Текст книги "Попытка возврата. Тетралогия"

Автор книги: Владислав Конюшевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 90 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

 
Сосняком по откосам кудрявится
Пограничья скупой кругозор,
Принимай нас, Суоми-красавица,
В ожерелье прозрачных озер…
 

Потом пошли слова про танки, которые ломят широкие просеки и солнце на штыках. В общем, как обычно. Но вот услышав слова:

 
Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ,
Открывай же теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот… —
 

я подавился бутербродом и чуть не помер, хорошо оказавшийся рядом майор, с новеньким орденом Ленина и крылышками в петлицах, умеючи хлопнул по спине. Это они финнов в песне призывали доверчиво двери нашим войскам открывать! Суоми, наверное, послушав такой музыкальный шедевр, заложили несколько дополнительных дотов на линии Маннергейма и срочно обучили лишнюю сотню снайперов в ожидании освободителей. Прокашлявшись и поблагодарив находчивого летчика, я на всякий случай перестал вслушиваться в слова других песен. Во избежание, так сказать. А потом стало не до концертов. Сначала столкнулся с военинженером первого ранга. Ну и пошел разговор про танки. Так как инженер был плотно завязан на изготовление тридцатьчетверок, наехал на него по полной программе. И за то, что до 40 процентов потерь у нас – не боевые. Ломались эти машины даже быстрее, чем современные «Жигули». Бедные мехводы постоянно что-то вынуждены были менять и подкручивать. А расположение двигателя? Его что – специально вдоль воткнули, чтобы башню вынести вперед и центровку танка нарушить? Про расположение возле механика топливного бака упомянул отдельно и пожелал тому, кто это изобрел, карданный вал в филейную часть. Говорили и об отсутствии командирской башенки, и о слабости орудия. В конце концов военинженер меня послал и сбежал от дотошливого критикана. Ну и хрен с тобой, золотая рыбка. Видно, не в первый раз по этому поводу ему претензии высказываются… Налив себе в фужер вина, пошел бродить между столами, где познакомился и зацепился языками с Павлом Судоплатовым, который тоже был на этом банкете. Как-то раньше и не задумывался, а теперь увидел, что этот мужик – практически мой ровесник. Ну да, ему сейчас должно быть года 33-34. А такие дела ворочает – обалдеть!

В общем, сначала болтали обо всем понемногу, а потом я ему вывалил свои соображения по поводу организации подразделений глубинной разведки. Дал расклад, который начнет применяться только в сорок четвертом году. Партизаны партизанами, но когда дело касается серьезных вещей – они не пляшут. Тут профессионалы нужны. Он со мной по многим пунктам согласился. Мы говорили о том, как группы, выкинутые в глубокий тыл к немцам, километров на триста—пятьсот от линии фронта, снабженные продовольствием, боеприпасами и радиостанциями, будут действовать во вражеском тылу. Их задача после приземления будет состоять в том, чтобы следить за передвижениями войск противника по дорогам, вскрывать характер инженерных сооружений фрицев в глубине обороны, информировать командование о местах расположения пунктов управления, складов и баз гитлеровцев. Добываемые военными переводчиками сведения будут передаваться по радио командованию наших войск. Обсудили вооружение и экипировку. Я рассказал о предложенных мной новинках оружия. Поговорили о диверсионных группах, которые по наводке разведчиков будут эти самые пункты и базы громить. Общались минут сорок, сидя в уголке, пока нас не нашли и не выдернули для продолжения веселья. Но разбежались не сразу, сначала договорились встретиться назавтра и обсудить все в более спокойной обстановке. А потом меня отловил Лаврентий Павлович:

– Я слышал, что ты уже начал наказы Иосифа Виссарионовича исполнять, даже до фронта не доехав?

Попробовал объяснить ему суть дела, но нарком только махнул рукой:

– Мне все уже доложили. Правильно сделал. Только если мы их всех так пугать будем, то кадров у нас не останется. Но хотя ничего – другие дисциплинированней будут.

Ради интереса спросил о дальнейшей судьбе слабого на желудок чиновника.

– Ну, пособничество фашистам мы ему инкриминировать не будем, а просто снимем броню и пошлем на фронт. Я так думаю, ему там мало не покажется…

И страшный генеральный комиссар мне лукаво подмигнул.

