогда: "Ты, Петушок, потом будешь вспоминать меня, когда услышишь эту арию..." Я испугался, а она засмеялась: "Да шучу, шучу... Я до ста лет не умру..." А на самом деле... – Он сморщил лицо и отвернулся.

Я проговорил через силу:

– Что... "на самом деле"?

Тогда Петька яростно повернулся ко мне. Даже капли полетели у него с ресниц.

– Ты что?! Даже не помнишь, как погибла мама?! Вагон слетел под откос, потому что лопнул рельс... – И добавил уже еле слышно: – Она... одна из всех пассажиров... Остальные успели...

Мне показалось, что я в черной пустоте. И пустота эта с неслышным свистом летела мимо меня. Таким бывает первое впечатление в капсуле тренажера "Межпространственный вакуум".

Великий Хронос, неужели это возможно? Неужели Валька Сапегин ошибся, "обрубая" ветвь программы, посвященной многовариантности одного события?

Я тихо сел на стул. Тихо подумал. Тихо сказал:

– Иди ко мне, Петушок. Попробуем разобраться.

Он обмяк, уронил с плеч куртку, подошел. Я посадил его на колено. Он не сопротивлялся, только отворачивался и вытирал глаза.

– Видишь ли, в чем дело, Петь... До сих пор я знал, что мама не погибла... Она, правда, один раз сильно простудилась в Боровихе, лежала в больнице с воспалением легких, и я даже поставил в церковном подвале кораблик – с молитвой, чтобы она скорей поправилась... И мама поправилась, и мы с ней приехали потом сюда. И она жила еще долго. Умерла, когда мне было тридцать семь лет. Сразу, от остановки сердца. Во сне... И похоронена здесь, на старом Приморском кладбище.

Глаза у Петьки были теперь большущие, и он смотрел мне в лицо неотрывно. Не перебивал.

Когда я кончил, он спросил с какой-то незнакомой тревогой и со взрослой озабоченностью:

– Пит, а ты правда... был Петькой Викуловым?

– Клянусь.

– Но тогда... почему? Вот так...

– Давай... Вот что давай, Петушок. Спокойно посидим, передохнем. У меня ведь тоже в голове сумятица... Но для начала попробуем все это объяснить хотя бы самым простым способом...

– Каким? – шепнул он.

– Сейчас... Есть научное предположение о тесном сосуществовании множества параллельных миров. Они вроде бы очень похожи друг на друга, но некоторые события в них могут отличаться. В одном случае лопнувший рельс не выдержал тяжести вагона, в другом выдержал. Разные варианты... Была даже придумана формула для определения возможного числа вариантов...

Петьке плевать было на формулу. Он ладонью вытер щеки и все еще шепотом спросил:

– Значит, мы с тобой все-таки не совсем одно и то же?

– В чем-то одно, а в чем-то... Ох, Петька, чем дальше мы копаем загадки Вселенной, тем они непостижимее. Что мы знаем о многомерности Времени и Пространства? Помнишь старинную картинку: монах подобрался к самому краю небосвода, нашел дыру, сунул голову и обалдело смотрит на всякие небесные механизмы? Вот и мы так же. Вроде бы и добрались до дальних планет, ковыряем межзведные дали, нащупали корпускулы времени, но это ведь самые крохи знания...

Говорил я почти машинально. Лишь для того, чтобы расслабить у Петьки (и у себя) нервы. С Петькой это, кажется, получилось лучше, скорее. Он повозился у меня на колене и пробормотал:

– Значит, наша с тобой жизнь катилась как по параллельным рельсам, да?

– Выходит. До поры...

– А потом рельсы пересеклись, – вздохнул он. – Я знаю, когда... Хотел догнать маму, а вышло вон что...

– Это там, на концерте?

– Да...

– Кто же знал, что дьявол дернет Полоза сунуться туда со своим хроноскопом, – сумрачно сказал я.

Петька опять поглядел мне в лицо мокрыми глазами:

– Я думаю, дело здесь не только в Полозе...

