Текст книги "В двух шагах от горизонта"

Автор книги: Владислав Люшаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Взмахнули стягами и шарами. Зашумели, согреваясь друг о друга. Но к выходу не пускали – команды не было. Не хватало только мажорного марша в округлых металлических вещальниках, подвешенных на столбах, а так всё соответствовало правдивости детства и юности, суровым наказам обязательной явки под роспись в нужном месте и организационной функции профсоюзов…

Антракт.

В кармане зазвонил телефон, забился истерично в замкнутой теснотище. На эшафоте меняли декорацию, постукивали молотками в половицы, доводя работу до совершенства. Он воспользовался моментом тишины и отвернулся, нырнул подбородком в воротник. Але! Это была Лена, та самая, которая приезжала к нему на Шулявскую. Разве не помнишь? – это Виктор. Не узнала? Ну да, в гостиницу, да, на проспекте Перемоги, мы еще там с тобой… ты не хотела. Удалила из контактов? Я? В Киеве… так, оказией, теперь без командировки, сам по себе. Давай встретимся. Можешь? В трубке замолчало, засопело, а где-то снаружи за микрофоном стоял голосовой шум, когда очень много людей говорят одновременно. Кажется, рядом даже кашлянули, возможно, она или совсем рядом, прислонившись к ее щеке, подслушивая, нет, без ревности, еще чего, но успела чихнуть в сторону, чтобы не оглушить – это уж вряд ли кто-то мог себе позволить другой, подвергая опасности в зоне поражения. Я не против, сказала она погодя, но я сама не могу. Я… если только ты… А в самом деле – давай. Где ты сейчас, я подъеду. – Где?.. Он опешил на мгновение. Через пять минут. Так быстро? Да, вертолет купил по случаю. У кого? Да у него, у самого. Сбрасывает сток. Вот увидишь, когда буду садиться к твоим ногам. Ты что – рядом, что-ли? В Киеве? Бери ближе. Она хрипло кашлем рассмеялась в ответ, коротко и сжато, обрывая самую себя, и он улыбнулся от того ощущения, когда вдруг возникает нечто необычное от сложившегося состояния, заполнившего пространство и время и не позволяющего даже зародиться инородному, пока не ворвется извне и не нарушит весь порядок то самое нечто…

Но тут под эшафотом случился конфуз. Юра, тот самый Юра, вырвавшись из первых рядов, с гордостью и отвагой, наступая на историю пяткой последнего из сапиенсов, вонзая в нее граненый штык отбойного молотка, закричал: «Долой Шляпочника! Первого в презирванты! Даешь майдан!» Что-то поперхнулось вокруг. В партере раздался смех. Галерка растерянно возбудилась: что произошло? Отчего смеются? Это что – обман?! В фойе сказали, что будет драма, а не трагикомедия! Сам герой и автор репризы не унимался и несколько раз успел сорвать овации, однако вскоре стушевался, как только с ним провели политбеседу, все же не строгую и в таком же веселом тоне. «А что не так? – оправдывался он, вращаясь на месте. – Разве не так? Мы сюда для чего приехали? Это же майданчик? Или нет? Или нас обманули? Обманули!?» Он не хотел быть смешным и униженным и защищался как мог, ощетинившись вдруг на всех вокруг него. Видимо, он успел оздоровиться по пути к месту или изнывая от ожидания героических действий, а может быть что-то еще оставалось на утро, но, так или иначе, Юра был на подъеме и жаждал подвигов. Антракт подходил к концу, и нужно было что-то решать с бенефисом в коротком жанре. К счастью для него, нашелся человек из его группы – это был Леонид, он снова начал втолковывать ему тихо на ухо, разлагая молекулы на атомы. Юра сначала стушевался, а затем стыдливо поник. Отчаяние его было так велико, что он порывался уйти, его начали жалеть, но покинуть и нарушить строй самовольно не позволили. Покаяние было налицо. Несколько человек взяли его под руки и, обнявшись в единое целое, сами едва не плача в соучастии, вышли из зала под многочисленные рукоплескания.

