Текст книги "Старосольская повесть"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Поэтому вслед за букварем и лубочными сказками Матвеевна через дьячиху, а потом через самое мать-попадью, которой делала приношения натурой, ухитрялась постоянно доставать разные затрепанные и замасленные книги. В долгие зимние вечера, не жалея сальной свечи – запретной роскоши для других занятий, радостно слушала неустанная рукодельница Лизавета детский голосок, бойко выводивший слово за словом. Так раза по три прочли они стихи Ломоносова и Державина, кровавые и возвышенные трагедии Княжнина, басни Крылова, несколько растрепанных книг «Сына Отечества», какой-то учебник всеобщей географии, указатель съедобных грибов, баллады Жуковского, от которых с неделю обе плохо спали и боялись выходить в сени, и, наконец, надолго очаровавших их «Милославского» и «Рославлева».

Яков порой сомневался, нужно ли этакое занятие его дочери, но в пользу грамотности говорила неколебимая уверенность Матвеевны и то, что книжки идут из поповского дома, да еще, пожалуй, и ему самому занятно бывало послушать чтение. Видел он, что при этом Настя и в хозяйстве не отстает.

Прошло десять лет жизни в Высоком. Егор Герасимович давно был переведен в Старосольск, где в майорском чине состоял помощником начальника округов целого уезда, обзавелся каменным домом, чернобровой экономкой и умел, как говорили, без шуму наживать на казенных делах немалые деньги. Яков и Лизавета изменились мало. Он был все тот же исправный служака, хороший хозяин, красавец и молодец, которым любовалось все село, когда в праздник, навесив на мундир все кресты и медали, шел он в церковь или по начальству, мерно постукивая свежевычерненной и натертой воском деревяшкой. Только в своем магазине для письма стал он надевать на переносье очки да русые бакенбарды подернула заметная седина. Матвеевна осталась все такой же сухой и высокой, только на людях стала медлительнее в движениях, приобрела спокойное достоинство в лице и в походке да побольше говорила теперь – исполнилась сознанием, что нашла место в жизни, уверилась, что нужна двум людям, ставшим для нее всем. А Настя?.. Настя, которой подходило к восемнадцати годам, расцвела так, что и описать не берусь. Впрочем, я уже пытался это сделать, когда рассказывал про портрет девушки в голубом шугае у отворенного окна. Ведь это была она.

6

Шел 1843 год. Этой весной половодье снесло мост на большой реке в трех верстах от Высокого. А по нему постоянно ездила почта, двигались казенные обозы и ежегодно проходили в лагерь и обратно квартировавшие недалеко конница и артиллерия. Летом приезжало начальство из Старосольска осматривать повреждения, потом инженеры из Новгорода тоже смотрели, обмеряли, вертелись по реке в лодках, пробуя шестами дно, ездили в лес, копали песок. Положено было капитально перестроить мост, сильно подняв против прежнего его полотно, и с осени начать возку на берег камня и бревен.

Среди офицеров из города был Егор Герасимович, не заглядывавший в Высокое лет пять. В первый раз он тотчас же и укатил обратно со всей комиссией, а после осмотра инженеров приехал на несколько дней, и уже один. Остановившись у начальника округа, майор отправился с ним на дрожках к реке, потом к месту, где решили брать песок, и в лес, где валили деревья. К Якову он зашел в магазин, поговорил минут пять, похвастал своими удачами и милостиво, но неопределенно посулил побывать в гостях, коли выберет часок в один из ближних приездов.

Но уже через день, в воскресенье под вечер, Жаркий молодцевато взбежал на крепкое тесовое крылечко своего крестового брата. Обрадованный Яков поначалу чувствовал себя стесненно с важным гостем, но хитрый Егор Герасимович скоро сумел рассеять неловкость, начав самым простодушным тоном вспоминать прошлое – их общую рекрутскую молодость, походы, Бородино, Париж. Часа три просидели они под яблонями за давно заглохнувшим самоваром и опустевшим графинчиком, перебирая имена старых товарищей, им одним дорогие мелочи полковой жизни, подсказывая друг другу, посмеиваясь в усы или разом смолкая перед тенями ушедшего.