На следующий день, хоть и было слегка не по себе после банкета, опять встретился с Судоплатовым. Просидели над общей схемой почти до вечера, с небольшими перерывами, когда его выдергивали на доклады. Я добавил к сказанному свое, он свое – и стала получаться очень заманчивая картина. Павел так воодушевился, что предложил похлопотать о моем переводе в его ведомство, но я показал ему свою ксиву и сказал, на кого сейчас работаю. Разговоры о переводе тут же прекратились, и мы опять принялись за обсуждение…

А вечером пошел по адресу, данному мне начальником госпиталя. После того как я покрутил маленькую медную ручку звонка, дверь открыл чернявый парень среднего роста с солидным шнобелем. Грустно оглядев меня, он поздоровался и поинтересовался причиной визита. Протянул ему записку, и носастый, оказавшийся тем самым Агатовым, оживился. Пригласив войти, он поинтересовался, как там дела на фронте и как себя чувствует его старый знакомый главврач. Ответил, что и фронт воюет нормально, и доктор не кашляет, а потом, попив очередной чай со странной заваркой, которая в меня уже не лезла, пошли в комнату. Так как текстов у меня не было, а читать стихи, подвывая, как Ахмадулина, я не умел, то мне была вручена гитара. Шикарная цыганская семиструнка, которую быстренько перестроил под шесть струн, и вдарил роком по этому захолустью.

Правда, про рок я несколько загнул. Просто начал петь как военные, так и обычные песни, которые мне нравились и которые еще не были сочинены в это время.

Владимир сначала молча слушал, а потом, остановив музицирование, сбежал в коридор. Я, сидя в комнате, слышал, как он вопит в телефоннyю трубку:

– Никита?! Никита, ты не занят? Мы сейчас к тебе подъедем. Там сам увидишь. И услышишь тоже. Я же говорю – сам увидишь. Да. Да, конечно. Нет, через полчаса будем!

Потом импульсивный поэт отобрал у меня гитару и велел собираться, сказав, что сейчас поедем к Богословскому. По дороге все удивлялся такому совпадению.

– Представляете, мы в Москву приехали буквально на неделю – из Ташкента. Нас туда еще в сорок первом эвакуировали. Надо же вам было так удачно зайти! Завтра вы бы уже меня не застали.

Знаменитый Никита, которого я до этого видел только по телевизору и глубоким стариком, оказался худым парнем с шикарным, зачесанным назад чубом. Сам он был питерский, поэтому в Москве жил у знакомых, которые сейчас тоже были в эвакуации. Зато у них было пианино…

Я шпарил на гитаре, Богословский выдавал вариации на клавишных. Агатов тоже не сидел без дела. Он влет записывал слова песен. Парни были удивлены. Парни были потрясены. Салабонистого вида Никитка сказал, что я уникум и талантище. Только вот некоторые мелодии он бы сыграл несколько по‑другому. Самое смешное в этом было, что по-другому он собирался обыгрывать в основном свою же музыку, правда, еще не написанную. Потом он показал, что имел в виду. Получилось прикольно. Песни звучали узнаваемо, но несколько необычно. Это было как… вот слово забыл, ну, на чем Киркоров в свое время погорел… А, вспомнил – ремиксы! Правда, «Темную ночь» оставил без изменений. Особенно, как ни странно, заинтересовались «Черным котом».

– Какая необычная трактовка, – говорил Никита, возбужденно подбирая нужные ноты на пианино. – Это не джаз, не блюз, но звучит очень хорошо, необычно…

«Это твист», – подумал я, отбивая ритм по боковой стенке инструмента, но ничего вслух говорить не стал. Послушали бы вы Элвиса Пресли – наверное, вообще в восторг пришли бы. А вот если б услышали что-то из современной попсы, точно – сразу бы всю ее под пулемет пустили…

Потом посидели просто так. Они рассказывали о своем житье в Ташкенте, я – про разные смешные случаи на фронте. За время беседы понял, что Богословский, оказывается, приколист еще тот. Даже не ожидал от мэтра такого, но потом спохватился – какой он на фиг мэтр? Щегол, моложе меня. Правда, талантище, несмотря на молодость, из него так и пер. Мне даже неудобно было, что у него несколько песен свистнул. Ну да ладно – что случилось, то случилось. Перед уходом обменялись адресами. Они дали свой ташкентский, а я полевой почты. Договорились, что как только у меня что-то новое из стихов появится, сразу буду им отсылать, а они уже по своим каналам, если стоящее, – будут продвигать. Только вот как с мелодиями быть, так и не решили. Нот я не знаю, а письмом мелодию песни передать не получится.

