Текст книги "Крылья империи"

Автор книги: Владислав Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

2. Недопереворот

В Петергофе это утро началось примечательно хорошей погодой. Готовился праздник – проводы царя на дипломатический конгресс. С крохотной посыльной галеры выгружали материалы для фейерверка. Фонтаны были пущены! Ожидалось изумительное зрелище – смесь огня и воды. Что может быть краше такой феерии? Все было почти готово – ждали только Екатерину. Петр ночь проработал над бумагами и напоминал дневную сову. Придворные, судя о государе по себе, решили, что у царя похмелье.

– Уезжать не хочется, – жаловался он графине Воронцовой, – в столице нехорошо. По гвардии ходят подметные листки, совершенно, впрочем, дурацкие. Вчера один такой хвалился меня зашибить кирпичом. Императора Всероссийского – кирпичом по голове! Как это можно себе представить? О! Миних сразу с тремя поклонницами! Фельдмаршал, мне бы вашу способность очаровывать дам!

Фельдмаршал вылез из стриженых кустов – встряхнулся, и уже во фрунте, и ни единой складки на мундире. Фрейлины возились дольше. Зато не краснели. Дело житейское.

– Боюсь, государство совсем бы захирело, – заметил Миних, – а мне можно, вы, ваше величество еще не подобрали мне серьезной работы. Простите – подслушал вашу беседу. Эти низенькие кустики словно специально созданы для подобных штук. Должен заметить – то, как пьяный гвардеец бьет императора по голове кирпичом я представляю себе очень хорошо. Хотелось бы знать – что с мерзавцем сейчас? Тайной-то канцелярии нет.

– Канцелярии нет, но есть полковая гауптвахта. Там он и сидит. Протрезвеет, напишет покаянное письмо – и пойдет в кабак хвастать, как он царя убивал.

– В гвардии вас очень не любят.

– А с чего им меня любить… Подачек не бросаю, служить вот заставил. Тем и плох. – Петр нервически махал руками. Не царь, мишень для Дон-Кихота.

– Не стоит недооценивать их опасность, – уговаривал Миних, – я вот как-то о них забыл. Двадцать лет потом вспоминал. Кстати, государь – вам ваше лицо дорого? Как и прочий организм?

– Лицо у меня – не воду пить, – Петр помрачнел, это было больное место, – после той оспы. Катька, дура, видеть не может. А организм… Хороший организм. Кроме брюха. Согнал бы, да всякий раз посмотрю на него, подумаю: куда без меня по свету брюхо пойдет… Тоже – не чужое. А это вы к чему?

– К тому же. Когда вас разбудят, то мало не будет. Достанется и уху и брюху. Отметелят за милую душу, как английский боксер свою грушу.

– А вас на стихи потянуло, фельдмаршал.

– Тогда скажу серьезно, прозой. Во время ареста меня так били, как ни до, ни после. Почему живой – загадка. А я был всего лишь первым министром. Вы давеча назвали гвардию янычарами. Совершенно точное определение! А янычары султанов убивают не то чтобы часто – РЕГУЛЯРНО. Представьте – ночью к вашему величеству в постель забираются четверо братьев Орловых. И не дав одеться, бьют. Сначала кулаками, потом ботфортами! И особенно старается Гришка.

Петр улыбнулся – глуповато, ну уж как умел.

– Вы меня запугиваете. И при этом играете на естественном отвращении к любовнику жены. Хорошо. Признаюсь. Я боюсь гвардию. Сейчас вы начнете отговаривать меня от отправления этих негодяев на военный театр. Скажете – это опасно! Это мне уже все прожужжали. И Воронцов – канцлер, и Волков – статс-секретарь. Летают кругом, как стрекозы и вжжжжж, – он сделал жест, будто пытается схватить рукой надоедливую муху, – Хорошо. Я их Действительно боюсь. Но не лучше ли разок рискнуть – и не дрожать всю оставшуюся жизнь. Если они уйдут из столицы… – Петр мечтательно закатил глаза.

– Они не уйдут. То, что вы сделали, это даже не провокация – это ПРИКАЗ К МЯТЕЖУ, – объяснял Миних, говоря едва не по складам и шипя на свистящих буквах.