И когда гость простился и женщины снесли посуду и скатерть в дом, Яков долго сидел один, опершись локтями о чисто струганные доски садового столика, а потом на пороге сарайчика, где летом ночевал. И, попыхивая в полутьме трубкой, думал о Егоре, о себе, о столь различной судьбе человеческой, удивлялся и радовался нынешнему, за столько лет первому простому, живому и душевному разговору. Когда же наконец улегся на покрытую рядном гору стружек, то тотчас, со второго глубокого вздоха, ясно и радостно увидел то, о чем вспоминал нынче, – легкую в шаге целую ногу, георгиевское знамя, победно шелестящее над головой, резвые звуки любимого марша и нарядные улицы многолюдного чужестранного города.

А Лизавета Матвеевна долго ворочалась с боку на бок, без сна, в ту жаркую летнюю ночь. Она одна поняла, почему такой важный начальник, прославленный в народе сухим и жестоким, прикинулся вдруг простым и ласковым, почему засиделся и заговорился. Твердо знала, что гость этот придет, и еще не раз.

Утром этого дня она, входя в церковь к обедне с Настей, видела майора, стоявшего на паперти с другими офицерами, а потом, уже в середине службы, он оказался вдруг почти что рядом. Прислонясь к стене, впился в девушку жадным взглядом и не отрывался больше, не крестился даже… От огня свеч или от чего еще, но как уголья горели его глаза на смуглом лице, с белым шрамом по щеке и виску. Чистый разбойник… Волчище корноухий…

Глядя в недвижную темноту, Лизавета вспоминала все недоброе, что слышала про майора, высчитывала его года, и сердце ее замирало от тревоги за свое детище.

Только Настенька заснула в свое время и вполне спокойно. Правда, при сельском безлюдье Жаркий привлек и ее внимание. Прислуживая отцу и гостю, она хоть урывками, но с интересом слушала самоуверенную и живую речь майора, вспоминала рассказы о его храбрости, о том, как они побратались, и поглядывала на смуглое лицо с седеющими курчавыми волосами и сверкающими крепкими зубами. Но наутро забыла вчерашнего гостя.

А Егор Герасимович неотступно думал о ней. Лизавета была права – яркая красота девушки поразила и привлекла майора с первой минуты, как Настя промелькнула мимо него на паперти. А потом, войдя в церковь, он увидел ее совсем близко и приостановился. На слишком громкие и бесцеремонные шаги Настя оглянулась. Сверкнули на миг зелено-голубые глаза и тотчас скрылись под опустившимися темными ресницами. И Егор Герасимович, вместо того чтобы идти в первые ряды молящихся, шагнул только немного в сторону да встал там, откуда удобнее было смотреть на красавицу. Почти тотчас почувствовал что-то знакомое в поразивших его чертах – то было сходство с Яковом. Потом узнал стоявшую рядом Лизавету и, сообразив, кто перед ним, вспомнил босоногую девочку, которую видел когда-то столько раз. Уж на что был равнодушен к детям, а ведь и тогда, бывало, на нее засматривался… Но теперь-то какова выросла!

Всю обедню смотрел майор на Настю и не мог насмотреться. А после службы пошел к выходу через расступавшуюся толпу, опять встал на паперти, дождался выхода девушки и долго следил, как шла она через двор среди разряженных, праздничных богомольцев, стройная и легкая, в синем с золотым позументом сарафане, весело разговаривая и смеясь чему-то со степенной Лизаветой.