На седьмой день своего отпуска пришел в здание на Лубянке. Отдыхать надоело. Устроив Селиванова обратно в его квартиру и проследив, чтоб мужику из Львова дали хату не хуже той, в которой он жил, я заскучал. Знакомых у меня в Москве не было, доисторические фильмы смотреть было неинтересно. Ладно бы еще старые чаплинские крутили, так нет – все больше про колхозников или выученные уже наизусть «Волга-Волга» и «Веселые ребята». Тех фильмов, что потом стали называть трофейными, тоже не было. Были еще так называемые военные киносборники, но их смотреть без смеха было нельзя. Когда один раз при просмотре этой агитки захихикал, меня чуть не побили возмущенные зрители. Спасло только то, что вовремя распахнул шинель, демонстрируя новенькую звезду Героя, и объяснение, что ржал над глупыми мордами фашистов. Кстати, к поэтам-композиторам появлялся без этой награды – на фиг мне нужен лишний ажиотаж. Да и саму звездочку я тогда ювелиру отдал, чтоб копию сделал. А то, при моем бардачном отношении к жизни, я ее, мягко говоря, профукаю, в смысле потеряю, и будет обидно… Остальные-то регалии – на гайках держатся. Их только вместе с гимнастеркой посеять можно. А звездочка к планке маленьким колечком крепится. Зацепился и все – прощелкал награду. Я так свою отважную медаль посеял. Пока лазил по окопам, высматривая пути прохода, телогрейку скинул – жарко стало. Тут миномет долбить начал. В общем, пока кувыркался, медаль тю-тю, одна планка осталась. Так что лучше заранее подстраховаться…

Рестораны тоже не прикалывали. Нет, и обслуживание, и количество блюд было на высоте, но вот в одиночку пить было непривычно. Ребят с фронта в кабаках я не видел – все больше тыловики и гражданские. А у нас с ними взгляды на жизнь уж очень сильно различаются. Так что один раз даже устроил дебош, с битьем морд, посуды и вызовом патруля. Бабы в ресторанах были либо со спутниками, либо чересчур шалавистого вида. На таких посмотришь, и перед глазами вендиспансер с призывно открытыми дверями возникает… В общем, когда я пришел на Лубянку, Лаврентий Павлович хоть и был удивлен моим желанием прервать отпуск раньше, но отговаривать не стал, выписал направление, и через два часа за мной должна прийти машина до аэродрома.

* * *

Чудо советского автопрома летело на сумасшедшей скорости, аж сорок километров в час. Честное слово, хотелось выйти и побежать. Такое впечатление, что так было бы быстрее. Да уж… эмка, это вам не моя бэха, которую до двухсот легко разгонял по автобану. Да и здесь не автобан. Шоссе, правда, не разбитое, но до автобана ему далеко. А с такой скоростью, как BMW, тут некоторые самолеты летают… Тем временем дорога, сделав плавный поворот, опять превратилась в прямую, и я увидел в паре сотен метров дальше стоящую у обочины такую же как и у нас эмку. Возле нее торчали двое. Один ковырялся в движке, а рядом с ним стоял второй, в командирской шинели, и глядел на нас. Я тронул за руку своего шофера:

– Тормози возле них. Поможем военным.

– Товарищ капитан, у вас до вылета полтора часа осталось.

Моему гебешному водиле, видно, было в облом выходить на пронизывающий ветер. Дело к весне уже идет, а ночью дубак стоит страшный. Да и днем вроде теплеет, но сильный ветер сводит все на нет, так что его нежелание можно понять.

– Тут езды до аэродрома – минут двадцать, успеем. Тормози, говорю!