– А в ком еще?

– Не знаю... в ком или в чем... Пит!

– Что, Петушок?

Он сунулся носом мне в плечо и спросил еле слышно:

– А мамина могила сохранилась... здесь?

На Приморском кладбище давно никого не хоронили, но и не сносили его. Здесь было много всяких исторических памятников: адмиралам, художникам, ученым, изучавшим древности этого края... Мамина могила сохранилась. Все долгие годы, когда меня не было, за ней присматривал Юджин. А после возвращения приезжал я сюда уже два раза – по утрам, когда Петька сидел в школе...

А сейчас мы с ним вдвоем шли мимо замшелых надгробий с черными якорями и корабельными цепями, мимо покосившихся мраморных колонн, гранитных и бронзовых бюстов, часовенок и камней с чугунными барельефами парусников и броненосцев.

Хотя городские власти и старались поддерживать здесь порядок, многие участки заросли дремучим шиповником, белоцветом и чертополохом. Как ни выбирай дорогу, все равно приходилось шагать сквозь всякие сорняки. Меня они хватали колючками за штанины, а Петька на ходу растирал на икрах царапины, тихонько шипел сквозь зубы, но не отставал. И не говорил ни слова.

Наконец мы пришли.

Солнце желтыми, уже вечерними лучами светило сквозь кроны вековых каштанов. Кроны были еще густые, хотя листья с подсохшими краями часто падали на траву и на гранит.

На холмике, обложенном по бокам серыми плитками, доцветали бархатцы и синие цветы дикого, от прилетевших семян, цикория. И еще какие-то мелкие желтые цветы – вроде тех, что густо усыпают крепостные развалины. Я их не выдергивал: всякая трава имеет право жить и радоваться солнцу на том месте, где проросла...

Памятник был простой: красноватый гранит высотою мне до плеча, отглаженный с одной стороны. На гладком месте – надпись и фаянсовый медальон-портрет.

Мы с Петькой стояли рядышком и ничего не говорили. Петька переступал с ноги на ногу, трогал коленками пушистые шарики белоцвета, что выросли рядом с холмиком, и неотрывно смотрел на медальон. Потом прошептал не оборачиваясь:

– Похожая... Только старенькая... Там, в Старотополе, тоже была фотография на камне... только молодая. И камень не такой. Поменьше и серый.

Я обнял его за плечи. Он замер, но скоро мягко высвободился, оставил у меня в руках куртку. Опустился на корточки, взял бумажный кораблик – тот белел у подножия камня среди густых стеблей. С тихой улыбкой глянул на меня:

– Это ты сделал?

– Да. Оставил в прошлый раз. Я всегда оставляю такой, когда прихожу.

– Я тоже оставлял... там... Все-таки мы почти одно и то же, да?

– Почти, – послушно отозвался я. И виновато спохватился: – Сегодня бумагу для кораблика я забыл.

– А я не забыл... – Петька взял у меня куртку, вынул из кармана сложенный вчетверо листок – такой, какие вставляются в домашние принтеры. – Можно, я сам сделаю кораблик?

– Сделай, конечно...

Петька опять сел на корточки, примостил бумагу на коленках, начал сгибать и складывать. Засопел тихонько. Я смотрел, как шевелятся волосы на его заросшем затылке, и тихо поражался смеси обыденного и фантастического. Обыкновенный мальчик, обыкновенный кораблик из бумаги. Обыкновенный пятипалый лист каштана спланировал Петьке на спину и зацепился за голубую ткань рубашки... И в то же время все это на невидимой грани разных времен и пространств. Внутри какой-то загадки раздвоенного мира... А Петька, видимо, уже притерпелся к этой вновь открывшейся фантастике. Кажется, и не думал о ней.

Он смастерил лодочку, поставил ее в траву у камня, рядом с моей, выпрямился. Снова глянул на портрет. По желтоватому, в мелких трещинках фаянсу ползла зеленая гусеница. Петька дотянулся, снял гусеницу сухим стебельком.

– Глупая, иди в траву...

