Текст книги "Мурло"

Автор книги: Владислав Несветаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Владислав Несветаев
Мурло

Рязанское направление Московской железной дороги по понятным причинам (географическим, конечно) у жителей небольших уральских деревень спросом не пользуется. Оттого странным может показаться тот факт, что Егор Кобяков, уроженец села Мешково Челябинской области, уже четвёртый раз за полгода ехал из Москвы в Рязань на электричке. Но факт этот странен лишь на первый взгляд. У Егора была цель. И положил он на её достижение многое. В начале июля, вон, машину продал. Ночами не спал: всё думал. С отцом пересобачился. Тот его маньяком стал называть. Справедливо, наверное.

Смотрел Егор на хмурое летнее небо стеклянными глазами и сосредоточенно думал. Вот-вот должен был сорваться дождь. Вдалеке уже сверкало, рычало. А пасущимся коровам – хоть бы хны. Всё жевали, хвостами махали да круги вокруг своих колышков наматывали. Душно было в вагоне. Набито было так, что хоть голову из форточки высовывай, лишь бы свежим воздухом подышать. А Егору – ничего. Жарко, конечно, было, как и всем. Текло с него, как и со всех. Но такими эта духота, эта липкость казались ему незначительными, что даже пот со лба он не вытирал, а только размазывал по мутному стеклу. Всё следил Егор за тропами в сухих полях. По одной женщина в платке шла, тяжёлая, смурная. В руках – вёдра с водой. Егор подумал про свою мать. Та тоже без коромысла таскает. Вода у этой женщины из вёдер выплёскивалась, падала на пыльную землю и поднимала в воздух жёлтые облачка. Пых. Пых. Пых.

В дверях вагона возникла тучная потная женщина с дутой клетчатой сумкой в руках и начала громогласно объявлять, чего она сегодня утром такого наготовила: пирожки и с капустой, и с картошкой, и с яйцом. Из сладкого – компот. Никому из пассажиров, конечно, не были интересны ни эта женщина, ни её пирожки. Ведь совсем недавно проходила её коллега. Но та с мороженым, холодным пивом и газировкой.

Егор стал взглядом провожать эту женщину с пирожками и компотом к выходу. Когда она прошла мимо лабрадора на поводке, тот с интересом понюхал её клетчатую сумку и перевёл взгляд обратно – на маленькую девочку. Та, в свою очередь, широко открыв рот, жадно облизывала губы и голодными глазами смотрела на мужчину со стаканчиком мороженого в руках. Чудной был мужик. Он зачем-то почёсывал вафельный рожок, будто тот был не вафлей вовсе, а зудящим локтем или макушкой головы. И ел он неаккуратно. Как ребёнок. Весь уелся, извозюкался. Все усы белые, будто их владелец только что приложился к кружке кефира. Притом что-то говорил, непонятно к кому обращаясь. А по уголкам рта пенились сладкие белые слюни. Взгляд у мужика был рассеянный и непременно одинаковый, на что бы ни был направлен. В поле ли он смотрел, читал ли надпись на стекле, глядел ли на облизывающуюся девочку – взгляд ничего не выражал. Полная безучастность. А говорил тихо. Может, просто губами шевелил. Никто из соседей его, во всяком случае, не слушал.

Егор этого мужика сразу узнал. Не мог не узнать, ведь уже полгода мысли только об этом мужике в голове и крутились. Про себя он называл мужика мурлом. Страшно стало Егору от неожиданности – он думал застать его в Рязани. Вернее сказать, надеялся. А ещё вернее, уже перестал надеяться. Ехал лишь затем, что ничего другого делать не мог. Искать, искать и ещё раз искать. Ища, он удовлетворялся, будто бы уже и не нужна была находка, а тут вот он – сидит, мороженое уплетает.

Егор, трясясь, поднялся с места и пошёл к мужику, остановился у сидений и стал ждать, пока мурло к нему повернётся. Тот повернулся и, не изменившись во взгляде, продолжил говорить то, что говорил, глядя в окно:

– …в пруду Останкинском зимой утки плавают. Вода не замерзает – мощность такая. А они с 36 000 передают? Что там, атомная станция летает, что ли?..

Егор постоял ещё недолго, послушал мужика и пошёл в тамбур, чтобы на следующей станции сойти.