Мы плавно остановились возле терпящих бедствие вояк. Я хлопнул дверцей и пошел к ним, а жук-водила все ковырялся у себя на месте, думая, наверное, что, может быть, все само собой рассосется. Издалека поприветствовал стоящих:

– Здорово, мужики! Помощь нужна?

И только тут разглядел петлицы стоящего командира. Ого! Целый полковник на дороге валяется! И чтоб не давать поводов к придиркам, козырнул ему персонально:

– Здравия желаю, товарищ полковник! Капитан Лисов, следую на аэродром. Вам помощь нужна?

– Полковник Старинов, – представился тот, кто не копался в двигателе. – Тоже следую на аэродром, но вот видишь, крайне медленно. Мы тут уже минут десять стоим, хоть бы одна машина прошла, вы первые.

Но тут он нахмурился, видно, что-то припоминая, и спросил:

– А вы не тот Лисов, что командира тридцатого корпуса взял?

Ха! Слава героя гремит в веках! Меня уже в чистом поле узнают. Хихикнув про себя, тем временем пытался вспомнить, откуда я знаю фамилию этого человека. Что-то очень знакомое, но вспомнить не могу… Вроде вместе не служили, да и в штабах не пересекались. Но вот крутится в голове и все тут. Пауза слегка затянулась, и Старинов спросил:

– Капитан?

– Так точно, товарищ полковник! Тот самый.

Я мотнул головой в сторону машины и предложил:

– Вас подвезти?

– Конечно. Заодно по дороге послушаю, как ты Зальмута захватить умудрился. Может, и мне когда пригодится…

Полковник усмехнулся и подмигнул. А я, кивнув, подумал, что ему такое точно не светит. В таких чинах по вражьим тылам не бегают. Максимум, как наш Колычев, операции планируют. Странно, кстати, почему в своем времени я про Ивана Петровича ничего не слышал? Наверное, из-за места его службы. Таких, как он, лет на пятьдесят засекречивают, если не на всю жизнь. Знаю только одного шустрого полковника-диверсанта, о котором и книги писали и передачи делали. Изобретателя рельсовой войны и вообще всего, что с советским спецназом связано, – Илью Старинова…

Ё-мое! Фамилия с именем главного сталинского головореза как-то сами собой всплыли в памяти. Тут я так резко остановился, что попутчик чуть не налетел на меня. Осторожно посмотрев на полковника, уточнил:

– Извините, вы полковник Илья Григорьевич Старинов?

– Да, я Илья Старинов. А мы что, раньше знакомы были? Что-то не припомню…

– Нет, не знакомы, просто я много о вас слышал. И как вы в Испании тоннель подорвали, а потом франкисты гонялись за неуловимым Рудольфио. Да и о теперешних делах тоже…

С переполоху от встречи с живой легендой даже его испанскую кликуху вспомнил. Да и тоннель этот он лихо рванул. Про это Гусев мне рассказывал. Не называя фамилий (может, и сам не знал), говорил о нашем советнике, который под псевдонимом Рудольфио действовал. У фалангистов в Испании был тоннель, который они блюли, как несовершеннолетнюю сестру. Близко было не подойти. Тогда Старинов набил автомобильную покрышку взрывчаткой, поставил детонатор с замедлителем и сделал растяжку через железную дорогу. Паровоз зацепил растяжку и уволок колесо вглубь тоннеля. Тот был аж километровой длины, поэтому уволок далеко. Охрана зацепившийся за состав мусор благополучно прощелкала – это же не злобный диверсант с ножом в зубах и полными карманами тротила. В общем, когда все ухнуло, испанские фашисты целый месяц завал разгребали. И, соответственно, сидели на голодном пайке в боеприпасах и снаряжении. Другое дело, что поклонникам Долорес Ибаррури это мало помогло – все равно войну проиграли, но это их личные проблемы. Наши за них воевать на всех фронтах один фиг не могли…

Ого! А что это с полковником? Пока я пребывал в эйфории, выражение лица папы советских диверсантов изменилось. Старинову такая осведомленность, похоже, не понравилась. Он встал полубоком и, положив руку на кобуру, настороженно оглядывал мою подпрыгивающую фигуру. Потом потребовал документы. Еще один бдительный проверяльщик. Хотя его можно понять. Подходит на дороге человек и начинает вспоминать совсекретные сведения. А может, и не секретные, я не знаю, но все равно извлек свое удостоверение и продемонстрировал напряженному полковнику. Потом объяснил, от кого знаю все это.