Поздно вечером, медленно шагая от Якова по заснувшей сельской улице, Егор Герасимович то улыбался, то хмурился. И не от воспоминаний, поднятых беседой со старым товарищем. Он думал только о своем настоящем и будущем. Думал, что дочка Подтягина так ему по сердцу и лицом, и станом, и ловкими ухватками, и звонким голосом, что он, пятидесятилетний холостяк, никогда до этого дня не думавший о законном браке, – на ней-то, пожалуй, и женится. Девки лучше не найти, да и годы, что говорить, пришли ему, майору, подходящие… Видел мало?.. Зато как присушило сразу! И больше ли невесту узнаешь да видишь, когда сваха сватает? А здесь семья знакомая, известная…

Направляясь на следующее утро в город, Егор Герасимович обдумывал, как лучше повести намеченную кампанию. Тут торопиться нечего – девка не убежит. А от небольшой отсрочки станет только слаще и желаннее. Да и не до сватовства будет в ближние месяцы. В эту осень майор решился заняться делом, требующим много времени, ловкости и расчета, а именно поставкой материалов на постройку моста близ Высокого. Но так как местным должностным лицам и офицерам действительной службы такие комиссии не разрешались, то совершать все надо было секретно, через доверенное лицо. И такое имелось наготове. Это был прожившийся купчик, уже не раз исполнявший разные майорские щекотливые поручения. А в течение того же времени, уже по прямой своей должности, Егору Герасимовичу предстояло для приемки работ не раз наезжать в Высокое. Тут-то между делом и можно будет повести нужный разговор с Яковом. Но опять же не спеша, потому что к законной-то женитьбе надо удалить от себя чернобровую экономку, притом полюбовно, без шуму и молвы. Наконец, была и еще задержка. Майор считал, что негоже ему, заслуженному штаб-офицеру, жениться на дочке какого-то отставного тамбурмажора. Нужно, чтобы Якова произвели в первый классный чин, сделали чиновником, «вашим благородием». Уже несколько лет имел он на это право по выслуге лет, прежним наградам, беспорочному поведению и должности смотрителя магазина. Да не напоминал сам. А «дитя не плачет, мать не разумеет». Так и с начальством. Надо, значит, только кому следует доложить да подтолкнуть. И майору сделать это очень легко и удобно. Подтягин за то будет ему благодарен по гроб жизни и еще охотнее дочку отдаст благодетелю. Впрочем, и без того кто же от чести да выгоды откажется?.. О Настиной воле Жаркий не подумал ни на миг. План был ясный и несомненный.

В первый доклад по приезде в Старосольск Егор Герасимович представил генералу, начальнику уезда, рапорт о производстве Якова, рекомендуя его как давнего боевого товарища и подчиненного, получил согласие и поторопил отправку нужных бумаг в Петербург.

Лето проходило в хлопотах по подряду и в устройстве домашнего дела. Экономка, которая считала положение свое прочным и надеялась со временем женить на себе Жаркого, заупрямилась, при каждом слове об отъезде подымала вопль, понося майора «кровопийцей», «девичьим загубителем» и грозясь прославить на весь город, жаловаться генералу и высшим чинам. Однако поняв, что рано или поздно все же расставаться придется, практическая дама согласилась отбыть к брату в Новгород, поставив условием, чтобы Егор Герасимович лично с ним сговорился и выплатил ей чистоганом две тысячи рублей «на новое обзаведение». А после долгого торга уступила только четверть объявленной суммы.

В августе Жаркий съездил в Новгород и уладил все дело, приплатив, правда, еще и гостеприимному братцу триста рублей за «семейное бесчестие».

Высчитывая и прикидывая, как бы на том же подряде оправдать новый расход, а для отдыха от этих мыслей вспоминая Настин взгляд, походку, стройный стан и грудной мягкий голос, Егор Герасимович возвращался в Старосольск. На предпоследней почтовой станции он догнал молодого инженерного поручика. Юноша уже сутки сидел здесь, тщетно ожидая лошадей. Обрадованный появлением майора, местного начальственного лица, он просил посодействовать его выезду.