Оглянулся на меня:

– Пойдем?

– Пойдем, – кивнул я.

Мы не стали возвращаться прежней дорогой. Прошли немного на север, до обрыва, и по крутой тропинке среди скал спустились к морю.

Под скалами тянулся пустой узкий пляж. Мелкий галечник вперемешку с песком.

Вода еле плескалась.

Солнце висело уже у горизонта – сплюснутое, оранжевое. От него по перламутровой поверхности моря размоталась медная чешуйчатая полоса.

Петька взял в руки сандалии и пошел в воду. Все дальше и дальше, пока она не коснулась краев куртки. У меня вдруг появилась испуганная, страшновато-сказочная мысль: вдруг он сейчас уйдет от меня по дрожащей световой дорожке? В свое время, в свой Старотополь!..

Я еле удержался, чтобы не окликнуть Петьку.

Он, конечно, по солнечной дорожке не пошел, а двинулся вдоль берега, бултыхая ногами. Чтобы стряхнуть с себя нелепый испуг, я сказал недовольно:

– Холодная уже вода-то. Хочешь вернуть себе свой столетний тонзиллит?

– Не-а, ни капельки не холодная... – И он опять весело бултыхнул ногами.

Я вдруг снова как бы подключился к Петькиным нервам. Ощутил, что вода в самом деле теплая, ласковая и успокоительно пощипывает растворенным йодом свежие царапины. И кожу щекочут вырывающиеся со дна струйки пузырьков – там, где под ступни попадают грудки увядших донных водорослей. А солнце последними лучами осторожно и пушисто трогает затылок...

Через полмили мы дошагали до эскалатора и поднялись к старинной ротонде, что стоит в начале Кипарисного проезда. Я поймал у края тротуара такси-кабриолет...

Дома Петька сказал:

– Давай послушаем пластинку.

Мы заперлись в моей комнате, чтобы Карина не надоедала напоминаниями про ужин, и открыли патефон.

Кстати, он выглядел как новенький: темно-красный, блестящий, с хорошо различимой маркой Молотовского завода на внутренней стороне крышки, с ярко-вишневым сукном на круге.

Петька очень осторожно положил пластинку на сукно, чуть дыша опустил иглу на бегущий выпуклый край...

Звук оказался на удивление чистым. Ясный тенор запел:

 
О, дай мне забвенье, родная,
Согрей у себя на груди...
 

Это Владимир Дубровский прощался с портретом матери, перед тем как сжечь родной дом и уйти в разбойники. Звучал голос артиста, который жил полтора столетия назад.

И сыновней печалью своей этот голос мне напомнил "Песню Джима"...

А Кыс сидел рядом с патефоном, очень смирный, и даже ни разу не потянулся лапой к мембране. Тоже понимал что-то...

После ужина Петька приткнулся ко мне на диване и шепотом попросил:

– Расскажи, как вы жили с мамой. Ну... потом...

Потом – это когда его мамы уже не было... У меня аж в горле зацарапало. А Петька объяснил совсем еле слышно:

– Я буду представлять, будто я... тоже с ней...

И допоздна рассказывал я Петьке про наш с мамой переезд в Византийск, про нашу жизнь и всякие случаи (старался больше про забавные). И как мама волновалась, когда я сдавал всякие экзамены, и как переживала мои любовные неудачи, и как приезжала в дальний степной гарнизон, где я два года тянул лямку солдата-ракетчика...

Наконец Петьку сморило, и я отнес его в постель.

Сам я засиделся до ночи, пытаясь вспомнить графики и формулы несостоявшейся в былое время программы по анализу многовариантности. Ночевать лег в моей комнате.

Где-то под утро Петька разбудил меня тревожным шепотом и толчками.

– Что случилось, Петух?

– Пит, послушай... Я лежал, думал, думал... Это ведь нечестно получается.

– Что нечестно?

– Будто я здесь... примазался, а про свою маму забыл. А она ведь все равно там. В Старотополе... Может, и могилу еще можно найти, если постараться... Пит, поедем, а?