– Хорошо, дайте мне другой способ от них избавиться. И успокойтесь, мятежа еще нет.

– То-то: еще, – Миних воздел указующий перст горе, – Можно сделать все тихо. Гвардию – до поры не трогать. Пусть носят сюртуки до щиколоток, валяются пьяными на постах. Вовремя производить этих оболтусов в чины, платить – черт бы их побрал – хорошее жалованье и вовремя. Любить они вас не будут. Будут терпеть. И ничего с ними делать не надо. Надо – не делать. Не пополнять.

У Петра в глазах проскользнуло понимание. Миних, ободренный, продолжил:

– Всякая воинская часть имеет естественную убыль. Кто отслужил свое, кто перевелся – как следует, с повышением на два чина, – в армию, кто совершил нечто, из-за чего не только вы, но и его товарищи не прочь изгнать мерзавца из рядов. Трудно, правда, представить, что. Понемногу полки станут равны батальонам, потом – ротам. Вот примерно тогда их можно разогнать и сформировать заново, как нормальные армейские части. И муштровать, и в походы посылать, и впредь не заводить гнильцы.

– Это займет лет десять. А я, право, устал бояться. Как, однако, припекает! Надо бы освежиться. – Петр полез в фонтан, сняв треуголку и подставив парик мелким брызгам. Потом сорвал и парик. Под ним оказались короткие, беспорядочно обкромсанные волосы, торчащие в разные стороны. Когда голова достаточно промокла, Петр, хлюпая сапогами, выбрался из фонтана.

– У тебя рога! – засмеялась Елизавета Романовна.

– Знаю, – беспечно бросил Петр, обмахиваясь треуголкой, – про Гришку Орлова знает, поди, вся Европа. И про Салтыкова, и про Понятовского…

– Да не такие! На голове – из волос! Зачем тебе новый анекдот?

Петр провел рукой по волосам, пытаясь их пригладить. Тщетно. Тогда он вновь напялил треуголку.

– Сегодня я что-то не в себе, – сказал он, – норд-ост, видимо. И в горле будто застряла какая-то пакость. А ведь сегодня даже Екатерина ведет себя прилично. Пригласила в Петергоф, а сама уехала. И вместо того, чтобы терпеть ее дурачества, я смогу позволить себе свои! Могу – но как-то не хочу. До чего гадко на душе – просто не поверите…

Речеизлияние его величества было прервано еле слышимым отдаленным шумом. Чуткий Миних уловил: «Гвардия… мятеж…» – и, очертя голову, ринулся на звук. Петр поспешил за ним, но отстал – фельдмаршал в свои годы не только по фрейлинам был боек. Навстречу им прорывались двое – один в раззолоченном зеленом мундире с лазоревой орденской лентой через плечо, другой – пернатый кирасир с восточным клинком. Не перепутаешь.

Генерал-поручик сделал еще более тревожное лицо, выкрикнул с несколько театральным надрывом – зато как палашом наотмашь:

– Ваше величество! В столице возмутилась гвардия, Семеновский и Измайловский полки кричат: «Виват, Екатерина!», преображенцы – то же, еле вырвался.

– Как же это… – растерялся Петр, – а присяга?

– Водкой зальют, – сказал Миних, – а что, в столице верных частей совсем нет? – Отчего же? – Баглир, наконец, загнал ятаган в ножны, – Кирасиры сейчас умирают на улицах Петербурга. Иные, глядишь, и вырвутся. А у армейских полков офицеры все взяты по домам – и на их место выставлены из мятежников. Так что за час – другой екатерининцы с кирасирами управятся. Тогда они двинутся сюда.

Глаза Петра округлились.

– Надо ехать в Ораниенбаум, – сказал он, – под прикрытие моих голштинцев. А что дальше?

Он оглянулся. Только что было пусто – откуда-то взялись серолицые растерянные люди – кругом императора осторожно столпился двор.

– Дальше решим в Ораниенбауме, – подытожил он.

Началась суета. Собрались на диво быстро. Поехали.

Баглиру все это очень не нравилось. Была какая-то предрешенность в неловких действиях Петра. Опереточность происходящего подчеркивалась сияюще ясной погодой, листья деревьев солнечные лучи пронизали насквозь – и по изумрудному коридору дороги летели экипажи.