Антракт был испорчен. Снова стало скучно.

Пора, отчеканил он кому-то, но никто не слышал. Виктор начал отступление во вне. Леня, удаляясь вместе с эшафотом, внутри огромного, сплотившегося человечества, держал трафарет с надписью «Донецк», гордо расправив усы.

– Ты куда усы дел? – вместо ответа вопросил Виктор.

– Сбрил, – провел по губам Леня. – Мешают.

Раньше не мешали, подумал Виктор.

– А раньше?

– Да ладно, – неопределенно парировал в воздух Леонид.

– Что – Сергей? Работает?

– Нет. Уволился по сокращению.

– И чем занимается? – продолжил Виктор.

– Служит, – сразу коротко срезал Леонид.

Виктор предполагал, хотя и не желал такого ответа, потому что могла возникнуть необходимость прокомментировать, ахнуть и охнуть, восторженно-удивленно вздернуть вверх брови, сконструировать некоторое односложное созвучие, обозначая свое отношение, но возможно, он просто не хотел, и внутри булькнуло и встрепенулось нечто. Не удержался.

– Так он же избегал. И в универе военки у них не было.

– Теперь хочет.

– Убивать? Или умирать?

И зачем сказал?

Леонид мощно затянулся сигаретой, обнажая пепельный стержень. Боднул головой в грудь, но не достал.

– А ты не работаешь? Не монтируешь свои нетленные сюжеты?

– Нечего монтировать. Студия закрылась.

– Ну ничего. Теперь у нас своё телевидение будет.

– Я вида крови не переношу. Сознание могу потерять. Придется выносить на щитах.

Помолчали. Стало холодно вокруг. Провалилось крещение, крестник провалился в ничто. Стоял рядом человек с именем и усами, которых уже не было, и было почти смешно видеть его без усов, музыкально-пышных, с заворотом за верхнюю губу, и смотрел стеклянными глазами, как с картины плохого рисовальщика по контракту, не сумевшего передать выразительность и характер, не сумевшего передать эмоцию в мгновении.

– Так куда ты все-таки тогда исчез? – настала очередь Леонида.

Но он уже подготовился.

– Так вышло.

Двусмысленно, но правдоподобно, без шаблонных заготовок.

– Шер ше ля фе. Давно не виделся. С тех самых пор, как перестал ездить в командировки.

– Так вот зачем ты согласился. Тебе вырваться надо было. А я-то…

А ты хотел предложить работу у нового антрепренера, но не успел. Теперь будешь играть желваками.

– Но все равно, ты-то в накладе не остался? Своё выхватил? Мою долю опять же. Если там собирались платить…

Ведь не всем заплатили, Петровичу, например…

В лице Леонида что-то изменилось. Тень обиды опустилась ситцевой занавесью, одновременно злость дрожжевой шапкой поднялась к кратеру, – обман в ответ на его откровение и искренность, его доверие к куму били по самолюбию и взывали к ответному действию. Он это почувствовал. Подтвердилось. Ничего не было больше, но оставался шлейф прошлого, фантазии на тему, просто фантазии, не имеющие ничего общего с ними и тем, молодым, который «служит», без дативного окончания, изгоняющие звуки в нос в рясе, терпкий сладковатый запах и помахивание, откуда запах и шел, с оттопыренным указательным пальцем, с нырянием в капли летящей жидкости, причем почему-то обязательно в глаз, который невозможно просушить из-за занятости рук и неловкости момента – необходимо ли, можно ли, не смахнется ли кровь на пол, не разотрется ли в руке, которая так и не бросила ни в кого, если в себя только, ведь недаром сказал о самом себе на поминках одноклассника Коси… буду жить вечно… не оттого ли столько шишек наломано и дров навалено, – а позади сопел в усы, выглядывая из-за плеча в беспокойстве отец Леонид (не уронил бы да не захлебнул бы в брызгах), не в пример родительнице, прикорнувшей в стойле упокоенно, пользуясь случаем, пока младенец молчал в крестных руках и повитуха-волонтерша суетливо кружилась вокруг цветного, шитого Григорьевым прямо в самолете перед прыжком стразами атласа, в неистовом помешательстве, пока и тот, посевая и осеняя, не пошел в полуприсядку вокруг зеркального озерца с приговором, выделывая коленца, крестя-покрещивая и отца, и сына, и да пребудете с миром… и во веки веков навек.