– Мне про этот случай мой командир рассказывал. А в Кремле Судоплатов сказал, кто такой Рудольфио.

– Хм… ты и с Судоплатовым встречался?

– И не только с ним. Товарищ полковник, может, поехали, а то холодно стоять.

Сев на заднее сиденье, мы покатили дальше, а Старинов начал выпытывать подробности взятия Зальмута. Пока я рассказывал про пленение лампасника, слушатель одобрительно кивал головой, попутно задавая вопросы. Да все больше очень толковые вопросы. И как именно оценивалось местоположение генерала в закрытой машине. И где прятал маленький нож, и как контролировал грека-контрабандиста. Блин! Сразу видно – наш человек. Мы уже приехали, но, выйдя из машины и стоя с подветренной стороны здоровенного ангара, все делились мнениями. Я, помня его же высказывания, сказанные годом позже, выразил сомнение в целесообразности подрыва железнодорожного полотна. И риск для подрывников большой, и толку мало. Ремонтной бригаде заменить рельсу и сделать подсыпку – на два часа работы. А вот если рвать эшелоны, тут будет совсем другой эффект. Илья Григорьевич меня поддерживал, но объяснял невозможность этого тем, что у партизан не хватит сноровки это сделать:

– Идея, конечно, хорошая, я сам о таком думал, но для этих дел нужны подготовленные люди.

Кивнув, соглашаясь с его словами, я ничего не сказал о моем разговоре с Судоплатовым о создании разведдиверсионных групп нового поколения. Надо будет – тот сам скажет. Точнее говоря, конечно, скажет. А если вдруг наверху забудут о Старинове, то я всегда напомню. Такими людьми не разбрасываются. Он по части соображалки даже мне громадную фору даст…

Тут к полковнику подскочил похожий на медвежонка, из-за толщины комбеза, летун и уволок его к самолету. Мы только и успели попрощаться. А через двадцать минут и меня усадили в транспортник, который, порычав моторами, устремился в вечереющее небо.

Глава 9

– Ай молодца! Ну – герой!

Колычев крутил меня во все стороны, оглядывая регалии и похлопывая по плечу. Я к нему пришел представиться в связи с прибытием и теперь вместе с полковником радовался встрече. Потом он отправил меня отдыхать после перелета, на прощание сказав:

– После обеда ко мне. Буду вводить тебя в курс дела. А дела нам предстоят нешуточные.

Я, конечно, вякнул, что вовсе не устал и готов вводиться хоть сейчас, но Иван Петрович все равно меня отослал, сказав, что он не готов. К Гусеву было идти или слишком поздно, или очень рано, это как посмотреть, поэтому пошел спать. В кубрике застал ожидающего Леху. Я, когда прилетел, сначала к нему заскочил, и теперь он, порубав большими скибками хлеб и открыв пару банок консервов, сидел полностью одетый, изо всех сил выпячивая грудь. Оба-на! Бывший расхититель социалистической собственности молча, с горящими глазами, хвастался сияющей в свете лампочки медалью «За отвагу!».

– Ну, молоток! Поздравляю!

– И я вас, товарищ старший… ой, товарищ капитан, поздравляю!

Потом Пучков с детской непосредственностью начал разглядывать золотую звездочку и орден. Когда мне это надоело, спросил:

– Так ты командира и свежеиспеченного героя всухую ужином кормить будешь?

Леха опять ойкнул и, нырнув под стол, извлек пузатую бутылку с импортной этикеткой. Ни хрена себе струя! Я взял бутылку, вчитался и потрясенно поинтересовался:

– Это же Курвуазье! А ну колись, ворюга мелкий, где ты его раздобыл?

Пучков на ворюгу не обиделся, а, выкладывая шоколадку и мелкий зеленоватый лимон, от вида которого я еще больше обалдел, рассказал:

– Это ребята-разведчики со сто тридцать втогого полка. Они в поиске офицера взяли и трофеи прихватили. А когда про тебя узнали, ну, про награду, то одну бутылку подарили. Сказали, что когда приедешь и к ним зайдешь, еще чего-то тебе презентовать хотят.