Миних, старый солдат, скакал в седле. Негоже на войне каретами пользоваться. Даже и старикам-фельдмаршалам. Баглир пристроился рядом.

– Дело швах, эччеленца, – заявил он, – император совершенно растерялся. Измайлов пытается его тормошить – но толку чуть. Надо было сразу разослать курьеров к близлежащим гарнизонам, еще что-то делать. Голштинцев одних раздавят.

Миних хмуро жевал губу.

– Его величество решил так.

– Его величество… Короля играет свита, эччеленца! А вы посмотрите на эти кислые хари. Половина, наверное, вообще была в заговоре, просто что-то не сошлось – и вот они здесь, дрожат, боятся, что паскудство наружу вылезет. Другие – хорошие, верные – но глубоко штатские люди. А мы теперь уже как бы и на фронте.

Возле Ораниенбаума Петр еще в бытность свою великим князем устроил крепостцу Петерштадт. Потешную, прежними словами. Но устроенную по всем правилам. Внутри крепостцы стояли казармы голштинцев и домики их офицеров.

Один – принадлежал Петру. В нем и устроили военный совет.

Как и опасался Баглир – большую часть совета охватило апатическое уныние. Поводы, конечно, были. Генерал-поручик Измайлов устал от давешней гонки, вид имел воспаленный и нервический – но хотя бы рвался в бой. Прочие… На них было невозможно смотреть. Канцлер Воронцов, его заместитель Голицын и статс-секретарь Волков тушевались друг за друга. Фельдмаршал Трубецкой, командующий всей гвардией, был сер лицом и дивно уныл – и представлял не столько человека, сколько мундир, набитый тряпками. Иван Иванович Шувалов изящно привалился к стене в сторонке и внимательно изучал потолок. Его хата была с краю. Меценат и сибарит, друг Ломоносова – он лицезрел историческую сцену – и не более того. То, что он еще и гвардейский офицер, он, как и большая их часть, благополучно забыл еще в царствование Елизаветы. А потом, после указа о вольности дворянской, просто забыл выйти в отставку. Другая его должность – начальника шляхетского кадетского корпуса – была по его характеру, и с ней Иван Иванович вполне справлялся.

Мучить же его, как прочих, заставляя действительно тянуть строевую офицерскую лямку, Петр не стал из привязанности к Петру Ивановичу Шувалову, гению артиллерии, верному другу и соратнику. Увы, Петр Иванович скоропостижно умер вскоре после того, как обеспечил великому князю Петру корону – после смерти Елизаветы гвардия вдруг обнаружила, что казармы наиболее разложенных старых полков взяты на прицел единорогами, а Зимний дворец зажат в кирасирское каре. Екатерина тогда была занята – рожала очередного бастарда. А как оправилась – тут Петр Иванович и помер, едва достигнув пятидесяти лет. Но заговор пришлось воссоздавать сначала.

Так, во всяком случае, казалось Баглиру.

Генерал-адъютанты Гудович и Мельгунов готовно и истово смотрели в рот царю. А вот в глаза избегали. Оно и понятно – их полки без шефов заперты на Васильевском острове.

Графиня Воронцова тихонько сидела в уголке, едва не дыша. Ее отец, канцлер, поминутно оглядывался на дочь.

Голштинские генералы Девиер и фон Левен ерошили парики и пытались изобразить на казенных лицах мышление.

Миних развалился за столом и скептически разглядывал остальных. Баглиру показалось, что он вот-вот пакостно захихикает. Впрочем, было отчего.

Случайные лица выглядели лучше. Чуплегов, несмотря на рану, держался во фрунт и ел начальство глазами. Сам князь Тембенчинский устроился за спиной Миниха – и, сам того не ведая, воспроизводил поведение фельдмаршала. Нагло вальяжничал. Полковник Сиверс, несколько растрепанный – у него был выходной, и его только вытащили из теплой постели, – шепотом вызнавал диспозицию.

– Да я и сам-то толком понять ничего не успел… – сбивчиво объяснял ему Измайлов, – Разбудили воплями…

– Михаил Львович! Расскажите всем и громко! – попросил император.

– Слушаюсь. Разбудили меня вопли, я – бегом к своим казармам – а оттуда ротмистр Чуплегов с полусотней кирасир, без брони, полу одетые – палаши и кони… Полковник, говорит, убит – и царь тоже. Я говорю: врешь, давай туда! Он кричит: у нас уже совсем Екатерина, многие присягнули, спрашиваю, чего не присягнул он сам – он мне – что обходят-де Павлика, надо делать что-то… Нашли мне коня. Вырвались на нарвскую дорогу, там князя встретили, он рассказал, что кирасиры прорываются на Выборг, там сделают круг. Пушку вот взяли… Ну и все… А про кирасир вот князь Тембенчинский изложит подробнейше.

– Прошу Вас, князь.

Баглир втиснулся к столу, оттерев фельдмаршалов и генералов.

– Ваше величество, господа, – начал он, – вот что я могу вам сказать по положению в городе: там происходит возмущение гвардии. В отличие от переворотов двадцатилетней давности, – он отпустил поклон Миниху, – масштаб не в пример больше, участвует большое количество статских лиц. Многие жители столицы недовольны императором. Однако самих заговорщиков, вероятно, не более полусотни. Распущенные слухи о гибели вашего величества, – Баглир ободряюще улыбнулся царю, – заставили многих присоединиться к выступлению, так сказать, безкрамольно. То есть, не имея в виду ничего худого. Их немедленно повязали кровью – заставив арестовывать и убивать верных присяге. Сенат и Синод уже собраны – и под штыком напишут любые решения. Екатерину поддерживают как недоброжелатели собственно вашего величества, так и противники текущей политики. Можно сказать, что имеет место мятеж худшей половины дворянства. Той половины, которая уже получила вольность. И которая не желает, чтобы вольность распространилась на другие сословия. Еще – мятежники очень сорят деньгами. Откуда столько – неясно. Что до кирасир – они сражались. И, если живы, прорвались вон из города.

И сделал шаг назад. Стало тихо.

– Я полагаю, их еще можно утихомирить, – робко сказал фельдмаршал Трубецкой, глядя царю на подбородок, – и вообще, так поносить дворянство, верных ваших слуг, говоря, что половина взбунтовалась… Я могу съездить в Петербург…

– И я! – торопливо вставил вице-канцлер Голицын.

– Я тоже! – это Александр Иванович Шувалов, тоже командир мятежного полка.

– Согласен, – сказал Петр, – а что вы, ротмистр, право, так злобно. Нехорошо. А вы езжайте, езжайте.

Наперегонки метнулись к двери. Баглир едва не заулюлюкал вслед.

– Царей продавать за водку нехорошо, – жестко сказал Миних, – А эти переметнутся. А если и нет, то за поведение вверенных им полков все равно расстрелять надо бы.

– Экий вы жестокий.

– Такие правила этой игры. Корона снимается с головой. А я не хочу по новой – в Сибирь. И предавать вас тоже не хочу. Но пусть едут – расскажут, что мы тут сидим себе, сопли жуем… Хорошая дезинформация.

– А мы действительно жуем сопли, – сказал Измайлов.

– И если продолжим, то будет все равно, – заявил Миних, – извините, ваше величество – за грубость, но надо же заставить вас делать свою императорскую работу. Временами – опасную и тяжелую. Вы же солдат! Или только играете в солдатики?

Император порозовел от возмущения.

– Вы мне говорили, что устали бояться. Так просто перестаньте быть трусом, черт возьми! – продолжал Миних, – а про дворянство – почти правда. Не все шкурники. Но – слишком многие, чтобы это делало честь сословию. Все оттого, что каста замкнулясь в себе. Я сам – граф и крестьянский внук, а не борзая с родословной!

И тут Петр успокоился.

– А и верно, – сказал он, – вы задумали какую-то рискованную эскападу?

– Придумал несколько, не знаю, какая лучше, – заявил Миних, – но сделать можно многое. Например, если вы выйдете навстречу мятежникам – они протрезвеют и опомнятся.

– Нельзя, – возразил Гудович, – там будет хотя бы один настоящий заговорщик. И он убьет вас!

– Не пугай! – погрозил ему пальцем Петр, но погрустнел.

– Надо написать воззвание, – предложил Волков.

– Верно, Дмитрий Васильевич, – согласился с ним Воронцов, – но воззвание, ничем не подкрепленное – просто сотрясение воздуха.

– Тем не менее, его надо подготовить и размножить, – поддержал Волкова Миних, – вы уж этим непременно займитесь. А еще у нас есть Кронштадт. И недалеко Выборгский полк учения проводит. Надо туда послать…

Петр кивал. За окном топали сапогами астраханские гренадеры. Этот полк оказался разделенным надвое: один батальон здесь, другой в мятежной столице. Положение с военной силой вообще было неприятным – даже если считать Выборгский полк. Артиллерия голштинской армии, как оказалось, почти истратила запасы пороха на салюты – а новых поступлений не было. Хуже того – ядра оказались не того калибра. Так что можно было стрелять лишь картечью. Правда, картечи было в избытке, но в остальном Вильбоа сделал свое дело! Боевых патронов тоже не хватало. Зато ружей было в избытке. Их раздали даже новобранцам, до того упражнявшимся с деревяшками.

Белесое небо окончательно скатилось из утра в день, уже омраченный двоецарствием. Из этого дня надвигалось что-то страшное, от чего не защитят ни уютные стены, ни низенький потолок. Петр ощутил, как время течет у него между пальцев, не оставляя ничего – решительно ничего, пронизает ладони, руки, отрывает и уносит неведомо куда. В бесславие и Лету! Но злость пересилила наваждение. Петр вдруг вскочил и забегал по комнате.

– Сейчас сюда заявятся гвардейцы и начнут нас резать, а мы… – выругаться он предпочел по-немецки, всласть.

– Я же говорю – в Кронштадт, – поддержал его Миних. – Курьеров можно рассылать и морем. А эскадра – это приличная сила. Если же мы потеряем Кронштадт – морем Петербург уже не взять.

– К тому же моряки гвардию не любят, – заметил Баглир, – морды им бьют по кабакам.

Петр подскочил к привставшему Девиеру.

– В Кронштадт поедешь ты. И крепость держать – пока не будет помощи.

– Дозвольте и мне туда, – попросился Миних, – Я же военный инженер, и смею полагать – если дойдет до боя, окажусь полезным.

Петр удивился:

– А кто будет меня злить и нацеливать на битву?

– А я вам ротмистра оставлю. Князь, теребите государя, иначе он снова впадет в апатию.

– Буду клевать, как орел Прометея.

– Вот и ладно. Прощайте, государь. Надеюсь, свидимся.

И ушел – едва не расшибив голову о притолоку. Несгибаемый. В новый переворот окунувшийся с восторгом. Будто и помолодел на двадцать лет.

– Да, какие люди были вокруг деда, – вздохнул император, – богатыри! А вы…

– А что мы? – встрепенулись Мельгунов и Гудович.

– А вам другая работа. Готовьте галеру и яхту. Скоро выступаем.

Собрание зашевелилось. Мельгунов и Гудович уже исчезли. Еще мальчишки, и – не блещут, но хотя бы верны и расторопны. Петр прислушался к своим рукам – время все так же яростно уходило.

– Совет окончен, – объявил он, – А ты, Тембенчинский, задержись. У меня есть для тебя задание… А заодно и печень спасу.

В Санкт-Петербурге старый Зимний дворец – уже было сносить собирались – выглядел как обычный штаб успешного восстания – веселое мельтешение непонятных и ненужных людей, спешащих изобразить деятельное участие. Среди этой милитаризированной мишуры как-то забывалось, что столица – только ноготь мизинца великой империи, а вся эта суета – лишь грязь под ногтем. Нет, всем было легко и радостно. Особенно – гетману Разумовскому, взявшему на себе военное командование. Шли доклады о поддержании и присоединении, и никакого сопротивления! Только кирасиры ушли из города незнамо куда.

Необходимую роль черного ворона попытался исполнить подполковник фон Энтден. Граф Кирилл отмахнулся от него, дабы тот не вился, но карканье было услышано Екатериной.

– Действительно, – сказала она, – что если мой урод забьется в Кронштадт? Его оттуда потом не выкуришь! Адмирал, – обратилась она к топтавшемуся подле нее вице-адмиралу Талызину, – поезжайте туда и обеспечьте мне верность этой крепости.

– Хорошо, – сказал Талызин, – но мне нужен ваш собственноручный приказ о вручении мне власти над Кронштадтом.

Послали за бумагой. Наконец, Екатерина поставила последнюю точку.

– Это вам подойдет? – она отдала указ Талызину.

– Вполне, – ответил он, пробежав глазами бумагу, спрятал ее, откланялся и вышел.

– Конченый человек, – прокомментировал его уход фон Энтден, – пропал Иван Лукьянович.

– Это еще почему? – спросил, недоумевая, Разумовский.

– Да потому, что его там, верно, ждут уже. С объятиями-с.

Карканье воронов тем более неприятно, чем более правдоподобно. Чтобы заглушить нарождающуюся тревогу, Екатерина вышла на балкон – слушать ликующие вопли гвардейцев. Ей очень шла военная форма.

Сквозь полупьяную толпу между тем пробирались два толстых человечка в роскошных военных мундирах и один – в придворном. Хотя – нет, не пробирались! Их несли. Один из толстяков стащил мундир – петровского образца – и кинул гвардейцам. Те стали этот мундир топтать. Другой сыпал из карманов деньгами. Когда они оказались под балконом, тот, что расстался с мундиром, крикнул снизу:

– А вот и мы, матушка! Уже и присягнули!

Это были Голицын, Трубецкой и Шувалов – который Иван Иванович.

Вошли во дворец, стали рассказывать – в стиле анекдота – как выбирались из петровской ставки, да какой Петр дурачок. Поязвили, понасмехались. Рассказали и про князя в перьях, на шляхетское сословие хулу возлагавшего, и про Миниха, старого маразматика, поехавшего в Кронштадт. Вот тут Екатерина стала смеяться натянуто.

Заметивший это Гришка Орлов, отвел ее в сторонку, и стал выспрашивать, в чем дело.

– У них там есть умные люди, – сказала Екатерина, – а к нам перебегают дураки.

– Зато дураков у нас много, – утешил ее Григорий.

Выборгский полк шел в Петербург – к своим. Полковник Олсуфьев участвовал в заговоре, и курьер, посланный из Ораниенбаума, был арестован прежде, чем сумел своими криками смутить солдат. И все-таки рядовые шептались. Поэтому, когда напересечку полку вышла запыленная колонна кирасир, Олсуфьев поначалу обрадовался. Когда рядом будет еще одна часть, тем более гвардейцы, даже самые робкие души поверят, что все идет нужным порядком. И когда передовой усач спросил ИМЯ, которому служит полк, радостно выкрикнул пароль своей партии: «Екатерина».

И упал с размозженной пистолетным выстрелом головой – на уже мертвого адъютанта. Кирасиры целились в офицеров! Второй пистолетный залп привел выборгцев в замешательство, а потом ударили широкие груди коней и тяжкие палаши. Нет, не зря Миних организовал в русской армии тяжелую кавалерию! Бой окончился в секунды.

И вот Фермойлен наблюдал, как остатки выборгцев снова строят в походный порядок. Лица – недоумевающие, понурые. Не воины. И то – дали себя разогнать, а потом и собрать двум неполным сотням всадников. Всего двум. А из казарм выезжало шесть сотен. Пополнение нужней воздуха! Но эти… За Екатерину они смогли только панически разбегаться. И теперь готовы так же бессмысленно разбегаться за Петра. Нет, в теперешнем виде это не войско.

– Слушайте меня, солдаты! – обратился к выборгцам подполковник, – Только сейчас, слепо слушая своих командиров, вы выступили против законного царя и против присяги. Это была их вина, не ваша. Они – мертвы. Мертвы и те, кому не повезло – бой есть бой. Теперь у вас командиров нет. Я не буду вести сброд, слепо следующий за командой. Те, кто не желает помочь восстановлению прав своего императора, я не держу. Пусть ступают, куда хотят. Прочих я поведу в бой, и возможно, на смерть, – По лицам Фермойлен видел: рады. Уйдут. Что же сказать? – Те, кто сохраняют честь и совесть, оставайтесь на месте. Кто потерял – шаг вперед.