Не имея обыкновения делать что-либо без расчета и выгоды, Егор Герасимович, ничего не обещая, заказал самовар и вступил с офицером в беседу. А сам, задавая вопросы новому знакомцу, опытным глазом расценивал его потертый, но обитый аглицкой кожей дорожный сундучок, погребец красного дерева и иностранную открытую книжку. Между тем поручик учтиво и охотно рассказал, что назначен младшим инженером на постройку моста близ села Высокого и что только весною окончил полный курс Института путей сообщения.

Увидя, что такая встреча может быть ему не без пользы, Егор Герасимович пригласил молодого человека ехать с ним до города и приказал закладывать. Для майора, который шутить не любил, лошади тотчас нашлись, и через полчаса они тронулись в путь.

Из дальнейшего разговора Жаркий узнал, что поручик – сын боевого, ныне уже умершего генерала, что старший брат его – гвардии ротмистр и служит в Варшаве при князе Паскевиче, а мать живет с замужней сестрой в Петербурге. Услышал и двойную, не то украинскую, не то польскую фамилию поручика – Вербо-Денисович, – с пояснением, что отец его был киевский помещик. И много еще другого, вплоть до того, что поручик, несмотря на свои двадцать один год, не пьет и не курит.

Среди этой молодой дружелюбной и простосердечной болтовни инженер вставлял и дельные замечания о мостах, канавах, о дороге, видных из экипажа постройках, расспрашивал о пахотных солдатах и исчезнувших военных поселениях.

Но, несмотря на юношескую доверчивость и разговорчивость, он твердо отказался от предложенного майором гостеприимства в городе и попросил только довезти до трактира, где можно найти комнату для суточного постоя.

«Что ж, – подумал Жаркий. – Пожалуй, оно и спокойней. А он и так уж мной одолжен. Авось пригодится на что…»

Однажды в начале сентября под вечер, когда Яков шел домой из своего магазина мимо окружной канцелярии, несколько писарей наперебой закричали ему из окошек, чтобы сейчас шел к капитану.

Яков вошел в комнату начальника округа и вытянулся у притолоки.

– Здорово, брат!.. То есть мое вам почтение… – отвечал капитан на его приветствие и, сделав короткую паузу, гаркнул улыбающимся в дверях писарям: – Ну, чего заснули? Стул, живо, их благородию!.. – и после этого сообщил ошеломленному Якову, что нынче с почтой получена бумага о производстве его в коллежские регистраторы за долголетнюю беспорочную службу.

Оправившись от изумления, Подтягин стал благодарить капитана, но тот отрицательно затряс головой:

– Нет, брат Яков Федорович, не на чем, я тут вовсе не причастен. А полагаю, что не иначе как Егор Герасимович к делу руку приложил…

Идя домой из канцелярии, Яков соображал, как нежданное производство отзовется на дальнейшей жизни. И первое пришло ему в голову – можно ли теперь будет чиновнику-то по-прежнему брать на заказ столярную работу?.. А следом заворочалась и вторая забота – придется ведь, поди, всю новую одежу строить, и денег немало и жаль как-то с солдатским мундиром расставаться. Ведь шутка ли – тридцать четыре года относил. Да и чин штатский, полупочтенный какой-то – регистратор…

«Будто и радости во мне нет, – усмехнулся он. – А что еще Лизавета скажет – чиновница-то новая…»

Под вечер следующего дня к избе Якова подходил молодой офицер. Поручик Вербо-Денисович жил с неделю в селе, встав на квартиру у одного из пахотных солдат, представившись по начальству и постепенно входя в курс службы и жизни. Теперь он шел к столяру заказать полку для книг, составлявших едва ли не половину его багажа.

Над воротами последнего к околице дома поручик прочел красную надпись, намалеванную на голубой дощечке: «Фелдвебеля Яков Потягина».