– Вот и добре… Эх, жалко, Сереги нет! Сейчас бы вообще душевно посидели!

Но и при отсутствии Гусева посидели тоже хорошо. Откуда-то среди ночи, узнав о моем приезде, нарисовались еще трое знакомцев. Мишка – наш радист, которого я в госпитале навещал, Прохорыч, командир комендантской роты, и Витя-длинный – особист из штаба армии. Приговорив с ними бутылку трофейного коньяка и выслушав поздравления и последние новости, разошлись баиньки.

А наутро первый, кто меня поймал, был бригадный комиссар Серюков. Он налетел на меня, как ястреб на мышь.

– А, товарищ Лисов, здравствуйте! Вот вас-то я и ищу!

Комиссар лучился такой радостью, поздравляя с наградой, что я сразу заподозрил недоброе. Нет, конечно, и среди этих политических говорунов попадаются изредка нормальные люди. Но ключевое слово тут – изредка. В основном балаболы. Но, кстати, Серюков относился по моей классификации к более или менее нормальным людям. И на передовой хоть изредка, но появлялся, да и по жизни себя мудаком старался не выставлять. Поэтому нацепил приветливое выражение на физиономию и тоже поприветствовал бригадного:

– Здравия желаю, товарищ комиссар! А по какому вопросу я вам понадобился?

– О, это вопрос важный, можно сказать, государственный. Но нам, наверное, неудобно его будет в коридоре обсуждать, поэтому пройдемте в кабинет. – И широким жестом показал направление.

Ну, пройдемте так пройдемте. Я потопал, куда указали, напевая про себя по ассоциации появившиеся строчки про то, что в комнатах наших сидят комиссары и девочек наших ведут в кабинет. Интересно, что за вопрос государственный этот проводник идей придумал? Хотя у них все вопросы государственные, от отсутствия чайного сервиза на столе члена военного совета до освещения последней передовицы «Правды».

Но Серюков, как только вошли в помещение, что он громко окрестил кабинетом, сразу огорошил предложением вступить в ряды самой прогрессивной и руководящей. В партию то есть блатовал, фантик плюшевый! Странно… До него никто таких поползновений не совершал. Наверное, связываться не хотели, а бригадный решил рискнуть. Трындел, что понятие герой Союза и партия – это как близнецы-братья. Мол, как только я вступлю в ряды, люди ко мне моментально потянутся и станут равняться. Брать, так сказать, пример во всем. Тут он осекся, видно, вспомнив мои невинные шалости типа переправки машины с американской консервированной колбасой из столовой штаба в госпиталь и бития морды комиссару полка – стукачу. Помотал головой и уточнил, что теперь я, конечно, буду подавать пример дисциплинированного командира и своим поведением воодушевлять бойцов на беспримерные подвиги, но исключительно в рамках социалистической законности. И вообще быть членом партии – это до невозможности круто и почетно. Рулез, можно сказать.

Я слушал, радостно улыбаясь, кивая в нужных местах, удивленно делал брови домиком, когда комиссар в запале начинал чесать цитатами из классиков. В голове же крутилась неожиданно появившаяся мысль – почему раньше количество народа в армии все больше измеряли штыками да саблями. А сейчас исключительно членами. Я не Фрейд, но ассоциации возникают странные. Серюков заливался соловьем, чем-то напоминая продавца с китайского рынка, впаривающего свой товар приезжему из глубинки лоху. Лохом быть не хотелось. Для себя я уже взвесил все за и против. Плюсов, конечно, было много. Но вспомнив занудные комсомольские собрания, на которых приходилось присутствовать, и толстую общую тетрадь, исписанную разными работами незабвенного Ильича, которые нас на первом курсе заставляли конспектировать, я покрылся нехорошим потом, и это перевесило все плюсы. Стать членом, если приспичит, всегда успею. Зачем себе раньше времени этот геморрой заводить. Поэтому самым невежливым образом прервал поющего комиссара. Тяжело вздохнув и разведя руками, сказал извиняющимся тоном:

– Не выйдет, товарищ бригадный комиссар. Я ведь не помню, что было со мной до войны, может, тогда в партии уже состоял. А быть двойным членом одной и той же организации – уставы не велят. Вот найдутся мои документы, и если там не будет учетной карточки, то первое, что сделаю, – вступлю в ряды. А пока, как крайне дисциплинированный человек, не хочу даже по незнанию нарушать существующих законов.