Истинно говорю, – сказал. Подул на остывший кофе и осенил себя глотком. Выпил до дна, скомкал пластиковую чашу, но еще до того как выпил, пронесся над ней дух холодный и чужой во плоти без усов а когда тот обмакнул в белые одежды он заметил красный крап который оставила мамка задев пальчиком застежку на сумке во время торопливого доставания и хотя всосала в себя обратно взмахнув предварительно в сердцах удержавшись от скверны только чмокнула губами да видать промокнула незаметно для всех и себя вкупе окропила чистое исчернив красно действо но тот не заметил должно быть махнул не глядя в волнующееся кругами отражение над которым носилась проникшая внутрь светлицы муха ища пристанища глянул строго на повитуху и та погналась махнула веером взвилась длинной юбкой под потолок на метёлке да и отогнала и успокоительно вздохнула спустилась восвояси а тот продолжал устало но муха подлетела уже к лицу и села на жирное пятнышко на лбу нанесенное тотемом упоенная запахом сладкой смерти а тот поморщился раздраженно прежде чем взмахнуть своим уже пучком дабы отогнать окончательно торжествуя In transitu – как могло теперь не быть ничего, если всё это было когда-то? Что должно было произойти, чтобы не было ничего, кроме знобящего холода и пустоты вокруг? Глупо, глупо искать ответа, когда всё настолько банально и было тысячи раз в шулерской истории, которую никому не удавалось объегорить в смелой самонадеянности и вере.

Сейчас он спросит про Юру, про Доню, почему его убил. Наверное, убил, нет, наверняка убил. Сообщили – его группа, если сам не стоял поодаль, не возвращался, застегивая ширинку, пританцовывая. И неизвестно, что могут подумать, где он был всё то время и чем занимался, в каких актах участвовал – драматических ли, трагических. Всё, съездил, – как в черную дыру провалились обрывками мысли, внутри похолодело тоскливо и жалостно. И домой не успею позвонить, а зачем тревожить, ничего ведь всё равно не смогут сделать, хотя в безвестности не менее тревожно и мучительно. Зато останется надежда, и со временем отшлифуется боль и растворится в иных заботах – так всегда бывает и со всеми. Со всеми, но не с ней.

Но Леонид затих, засопел в мистические усы – воздух разлетелся в стороны конденсатом. Выхватил откуда-то изнутри (холодный пистолет приставит под второе снизу ребро, там, где чувствительно-щекотно, вот бы не засмеяться, смеху-то будет, – и поведет прочь…) телефон.

– Я кума встретил, он тоже едет. Мёрзнет, стоит. Один. Вместе поедем. Сопровожу —покажу дорогу.

Повернулся к Виктору.

– Привет от крестника.

Холодно сказал, без выразительности.

– Ему тоже, – кивнул Виктор, возвращая отодвинутое в недействительность.

Хотел еще добавить, но вовремя осадил – не нарывайся, и так более чем достаточно.

Леонид продолжал еще что-то говорить, передал привет, отошел – личное, недолго, потому что люди вокруг и пора отправляться, остальное по возвращении, все дела потом, словно не наговорились до этого.

Успокоилось. Однако, холод остался, пронизывая насквозь.

Сердце начало остывать, сбавило обороты, и он устыдился своего страха за себя, за жену, дочь, которые остались бы одни, без него, но прежде за себя, потому что случилось против собственной воли, вразрез своему пониманию. Сел возле окна, рядом сел холод, плотно прижимаясь локтем, но отодвинуться было некуда, пришлось изворачиваться, чтобы хоть как-то оставалось удобно, сложить руки и обхватить их одна другую, принудительно удерживая.

Он долго, как ему казалось, блуждал между палаток с надписями городов и кучек людей, пока нашел ее возле входных высоких тяжелых дверей с резными ручками, почти не закрывавшихся от постоянного хождения туда-сюда людей со странными лицами – эта странность выражалась в каком-то возбуждении, горящих взглядах, электрическом заряде, витающем вокруг них. Пока он шел, заметил палатку с табличкой «Донецк», покрутил головой, пытаясь найти примету, по которой можно было бы потом найти, никого не было рядом, и он даже заглянул в распахнутые наполовину полы, углами притороченные к углам, внутри было темно и сыро, не топлено, «конечно, никто не стремится остаться внутри», – подумал он, почти забыв цель своих исканий, а всюду были одинаковые предметы окружения, похожие друг на друга люди, которые если и не перемещались, то ничем не выделялись между собой, и в конце концов Виктор оставил эту затею, приняв решение просто спросить или поискать в этом не слишком большом таборе уголок.

Она стояла с растрепанными вне шапки каштановыми волосами, в длинной синей куртке с меховым капюшоном за плечами, с розовеющими от холода и тепла одновременно щеками – и ужасно яркими и оттого еще более возбуждающими веснушками, все такая же прежняя, ни дать ни взять – Джей L Джей, но уже не чужая среди тупых, и хрипловато-перекатный голос, фрикативно сипящий изнутри легким ларингитом, будоражил чувственность, как тогда, летом, когда они познакомились – сначала он увидел ее издали, и по мере приближения очертания ее облика становились все резче, пока она не увидела его, и открыто удивленный взгляд округленных зрачков в сочетании с тонкой широкой улыбкой, уходящей за горизонт лица, обрамленного волнами разметавшихся по плечам почти рыжих волос. Как вас зовут? – спросил он тогда сразу, обескураженный увиденным, едва не перейдя на школьный английский, не веря в случайность, которая по теории вероятности казалась невозможной, и оттого испуганный, представшим перед ним – нет, не идеалом в буквальном смысле, которого, как он понимал всей субъективностью своего начала, быть не могло, но напротив, порочно-девственным, но близким только ему одному, быть может, или очень немногим кроме него, – греховно-девственным желанием, которое как раз можно было обозначить как идеал в определенной категории, присевший на корточки на противоположной стороне красоты. «Елена», – сказала она, продолжая улыбаться и пожав плечами, хотя в глазах продолжали искриться вопросительные полутона. – «Вы меня ни с кем не спутали?» Как могло случиться, что виденное только через средства коммуникации – фотографии, видео – оказалось воочию перед ним, – виденное и источающее даже таким способом феерическую чувственную энергию. Как она могла явиться сюда, в это время – кто подослал ее на встречу с ним, для проверки – клюнет или не клюнет, узнает или нет? – какая сила и зачем? Ну чем не пучеглазый Тим Рот, играющий издали в сизой дымке на своей гитаре-мандолине меж сатиновых берегов с ароматом арабики. «Спутал, но это не важно». «Как так»? «Я здесь в командировке и почти не знаю города», – сказал он, продолжая стоять на дистанции. «Ну и что», – ответила она. Ларингит мягко щекотал слух. Было непонятно, что она имела в виду, говоря ну и что ну и что что в командировке и скоро уедешь скорее всего навсегда от меня даже если вернешься когда-нибудь снова в новую командировку но уже не ко мне а говоря в командировке честно говоришь что женат и вернешься домой а здесь это всего лишь командировка такой зашифрованный код понятный всем нам и мне в том числе и это честно и слишком прямолинейно хотя и завуалировано под командировку но и в прямолинейности скрыта некая искусственная интрига игра намек на флирт чтобы ход за ходом продвигаться вглубь не зная определенно чем всё закончится или ну и что что не знаешь город я-то знаю и покажу ведь мы будем все это время вместе и говорю тебе ну и что в ответ на твое предложение продолжить без обязательств и претензий ровно на столько насколько это будет комфортно обоим а потом ты узнаешь что не следует ничего подозревать и бояться и покажу тебе Вику ей одиннадцать мы вдвоем но это опять ничего не значит кроме того что ей придется одной остаться дома пока я не могу ведь повести тебя к себе а-а-а у тебя номер в гостинице я знаю где это сколько сколько да ладно не всё и не всегда измеряется деньгами разберемся и снова зачесалось у него под ложечкой от ощущения что кто-то наблюдает поведется ли он на очередную приманку и не бросится ли с высоты которой боится но потом она показала фотографию где она с ее отцом который никогда не был ее мужем все вышло как-то само собой и они все реже виделись но она не настаивала и не просила и не стала делать операцию по извлечению (подобно матери своего отца, которую едва не побили камнями за одиночество) принципиально нет не думала и не взвешивала а просто не стала и всё подтверждая своё чужая среди чужих а может быть и еще кое-что такое чего он не мог представить разве только кто-то по своему умозрению мог сказать еще нечто но уж точно не он вычеркивая нет замалёвывая жирными сплошными линиями энциклопедическую характеристику я живу недалеко сказала неопределенно не беспокойся я домой смогу добраться даже если что но даже не случилось тогда и потом они встречались и однажды она пришла с дочерью и он церемонно шел рядом держа в руке маленькую для него теплую ладошку расспрашивая и рассказывая о Золотых воротах историю вполне себе банальную доселе никем не озвученную но услышанную им от одного археолога о том как передовой отряд чингизидов хотел мирно пройти киевскими землями для разведки дальних западных земель однако по неизвестной ныне причине то ли дезинформированные то ли напуганные коварством прежних хазаров то ли по самоуверенности и под влиянием плохого настроения или с медовушного бадуна и не подозревая какая тьма уже гудит ульем на покоренных территориях решили былой удалью положить конец не начавшемуся разлому истории но сами положили к тому начало. Она ничего не знала, да и это почти было с большой натяжкой, и он с недавних пор открывал для себя заново, как в первую встречу, рассказывал о чудесном процессе составления калейдоскопа из отдельных, иногда совсем независимых картинок, расшифровок, по мере нанизывания и склеивания зарождавших сначала сюжет, а после и более сложный смысл, – процесс, которым он увлекся с некоторых времен. Она слушала его внимательно, позируя глазами, и он то и дело натыкался на них мимолетом, спотыкаясь, замолкая, отчего ее глаза меняли содержание и цвет и выражали удивленный вопрос, а когда он продолжал, восстанавливали прежний цвет.

Она наливала из термоса чай, размешивала ложечкой сахар и протягивала подходившим людям. Увидела его из-за плеча огромного мужчины с худым рюкзаком за спиной, похожим на обвислую грудь стареющей, истрепанной жизнью женщины, приподняла подбородок, чтобы лучше разглядеть, и даже улыбнулась бегло, и морщинки снова легли к переносице, вздернулся крупный нос, но мужчина успел уловить движение губ и встрепенулся, рефлекторно забормотал ей в ответ, расправил плечи, очевидно, также уловив некую обвораживающую энергию, не обращая внимания на возникшую сразу очередь.

– Привет, – сказал громко, скрывая некоторое волнение, разряжая неопределенность момента.

Она еще раз улыбнулась, теперь уже открыто, глазами демонстрируя направление своего внимания. Обнажились зубы, открылся небольшой скол переднего справа, аккуратный, не вульгарный, придающий дополнительный шарм ее веснушкам и прищуренным слегка от приподнявшихся щек карим глазам. Но тут же она пришла в себя, повернулась к следующему, завертела ложкой вдоль стенок стакана.

– Подождешь? Я скоро.

Что-то провалилось рядом и вокруг него. Он увидел черную бездну, которая лукаво смотрела на него, хитро щурясь. Ничего не зазвучало внутри, не побежали мурашки под рукавами, да и голос ее, немного осипший на холоде, растворился в шумной вязкой бесконечности, захрипела прокурено на морозе – Ma che freddo fa. Он почти испугался своему спокойствию, как диагнозу вошедшего в комнату доктора, и холод просочился под куртку и ущипнул под ребрами.

Тебе не холодно? – оставалось спросить.

Он кивнул, понимая, отошел в сторону. Люди подходили, брали свои одноразовые стаканчики, шли куда-то группами и по-одному. Она взглядом позвала его.

– Чаю хочешь?

Тут только он вспомнил, что ничего еще не ел, сразу булькнуло внутри. Она поняла без слов и налила. Пока он всасывал в себя короткими порциями горячую сладкую жидкость, она успела обслужить еще несколько человек.

– Давно ты здесь? – спросил он, делая паузу.

– Да как всё началось.

Он почти спросил, зачем ей это, что она в этом понимает и понимает ли, чем рискует, если попадет под раздачу, как те дети, которые тоже ничего не понимали, определив это место скорее для свидания, нежели какой-то серьезной политической акции с лозунгами и требованиями, которые, конечно же, были тоже, но с каждым днем занимали все меньше места в авангардной тусовке, где начинались знакомства, скорее всего, они были до смерти напуганы в первые мгновения, пытаясь спастись от безжалостных черных монстров, не знающих пощады. А после первого шока вскипел адреналин, вытесняя боль, чувство унижения и страх.

– Это сугубо личное.

Личное. Это у неё-то личное, подумал. Только здесь некому ее уговаривать быть пышной. Здесь каждый по сугубо личному, кроме, разве, тех, которые просто опешили от такого шквала, а после пришли с неостывшим возмущением.

– Так получилось.

Добавила она.

Конечно, получилось.

Она внимательно посмотрела на него.

– Сколько мы не виделись?

– Больше двух лет. А ты – с кем-нибудь живешь?

Она качнула головой, не меняя выражения лица. Тоже одиночество, дочь не в счет, как та, которая.

– С дочерью.

– Сколько ей сейчас?

– Увидишь. Скоро придет.

– Так сколько ей сейчас?

– Пятнадцать. А ты как сюда попал?

– Это тоже личное.

Здесь у всех личное, подумал.

– Нет, я серьезно.

– Я тоже. Я теперь безработный, могу делать, что хочу.

– Надолго?

Тревога и надежда прозвучали в ее голосе, – так должно было быть по сценарию, – но ничего не было, голос ее доносился издалека, монотонно, устало. Она намеренно не спрашивала о семье, жене – так было деликатнее по отношению к нему, хотя он тогда еще сказал, что женат, что дочь и что… ничего он не сказал больше, полагая, что этого откровения достаточно для честного и открытого общения, чтобы сразу расставить все точки и не давать никому надежд и повода для вопросов. Фрикатив тонул в облаке пара. Она устала, подумал Виктор, впрочем и не надеясь, поскольку знал, что всё, что было в прошлом, никогда не имело очерченного будущего, кроме очередной встречи и постепенно истощавшихся фантазий.

– Пока всё не закончится, – сказал он.

Пока всё не закончится. Что должно закончиться, чтобы считаться законченным? Какой эпизод? Какой факт должен свершиться? Какой последний человек это закончит или решит родиться?

– Будешь бутерброд? – спросила она и снова пробудила в нем загнанный в чулан рефлекс. Во рту заслюнявило.

Он кивнул вместо ответа.

Она достала из-под столика сверток, развернула, подала ему оба. Руки ее были теплыми, как и раньше, когда она касалась его.

– Я уже ела, – сказала она.

Он хотел не поверить, возразить, отказаться, но уже откусывал, жевал, проглатывал, запивая еще теплым чаем.

Внезапно она изменилась в лице, стала неузнаваема, совсем не та, которую он хотел видеть.

– Что случилось?

Дочь вынырнула из-за его спины, с ходу уткнулась ей в плечо, почти зарыдала, не обращая внимания на Виктора.

– Мама, они его прямо из больницы увезли.

– Подожди. Познакомься. Это Виктор… дядя Витя. Это Вика.