В ожидании коровы с поля калитка была приоткрыта, и Денисович увидел на чисто выметенном дворе ящик, полный опилками, и две обструганные тесины, прислоненные к сарайчику, подтвердившие, что он пришел куда следует. Где-то поблизости звучный мужской голос бойко выводил мотив Преображенского марша со старыми словами:

 
Знают турки нас и шведы,
И про нас известен свет…
 

Поручик ступил через дощатый порожек, и в ту же секунду откуда-то слева и сверху упал клубок белой шерсти и прокатился перед его ногами, преградив путь тонкой натянутой ниткой. Он поднял голову. У выходившего на двор довольно высокого оконца с белым резным наличником стояла молодая девушка и растерянно, по-детски чуть приоткрыв от неожиданности рот, смотрела на него и на свой скатившийся с подоконника клубок. У груди она держала какое-то вязанье. Поручик с минуту смотрел на прелестное лицо, темно-русые волосы, ясные зелено-голубые глаза, ровные белые зубы. Нежные черты оттенялись накинутым на плечи голубым шугаем, отороченным рыжей лисой. За эту минуту взаимного созерцания девушка залилась яркой краской смущения и стала еще лучше.

Наконец Денисович опомнился – нагнулся, поднял клубок, отряхнул от пыли и, привстав на земляную завалинку, подал его хозяйке.

– Вам, верно, папеньку? – проговорила девушка. И по легкому, но стремительному движению стана поручик понял, что она готова скрыться и едва принудила себя выговорить этот вопрос.

– Да, мне бы полочку заказать, – ответил он и соскочил на землю.

При звуке голоса девушки напев марша оборвался, а после фразы поручика из отворенной дверцы сарая против дома высунулась сначала черная нога-деревяшка, а за нею показался высокий человек в холщовых штанах и нижней рубахе. В руках у него была стамеска и какая-то палочка.

– Виноват, ваше благородие, – сказал он, увидев офицера. – Сей момент мундир вздену, – и вновь нырнул в дверь.

– Да нет, зачем же, не трудитесь… – поспешно проговорил Денисович и подошел к сарайчику.

Ему очень хотелось обернуться, чтобы еще раз увидеть девушку, но он не решился на это и дождался, пока инвалид, уже в мундире, с затертой тесьмой сверхсрочных шевронов на рукаве, вылез на двор.

Выслушав заказ, Подтягин на миг задумался, разглаживая пышные седеющие бакенбарды, и потом вымолвил:

– Что же, можно… Отчего не сделать?..

А на вопрос о цене отвечал:

– Да дорого не возьмем, не извольте тревожиться.

– Нет, уж ты скажи теперь, пожалуйста, – настаивал поручик. – Я так не люблю.

– Копеек тридцать-то взять надо, ваше благородие, – сказал Яков и поторопился пояснить: – Доску возьмем чистую, сухую, опять же подпорки вырезать фигурные да повощить все как полагается… Дня через два аль три, в пятницу, что ли, и пожалуйте, готова будет…

Поручик согласился и повернул уходить. Тут он взглянул на окошко. Оно было пусто, но Денисовичу показалось, что в глубине комнаты мелькнуло что-то голубое и желтое.

Заказчик не пришел в пятницу. С начальником постройки инженер-капитаном ему пришлось проводить на реке целые дни вплоть до субботы. Но в воскресенье после обедни он собрался за своей полкой. Уже несколько дней от хозяина квартиры поручик знал занимавшую все село новость о производстве Якова. Даже подумал накануне, не лучше ли послать за заказом кого-нибудь, а то неловко как-то платить три гривенника чиновнику. Но воспоминание о девушке с клубком, постоянно к нему возвращавшееся, заставило пренебречь этим соображением, пристегнуть к сюртуку эполеты, тщательно причесаться и в бодром, но тревожном настроении двинуться в недальний путь.

Знакомая калитка оказалась запертой. Поручик брякнул железной щеколдой разок, подождал и опять брякнул. Послышался стук деревяшки на крыльце, быстрые ковыляющие шаги и голос инвалида, в такт шагу припевающего какую-то замысловатую дробь.

– Пожалуйте, ваше благородие, давно готова, – сказал он, пропуская во двор офицера. – Извольте подождать, сей момент вынесу. – И скрылся в сарайчике.