Моя наглая фраза про дисциплинированность настолько выбила Серюкова из колеи, что он несколько секунд только молча открывал рот. Потом начал агитацию заново, говоря, что ничего страшного нет, и такое нарушение, если оно вдруг имеет место быть, – берет на себя.

Но я уперся, и сошлись на том, что как только я дозрею, он непременно напишет мне рекомендацию. На том и раскланялись. Выйдя на крыльцо и подставив физиономию лучам уже ощутимо пригревающего солнца, думал, как быстро все-таки у нас колеблется генеральная линия партии. Ну и ее члены вместе с ней. Перед войной – это я из разговоров понял – главными продвигаемыми брендами в СССР были Сталин, Ленин и ВКП(б). Любое упоминание о Боге, истории (не связанной с партией), каких-то корнях пресекалось жестко и быстро. А вот с началом войны выяснилась интересная штука. Не хотел народ гибнуть за партию. За Ленина и Сталина тоже не хотел. Тем более что коммунисты отрицали царствие небесное, поэтому гибнуть было гораздо страшнее. Когда наверху в это врубились, то быстренько все переиграли. Войну назвали Отечественной, повыпускали всех оставшихся в живых священников и начали громкую пропаганду славных боевых традиций русского народа. В темпе стали выходить книжки и агитки про Суворова, Кутузова, Невского. Комиссары, как раньше трындели о фантастических успехах революционных вождей на боевом поприще, так и теперь с не меньшим воодушевлением проводили глубокие экскурсы в историю, чуть не до каменного века, сравнивая немцев с татаро-монголами и печенегами, а Сталина сотоварищи – с Дмитрием Донским и Иваном Калитой. Народ от таких резких поворотов несколько охреневал, но в общем относился к этим разглагольствованиям благожелательно. Про победы Суворова было слушать гораздо интереснее, чем про проведение решения очередного съезда партии в жизнь. И все-таки существующая сейчас власть хоть и допускала ошибки и промахи в идеологической накачке населения, но работу вела мощную. Здешнее поколение двадцатилетних за советскую власть, в большинстве своем, готово было порвать на британский флаг любого.

Я вспомнил свое время и только хмыкнул. Нашим пионэрам студенческого возраста глубоко плевать вообще на любую идеологию. Прутся исключительно с анаши, экстази да с импортных музыкальных групп. Это если брать эстетов. Неэстетствующая молодежь интересуется водярой, клеем и группой «Лесоповал». Ну и обе группы активно интересуются девочками, что не может не радовать. Хотя пидарастежа, особенно среди эстетствующих, тоже хватает…

Некоторые из них уже считают, что Отечественную войну выиграла Америка на Тихом океане. Ну еще Англия в Африке сильно дала фрицам прикурить. После чего полностью деморализованные гитлеровцы сами собой смылись с территории Союза, а наши войска (те, что остались после чисток кровавой гебни, в основном состоящие из штрафбатов и благородных уголовников) с песнями и плясками на американских же «виллисах» беспрепятственно доехали до Берлина. Про то, что все так думают, это я, конечно, несколько загнул, встречаются вполне нормальные ребята, но они как-то теряются на общем фоне. А Россия, забившая в последние пятнадцать лет на любую идеологию, заполучит себе мощнейший геморрой в самое ближайшее время. Нельзя народ оставлять без какой-то объединяющей идеи. Клич – обогащайтесь – какое-то время проработал за эту идею, но был для большей части населения беспонтовым и благополучно зачах…

От этих философских мыслей отвлек Иван Петрович.

– О, Илья, уже отдохнул? Давай ко мне.

