Текст книги "Славка с улицы Герцена"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ну-ка примерь, влезет ли в карман, – посоветовал Пашка.

Штаны на мне были, те самые, прошлогодние. Они стали покороче (то ли ссохлись, то ли я подрос), нижние края их иногда вылезали из широких валенок, но карман ничуть не уменьшился. И наган уместился в нем, будто сделан был по заказу.

– В самый раз!.. Паш… А я тебе вот это. Тоже в подарок… – И я протянул ему красного льва.

Пашка подарок оценил. С удовольствием оттиснул льва на Володином журнале «Вокруг света». Потом мы украсили львом боковые стороны пистолетного ствола. Красная мастика прекрасно впечаталась в оструганное дерево.

– Ну, давай испытаем наган! – сказал Пашка.

Мне и самому не терпелось.

– А чем стрелять?

Пашка сказал, что где-то у его мамы был запас сухого гороха. Стал шарить в шкафу и на полках у печи. Банка из-под гороха нашлась, но оказалась почти пустой. На самом дне мы обнаружили только десятка два горошин. Ну, для начала годилось и это.

А еще нужны были мишени. Пашка решил, что лучше всего стрелять по игральным картам. Он сказал, что раньше гусарские офицеры любили бить из старинных кремневых пистолетов «прямо в туза». Я подумал, что едва ли мы попадем из нашего оружия не только в туза но и в саму карту. Но, конечно, не спорил.

Однако растрепанную карточную колоду Пашка не нашел. Видимо, тетя Лена спрятала карты вместе с проволочным крюком, коньками и рогаткой – чтобы беспутный сын не предавался с приятелями азартным играм в «дурака» и «пьяницу».

– А может, достать солдатиков? – нерешительно предложил я.

…В какой-то повести я уже упоминал о пухлой канцелярской папке, в которой хранились Пашкины картонные солдатики. Но сейчас хочу вспомнить о ней подробнее. Если говорить точно, солдатики были не Пашкины, а его отца. Отец их коллекционировал. Рисовал на картонках и вырезал солдат, офицеров и генералов разных стран, раскладывал их по армиям и полкам… Это невинное развлечение дорого обошлось Григорию Ивановичу Шаклину. В сентябре тридцать седьмого года, его арестовали и обвинили в чем-то вроде агитации в пользу западных и белогвардейских армий (хотя в коллекции было немало и красноармейцев в буденовках). Не знаю, может быть это обвинение было не самым главным, потому что папку с солдатиками даже не забрали, как вещественное доказательство. Но в семье Шаклиных и среди соседей говорили – виноваты солдатики.

Впрочем, Шаклины папку не выкинули и не предали проклятию. Может быть, тетя Лена суеверно считала, что пока солдатики целы, сохраняется шанс на возвращение мужа. Иногда она (правда не очень охотно) давала солдатиков Пашке и мне – поиграть. А порой, когда матери не было дома, Пашка вытаскивал их сам. Мы устраивали на полу парады и сражения. Ставили в шеренги красных бойцов и краснофлотцев, шотландских стрелков в клетчатых юбках, французских гренадеров и генералов в пышных эполетах, турецких янычар в чалмах…

Были здесь и немецкие солдаты. В глубоких касках, с тяжелыми ранцами. Еще «довоенного образца», но очень похожие на тех, которое напали на нас в сорок первом году…

Надежда на возвращение Григория Ивановича не сбылась. В пятидесятых годах тете Лене сообщили, что он во время войны умер в лагере. Так все и думали долгое время. Но и это оказалось неправдой.

Недавно я приезжал в Тюмень и зашел в редакцию газеты «Тюменский курьер». Ее главным редактором был Рафаэль Соломонович Гольдберг, с которым мы когда-то вместе учились в Свердловске, в университете. Посидели, повспоминали… Я, глотнув рюмку-другую коньяка, нырнул в своих воспоминаниях не тлолько в студенческие времена, но и глубже, в детство сороковых годов. Была на то причина. Редакция располагалась в крыле большущего здания горисполкома, которое построили на месте моего родного деревянного квартала. И крыло это, как я прикинул, оказалось как раз там, где когда-то в длинном одноэтажном флигеле находилась тесная Пашкина квартирка.

Вспомнил я и наши игры, и солдатиков, и горькую судьбу того, кто их когда-то мастерил…

Рафаэль Соломонович переспросил фамилию. Поднялся. Взял с полки два тяжелых тома. Это была «Книга расстрелянных» – скорбный список тех, то погиб на территории Тюменской области от рук НКВД в годы большого террора. Составлению этого мартиролога журналист Гольдберг отдал немало сил. На двести шестнадцатой странице нашли нужное имя. Оказалось, что Пашкин отец, старший бухгалтер транспортной конторы Тюменского торга, был расстрелян в Тюмени 12 октября 1937 года… (Фамилии в этой повести слегка изменены, но внимательный читатель, если захочет, разберется).

Потом мы с Рафаэлем поехали на улицу Полевую, где из обломков здания тюменского НКВД сложен скромный памятник невинно погибшим. Он стоит на месте захоронения многих жертв репрессий. В кирпичной стене темнеет окошко со вмурованной подвальной решеткой. По кирпичам тянется лента из черного лабрадора. На ней слова: «Никогда больше». Написано это трижды: на латыни – вечном языке всех времен, по-русски – на языке нашей многострадальной страны и по-татарски – на языке давних и многочисленных жителей Тюменского края.

На той же книжной странице, где сведения о Пашкином отце, есть слова Рафаэля Гольдберга: «Мир все равно изменится к лучшему. А самое главное, вернусь к тому, с чего начал: никто и никогда нам с вами ночью не постучит в дверь».

Дай-то Бог…

А Пашку, то есть Павла Григорьевича Шаклина, я в тот приезд так и не увидел. Звонил, звонил ему, но телефон не ответил.

6.

…Ну ладно, опять я отвлекся. Вернусь в тот январский вечер сорок седьмого года. Пашка вытащил из ящика комода папку. Мы тесной шеренгой (чтобы меньше было промахов) расставили на краю стола немецких солдат. А в кого еще стрелять-то!

Стреляли метров с трех. Садились верхом на стул, животом к спинке, брали наган в две руки, упирались в спинку локтями и палили горошинами по врагам. Строго по очереди. У Пашки получалось, конечно, лучше, но и я после десяти выстрелов сбил трех «фрицев». Потом кончились боеприпасы. Мы бросились собирать горошины на полу, но отыскали, разумеется, не все – в полу были щели. А после повторной стрельбы горошин осталось всего пять штук.

Пашка забрался с ногами на высокий комод. Там стоял старинный граммофон с трубой и несколько шкатулок затейливого вида. Он открыл одну и отыскал в ней стеклянные шарики от рассыпавшихся бус тети Лены. «Все равно они не нужны». К сожалению, шарики не все подходили по калибру, многие были слишком крупными. Скоро стеклянный боезапас был растрачен, а стрелковый азарт не иссяк. И Пашка взял с комода еще одну шкатулку – «аптечную». Там нашлась облатка с мелкими таблетками ярко-желтого цвета.

– Смотри, в самый раз…

– А может, это нужное лекарство? – сказал я опасливо.

– Да никому ни на фиг не нужное! Оно тут уже который год валяется…

Лимонными пилюлями мы сразили еще несколько солдат вермахта. Правда, летели эти таблетки не так точно, как горох и бусы. Одна даже угодила в мою непроливашку, что стояла на боковой кромке стола. И не в бок попала, а прямо внутрь. Я слегка забеспокоился: не испортятся ли чернила? Но Пашка сказал:

– Да какая холера с ними случится…

В это время разом явились домой Пашкин брат Володя и моя сестрица. Какая уж тут стрельба! Я сразу был востребован домой и ушел, ощущая в заднем кармане приятную тяжесть пистолета. А Пашка остался украшать красным львом свои учебники и книжки.

Сестра проверила мое задание по арифметике.

– Небось, тебе все примеры Павел решил?

Я дипломатично промолчал.

– Мог бы и по письму сделать упражнение.

Эти неосторожные слова дали мне законный повод ля возмущения:

– Я, что ли, лошадь какая-то? Пахать без отдыха!..

За упражнение по письму я сел только вечером следующего дня. Обмакнул перо в непроливашку. Вывел первую букву. Обалдело замигал. Чернила были изумрудного цвета.

Сестра долго не могла поверить своим глазам.

– Что это такое ты с ними сделал?

– Ничего я с ними не делал! Сами перекрасились! Откуда я знаю, как? Стояли, стояли, и вот!.. При чем тут я?!

Мое негодование было почти искренним. Ведь в самом деле, я мог и не заметить, как вчера в непроливашку угодила желтая пилюля! То, что желтое в смеси с темно-синим и фиолетовым образует зеленый цвет, я прекрасно знал, но не собирался делиться сестрой этим соображением. И она, как ни странно, поверила в мою невиновность. Только пожала плечами.

– Представляю, что скажет завтра Прасковья Ивановна…

Прасковья Ивановна сказала:

– Владислав! Это что за новый фокус! Почему у тебя в тетради зеленые чернила?

– Я сам не знаю! Были нормальные и вдруг сделались такие.

– Что ты морочишь мне голову!

– Ничего я не морочу! Вчера начал писать – и вот… А других у меня нету.

– Меня это не касается.

– А почему нельзя писать зелеными?

– Потому что не полагается. Школьники должны писать химическими чернилами.

«Химическими» тогда назывались фиолетовые чернила.

Меня «заело». Такое со мной случалось иногда в отношениях с Прасковьей Ивановной. Если я был уверен в своей правоте.

– Все же я не понимаю. Чем зеленые хуже химических? Главное, чтобы все было написано правильно!

– Вот за такое «правильно» зелеными чернилами я буду снижать тебе оценку на один балл.

– А у меня других нету, – упрямо повторил я. И продолжал писать зелеными. И дома, и в школе. Двоек за это я, правда, не получал, но тройки шли сплошняком. Класс с интересом наблюдал, кто кого переупрямит: я «Прасковьюшку» или она меня.

Наконец, Прасковья Ивановна пожелала побеседовать с моей мамой.

– А она не может прийти в школу, – сообщил я с тайным злорадством.

– Это почему же?

– Придите в гости, сами увидите, – независимо отозвался я.

Прасковья Ивановна не поленилась, пришла. И увидела, что маме сейчас действительно не следует много гулять: момент появления моего братишки на свет был уже недалек. Это обстоятельство смягчило Прасковью Ивановну, однако она все же просила маму «снабдить Славика чернилами, какие положены в школе». Мама обещала.

Но выполнить обещание было нелегко. «Химических» чернил ни дома, ни у сестры не оказалось. У сестры вообще не было никаких, она писала автоматической ручкой (редкая в ту пору вещь), которую привезла из Одессы. А в чернильнице отчима на донышке поблескивала бледно-синяя жижица, которая годилась для школы не больше, чем ярко-изумрудный раствор. Надо было идти на рынок-толкучку за чернильным порошком или за «химическим» карандашом, из грифеля которого можно было настрогать тот же порошок. Но идти было некому (не меня же, восьмилетнего растяпу, посылать!).

– Попроси у Павлика или у девочек, – говорила мама. Но я отвечал, что у Павлика нет, а с девчонками-соседками я поругался.

Я хитрил. Дело в том, что новые чернила пришлось бы наливать в какой-нибудь аптечный пузырек и таскать его в школу вместо непроливашки. Такой поступок мне казался недостойным. Получилось бы, что я предал свою любимую чернилку. Кроме того, это могло послужить дурной приметой, а я в ту пору был весьма суеверен.

Я понимал, что выход один: поскорее освободить непроливашку от зеленых чернил. Но как? Потому эта чернилка и «непроливаемая», что до конца вытрясти из нее жидкость никогда не удается. Чтобы заляпать штаны – пожалуйста, а досуха – никак. Расходовались же зеленые чернила очень медленно. Наверно, хватило бы до весенних каникул.

Спас меня, сам того не ведая, отчим. Однажды он вернулся с работы необычно рано. Я в тот день обитал не у сестры, а дома. Отчим сообщил, что пришел перекусить, а потом снова отправится в свою контору. Там какой-то деятель из райкома партии будет всем сотрудникам читать лекцию о «новом этапе строительства социализма в послевоенный период». Было заметно, что перед приходом отчим уже успел перекусить. Точнее, закусить. А перед закуской принять порцию водочки. Попахивало от него изрядно. Судя по всему, он с кем-то из приятелей заглянул в подвальную забегаловку на углу Первомайской и Вокзальной (называлась она «Метро»).

После тарелки щей и немалой дозы жареной картошки отчим осоловел и прилег на кровать. Мама смотрела на него, покачивая головой.

– Как же ты пойдешь на лекцию? В таком-то виде…

– А я и не пойду, – ответствовал отчим. Как всегда после дозы, равной четвертинке, он погрузился в беспечность и умиротворение.

– Тебе же попадет! Ты же понимаешь, что отметят всех, кто не пришел!

– Скажу, что заболел…

– Так тебе и поверили! Такие лекции – обязательные! Это же про социализм…

Негромко, но внятно отчим сообщил с кровати:

– Проблемы строительства социализма, нужны мне, как дохлому Бобику клизма…

Мама в панике заоглядывалась на тонкие фанерные стены. Потом плачущим тоном пообещала:

– За свой длинный язык ты опять окажешься там …

Но отчим уже мирно посапывал в подушку. На его блестящей, с прямым пробором прическе блестел зайчик от лампочки.

А меня вдруг осенило! Я вспомнил детскую клизму из рыжей резины, которой иногда играл, как мячиком. Эту клизму я звал «Буратино» за ее длинный острый нос. Нажмешь резиновый шарик, сунешь «нос» в воду, наберешь ее внутрь, и можно брызгать в приятелей – это летом, в жару… Но ведь можно таким же образом высосать из непроливашки чернила!

Клизму я отыскал за сундуком. Сдул с нее пыль. Вставил резиновый хоботок в непроливашку. Надавил и отпустил баллончик. Чернила втянулись в него с шумным всхлипом. Я выплюнул их из клизмы в помойное ведро за дверью. Потом отсосал из непроливашки то, что еще осталось. А после несколько раз наливал туда воду и тоже отсасывал. Вода сперва была зеленой, но с каждым разом становилась все светлее и наконец сделалась бесцветной. Затем я долго пускал клизмой в чернилку струи воздуха – для просушки.

Новые чернила я изготовил сам – их огрызка химического карандаша, который держал про запас в укромном закутке. Налил их в непроливашку. Попробовал. Чернила были как чернила, не очень густые, но вполне пригодные. Прасковья Ивановна вздохнет наконец с облегчением. Мне, однако, стало грустно.

Жаль было изумрудных чернил. Мне чудилась в них какая-то сказочность. Иногда я рисовал ими на старых газетах буйные африканские джунгли (как в книжках про Айболита и пятнадцатилетнего капитана). В этих джунглях, казалось мне, водились добродушные красные львы. Можно было бы сочинить целую сказку и записать ее зелеными чернилами. Теперь никакой сказки не будет…

Но однажды я все-таки сочинил «зеленую сказку». Правда написал ее уже обычными чернилами, но как бы в память о тех изумрудных, волшебных.

Случилось это весной, в ярком теплом апреле. Сверкающее солнце за окнами напоминало о близком Первомае, а там и о недалеком уже лете. Было слышно, как в тополях за окнами галдят беззаботные воробьи, у которых вся жизнь – каникулы.

В один из таких дней к нам в класс пришла практикантка из учительского института. Нина Алексеевна. Молодая и жизнерадостная. Прасковья Ивановна часто сидела на ее уроках и порой почему-то хмурилась, но замечаний Нине Алексеевне не делала. По крайней мере, при нас…

Однажды Нина Алексеевна задала нам на дом необычное упражнение.

– Напишите, ребята, к понедельнику какое-нибудь маленькое сочинение из слов, которые начинаются на одну букву. Посмотрим, какой у вас словарный запас.

– Как это? – сказал недовольный жизнью второгодник Серега Тощеев.

– Очень просто! Ну, вроде известных стишат: «четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж»…

Я хотел уже высунуться и сказать, что черные чернила в школе, наверно, запрещены так же, как зеленые. Но Нина Алексеевна жизнерадостно продолжала;

– Это вроде игры. Не бойтесь, у кого не получится, двоек я ставить не буду. А кто сочинит удачно, получит четверку или пятерку.

Это всем понравилось. Вот бы всегда так с домашними заданиями!

Я решил постараться. Глядишь и заработаю пятерку. Их, пятерок-то, у меня в запасе было ох как немного.

Почему-то вспоминались зеленое чернила. Казалось, что, что, если бы писал ими, у меня получился бы целый рассказ, а Нина Алексеевна меня ничуть бы не ругала за изумрудные строчки.

Увы, тех чернил не осталось ни капли. Но я решил, что стану писать «как будто бы ими». И само собой получилось, что выбрал я букву «з», а первое слово было «зеленый».

Весь субботний вечер и первую половину воскресенья ходил я, задумчиво бормоча под нос. Недовольно косился на новорожденного братца, который громкими волями сбивал мое вдохновение. Наконец ушел к сестре. Бродил с бормотаньем и там. Сестра наконец спросила, не спятил ли я чего доброго.

Я гордо сообщил, что обдумываю сочинение.

– Ну-ну, обдумывай…

Ближе к вечеру я сел за тетрадь.

И вот, что у меня получилось.

«Зеленый заяц Зюзя.

Зеленый заяц Зюзя запрыгнул за занозистый забор. Злой зоотехник Заикин зацапал Зюзю за загривок. «Здесь звероферма», – заявил Заикин. Заплакал зеленый заяц: «Зачем, зачем занесло Зюзю за злополучную загородку? Згину здесь». Зоотехник Заикин злорадно захохотал.

Загорелась заря. Звонкий зяблик Зинь-зинь залетел за забор зверофермы. Заметил Зюзю. «Зюзя, знаешь заклинание?

Золотое зернышко,

звездочкой зажгись!

Злой замок заржавленный,

звякни, затрясись!»

Замок задрожал, засов запропал. «Зюзя, за мной», – задорно зазвенел Зинь-зинь. За забором золотился закат. Закачались зеленые заросли: «Здравствуй, Зюзя!»

Я пыхтел над тетрадкой допоздна. Сестра, постанывая от любопытства, ходил у меня за спиной, но я не показывал ей сочинение, пока не дописал. А потом постеснялся немного и показал.

Сестра хмыкнула. Кажется, одобрительно. Однако велела расставить, где надо запятые и двоеточия. А еще сказала, что надо писать не «згину», а «сгину».

– Что же делать? – расстроился я.

– Ну… напиши вместо «сгину здесь» «замучают здесь». Хотя ты и без того безбожно эксплуатируешь слова с приставкой «за».

Последнюю фразу я не очень понял, а совету сестрицы внял. Правда, переписывать весь рассказ про Зюзю не стал, а сделал поправку над строкой. Прасковья Ивановна за такое исправление наверняка снизила бы оценку, но Нина Алексеевна (я надеялся!) будет снисходительней.

Может быть, кто-то не поверит, что это я сам написал в восьмилетнем возрасте? Ну и зря. Что такого! У меня в ту пору были сочинения и похлеще. Например десятистраничный роман про пиратов и привидение на необитаемом острове. А здесь всего полторы тетрадных странички. Одно достоинство, что любое слово на букву «з». И все же я гордился своим «Зайцем Зюзей». Особенно мне нравилось заклинание про золотое зернышко. Я его придумал в порыве настоящего поэтического вдохновения!

По правде говоря, я ждал пятерки, похвал и даже триумфа. И ожидания мои сбылись!

Домашнее задание выполнили многие. Но большинство написало по одному предложению. Например, как длинная глазастая Светка Луткова: «Петя Петушков, прыгая по половицам, пел прекрасную песенку».

По сравнению с другими отличился Стасик Сударкин. Он сочинил стихи:

 
Кудлатый Кирила
Купил крокодила.
Кормил капустой квашеной.
Крокодил – как крашеный.
 

Все веселились. Нина Алексеевна тоже смеялась и поставила Сударкину пятерку, только спросила при этом:

– А почему крокодил как крашеный?

– Ну, он же зеленый!

У меня что-то ёкнуло в желудке. А Нина Алексеевна покивала:

– Ну что же, все правильно. А теперь почитаем еще про одного зеленого зверя…

И стала читать моего «Зюзю».

Успех был полный. Веселье и смех.

– Все замечательно, – сказала Нина Алексеевна. – Только опять какая-то странность. Почему заяц зеленый? Ну, крокодил это понятно. А зеленые зайцы разве бывают?

– Это же сказочный заяц! – храбро объяснил я, чувствуя поддержку масс. – У меня в непроливашке недавно были зеленые чернила, и я хотел написать ими сказку, но они кончились. А сказка все равно хотелась…

Нина Алексеевна сочла объяснение вполне достаточным. Только спросила еще, откуда мне известно слово «зоотехник». Я объяснил, что зоотехником работает муж моей взрослой сестры. Он ездит в командировки по северным зверофермам. Только он вовсе не злой, не такой, как Заикин.

Нина Алексеевна поставила мне в тетради большущую пятерку. Правда, не зелеными, а красными чернилами…

7.

Здесь, пожалуй, можно заканчивать повесть, потому что сюжеты, связанные с непроливашкой, я исчерпал.

Красный лев с непроливашки стерся, конечно, очень быстро, но я утешил себя тем, то он живет в зеленых джунглях – тех, что я рисовал когда-то зелеными чернилами. Там лев мирно гуляет по чаще вместе с зайцем Зюзей, а над ними весело летает звонкий зяблик Зинь-зинь.

Непроливашка жила у меня долго. Правда носить ее на уроки я скоро перестал. В третьем классе я перешел в другую школу, там чернилки были казенные, дежурные расставляли их на партах в начале занятий. А моя непроливашка служила мне для домашних заданий и для писания стихов, которые я во множестве сочинял в старших классах. Потом, когда я уехал учиться в университете, ею пользовался мой братишка…

Куда девалась непроливашка, не знаю. Затерялась где-то, когда мама с братом переезжали в Свердловск. И я очень обрадовался, что в точности такую же чернилку подарила мне жена.

А может быть, она – та самая?

Сейчас непроливашка пуста. Я давно уже не пишу чернилами. Даже теми, что в авторучках. Почерк стал портиться невероятно, пришлось осваивать компьютер. Но нет-нет, да и гляну я на старинный письменный прибор, где обрела свое место белая с синими полосками чернилка – подружка нашего давнего школьного детства. И мне кажется, что на дне ее немало еще интересных историй (кажется, об этом что-то есть в одной из сказок Андерсена). И может быть, эти истории я когда-нибудь напишу. По крайней мере, надеюсь.

Кроме того, в непроливашке по-прежнему живут красный лев, зеленый заяц Зюзя, зяблик Зинь-зинь и немало других сказочных персонажей, которых я успел напридумывать за свою жизнь…

Да, вот еще что! Возвращаясь к началу повести, хочу сообщит читателям, что мичман Костинька (то есть Константин Андреевич!) Трубчинский благополучно вернулся на шлюпе «Афродита» из кругосветного путешествия. Потом он еще не раз участвовал в дальних плаваниях, в том числе и командиром корабля. А в дальнейшем дослужился до контр-адмирала.

Дотошный читатель может воскликнуть: «Но ничего же этого не было! Вы сами признались, что графа Андрея Гаврилыча и его сына придумали!»

Да кто же знает! Скорее всего, не было, а может быть, все-таки и было… А кроме того, если я придумал своих героев, значит, имею право сам определять их судьбы. И возможно, что командир корабля Константин Андреевич Трубчинский еще объявится в какой-нибудь из моих повестей. Из тех, что пока прячутся в непроливашке…