Из отворенного, как и в прошлый раз, окна, под которым стоял Денисович, раздавался чей-то басистый смех, звон посуды, а потом вдруг и несколько знакомый густой голос, сказавший: «А, Александр Дмитриевич! Здравствуйте, батенька!»

Поручик обернулся. На подоконник уперся грудью, облаченной в мундир, помощник начальника округа, седой штабс-капитан, который в первые дни приезда в Высокое отечески наставлял молодого инженера по части выбора квартиры и прочего устройства.

Поручик поклонился.

– А мы тут нового чиновника празднуем, – пояснил штабс-капитан свое присутствие.

– Пожалуйте-с, – сказал подошедший между тем Яков, держа в руке блестящую белую полку.

Заказчик нерешительно сжимал в кулаке приготовленные тридцать копеек.

– Поздравляю вас, – поспешно сказал он.

– Покорнейше благодарим, ваше благородие, – отвечал Яков. – Может, не побрезгуете, зайдете откушать?

– Что ж, конечно, идите, – поддержал бас из окна. – Тут, батенька, и компания хоть куда, да и пирог такой, и рыбина в полтора аршина, что в Питере вашем не стыдно камергерам подать…

Поручик заколебался было, но ему показалось неудобным отказываться; в то же время он сообразил, что увидит сейчас зеленоглазую девушку, и, слегка покраснев, согласился.

В чистой горнице у стола сидели гости: штабс-капитан, какой-то чиновник из соседнего села, давно знавший Якова, и батюшка. Перед ними стояли грибки, огурцы, моченые яблоки, пироги трех сортов, действительно огромная, но уже сильно оголившая ребра рыба и несколько графинов с разноцветными настойками и наливками. Хозяйка – пожилая женщина с длинным востроносым лицом – и девушка в синем шелковом с позументом сарафане, по которому вилась темно-русая коса, услуживали гостям не садясь.

Впрочем, и Якова усаживали почти насильно. При каждом обращенном к нему слове он порывался вскочить.

Разговор вертелся вокруг местных дел, искусных солений и печений хозяйки да новой экипировки Якова Федоровича. Все исправно и не спеша ели и пили, а поручик, кроме того, не упускал случая глянуть на девушку, стараясь, однако, делать это незаметно.

Гости ушли только в десятом часу, и Александр Дмитриевич должен был про водить до квартиры грузно налегавшего на него, совершенно умолкнувшего штабс-капитана и говорливого, но нетвердого на ногах чиновника. Один батюшка шествовал твердо и говорил хотя чрезмерно громко, но здраво.

И когда наконец поручик, исполнив долг дружбы, остался один, он не направился домой, а вышел за село, в поле, снял фуражку, расстегнул сюртук и, подставив прохладному ветру разгоревшееся лицо и грудь, долго стоял на краю далеко убегавшей пустой дороги. Он смотрел на звездное небо и слушал тишину, нарушаемую перекличкой каких-то далеких голосов и лаем собак на селе. Ему было хорошо так, как, кажется, никогда еще не бывало. Легко и немного как будто грустно.

Он послушал еще ночные звуки, счастливо улыбнулся и пошел домой.

За своей полкой он сходил через день, опять видел девушку, которую про себя называл с того вечера Настенькой, поклонился ей, и хотя заранее очень обдумывал слова для возможного разговора, но смутился, заспешил и ничего не сказал.

Наступила осень.

Поручик Денисович жил в Высоком, работал в чертежной, часто ходил на реку к постройке, где выкатывали на берег сплавленный лес, а с наступлением холодов должны были начать бить сваи для въездов на мост и по санному пути подвозить камень и песок.

По вечерам он писал письма матери, дяде и двум товарищам по институту, читал и рисовал. В то же время он приглядывался к жизни села, к своему начальнику инженер-капитану и двум сослуживцам-кондукторам. Капитан был типичный путеец своего времени – франт, циник и делец. Он искал в жизни только наживы и неутомимо обворовывал казну в полном единодушии с купчиком из Старосольска, подрядчиком по поставке материалов на постройку. Оба кондуктора, происходившие из петербургских ремесленных немцев, были ребята старательные, но недальнего ума, ни о чем, кроме своих чертежей, капитанского благоволения, будущего производства в офицеры да разве еще «посиделок», не думавшие. Поручик, которому все это пришлось не по душе, вне службы держался особняком, и капитана вполне устраивал такой подчиненный, исправный работник, не требовавший доли в барышах. Он относился к Александру Дмитриевичу благожелательно, слегка подтрунивал и называл «красной девицей».

Но самым значительным событием в жизни молодого инженера за эти месяцы все же была встреча с Настей. Никогда не забывал он, проходя мимо подтягинского дома, покоситься на окно или даже заглянуть в непритворенную калитку – не мелькнет ли там знакомый шугайчик. Никогда не опаздывал по воскресеньям к обедне, зная, что там увидит ее хоть издали. Несколько раз встречал Настю на улице, и эти дни были лучше прочих. Александр Дмитриевич кланялся ей, как барышне, снимая фуражку, и она отвечала: «Здравствуйте» – и тотчас потупляла глаза. Но все это длилось мгновенья, и ему было их мало. Хотелось опять пойти заказать что-нибудь Якову, чтобы подольше поглядеть на зеленые глаза, увидеть улыбку, услышать голос. Думалось, что можно бы и так просто зайти после того вечера, нежданно проведенного в гостях. Ведь звали тогда, наверное позовут еще. А там с ней поближе познакомиться, разговориться о чем-нибудь… Но что-то удерживало поручика, казалось неловко, претила хитрость приема. И все же слишком часто вспоминал он об этой девушке.

«Да что же это? Чего она меня так занимает? – спросил себя наконец Александр Дмитриевич. – Неужто влюбился с двух-трех встреч в какую-то простую, почти что крестьянскую девицу? Быть не может… Что я знаю о ней? Что хороша лицом, умеет вязать, не дерзка с родителями, ненавязчива… Так ведь, наверное, и знать нечего больше… Таких цветут по всей России тысячи. О чем я мог бы поговорить с ней?.. Просто целовать да тискать, как кондуктора своих девок на посиделках?.. Нет, уж лучше пусть все так останется, пока не уеду отсюда. Будет хоть ничем не испорченное воспоминание о ее красоте. Засиделся. Надо рассеиваться…»

И в ноябре он несколько раз ходил вечерами к капитану – начальнику округа, жившему с женой и детьми. Но среди собиравшегося там «высшего круга» говорили исключительно о выгодах службы, о неизвестных ему городских чиновниках, много играли в карты «по маленькой», пили, ели, и было очень скучно. Тогда поручик налег на чтение, стал рисовать акварелью вид, открывавшийся из окна, учил со словарем английский язык, написал в Петербург, чтобы выслали еще книг. Работы на постройке становилось больше, вечера бежали, наступила зима. Раза два проспал он обедню и прорисовал все светлые часы воскресенья и все чаще думал, что летом поедет в отпуск к брату в Варшаву, и там устроят ему перевод куда-нибудь на большую постройку, где будут иные люди и иная жизнь.

Еще ранней осенью Егор Герасимович дважды заезжал в Высокое. В первый раз – один вечер, во второй – два провел он у Якова, как и летом выказывая себя добродушным старым сотоварищем, красноречивым рассказчиком, нечванливым гостем. И при этом почти не кривил душой – как-то само собой все выходило просто. Настя сидела тут же за работой, слушала разговор отца с майором, и он впервые во всю жизнь почувствовал, как от присутствия этого скромного существа что-то смягчающее и радостное поднимается у него на душе, делая речь глаже и занимательнее, смех мягче, движения ловчее. Ничего не сказал он Якову о своих планах и только, когда тот поблагодарил за производство, вскользь многозначительно промолвил, что придет, мол, вскорости время, когда и он кой о чем попросит. Да еще когда стал в третий вечер прощаться и Яков накинул ему на плечи шинель, то, обернувшись к Насте, майор сказал:

– Ну а тебе-то, красавица, скучны, поди, показались наши стародавние россказни?