Придя к нему, был ошарашен новостью о наступлении. Оказывается, пока я прохлаждался в Москве, на наш участок были перекинуты четыре стрелковые дивизии, два танковых полка, а также увеличилась группировка штурмовой и истребительной авиации. В Севастополе тоже получено подкрепление людьми и боеприпасами. Разведчики пронюхали тылы немцев на предмет изменения обстановки, и через два дня начнется большой сабантуй. Но немцы, видно, предчувствуя неожиданную подляну, тоже активизировали своих разведчиков. За эту неделю было отловлено 12 групп фрицев и особисты накрыли три точки агентурных разведчиков.

Задачи нашей группы при этом наступлении остаются прежними, единственно, может быть, понадобится помощь войсковикам в проведении глубокой разведки.

– У них там тоже подготовленных людей хватает, но сам знаешь, удача в этом деле не последнюю роль играет. А на тебя, после случая с генералом, смотрят вообще как на символ фортуны в чистом виде. Так что если прижмет – будь готов.

– Всегда готов! – ответил я пионерским кличем с поднятием руки, чем вызвал ухмылку Колычева.

Но быстро став серьезным, он продолжал вводить меня в курс дела, которое осложнялось присутствием недружественно настроенного населения, что после наступления останется у нас в тылу.

– Пакостить ведь начнут. Одиночные машины и небольшие группы военнослужащих уничтожать. Диверсии проводить. Так что это тоже надо будет иметь в виду.

Угу… иметь в виду – они нас будут. Крымские татары здесь каждую тропинку знают. Они у себя дома. Тут или как Виссарионыч сделал – либо выселять всем гамузом в Казахстан, на что сейчас ни сил, ни людей нет, либо делать то, что наши делали во вторую чеченскую. Собирать старейшин, обещая им пряник в виде амнистии для лиц, сотрудничавших с немцами, но не замаравшихся в крови, а также прочих послаблений. Например, выписать с восточной части страны несколько надежных и авторитетных мулл да разрешить строить мечети. Это всех так удивит, что на некоторое время крымские мусульмане станут безопасны. Причем безопасность подкрепить кнутом в виде угрозы тотальных зачисток. А ввиду отсутствия или малого количества войск НКВД зачистки будут проводиться с воздуха и исключительно фугасно. Оставить им в аулах некоторое количество оружия для отрядов самообороны. Нарезать участки ответственности этим отрядам. И в случае ЧП на каком-то из этих участков спрашивать по всей строгости именно с данного конкретного отряда. Пусть сами спокойную обстановку вокруг своих поселений блюдут. Диверсий, конечно, будет хватать, но их количество снизится на порядок.

Приблизительно все это и выложил Ивану Петровичу. Он от такого предложения сначала выпал в осадок, но, потом подумав, все-таки решил, что это меньшее зло. С предателями можно будет и позже разобраться, а об этих идеях он доложит по команде.

Потом, когда Колычев меня отпустил, намылился к Гусеву. Правда, не доехал. Машины возле штаба стояли, но попуток не было, и полуторка нашей группы тоже куда-то делась, поэтому двинул пешком, рассчитывая поймать мотор по дороге. По пути, блин, вообще ничего не ловилось. Протопал быстрым шагом уже километров пять, а ни одна зараза не останавливалась. Знакомых водил не попадалось, а незнакомые четко следовали приказу, запрещающему подбирать попутчиков. Им на днях всем такой пистон вставили, до сих пор в себя прийти не могут. А все из-за будущего наступления. Так что никаких калымов в ближайшее время военным шоферам не видать. Но я не терял надежды и резво махал всем проскакивающим грузовикам. Фиг вам. Тут хоть как вертолет руками крути – не остановятся. Тем более что форма на мне не устрашающая энкаведешная, а обычные пехотные петлицы на шинели. Наша группа вообще лишний раз не афиширует свою принадлежность к госбезопасности. У немчуры-то действует приказ по «Штабу Валле» – немедленно при встрече ухватывать всех советских командиров, начиная с полковника. Колычев-то у нас, по армейским меркам, как генерал-майор идет. Даже Серега со своим гебешно-майорским званием приравнивается чуть ли не к генералитету. Я помню, когда это узнал, обалдел настолько, что дня три изводил Гусева, обращаясь к нему исключительно на вы и переводя его звание в армейскую табель о рангах. Очень уж нравилось мне выдавать что-то типа: