Текст книги "Синий город на Садовой (сборник)"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

А вот Нилка в своем дворе, смотрит, задрав голову, на дом, в котором живет.

– Я не люблю эти с'серые громадины, хотя сам живу в такой. Когда мне надоедает эта многоэтажная одинаковость… я знаете что делаю? Забираюсь на подоконник и оттуда пускаюсь в полет над н а ш и м Городом… Не верите? Смотрите с'сами… – Он у себя в комнате распахивает створки, вскакивает на подоконник (никто, конечно, не видит, что на всякий случай к щиколотке его привязан прочный капроновый шнур, который держит Борис). Потом – Нилкино лицо во весь экран, рывком на зрителя: Нилка будто прыгает в пустоту. И вот он уже летит! Сперва – среди искрящегося хоровода звезд. Затем – в светлеющем небе, над снятым с высоты городом.

Хорошо летит Нилка! Ветер отбрасывает у него волосы. Постепенно разматывается, трепещет вдоль ноги марлевая лента. И наконец улетает совсем. Треплется рубашка… Нилка виден то издалека, то близко – летящим как бы на зрителя. Он смеется и щурится от встречного воздуха. Из бокового кармашка на шортах ветер выхватывает и уносит бумажный клочок…

Все четверо помнят, что съемку тогда пришлось остановить. Борис подхватил бумажку:

– Нил, это что? Это тебе нужно?

Казалось бы, не нужно. Израсходованный автобусный билет. Но Нилка на своей подвеске заболтал ногами, завопил:

– Ой, не выбрасывай! Это очень с'счастливый!

И объяснил, когда его опустили:

– Видите, здесь все сходится. Серия НБ – Нил Березкин. Восемнадцать и один – это я родился восемнадцатого января. И снова сто восемьдесят один – в час ночи в восемьдесят первом году. Видите, какие одинаковые цифры слева и справа! Так ведь редко бывает… А если их сложить вместе, будет двадцать.

– А что такое "двадцать"? – спросил Федя.

– Ну… это двадцатое июня. Когда вы меня позвали с'сниматься…

Все даже смутились малость. И сам Нилка. Билет вернули на место, Нилку опять вздернули на подвеске, начали снимать, как он роняет сандалию. Уронил он ее очень даже натурально. И ловко поймал обратно. Помахал рукой тому, кто бросил с земли. А в фильм перед этим вмонтировали, конечно, Степку: как сандалия шлепается рядом с ним в траву, как он хватает ее, смотрит на Нилку, бросает… И почти никто из зрителей сейчас не знал, конечно, что через минуту после этого началось на берегу.

А пока Нилка летел, под ним проплывал Город. Крыши, тополя, излучина Ковжи, бегущие по прибрежным улицам автомобили. И лучи солнца били сверху сквозь облако. И голуби кружили у пожарной каланчи, словно чайки у маяка…

Плавно, будто со специальным кинозамедле-нием (а на самом деле без него), Нилка приземлился в траву на пустыре у разваленной халупы. И сразу оказался в своем балахонистом свитере и широких полусапожках. С ведерком и длинной кистью.

– Знаете, почему я здесь? Мы тут встречаемся с художником, которого зовут Вячеслав Муратов. В нашем Городе много хороших людей, и Вячеслав Анатольевич – один из них. Вообще-то мы зовем его просто С'слава… Однажды он увидел меня после дождя в такой вот с'спецодежде и говорит: "Давай я напишу твой портрет. "Том С'сойер наших дней". А мне, конечно, интересно, никогда с меня портретов не писали…

И вот Слава за мольбертом, работает кистью. Это еще не настоящая картина (ее Слава пишет до сих пор), а пока набросок, этюд. Сделан крупными быстрыми мазками. Но все равно Нилка очень похож. Он стоит вполоборота, приподнял кисть, которой только что мазал забор, а веселое лицо повернул к зрителю. Будто спрашивает: "Ну, как у меня получается?" Волосы у него растрепаны пуще обычного, рукава подвернуты до локтей, на руках, на щеке, на коленках – пятна краски… Теперь этот этюд висит дома у Нилки. Рядом с копией картины Пикассо "Мальчик с собакой". Пока Слава пишет Нилку, а тот позирует, Борис и Федя стоят неподалеку. Разглядывают остатки надписи на кирпичной стене – память о фотомастерской. Нилка наконец смотрит туда же. И принимается выводить кистью на покосившихся досках забора: "Н.Е. Березкинъ"…

– Знаете, почему я это написал? Когда-то здесь стояла мастерская моего прадедушки. Он был знаменитым фотографом. Когда смотришь на его снимки, кажется, что опять летишь над городом, только уже в машине времени, в прошлом…

Нилка бросает кисть и взмывает в небо (на самом деле – обратный ход пленки; по правде-то Нилка прыгал с забора в траву). И вот он снова летит – сперва через звезды, а потом как бы над старыми, столетней давности улицами. И меняются на экране снимок за снимком… И вдруг – молодые лица: парни и девчата, целый класс. По одежде, по прическам видно, что не нынешние, а из прошлых лет. Но уже не из таких далеких…

– А вот еще с'снимок. Но это, конечно, уже не прадедушкин. Таких фотографий много-много хранится у старой учительницы Анны Ивановны Ухтомцевой. Она полвека учила ребят в школах нашего города…

Анна Ивановна (живая, улыбчивая!) раскладывает на столе фотоснимки. Крупно видны ее чуть дрожащие сухие руки с прожилками…

– Теперь Анна Ивановна живет с'совсем одна в маленькой квартире на двенадцатом этаже, в доме номер три на улице Блюхера. Квартира с'сорок восемь… Если бывшие ученики навестят ее, она будет очень рада…

Поздно уже навещать. Об этом ведущая скажет в конце передачи…

– Вернемся на минутку в прошлый Устальск, ладно?.. Вот это церковь Всемилостивейшего Спаса. Такой она была в те годы. Потом долго был в ней то склад, то завод, с'сломали колокольню… Но теперь восстановили…

Колокольня стоит над тополями. По лестнице поднимается человек со светлым крестом на спине. На площадке у маковки его ждет другой (это были Слава и Дымитрий)… И вот уже крест стоит в высоте, горит на нем солнечный зайчик. Люди спустились. Опрокидывается, бесшумно рушится вниз лестница… И вот двор. Несут куда-то доски, разгружают с машины кирпичи. Слава и отец Евгений (оба в клетчатых рубахах и брезентовых штанах) таскают носилки с цементом…

– В наше время люди думают по-разному. Кто-то верит в Бога, а кто-то нет. Но если строят церковь, то, по-моему, все делаются добрее. Потому что… ну, вот посмотрите, какая внутри церкви открылась картина…

И во весь экран – роспись. А потом – крупно, по отдельности – лица всех, кто на картине… (Оля поставила тут пьесу Вивальди – ласковую, теплую такую старинную мелодию.)

– Взгляните с'сами, сколько здесь доброты! Просто так и хочется оказаться вместе с этими ребятами… Вот если бы все взрослые всегда так с'смотрели на детей… – И опять во весь экран – лицо Учителя…

А затем – наплыв темноты, жесткий аккорд и горький вскрик Нилки:

– Но так – с'совсем не всегда! Бывает и по-другому! Вот как бывает в нашем городе Устальске!.. – И понеслись, замелькали те, десятки раз виденные и все равно бьющие по нервам кадры: группа на берегу… Гневная Ия Григорьевна… Удар, снова удар. И опять, крупно – раз, два! Блестящие брызги летят из глаз тонкошеего Южакова…

– И пос'смотрите еще раз! Видите: в углу кадра милиционер! Подходит, глядит…

В слегка размытую, но хорошо различимую фигуру старшего лейтенанта Щагова уперлась черная стрелка (пришлось повозиться с этой комбинированной съемкой).

– Думаете, он вмешался? Заступился?.. То есть да, он вмешался: напал на того, кто снимал этот с'случай… Ну еще бы! Ведь та, кто била, – c'cyпpyгa милицейского начальника!.. И пожалуйста, не с'смейте вырезать эти кадры!..

…А потом пошла беззаботная "Ламбада". И то, что снято на улице Репина. Толпа, шашлычники, торговцы, нищий (торопливые прохожие переступают через его деревяшку). Резвятся среди материнских юбок цыганята. Разевают в призывном крике рот продавцы лотерейных билетов…

– Город живет, будто ничего не с'случилось. И здесь уже нет никакого места для с'сказки… И мы не хотим, чтобы наше кино кончалось вот так. Лучше с'снова…

И опять возникает роспись на церковной стене. Потом плавно надвигается. Мальчишка, похожий на Нилку, смотрит со стены, с экрана… А вот – сам Нилка. На поляне у забора. Ставит ведерко, кладет в траву кисть. Наклоняется, срывает пушистый одуванчик. Смотрит сквозь него на солнце… Бьют сквозь гущу семян-парашютиков лучи.

Одуванчик превращается в компьютерный рисунок – на дисплее "бэкашки". Нилка жмет клавишу. Одуванчик пропадает, вместо него рисуется бегучими линиями контур сказочного городка. Над ним появляется белый рогатый месяц. И, слизывая середину рисунка, бежит по экрану надпись: "Конец"…

Это было еще не все.

Уже в сентябре, когда записали почти всю передачу, позвонила режиссер Лина Георгиевна. Сказала, что хорошо бы снять в студии беседу после фильма. Потому что "приходится учитывать кое-какие обстоятельства".

Когда они явились на студию, там, кроме ведущей Валентины Гавриловны, встретила ребят полная тетя с добродушным лицом и погонами майора милиции.

– Брать будут? – без улыбки спросил Борис.

Взрослые охотно посмеялись. Валентина Гавриловна объяснила, что работники правоохранительных органов, которые работают с детьми, тоже хотят высказать свое мнение. Они ведь имеют право, верно? Сейчас гласность и свобода мнений.

Сели на полукруглый диван, у низких столиков. Включились очень яркие, греющие лицо софиты…

– Ну что ж, ребята, – сказала тетя-майорша, которую звали Полина Михайловна. – Я с интересом и даже с удовольствием посмотрела ваш фильм. Честное слово… – Она излучала этакий домашний уют, несмотря на погоны. Наверно, так и полагается работникам детских комнат. – Вы славно поработали. Местами даже талантливо… Но вот что хочу заметить. Талант – это ведь сложный инструмент. Им, как скальпелем хирурга, надо действовать очень умело и точно. Иначе можно вместо излечения принести вред…

– Короче говоря, – не выдержал Федя, – зачем мы зацепили в фильме милицию! Да?

Полина Михайловна грустно кивнула:

– Вот-вот! Этого я и боялась… Ожесточения! Вашей непримиримости к тем, кто за вас отвечает и кто вас охраняет. К педагогам и работникам милиции… Неужели вы думаете, что они – ваши враги?

– Разве кто-то говорит про всех педагогов и про всю милицию? – сказала негромко Оля. И подняла к губам костяшки…

– Вы, наверное, этого не хотели. Но ведь кино – могучее средство обобщения. И когда зрители посмотрят…

Борис глянул из-под ресниц:

– Разве зрители такие глупые? Разберутся, кто есть кто…

– Важно, чтобы вы разобрались! Чтобы в таком вот возрасте не ожесточили души ненавистью ко всем взрослым. О вас, ребята, моя тревога…

– Да? – опять не сдержался Федя. В нем начинала гореть та жгучая, "летняя" обида. – А мне кажется, о другом. Тревога-то… Чтобы у старшего лейтенанта Щагова и у Ии Григорьевны не было неприятностей.

– Вот! – с торжествующей укоризной произнесла Полина Михайловна. – Вот-вот! Значит, я права. Вы думаете об отмщении. Только о нем!.. Да не волнуйтесь, взрослые разберутся в этом случае и примут все необходимые меры!

– До сих пор разбираются, – вздохнул Борис. – А Ия Григорьевна гоголем по школе ходит. Отец говорил…

– А что же вы хотели? Чтобы ее в тюрьму? А вы думаете, тот мальчик… с кем она поспорила… он ни в чем не виноват?

– А если виноват – с'сразу по щекам! Да? – вскинулся Нилка.

– А если кто недоволен – тут милиционер наготове, – вставил Федя. И Полина Михайловна опять печально покивала:

– Да, трудно с вами… Ну, посудите, ребятки. Из-за одного случая (в котором вы сами тоже не совсем правы) можно ли делать широкие выводы?.. В наше время, когда милиция напрягает все силы с растущей преступностью, вы наносите ей удар со спины… Это же предательство!

– Вы с'слова выбирайте все-таки, – негромко, но отчетливо произнес Нилка.

Лицо доброй Полины Михайловны пошло пятнами (заметно на цветном экране). Но она сдержалась. Негоже педагогу в майорских погонах оскорбляться выпадами неразумного мальчишки.