– Нет, – отвечала она тотчас. – Я слушать люблю, не заметила, как и вечер пробежал. Спасибо вам… – Она улыбнулась, плутовски глянув на довольного Якова. – И тятеньке ваш приезд в праздник.

Несколько дней грело майора тепло этих приветливых слов, унесенное из избы Подтягина, только и думал, как бы скорее вновь побывать в Высоком да поговорить уже о сватовстве. Новое чувство всколыхнуло его, все силы порывистой, страстной души пришли в движение. Видеть, слушать, любоваться Настей, ощущать, что приближается время обладания ею, казалось ему единственно важным.

Но дела одно другого серьезней задерживали Жаркого в городе неделю за неделей. Сначала не урезонить было экономку уехать к брату, опять уперлась чертова баба, грозилась разнести по городу все ставшее ей известным, по близости к майору, о подрядах, о том да о сем. Пришлось снова торговаться, дать полтысячи лишку и, наконец, выпроводить окончательно. Только отошел от злобы, собрался ехать повидать Настю, а может, и посвататься сразу же по всей форме, да и на постройку взглянуть – не обмазуривает ли его все это время предоставленный себе купчик, – как начальника уезда разбил паралич. Пришлось по должности старшего помощника взяться за управление делами всех округов и опять отложить поездку. Единственно утешался, когда обдумывал, какие сделает жениховские подарки. Но потом явились новые мысли, новые планы. Жадность и гордыня обуяли Егора Герасимовича. Стал думать, как бы хорошо подольше остаться в этаком служебном качестве. Кроме почета, немало и выгод от управления десятью-то округами. Там постройки идут, там дороги проводят, там заливные луга с торгов сдают – от всего ему процент, в один год сумма кругленькая очистится… Конечно, начальником не назначат, место это генеральское, но пока старик жив еще, числится больным, в отставку не подает, майор, как старший после него, будет законно всем делом заправлять и уж всласть покомандует теми господчиками, что нос перед ним задирали, «мужиком в эполетах» величали, к себе не приглашали, над манерами посмеивались…

Без труда объяснил Жаркий рассудительной супруге своего начальника, как выгодно не торопиться с отставкой. Ведь что такое пенсия? Здесь же и жалованье полное, и квартира, и прочее. А сам со всем знанием служебных пружин вникал в дела, побывал в Новгороде у начальства; умело действуя языком и кошельком, заручился сочувствием и поддержкой разных нужных лиц. Потом объездил те округа, где ранее мало бывал, круто подтянул двух начальников из «столбовых» и мог уже прикидывать, как изобразить свое управление в отчете за этот год да и то, сколько доходу можно полагать для себя в будущем. А отсюда – какой еще более обширный и богатый дом себе заведет, и в нем мысленно видел уже Настю, окруженную всяким добром, разряженную, еще более красивую…

«Небось хоть и воротите от меня рыло-то, – злорадно думал Егор Герасимович, – а рады бы теперь многие девицу благородную, развоспитанную за меня отдать… Ан нет, женюсь вот на своей, на простой, на недавней солдатской дочке, за все мне благодарной да покорной. И будете у нее ручки чмокать, когда без малого генеральшей вашей станет… Небось немало найдется охотников на закуску да выпивку, коли звать стану… Шаромыжники благородные…»

Таковы были скрытые мечты, а дело шло своим чередом. Майор успешно и твердо вел свою выгодную и, казалось, верную игру.

В городке это скоро почувствовали. Еще ниже стали кланяться Жаркому чиновники и купцы, любезнее и слаще улыбаться дамы. Многие заговорили о том, что, мол, кто его знает, генерал-то и несколько лет пролежит до следующего удара, а между тем майор, который уже выслужил подполковника, схватит и полковничий чин да как раз и останется в генеральской-то должности. С начальством он в ладу, кого следует и в Петербурге подмажет.