Часть первая

1

Зима в тот год стояла уверенная, можно даже сказать, суровая. Погода, если и менялась, то очень подолгу, нехотя и почти незаметно. Когда Степан Фёдорович Домрачёв вечером ясного дня на «Газели» выезжал из Рязани, он и представить себе не мог, что, когда он вечером уже следующего дня доберётся до пункта назначения – в село Мешково, морозная ясность сменится страшной метелью. За полтора часа до этого, когда он, перепутав названия, ездил по селу Михайлово в поисках нужного дома, солнце ещё едва ли не знойно заливало стены ветхих домов, а над снежными просторами мёртвых полей стояла выбеленная морозом дымка. Домрачёв въехал в село, спрятанное со стороны трассы сосновым бором. Взглянув на желтевшие под косыми лучами шапки на сочной хвое, он даже вспомнил про себя начальные строки из «Зимнего утра» Пушкина, а слова «День чудесный» и вовсе проговорил вслух мягким шершавым голосом. Сказав их, эти два слова, он сам себе улыбнулся, взглянул в зеркало на своё усатое лицо, а затем, подняв плечи, настороженно осмотрелся, удостоверился, что один в салоне, покраснев, цокнул языком и тихонько хихикнул.

Домрачёв изжёг много топлива, катаясь взад-вперёд, сканируя сощуренными глазами адреса избушек, и каждый раз разочаровывался всё больше, когда уже успевший надоесть дом всё никак не оказывался на улице Озёрная. Жёлтая «Газель», с настырным постоянством маячившая под окнами, настораживала деревенских. Степан Фёдорович из-за врождённой скромности, кажется, безотчётно ощущал то напряжение, которое прорастало в местных, но он ничего не мог с собой поделать: ему необходимо было попасть на Озёрную. Мужиков, грозно смотревших на него с заледеневших тропинок, Степан Фёдорович просить о помощи боялся и даже прибавлял газу, чтобы тяжёлые взгляды поскорее прекратили на нём висеть. Домрачёв злился на этих мужиков, но ещё больше злился на себя за хроническую нерешительность.

Он в очередной раз с усилием надавил на педаль газа, как вдруг заметил коричневую шапку-ушанку, а под ней лицо, появлявшееся из-за редких, покрытых мхом досок калитки. Этот двор Степан Фёдорович видел уже раз в шестой. Услышав рычание мотора, старик в ушанке резко обернулся к Домрачёву, бросил калитку и, размахивая руками, побежал к нему, высоко поднимая валенки над синеющими снежными буграми. Резво болтавшиеся руки, как размытое пятно на очках, привлекли его внимание. Сердце Степана Фёдоровича заколотилось. Сжав челюсти, он медленно-медленно, будто высокий воротник бежевой дублёнки мешал ему это сделать, повернул голову к старику и прижался к обочине. Заметив это, старик опустил руки и зашагал спокойнее. Домрачёв поправил и без того ровно сидевшую на нём кожаную утеплённую кепку с отвёрнутыми ушками, быстро улыбнулся, оголив неровные зубы, почти сразу же закусил губу и через весь салон потянулся к крутящейся оконной ручке. Ремень безопасности Степан Фёдорович отстегнуть забыл, оттого его вечно неуверенные, суетливые движения выглядели ещё более лихорадочными.

– Чего крутишься? Ищешь чего? – наклонив голову и сощурив глаза, настороженно спросил старик, когда окно начало опускаться.

– Да, здравствуйте, спасибо. Ищу, да, – нервно затараторил Домрачёв, пытаясь найти для локтя удобное положение на соседнем сидении. – Мне бы на Озёрную попасть.

– Озёрная? – задал и себе, и Домрачёву вопрос старик.

– Да, Озёрная, – подтвердил Степан Фёдорович и попытался любезно улыбнуться. – Не знаете случайно, как на неё проехать? – спросил он.

– А чего тебе на Озёрной-то? – спросил старик, окидывая взглядом «Газель». – Городской? К кому едешь?

– Да ни к кому, можно сказать, – ухмыльнулся Домрачёв. Он заметно нервничал оттого, что старик никак не унимал своей настороженности. – Дядя у меня помер. За вещами вот еду, – Степан Фёдорович постучал по двери «Газели». Услышав это, старик вздохнул, взглянул ему в глаза и, смягчившись, сказал:

– Нету у нас Озёрной. Туда ли ты приехал?

– Ох, – быстро заморгав и подняв брови, снова затарахтел Домрачёв, – туда-туда. Может, переименовали улицу?

– Я здесь седьмой десяток живу, – зло ухмыльнулся старик. – Ничего не переименовывали. Дядю как звали?

– Георгий, э-э-э… Георгий Аркадьевич. Домрачёв.

– Домрачёв… – тихо повторил старик.

Лицо его с глубокими морщинами скривилось, рот приоткрылся, глаза устремились вверх, брови нахмурились. Затем он поджал губы и тяжело задышал носом, выдувая через него клубы плотного пара. Было видно, что прозвучавшая фамилия была старику незнакома, но признаться в этом ни себе, ни Степану Фёдоровичу он не мог: стеснялся своей старости и боялся того, что всё больше воспоминаний покидает его сознание.

– Погоди, – невнятно сказал он Степану Фёдоровичу, развернулся и пошёл во двор, крича на ходу. – Надь! А Надь!

Степан Фёдорович улыбнулся, проглотил слюну и пару раз кивнул своему отражению в наполовину опущенном стекле. Он заглядывал во двор через открытую калитку, опираясь на свой локоть, и улыбался. Старик стоял на пороге дома и кричал: – Домрачёв! Был такой у нас? Георгий Аркадич?

– А?! – кричал старушкин голос в ответ.

Старик недовольно покачал головой, махнул рукой и прошёл в дом. Когда он исчез за зелёной дверью, Домрачёв, покряхтев, закрыл форточку, поднялся, сел и, тяжело дыша, стал смотреть на себя в зеркальце и поправлять седеющие усы. Всякий раз, заглядываясь на своё отражение, Степан Фёдорович вздыхал, в груди его тихонько начинало ныть, а густые брови, переползая через широкие дуги, прятали грустные посеревшие глаза. Скулы проступали через тонкую кожу, натягивая узкие морщины, которые в других областях лица уже уверенно складывались в увесистые нагромождения, как меха на аккордеоне. Под кепкой прятались мокрые, прилипшие к лысой макушке серые волосы. А лоб короновали два светло-коричневых старческих пятна в окружении пятнышек поменьше. Домрачёв смотрел на себя и думал: «Неужели так быстро?»

Незаметно для Степана Фёдоровича возле машины возник старик, сиявший от счастья, но честно старавшийся это счастье скрыть. Когда Домрачёв резко повернул голову в его сторону, старик помахал рукой, мол, опусти окошко, и Степан Фёдорович выполнил его просьбу.

– Не в ту деревню ты приехал всё-таки, – с плохо скрываемым ликованием оповестил его старик. – В Мешково дядя твой жил.

– Ну, в Мешково, – согласившись, бодро покивал Домрачёв. – А это не Мешково?

– Даёте вы. Слепые, что ли? – радуясь своей маленькой победе над старостью, старик срывался на Степане Фёдоровиче. – Взрослый мужик вроде. Михайлово это. Ми-хай-ло-во.

– Ах, – стукнул себя по лбу Степан Фёдорович и от смущения осклабился, – вот же бывает. Вот дурак. Ещё думаю, главное, быстро как-то приехал.

– Ладно тебе, дурак, – смягчился старик. – Всякое бывает. Ничего. Бывай, – сказал он и стал разворачиваться.

– Постойте-постойте, – протараторил Домрачёв. Старик остановился. – А до Мешково-то далеко?

– До Мешково-то? Вёрст двадцать, – старик подошёл к машине. – На трассу выедешь и в сторону Уфы поедешь. Там, не знаю, килóметров через десять будет указатель на озеро, как бишь его… Тихое! – вспомнил старик. – Ну вот, сворачивай и езжай по грунтовке. Там вроде убирают по зиме. Ну вот, езжай и по сторонам смотри. Будет указатель на Мешково – повернёшь, а там уж сам разберёшься. Тон старика заметно смягчился. На Степана Фёдоровича это небольшое сближение, как и все прочие сближения в его жизни, подействовало очаровывающе. Он одобрительно мотал головой, давая понять старику, что внимательно слушает и всё прекрасно понимает. А когда старик закончил объяснять и засобирался уходить, в Домрачёве проснулась охота поговорить: – Спасибо, спасибо! – благодарил он. – А то я бы тут до ночи мыкался. Никто, главное, не остановился, не поинтересовался, – на старика эти слова лились, как бальзам на душу.

– А кому ж есть дело? Никому. Сейчас умирать будешь – не поможет никто, – возносил себя старик над всем миром. – Хорошо, я тебе подвернулся. А то, гляди, и впрямь вымерз бы весь в своей «Газели». Остановиться-то есть у кого?

– Да-да, конечно. У дядьки в доме и остановлюсь. Хорошо, что жена ваша его знает. Это ж надо, – улыбаясь и кивая, удивлялся Домрачёв. – Откуда ж она знает его?

Старик призадумался. Немного помолчал и, попытавшись вернуть на посерьёзневшее лицо улыбку, натужно и неуверенно заговорил:

– Соседние ж деревни. Тут все друг друга знают.

– Все да не все, – наивно улыбался Домрачёв. – Вы вот не вспомнили. А жена ваша вспомнила.

– Да бабы ж, – махнул рукой старик. – Треплются же. Всё они знают. Степан Фёдорович хотел было ещё что-то сказать, однако старик его перебил:

– Ну, полно болтать. Езжай давай. До ночи б тебе поспеть, а то, вишь, пургу передают.

– Какую ж пургу? – продолжал улыбаться Домрачёв. – Ни облачка на небе, – приоткрыв рот, он нагнулся пониже и взглянул на розовеющий закат.

– Езжай, тебе говорят, – резко сказал старик. – Со светом в деревнях не шибко. Не найдёшь свою Озёрную впотьмах.

– Верно-верно, – вальяжно протянул Степан Фёдорович и, медленно набирая воздух в лёгкие, лениво закивал.

– Ладно, – выдохнул он, – поеду, а то ж опять потеряюсь.

– Давай-давай, езжай, – старик старался любезно улыбаться, но у него это выходило дурно. Домрачёву же разобрать его недовольство не удавалось. – Счастливого пути.

– Спасибо, спасибо, – широко улыбнулся Степан Фёдорович. – Хорошо, что вы мне подвернулись. И жене благодарность передавайте. Ладно, поеду. До свидания.

– Бывай, – махнул рукой старик.

Домрачёв с радостной улыбкой завёл «Газель» и поехал, глядя в зеркало заднего вида на хмурую фигура старика. Тот неподвижно стоял и смотрел вслед уменьшавшейся машине. Когда она скрылась из вида, он непроизвольно придал лицу растерянное выражение, нехотя зашагал к своему дому, на ходу крича:

– Надь! А ты откуда ж Домрачёва этого знаешь?

2

Сияя, Степан Фёдорович заполнял баллон «Газели» пропаном, морщил лоб и озирался. Со стороны Мешково на розовое небо наползала тёмно-синяя хмурая туча, и с ней уже слились макушки ёлочных крон. Залив топливо, Домрачёв отогнал «Газель» и пошёл в магазин.

Обычно скупость отступала от него, только когда на него давили люди или обстоятельства. На сей же раз он никакого давления не испытывал: просто душа просила чего-то этакого (например, кофе и булочку). Степан Фёдорович не до конца сознавал, в чём причина его мгновенного счастья, или не сознавал вовсе – ему казалось, что добродушный старик заставил его радоваться, – но ощущал, что ему было немного за своё счастье стыдно, ведь, как-никак, цель его визита в Мешково диктовалась трагическими событиями.

Умершего в одиночестве дядю Жору Степан Фёдорович знал не очень хорошо. Можно сказать, не знал его вообще. В детстве отец Степана Фёдоровича, Фёдор Аркадьевич, с женой возили сына и дочь в деревню. Кажется, каждому члену семьи в деревне нравилось, кроме маленького Стёпы. По детству и молодости ему вообще в жизни мало что нравилось, точнее, ничего не нравилось, и оттого, что деревню он видел только в детстве, она, как ему казалось теперь, приятных чувств вызывать не должна. Однако это мнение никак не стыковалось с тем, что он испытывал сейчас, стоя у жёлтой «Газели» и потягивая горький горячий кофе. Он казался даже чересчур горьким, и Степан Фёдорович открыл крышку, чтобы посмотреть на его цвет, и искренне удивился, не увидев ни малейшего следа белого молока в чёрной жидкости. Кофе вообще не был его напитком. Домрачёв никогда не относил его к чему-то необходимому, потому тех, кто любит пить кофе, он считал транжирами. Он прекрасно сознавал, что чай, как и кофе, – продукт далеко не первой необходимости, но не мог с той же уверенностью клеймить любителей чая транжирами, потому как сам горячо обожал этот напиток. Теперь же он выбрал напиток по названию. Американо! Уж очень оно аппетитно звучало, это название.

Взрослым Степан Фёдорович видел дядю Жору дважды. И то один раз мельком. Первый раз, когда Домрачёву было немного за тридцать, дядя Жора приехал в Москву на лечение и на обратном пути остановился на трое суток у Фёдора Аркадьевича с женой. Степан Фёдорович заглянул к ним как-то раз вечером, потому что отец сильно просил его, и, выпив рюмку коньяка, пошёл домой, жалуясь на усталость после смены. Дядя Жора тогда показался ему таким же, как в детстве: непонятным толстым дяденькой-весельчаком.

А во второй раз они встретились, уже когда Домрачёву было сорок шесть, на похоронах Фёдора Аркадьевича. В этот его визит на самих похоронах они обмолвились буквально парой слов, а вечером размякший дядя Жора рассказывал много историй про брата, две из которых Степану Фёдоровичу запомнились. Одна о том, как Георгий и Фёдор Аркадьевичи, будучи подростками, переплывали реку, чтобы спасти на той стороне их пьяного отца от злых собутыльников, а другая – как Фёдор на свадьбе Георгия на спор съел сороконожку.

К вести о том, что дядя Жора умер, Домрачёв отнёсся с безразличием. Когда мать позвонила ему с этой новостью, он, увлечённый работой, даже не понял, о ком идёт речь, и просто сказал ей: «Что поделать – все там будем». Только вечером, когда жена Наташа, ставя на стол тарелку гречи со свиными котлетами, расспрашивала голодного мужа о том, как прошла его пятница, Степан Фёдорович вспомнил о звонке матери. Он подумал: «У матери кто-то умер», но ничего не сказал. На следующий день он пошёл к матери и, постеснявшись уточнить напрямую, кто умер, наводящими вопросами выведал правду.

На похороны из семьи никто не поехал: мать болела, сестра не могла уйти с работы, Степан Фёдорович сделал вид, что тоже не мог, но на самом деле просто не хотел. Оказалось, что дядя Жора был никому не нужен. Жена его умерла несколько лет назад, единственный сын – ещё молодым, другие родственники знать его не хотели, а те, кто всё-таки хотел, поумирали раньше. В итоге похоронили дядю Жору сочувствующие соседи своими усилиями.

Умер он осенью, в середине октября. Степан Фёдорович же позабыл об этом уже на следующий день и не вспоминал вплоть до злополучного январского звонка. Он только ушёл в отпуск (числился слесарем на заводе по производству амбарных замков), как на следующий день утром раздался звонок от матери. Сказала, что звонили соседи дяди Жоры и просили приехать кого-нибудь из семьи за вещами и архивом. Домрачёв сначала не понял, при чём здесь он, а когда догадался, начал покашливать, бубнить и заторопился попрощаться с матерью. Тогда она напрямую попросила его съездить в деревню, и он, сказав, что попробует выбраться, с чистой совестью положил трубку и пошёл завтракать. К обеду позвонила сестра и попросила о том же. Вечером об этом уже знала жена… В общем, пришлось Степану Фёдоровичу выехать в Мешково, потому что отказываться от живой просьбы, не по телефону, он так и не научился.

Допив горький невкусный кофе, он сел в «Газель» и поехал в сторону Мешково. Насчёт кофе, кстати говоря, он хотел немного поскандалить, но, помявшись на месте, заволновался, вспотел и через силу допил его, свято веря в то, что его жестоко обманули, ведь не может кофе без молока стоить аж сто рублей. Осознав этот обман, Домрачёв обратил внимание, что вкус кофе стал ещё горче.

Когда он свернул с трассы на грунтовку, уже стояла кромешная тьма. Начался сильный ветер, посыпал снег. Степан Фёдорович улыбался, вспоминая старика.

Скорость ему пришлось сбавить: освещения и правда не оказалось. Дорогу освещали лишь тусклые фары «Газели», которые начинал залепливать крупный влажный снег. Редкие указатели представляли собой небольшие выбеленные железные прямоугольники с надписями чёрной гуашью, прибитые к коротким деревянным палкам. В основном на них были написаны технические термины, например, «Кабель» или непонятные цифры с непонятными буквами. Этих знаков было достаточно, чтобы утомить Домрачёва. Деревенских огней он ещё не наблюдал, потому думал, что поворот нескоро. Однако через пару минут указатель на Мешково оказался у водителя за спиной. Благо, он вовремя спохватился и сдал назад.

На подъезде к деревне, когда по бокам начали возникать первые косые заборы, наполовину занесённые снегом (летом, наверное, их так же прячет крапива, подумал Домрачёв), снег и ветер так усилились, что автомобиль Домрачёва зашатало из стороны в сторону. Резиновые прокладки неплотно прилегали к кузову, поэтому образовывались щели, и из них сквозило. Степан Фёдорович мог бы даже почувствовать капельки воды, стучавшие по его лицу, если бы не был так напуган. Он был из тех людей, которые в чрезвычайных ситуациях действуют оперативно, холодно и рассудительно. Напуганный до икоты, он не сбавлял скорости, ибо ещё больше, чем вьюги, боялся, что «Газель» занесёт на скользкой дороге.

Сквозь почти однородную косую стену снега тусклым синим огоньком проступал фонарь на бетонном столбе. Больше источников света не наблюдалось, и Степан Фёдорович ехал на свет этого синего фонаря, как заворожённый мотылёк. «Наверное, это центр деревни, – думал он, – раз нигде больше света нет». Но только Домрачёв об этом подумал, как по сторонам от дороги через резные ставни стал виден свет окон. Вдалеке лаяла собака, и Степан Фёдорович ощутил присутствие человека – то одиночество, которое он испытывал на тёмной грунтовке по пути к селу, отступило.

Подъехав к синему фонарю, Домрачёв остановился и, сощурившись, посмотрел на адресную вывеску, прибитую к забору. В буквах, наполовину стёртых годами, он угадал слово, которое крутилось у него в голове последние пятнадцать минут: «Озёрная», а под ней цифру «8». Он искал дом под номером 17, однако ключей ни от участка, ни от дома, ни от ставней у него не было, потому прежде нужно было попасть к соседям, которые и вызвали его сюда. Жили они в доме под номером 15.

Холодность и рассудительность, возникающие в чрезвычайных ситуациях, обычно покидали Степана Фёдоровича, когда он приближался к цели. Так и сейчас: не успел он подъехать к пятнадцатому участку с домом, стоящим на высоком бетонном фундаменте, как на ходу заглушил мотор и выскочил из машины с дикими воплями:

– Хозяева! Хозяева-а-а-а!

Домрачёв с остервенением колотил кулаками по металлическому забору и не унимал крика. Снег бил его по лицу и уже водой стекал по худосочной шее, но Степан Фёдорович, смотря на дом сквозь зазор, не обращал на это никакого внимания: оно было всецело сосредоточено на тёмных силуэтах, суматошно маячивших за окном на фоне оранжевой стены. Один из силуэтов, обмотавшись платком, двинулся к двери, и через мгновение она отворилась. Раздался женский голос:

– Кто там? Чего надо?

– Здрасте! – оживился притихший на время Степан Фёдорович. – Я Домрачёв! Сосед! Вы звонили!

– Ох, – женщина, которой принадлежал голос, всплеснула руками и, торопясь, как могла, начала спускаться к нему по лестнице, приговаривая на ходу себе под нос:

– Чего ж он, звонка, что ли, не видит? – Мне бы ключи, – громко, как на дискотеке, сказал он, когда калитка открылась. – Какие ключи, господи, – с недовольным видом махнула рукой женщина и, схватив Степана Фёдоровича за локоть, потянула его на участок. – Пройдите в дом.

Домрачёв перешагнул через порог калитки и в сопровождении хозяйки, под лай цепной собаки царственно прошёл к дому.

В сенях их встретил плотный мужчина с щенячьими глазками. Он был одет в белую рубаху с широкими синими полосами, заправленную в хлопковые чёрные штаны, а те, в свою очередь были заправлены в длинные серые носки. Под ногами у него, задрав хвост, вилась рыжая гладкошёрстная кошка. Домрачёв молча приходил в себя и тяжело дышал. Мужчина без каких-либо претензий ждал, когда тот заговорит и объяснится, но Степан Фёдорович уверенно продолжал молчать, осматриваясь и размазывая мокрым предплечьем капли воды со лба по всему лицу.

Хозяйка тем временем, кряхтя, одной рукой стягивала с себя шерстяную шаль, а другой стаскивала с ноги валенок. Выпрямившись, она прошла к мужу и ровным тоном заявила:

– Родственник дяди Жоры. Приехал вот. – А, – спохватился мужчина и протянул руку Домрачёву. – Гена. – Степан, – Степан Фёдорович попытался крепко пожать руку Гены, но замёрзшие пальцы стискивались неохотно. – Чего вы стоите? Разувайтесь – проходите. – Да что вы, – стеснительно заулыбался Домрачёв, – мне бы просто ключи забрать, и я пойду. – Куда ж вы пойдёте? – раздался крик хозяйки из кухни. – Там не топлено, жрать нечего! Не стойте! Проходите чай пить!

Домрачёв улыбнулся Гене и закопошился на месте. Немного подумав, он слегка нагнулся и тихим голосом сказал: – Отключили уже, да? – Что отключили? – уточнил Гена. – Ну, отопление, что ж ещё, – серьёзно сказал Степан Фёдорович.

Гена сначала, недоумевая, пристально посмотрел ему в глаза, а затем, медленно раскрывая рот, широко улыбнулся и захохотал. Он развернулся на месте, нагнулся, почесал кошку и, проходя в дом, весело сказал: – Проходите-проходите.

Домрачёв невольно заулыбался. Его сердцем вновь завладели, и он уже ощущал в себе силы, которые позволят хорошенько поговорить. Ненадолго замечтавшись, он подался вперёд, быстро стянул с себя дублёнку, расстегнул молнии на ботинках, вальяжными движениями сбросил их с ног и в своей кепочке прошёл в дом, оставляя на выкрашенных коричневым глянцем досках водяные разводы. Он шёл на голоса, доносившиеся из кухни, и сжимал кулаки, будто тренируясь пожать следующую руку. Проходя через тёмный коридор, он столкнулся с девушкой, до того мгновения осторожно выглядывавшей из-за угла, как хищный зверёк, но будто не заметил её и двинулся дальше, не сбавляя шагу.

Девушка, на вид лет двадцати, прошла в сени, с недовольным лицом взяла разбросанные ботинки Степана Фёдоровича и аккуратно поставила их к остальной обуви, представленной по большей части валенками и тапочками. Затем она закрыла входную дверь на замок, выключила в сенях свет и легко, будто не касаясь пола, прошла в свою комнату.

Домрачёв сел сбоку от Гены на мягкую подушку кухонного дивана и, сложив руки на столе, изучил внешность хозяина. Вид у него был здоровый. Степану Фёдоровичу показалось, что Гена младше его лет на десять. Казалось, в детстве он упал в чан с репейным маслом. Но волосы, росшие везде: и на руках, и на груди, и, в особенности, на шее, – не выглядели, как рудимент, унаследованный от предков-приматов. Степан Фёдорович успел даже подумать, что люди, у которых таких волос нет, менее человечны, чем мягкий плюшевый Гена.

– Откуда ж приехали? Давно? – спросил улыбающийся хозяин, не дождавшись, когда Домрачёв заговорит.

Хозяйка тем временем суетилась с закусками под аккомпанемент сопящего чайника. – Да с Рязани. Вчера вечером выехал, – как только Степан Фёдорович начал говорить, пальцы его рук хаотично зашевелились, стуча по столу, а скрещённые под диваном ноги затряслись.

– Как дорога? Ничего?

– Ох, да. Отлично доехал. Разве что пурга под конец застала, – улыбнулся Домрачёв.

– Хороша зима, да? – поддержал его Гена.

– Не то слово, – согласившись, Степан Фёдорович замотал головой. – Я, правда, признаться, побаиваюсь метелей. В машине ещё печка барахлит. Всё думал, как бы не замуровало меня в ней.

– А что ж за машина у вас?

– Да я ж не на своей приехал. У знакомого «Газель» одолжил.

– Чего так? – удивился Гена. – Зачем «Газель»?

– Как зачем? Я же за вещами приехал.

– За вещами, – повторил за ним Гена, качая головой. – Долго собирались вы. Всё поутаскивали уже. Вам разве что письма забрать да фотографии.

– Как? – вылупил глаза Домрачёв. – Кто поутаскивал? – Кто-кто? Деревня. Уж третий месяц пошёл, как дядя Жора помер. Ребятня лазит, а может, и не только ребятня. – Вот тебе раз… – уставился перед собой Домрачёв. – Приехал, называется. – Ну, вы не расстраивайтесь, – рассудительно заговорил Гена. – Дело это обыкновенное. Вы б ещё дольше собирались. Скажите спасибо, хоть архив не растащили. Да и я ж гоняю, когда засекаю кого. – Ладно, хоть архив цел, – улыбнулся Домрачёв и многозначительно закивал.

Ему, как человеку, плевавшему и на вещи, и на архив дяди Жоры, да и, вообще говоря, на дядю Жору тоже, новость о том, что вещи растащили, была безразлична. Изобразил он расстройство потому, что, как он полагал, такой реакции от него ждали. Досадно ему было лишь за то, что он просто так на протяжении суток мучился в «Газели» и трясся от страха, проезжая мимо гаишников.

– Вы какой чай пьёте? – спросила его хозяйка, когда засвистел чайник. – Ох, да я любой, – быстро повернув к ней голову, сказал Домрачёв.