Она была похожа на мать, разве что веснушек было поменьше, да щечки едва очерчивали овал лица. И не было такого голоса – он звучал чисто, без надрыва и трагизма при всей кажущейся драматичной интонации, звучал энергично и однозначно. Даже сквозь теплые одежды очерчивалось юное змеиное и неловкое тело, не попадающее в такт стеснительной азе фриё йя, которая и не замечала мороза вовсе, сосредоточенная на очень важном для нее в данный момент.

– Ну, теперь рассказывай.

– Приехали в больницу к Шурику и увезли в Шевченковский райотдел. Сказали – судить будут. Но за что? Он ведь ничего не сделал, ничего! Даже не сопротивлялся.

– Это ее парень, – сказала Лена. – Встречаются четыре месяца. Той самой ночью они гуляли с друзьями по Крещатику. Пришли сюда. А потом на них напали и стали избивать.

– Шурику руку перебили и трещина в черепе. Он сидеть не может – у него голова кружится и рвота. Сначала избили, а потом забрали. Судить собираются.

– Ну зачем вы туда пошли? – Лена возмутилась, но как-то вяло, демонстративно, сочувствуя и жалея, что такое произошло с ее дочерью. Очевидно, не зная что сказать другое, используя примитивные материнские шаблоны.

– Опять двадцать пять! Сколько раз говорить – там все наши собирались. Ведь ничего уже не было, так просто, мы всегда там тусуемся.

– Дотусовались.

– Мама! Я не за этим пришла.

Он слушал, кивая обеим, внимая обеим и сочувствуя. Сейчас она скажет строго: я предупреждала, говорила лучше дома встречайтесь в кино сходите но не суйтесь в это дело ваше дело учиться вроде как в роду ни у тебя, ни у него никого из этих болтунов нет, а он что-то скажет в поддержку наставительно, сдвинув брови или промолчит, как посторонний.

– Позвонить сразу могла? Я беспокоилась, как-никак.

– Связь отключили. А потом не до того было.

– Тебе всегда не до того.

Но это уже так, вскользь, затихая. Скрытое недоумение скользило по его нутру, и непонимание того, как она оказалась в этом месте, даже если её дочь оказалась вовлечена невольно в трагический эпизод городской жизни, вдруг бросила нехитрое занятие и способ зарабатывания на жизнь, чтобы поить чаем и кормить бутербродами покинувших свои дома людей.

Они еще постояли, вспоминая, разговаривая, успокаивая друг друга, когда в стороне раздались тревожные звуки, крик, шум, и вокруг зашумело, интенсивно задвигалось, из палаток стали выскакивать люди, кто-то руководил ими, и они нахлобучивали на головы шапки, у некоторых появились мотоциклетные шлемы и даже велосипедные ребристые, а у одного молодого парня засверкала красной звездой настоящая, военной поры, каска.

– Прорыв! – раздалось, и ударил набат издалека, пробиваясь из параллельного прошлого, призывая к обороне. Сдвинулось, понеслось, он растерянно соображал сначала, что же делать в данной ситуации, бежать ли со всеми или это необязательно, и уместно ли будет то, что он сделает, причем, что бы ни сделал, даже явно противоположное тому, что не сделает, хоть так, хоть эдак, но случай избавил его от сиюминутного равновесия, зацепив плечом с последующим разворотом, из-за которого пришлось невольно податься вперед и сделать шаг, его почти понесло течением, которому он сначала не сопротивлялся, а потом своим напором стал добавлять энергии и силы. И вот они встали рядами и шеренгами, стенка на стенку, сплотившись перед организованной ратью черных обмундирований и шлемов со сверкающими на солнце прозрачными забралами. Впереди него, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки смотрела на него полудетскими глазами черная бездна, без выразительности, без эмоций, выполняя отшлифованные многодневными тренировками комбинации, справляясь с поставленной задачей. Вытянулась длинным облаком до горизонта, вверх по улице, за ней и за всем вокруг, затолкала воздух, объемность пространства. Так длилось несколько мгновений, когда рядом такая же часть бездны поглотила молодого парня и шумно сомкнулась над ним внутри себя. Глухой вскрик мгновенно погас в черной пучине.

Не страшно, подумалось ему в один момент, совсем не страшно. Внутри стало горячо, душа рвалась наружу из утлой куртки, но пока еще не очень понятно было, зачем это всё, какую несет задачу и цель, кто чего хочет и чем руководствуется, кто руководит, в конце концов, можно ли так: рьяно и напористо-вызывающе бросаться на неприступную бездну, способную на всё и имеющую к тому все полномочия уже одним своим видом. Крик невнятный и бессмысленный резал воздух, врезался в черноту и гас в ней, бездонной и тупой. В какой-то момент стало занимательно, казалось, они затеяли игру в силовое давление – кто кого, и так тискались в коротком танце, шагая вперед-назад. Игра захватила, и спортивный азарт уже проводил мыслительную линию, за которую следовало оттеснить непобедимую армаду с детскими глазами за прозрачным забралом.

Вперед-назад. Вперед-назад. Туда-сюда. Не отступая. Не наступая. Нам надо потолкаться, для картинки, сказал, – но только без камней и палок, ну и без дубинок, конечно. Без фанатизма. Понятно? Давайте, выходите для массовки.

Массовка получалась эффектной.

Сбоку взметнулась вверх тень, справа тоже, и черная бездна, улыбаясь, начала отодвигаться, а крик смыкаться впереди него, разрезая далекий монотонный набат. Он с удивлением почувствовал, как чьи-то руки обхватили его предплечья с двух сторон, как непозволительно грубо и бесцеремонно его ступни оторвали от тверди, а рядом и спереди замолчало. Улыбнулся – очень громко завыли сирены-херувимы, призывая, но не было рядом мачты, за которой спрятаться. Он расслабился, погружаясь в бездействие.

Закапал дождь. И сразу стихло вокруг. Бесшумно, без ударов по телу и одежде, без всего видимого, без слышимого. Просто сверху капнуло на крылышко носа, потом с переносицы потекло и капнуло, замочило подбородок, соскочило в ложбинку между ключицами.

Почему на шлемах и забралах нет капель? У них нет, у черного ничего нет. И асфальт сухой, и ноги у них сухие, и только он намочил, провалившись, не удержавшись на поверхности, не дойдя по суху до неизбежности, не поверив.

А дождь усилился и залил глаз и всю половину лица густой медовой патокой, и тело ослабло и стало невесомым, дрожь судорогой пробежала сквозь него, отбирая силы, ноги не держали и стукнулись пятками о землю, поддерживаемые невидимым.

Осторожнее, сказал голос за кадром, кладите сюда, на чистое. И снова набат ударил больно в уши. Нет, сами, не надо, дайте ножницы и бритву, есть бритва? У кого есть бритва? Да какая!? – любая. Нужно инструментом запасаться. Теперь много понадобится.

– Что случилось? – спросил он, открывая глаза.

– Ты сказал: это предательство. И он тебя ударил.

– Да?

– Так и было. А еще ты говорил, что все беды в мире происходят от праведников.

– А разве нет?

– И что не может человек быть Богом или сыном Бога.

– Мне кажется, что и в самом деле не может. Даже если он сын всего человечества. В этом есть большое противоречие.

– Ты же знаешь – у него дед был коммунистом и попал в плен, его расстреляли из-за предательства сослуживца.

– Свои – предатели?

Но не увидел её лица.

– Ты их так ненавидишь? – спросила она вполоборота, прикладывая кусок ткани ко льду, чтобы положить ему на переносицу.

Ничего, кроме белого неба не было вокруг, только черная цяточка пачкала белую полусферу. Он напрягся и моргнул. Небо исчезло вместе с бельмом, и серая почти просвечивающаяся ткань брезента паутиной колыхнулась от внешнего движения. Голова была закреплена к мягкому обручу, который сковывал движение. Рука тоже не хотела подниматься, но после некоторого усилия потянулась к виску. Мягкая ткань окутала голову. От резкого неосторожного движения напряглись мышцы, полоснули острым под макушкой, в потолок, не выпуская наружу.