– Я выбираю слова. Может быть, горькие, но справедливые… Вы должны понимать, что без милиции наша жизнь была бы просто невозможна. В конце концов, никто не отменял слова великого поэта, ставшие народной поговоркой: "Моя милиция меня бережет…"

– А что за этими словами дальше, никто не вспоминает, – задумчиво сказала Оля.

Все вопросительно глянули на нее.

Она объяснила:

– Эту поэму Маяковского "Хорошо!" мама наизусть читала, когда в школе училась. Выступала на сцене. И потом мне рассказывала, когда я подросла… Там ведь как: "Моя милиция меня бережет". А затем: "Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Оч-чень хорошо…" Современные стихи, верно? Сейчас опять стараются, чтобы все шли направо. Дружными шеренгами…

"Ай да Ольга!" – подумал Федя.

Борис ее тут же поддержал:

– А кто хочет налево – тому по шее… Жезлом.

– Или по почкам, – ощутив щекотание в горле, вспомнил Федя. – Без свидетелей. И чтобы следов не было…

– Ну как тебе не стыдно! – ахнула Полина Михайловна.

– Мне стыдно? Я, что ли, бил?

Полина Михайловна мягко наклонилась к Феде:

– Мне говорили, что ты верующий мальчик и не скрываешь это…

– А почему я должен скрывать?

– Не должен… Но где же твое милосердие?

– А я милосерден… к тем, кто заслуживает.

– А как ты определяешь: заслуживает или нет? Ведь в Евангелии сказано: "Не судите, да не судимы будете…"

– А зачем тогда с'суды? – спросил Нилка. – И милиция?

– Мы вообще говорим о разном, – опять спокойно вмешался Борис. – Вы почему-то о милиции в целом. А мы о таких, как этот старший лейтенант…

– А знаешь ли ты… знаете ли вы… – в голосе Полины Михайловны зазвенела слезинка, – что этот старший лейтенант… что он сейчас лежит в больнице? Он был недавно ранен, когда задерживал вооруженного преступника!

Помолчали немного, потом Борис негромко спросил:

– Ну и что?

– Как – ну и что? Неужели непонятно, какой он замечательный, храбрый человек! Его представят к награде!

Федя, подбирая слова, сказал:

– Ну… наверно, он в самом деле храбрый. Трусу в милиции как работать?.. А тот преступник, он тоже, видимо, храбрый, иначе в схватку не полез бы. Значит, и его, что ли, замечательным считать?.. Храбрость – она сама по себе что? Она же… ну, нейтральное качество…

– Надо еще, чтобы с'справедливость!

– Ты хочешь оказать, что он вступил в схватку с преступником несправедливо?

– Да не об этом он хочет сказать, – поморщился Борис. – Вы же понимаете… А с преступником, видать, не так страшно воевать… как с женой начальника спорить…

Полина Михайловна уже без надежды обвела юных спорщиков полным упрека взором:

– Значит, как же?.. Вам, выходит, этого раненого человека совсем-совсем не жаль?

"Жаль?" – спросил себя Федя. Надо было что-то сказать.

Но сказала Оля:

– Ну почему же? Конечно жаль. Ему же больно… А вам того, второго, не жаль?

– Преступника?!

– Да нет же! – опять очень звонко взвинтился Нилка. – Того мальчика, которого били!.. Показать еще раз?!

– Нет, зачем же! – всполошилась Полина Михайловна.

Однако режиссер на пульте (вот молодец!) снова пустил эти кадры. Опять полетели из глаз Южакова капли-искорки.

…Валентина Гавриловна сказала, что беседа получилась интересной, хотя ее участники не во всем согласились друг с другом. Ну, это вполне естественно, когда обсуждаются такие непростые вопросы. Возможно, и телезрители захотят высказать свои мнения. Пусть они пишут по адресу: Устальск, телестудия, редакция передач для детей и юношества…

На следующий день в школе Федю хлопали по плечу:

– Ну, дядя Федор, запузырили вы передачу! Прямо как "Пятое колесо" из Питера…

– Проблематика!

– Только зря ты так сопел и морщился…

– Попробуй не морщиться, когда тебе в рожу десять тысяч ватт… – огрызнулся Федя. Не станешь ведь объяснять, что от обиды порой перехватывало голос и намокали ресницы.

Гуга снисходительно посоветовал:

– Ходи теперь с оглядкой. Не дай Бог, если в автобусе без билета окажешься или не там улицу перейдешь. Менты – они злопамятные. И за свою корпорацию – горой…

А потом дело приняло совсем неожиданный оборот. На беду восьмого "А", немецкий в этом году преподавал у них не Артур Яковлевич, а Венера Платоновна. Артур – тот хоть и придирчивый, насмешливый, но в общем-то справедливый и без дамских эмоций. А Венера – та вся на нервах. Как заведется – уже себя не помнит. А потом: "Вон из класса!" За что и носила прозвище Фрау фон Из-кляссэ.

И вот заметила Фрау, что Федя шепчется с соседом Димкой Данченко (как раз передачу обсуждали).

– Кроев, встань! О чем я сейчас говорила? Отвечай!

Федя, слава Богу, слышал, о чем она говорила. Ответил без ошибки. Но это лишь раздосадовало Венеру Платоновну.

– Небось новый сценарий соседу рассказывал! Как над вами, над бедненькими, учителя издеваются! Чтобы опять снять кино… на ворованной пленке!

– Че-го? – ошарашенно спросил Федя. – На какой… ворованной? Вы с ума сошли?

– Ах, я с ума сошла? Хам… А почему Дмитрий Анатольевич говорил в учительской: "Уж не на той ли пленке они снимали, что Кроев у меня летом стащил?"

– Как вы смеете… – беспомощно сказал Федя.

– Вон из класса!

Федя грохнул дверью и, пылая негодованием, кинулся искать физика. У того, к счастью, не было урока, он сидел в учительской. Дрожа от яростной обиды, Федя выговорил:

– Дмитрий Анатольевич, мне надо с вами… выяснить… Можно в коридоре?

Они вышли. Физик – добродушный, улыбчивый. Этакий свой парень-педагог, который всегда понимает мальчишек.

– Что стряслось у тебя, дружище?

– Вы говорили учителям, что я украл у вас кинопленку?

– Ты что, юноша? С антресолей упал?

– Фрау… Венера Платоновна объявила сейчас: Дмитрий Анатольевич сказал, что Кроев летом стащил у него пленку! На которой фильм…

– А-а… – Физик ухмыльнулся. На миг его глаза неловко скользнули в сторону. – Это утром, когда наша педагогическая общественность базарила про передачу. Я сказал не "стащил", а "утащил". В смысле "унес". Что-то такое ведь было, да?

– Вы же сами мне отдали, списанную!

– Ну, отдал так отдал. По правде говоря, я не помню, такая круговерть в те дни была… Ты чего распереживался-то? У меня же никаких претензий к тебе…

– У вас-то претензий нет! А Венера…

Физик нагнулся, сказал вполголоса:

– Ну, дура же она. Это сугубо между нами…

– Вот вы так и скажите тогда! В учительской!

– Ты обалдел?

– Да не про то, что она… это… А что я пленку не брал! И чтобы все знали! А то "стащил" или "утащил"…

Дмитрий Анатольевич сузил глаза:

– Не понял. Ты что, ультиматум мне ставишь?

– Не ультиматум, а… вы тоже должны думать, когда говорите.

– А ты не должен думать, когда говоришь с учителем?

– А если учитель… можно плевать на ученика?

– Кроев! Я, конечно, добрый дядя, но…

– Я вижу, какой вы добрый… – опять сквозь царапанье слез выговорил Федя. – Наговорили на человека, а теперь… святая невинность, да?

– Дать тебе по-свойски по шее или на педсовет?

– Один уже давал… дембиль такой. Потом не обрадовался. – Федя глядел в позеленевшие, как у кошки, глаза Дим-Толя. Тот сдержался.

– Отлично. Тогда побеседуем на педсовете.

– Есть еще школьный совет! Там и побеседуем! – Федя повернулся и пошел прочь.

Он спустился на первый этаж. Вспомнил, что уже пятый урок и что, возможно, Степка сидит в раздевалке, ждет.

Степка и в самом деле был там – в окружении еще нескольких второклассников. Играли в бумажные автомобильчики. Увидел Федю, подскочил:

– Идем домой, да?

– Нет, сегодня топай один… Дай мне листок и ручку.

Устроившись у подоконника, Федя крупными буквами начертал на вырванном тетрадном листке:

"В школьный совет. От ученика 8 "А" класса Кроева Федора. Требую разбора с учителем физики Д.А. Жуховцевым. Он сказал в учительской, что я летом, во время практики, украл у него кинопленку. Если украл, пусть докажет и пусть меня отправляют в колонию. Если этого не было, пусть при всех извинится за оскорбление. Ф. Кроев".

Свернутый вчетверо листок он бросил в ящик на втором этаже. На ящике была надпись: «Для жалоб, заявлений и предложений в школьный совет. Рассматриваются ежедневно». Да, не то что в прежние времена. Как говорится, демократия…

После урока Федя изложил историю Борису.

– Ай да Дим-Толь, – вздохнул Борис. – Вот они какие – "свои парни".

– Я ему всегда верил. Думал, правда он за ребят горой, – сказал Федя. И вспомнил: – А теперь как в песне: "Жгли предательством те, кому верили…"

– Ты только не перегорай, – попросил Борис.

– Больно надо! На совете я все равно докажу…

– Я тоже приду. Обязаны пустить, мы ведь вместе на эту пленку снимали!

Из школы пошли не домой, а к Оле. Борька сказал, что у нее сегодня четыре урока и она, наверно, уже дома.

– Надо же, наконец, договориться, как стыковать юго-западный лист со всей картой. Там такая каша…

– Каша… – рассеянно отозвался Федя.

– А еще… Слышь, Федь, что-то царапает меня. Почему Нилка вчера какой-то кислый был? Обратил внимание?

– Нет… не обратил. Ну, он, наверно, тоже сейчас прибежит! Узнаем…

Оля и правда оказалась дома. И сказала, что Нилка уже заходил.

– Совсем недавно. И опять ушел… Ох, он зареванный такой. Говорит, родители опять в Штаты засобирались.

Еще не легче! Сразу почти забылся скандал с Дим-Толем.

– А может, снова передумают? – беспомощно понадеялся Федя. И понимал: нет, не передумают.

Пока сидели, горевали, рассуждали про свалившуюся беду, опять появился Нилка. Насупленный и будто виноватый.

– Что, правда? – тихо опросил Борис.

– Это все мама… Говорит: "Вы с ума с'сошли! Все бумаги оформлены, это единственный с'случай в жизни…"

– А… папа? – осторожно спросила Оля.

– А он… он маму жалеет. И еще тут, как назло, музей с'согласился взять в свои фонды прадедушкину коллекцию. Мама говорит: "Теперь тебя даже эти с'стекляшки не держат…" Но папа все равно не хочет. А она: "Почему мы должны маяться в этой нищей и бестолковой с'стране?.."

"Потому что наша", – подумал Федя. Но промолчал. Нилке-то какой прок от этих слов.

Борис грустно заметил:

– А тебя, значит, и не спрашивают.

– Меня как раз спрашивают: "С кем ты будешь, если разъедемся?.."

"Знакомо", – подумал Федя.

Нилка сидел у стола. Он лег на стол головой и тихонько заплакал. Открыто так, не стесняясь. Его успокоили, как могли. И разошлись. Ох и тошно было…

На утро в школе Флора Вениаминовна сказала Феде:

– Зачем уж так сразу – на школьный совет? Завтра будет классный час, давай на нем и разберемся. Пригласим Дмитрия Анатольевича, Ольга Афанасьевна тоже собиралась зайти.

Федя пожал плечами. Теперь ему было почти все равно. Сверлило одно: "Нилка… Нилка… Неужели уедет?"

К концу уроков разболелась голова. Борис проводил его домой, а сам отправился к Оле. Оттуда они позвонили уже под вечер. Сказали, что Нилка сегодня не приходил, а к нему идти боязно: родители там небось выясняют отношения…

– Дядя Федор, а ты-то как?

Федя был так себе. Голова болеть не перестала, температура – тридцать семь и пять. Если бы не классный час, можно было бы завтра с полным правом не пойти в школу. Но ведь решат, чего доброго, что Кроев струсил.

"А может, с утра отлежусь. Завтра ведь со второй смены".

Такое дурацкое было в школе № 4 расписание: по субботам восьмые классы учились с двух часов. Причина тут была в тесноте, нехватке кабинетов и прочих неурядицах. Народ роптал. Директор Ольга Афанасьевна и учителя уговаривали: дело, мол, временное, только на первую четверть…

Утром и в самом деле стало полегче. В середине дня, правда, опять загудела голова, но Федя терпеливо отсидел четыре урока. Классный час был пятым.

Федя понимал, что при своем "вареном" состоянии да еще при беспокойных мыслях о Нилке едва ли он сегодня сумеет крепко воевать за справедливость. Но когда все расселись, когда появились Дим-Толь и Ольга Афанасьевна, Федя опять ощутил нервное возбуждение. Жгучесть недавней обиды.

А Бориса Хлорвиниловна не пустила: "Извини, голубчик, но у нас автономия и суверенитет, а ты из другого класса… Ну и что же, что друзья! Потом все узнаешь…"

Дим-Толь, усмехаясь, устроился на задней парте. Ольга Афанасьевна села у стола.

– Ну, начнем, – вздохнула Флора Вениаминовна. – Хотела я говорить про успеваемость, да сегодня не до того. Иди, Федя, сюда, рассказывай…

И Федя вышел к доске. И сбивчиво, но с накалом поведал, что случилось позавчера. Дим-Толь при этом смотрел в темное окно. С таким лицом, будто ему хочется насвистывать.

Флора Вениаминовна прочитала Федино заявление в совет.

– Ну, времена пошли, – бросил с места Дим-Толь. – Скоро первоклассники в ООН писать будут.

– Дмитрий Анатольевич, ну зачем вы так, – укорила Ольга Афанасьевна. – Мальчик действительно имеет право, если считает, что он обижен. Давайте разберемся…

– Да в чем разбираться-то? Я его разве обвинял? – Дим-Толь разгорячился не хуже восьмиклассника. – Я сказал "утащил пленку". В том смысле, что забрал с собой. А не украл… А он в коридоре берет меня за грудки и кричит: "Кайся при всех!" Я кто ему, мальчик, да?.. И я действительно не помню, разрешал ли я ему брать пленку. Помню, что он унес, но с позволения или, так сказать, по своей инициативе, не знаю… Да мне не жалко, списанная же!

– Да в том, что ли, дело, жалко вам или нет! – вскипел Федя. – Меня теперь вором называют! По вашей милости!

– Кроев, Кроев, – сказала Хлорвиниловна.

– А чего "Кроев"? Я… официально требую извинения!

– Ну-у… – Дим-Толь поднялся. – Если так официально, тогда я тоже… Докажи, что эту пленку я тебе подарил. Есть свидетели?

– Дмитрий Анатольевич… – с улыбкой произнесла Ольга Афанасьевна.

– Нет, я официально: есть свидетели, Кроев?

"А совесть? Есть она у вас?" – чуть не сказал Федя. Но понял, что вот-вот разревется от такого подлого приема. И тогда в классе раздалось:

– Я свидетель. – И встал Гуга.

Ну уж чего-чего, а такого не ждал никто!

– Ага, я свидетель, – в тишине подтвердил Гуга. – Вы, Дмитрий Анатольевич, разговаривали с Шитиком… с Кроевым то есть в кабинете, а я в это время отодвигал от дверей куль с алебастром. Ну и весь разговор слышал. Вы говорили: "Да забирай ее, все равно это мусор". Ну, в общем, такой был смысл… Официально подтверждаю…

Опять повисла тишина. Вопросительная. Чем же, мол, теперь это кончится?

Дим-Толь иронически развел руками:

– Ну, если так… мы живем вроде бы в государстве, которое борется за звание правового. Вынужден принести Кроеву свои извинения. А засим – честь, как говорится, имею… – Усмехаясь, он сделал поклон и зашагал из класса. Все молча смотрели ему вслед. А когда вышел, загалдели – дело кончено, можно по домам.

Хлорвиниловна пыталась было угомонить "неуправляемую массу":

– Подождите! Еще вопрос об итогах сентября… А впрочем, ну вас, убирайтесь… Кроев, ты доволен?

– Вполне, – буркнул Федя.

Бориса в коридоре не было. Не стал ждать, значит. К Оленьке небось рванул… Ну и правильно! Как там Нилка?

Федю догнал Гуга:

– Вот так, старик. Выручил я тебя?

– Выручил… Даже не ожидал. Сколько я должен? – И вспомнил, как в сентябре честно вручил Гуге пятерку за летнее избавление от шпаны. Вернее, четыре пятьдесят. Полтинник-то Гуга был должен с июня.

– Нисколько. За справедливость бьемся бескорыстно.

– А ты уверен, что тут справедливость? – усмехнулся Федя. – Ты же наугад… Не был ты у двери и разговора не слышал.

– Не слышал. Но я же точно знаю, что он был.

– Откуда?

– Ну, Шитик ты мой ненаглядный! Посмотри на себя. Разве ты похож на тех, кто ворует в школьных кабинетах учебное имущество?

Федя уловил у Гуги свои собственные интонации. Сказал с досадой:

– А сейчас по внешности не определишь.

– А я не по внешности… Ты хороший парень, на таких надежда в будущем…

Федя не обиделся на насмешливо-снисходительный тон. Скорее удивился:

– Надежда? А разве не на деловых людей… как ты?

– Это само собой, – с удовольствием согласился Гуга. – Но такие, как ты… без них тоже нельзя. Кто-то должен думать и о душе. А то вымрем ведь… Ну, будь! – И ушел.

Федя побрел в раздевалку, размышляя, куда пойти: домой или к Оле? У гардероба его окликнула Ольга Афанасьевна:

– Кроев! Зайди быстренько в мой кабинет.

Значит, ничего не кончилось? Он пожал плечами. Извинение извинением, а сейчас начнется воспитание. Он пошел рядом с директоршей. И вспомнилось:

– Ольга Афанасьевна! А ведь я и вам говорил, что Дим-Т… Дмитрий Анатольевич мне пленку отдал! Летом рассказывал, когда мы насчет штор в школу приходили! Разве вы забыли?

– Верно! Да-да-да, был разговор… Ты прибегал весь такой… пылающий идеей. Веселый, загорелый, в трусиках. И Боря Штурман с тобой…

– Ну вот! А теперь…

Она поняла наконец:

– Да ты что! Думаешь, я тебя на проработку веду? Тебя кто-то по телефону разыскивает. Очень срочно…

Ox, что опять случилось?

Звонила Оля:

– Федя, а Боря с тобой?

– Нет! Я думаю, к тебе побежал… Ты что, из-за этого звонишь в кабинет директора?

– Федя… Нилка пропал…

– Как – пропал?

– Ну, так… – Она всхлипнула. – Его папа звонил. Ушел утром в школу и до сих пор не вернулся…

Нилкины молитвы

Все-таки сбылся он, этот страшный сон, который не раз видел Федя. Исчезновение, мука неизвестности. Правда снилось про Степку, а произошло это с Нилкой. Но Нилка… он ведь тоже почти как брат. И от мысли, что, может быть, нет его уже на свете, заходилось сердце…

А каково отцу его и матери?!

…Выяснилось, что в школе Нилка был, отсидел вместе со всеми четыре урока, потом оделся, вышел на улицу, и больше никто Березкина не видел. Теперь, к вечеру, уже обзвонили или обежали всех его одноклассников. Никаких следов. Звонили и в милицию. Сперва дежурный успокаивал: не ночь же, мол, еще, чего паниковать! Гуляет где-нибудь пацан. Кое-как убедили, что не такой это "пацан", который где-то шастает в одиночку, он всегда с друзьями. Дежурный "сигнал принял". Обещал звонить, если что выяснится. У Березкиных телефона не было, дали номер знакомых, которые жили двумя этажами ниже. Никто, конечно, туда пока не звонил.

Злорадствуют теперь небось в милиции: это вам не кино снимать! Как беда стряслась, к нам же и кинулись! Да черт с ними, пусть злорадствуют! Лишь бы Нилка нашелся!

Когда Федя, Борис и Оля прибежали к Березкиным, Нилкина мать плакала не переставая. Аркадий Сергеевич старался держаться спокойно. Однако говорил уже без всякой уверенности:

– Ну ладно, ладно, Роза… Найдется же… Может, решил прокатиться за город, у мальчишек такое бывает… – И снова расспрашивал ребят: не говорил Нилка вчера о каких-нибудь своих планах, не намекал ли на что-нибудь?

Нет, не говорил, не намекал. Только горевал о том, что мать изо всех сил настаивает на отъезде. Да и какие могли быть у него планы, отдельные от Бориса, Оли, Феди? Немыслимо это. Если только… Если… Борис первый решился на вопрос:

– Аркадий Сергеевич.. А вдруг он нарочно? Ну, чтобы вы не увозили его… и не расходились?..

Нилкин отец глухо сказал:

– Я уже думал… Неужели Нил способен на такое?.. – Руки и очки у него дрожали.

"Вы же способны… так его мучить…" – подумал Федя.

Сиди не сиди, горю не поможешь. И где искать – не придумаешь. Пришлось расходиться по домам. Нилкин отец обещал, что позвонит Феде сразу, хоть среди ночи, если что-то станет известно.