Затем, помолчав, вытянул шею и, наблюдая за тем, как она раскладывает пакетики по кружкам, добавил:

– А какой у вас есть? – Я ж и спрашиваю, – с плохо сдерживаемым недовольством сказала она, прекратив наливать кипяток в первую кружку. – Какой-какой? Чёрный, зелёный. – Знаете, давайте-ка зелёного попробую, – сказал Степан Фёдорович, поджав губы и переведя взгляд на Гену. – Кем же вам дядя Жора приходился? – поинтересовался он, когда поймал на себе взгляд Домрачёва. – Дядей. По отцу. – По отцу… – повторила хозяйка, ставя кружки с чаем на стол. – Это такой коренастенький? Седой мужичок? Фёдором его, что ли? – Да-да, верно, – улыбнулся Степан Фёдорович. – Надо ж, – одобрительно закивала хозяйка, – отец ваш. И как он? Как здоровье? Давненько его не было. – Да помер же он, – улыбаясь, хмыкнул Степан Фёдорович и опустил голову.

Он закусывал губу от стеснения. Гена же одёрнул жену: – Ну ты что, дура, что ли? Дядя Жора ж на похороны уезжал, – взглянул он на Домрачёва взглядом, как бы говорящим: «Ну, бабы. Дуры – что с них взять?» – А мне ж почём знать, к кому? – огрызнулась она на мужа, обороняясь. – То есть помер отец, говорите, – тяжело вздыхая, медленно заговорила она.

И вдруг громко вскричала:

– Кать! Иди чай пить!

– Дочка наша, – обратилась она к Степану Фёдоровичу. – Сахар сами кладите – я не клала.

В кухню вошла девушка, с которой Домрачёв столкнулся в коридоре. Вошла тихо и почти незаметно, едва не на цыпочках. Поджав растрескавшиеся губы, она прошла по мягкому ковру и села на диван рядом со Степаном Фёдоровичем. По её лицу трудно было понять, что она чувствовала. Он на неё не взглянул даже после того, как она с ним поздоровалась. А на неё хоть одним глазком взглянуть стоило: приятное личико, мягкие длинные русые волосы, блестящие глаза, аккуратные ручки. Все городские, приезжавшие в Мешково, смотря на типичных его жителей и на неё, про себя поражались тому, как ей удалось сохранить красоту, дарованную ей природой. Во многих других когда-то миленьких деревенских детях врождённая красота уже к семнадцати годам улетучивалась: черты их лиц грубели, укрупнялись, сами они толстели, кожа жирнела, покрывалась угрями, а руки безвозвратно черствели, чернели. В Кате же ничего из перечисленного не проявлялось: она, напротив, с годами только хорошела, и когда-то неярко выраженные черты созревали и кружили головы местным парням. Да и мужикам тоже. К себе она относилась не сказать, что критически, но держала себя серьёзно и тихо, как мышка, хоть и гордо, с широко расправленными плечами и высоко поднятым подбородком. Во всех её движениях была лёгкость, которая только с виду казалась непроизвольной – на деле же она эту лёгкость в себе долго воспитывала. Превращаясь из девочки в девушку, училась не краснеть, не обращать внимания на деревенских простаков, учила себя анализировать поведение людей, тренировала свою походку, долго отучала себя от местного диалекта, много читала и мечтала. Чтение убило в ней неосознанную грубость, привитую воспитанием, и сформировало сострадание к людям. Испытывала Катя его не ко всякому человеку. Можно даже сказать, к редкому. Дядя Жора, сосед, был в числе этих людей. Были в этом числе и дети. Родителей она не жалела и жалеть не собиралась. Она намеревалась строить своё счастливое будущее за пределами этого и какого бы то ни было другого села. Катя мечтала о городе, о том, чтобы получить в нём образование. И если для осуществления этой мечты ей бы пришлось бросить родителей, она бы без раздумий это сделала, потому что считала их людьми чёрствыми, безразличными. Но, вообще говоря, Катя обманывалась насчёт них: они были далеко не чёрствыми, а очень даже сентиментальными людьми. Катя думала плохо про них, потому что они желали ей счастья, а потому многое ей запрещали. Неизвестно, какой бы она была, если бы не их воспитание. Родители исполняли любую прихоть дочери, если это ей не вредило, всех себя отдавали ей и, видимо, делали это так самоотверженно, что она перестала ощущать их влияние на себя и уверенно полагала, что того человека, которым она стала, создала самостоятельно.