Строй застыл. Трудно – первым выйти на такое. Стоят. Переглядывются. Вот – вот поймут, что все хотят того же – разбежаться, забиться по углам, не участвовать в братоубийственной склоке. И тогда – строй взорвется выходящими людьми, бросаемыми на землю ружьями. Полка не станет. Но время надо дать. Иначе – неволя. А не своей волей драться не будут. Секунды тянутся, как распаренная мокрая кожа лосин. Пора.

– Славно! – воскликнул Фермойлен, – есть еще люди в этой стране, в этой армии! Я горд принять команду над такими богатырями! Теперь – выберите промеж себя новых офицеров. Государь их всех утвердит, клянусь честью…

Вот тут строй забурлил – и роты стали выталкивать новых командиров, а Фермойлен вешал на них снятые с убитых шарфы и шпаги. Над батальонами поставил своих подпоручиков. Полчаса – и выборгский полк шел к Ораниенбауму. Шел весело и зло. Фон Фермойлен получил свое подкрепление.

Такая повозка называлась тарантасом. И для долгого путешествия была неудобна. Но для прогулки в погожий денек по окрестностям Петербурга – в самый раз. В тарантасе развалился Михаил Львович Измайлов – и потому, что целый генерал-полковник, и потому, что подранен был при прорыве из города. А вот теперь он ехал обратно. Рядом скакал комонный Баглир – в зеленом неудобном сюртуке не по росту и фигуре. Сюртук был Измайлова – преображенский, старого образца. Зато генеральский! Кто знает, может быть звание и прилипнет. Свой кирасирский мундир он надеть не мог. Потому как ехали они как раз туда, откуда несколько часов назад вырывались. В столицу. А там кирасиру ездить по улицам было бы небезопасно.

На заставе их охотно пропустили внутрь. Измайлов кинул золотой работавшему у шлагбаума солдатику.

По Невскому проехать было невозможно – плотная толпа из солдат и городских обывателей, обданная винным духом, преграждала путь. Пришлось спешиться. Баглир нашел преображенца потрезвее, сунул ему повод Искорки и пообещал полста рублей – если получит свою лошадь обратно. Схожим образом Измайлов обезопасил свой экипаж. После чего стали протискиваться ко дворцу, что было весьма непросто. Некто Шванвич предложил свои услуги – двухметроворостый детина шел сквозь оружную толпу, расталкивая и расшвыривая людское море, аки Моисей – Красное. Так же оно и смыкалось за ним, оставляя за саженной спиной достаточный прозор, чтобы там смогли утесниться двое. Стоила услуга недешево – но свои бока дороже. Особенно хрупкокостному Баглиру. Так что во дворец они прибыли с полупустыми кошельками – вторая половина нужна была на обратную дорогу!

В старом Зимнем было почти так же людно. Баглир оглядывал тысячами мелькающие лица – выхватывал знакомые, важные. Откладывал в памяти имена – для анализа. Между тем Измайлов выспросил дорогу и поспешил к Екатерине. А Баглир остался болтаться в преддверии. И отмечал – вино привезли от особняка Строгановых. А вот датский посол, довольный жизнью, ищет что-то. Шепотом объясняется с семеновцем. На ваш шепот есть наши уши. Ах, физиологическая потребность. Проследуем за ним. Удар когтистыми лапами. Хорошая штука – наручи. Приют уединения станет вашим последним приютом! Пошарим по карманам… Кошелек. Не то. Табакерка. Не то. А вот и бумаги! Кошелек и табакерку с бриллиантами тоже возьмем. Пусть думают, что гвардейцу на опохмел не хватало.

Баглир осторожно огляделся – все тихо. Оставалось последовать за Измайловым к Екатерине. Но дорогу ему заступил конногвардеец Потемкин, изображавший с несколькими товарищами дворцовый караул.

– Хватайте кирасира! Подсыл!

– Не подсыл, а парламентер, – заявил Баглир, молясь, чтобы датского посла не нашли. Или чтобы тот до срока не очухался. Когти-то он в последний момент втянул. Не из человеколюбия, а чтобы руки не окровавить, – прибыл с генерал-поручиком Измайловым. А это правда, что мои кирасиры всех ваших вырубили? Или осталось на развод?

– Хочешь драться? Или скажешь, что послам нельзя? – Потемкин, хоть и всего корнет, был величественен, смотрел сверху вниз и с презрением. Что поделаешь – рост.

– Я не посол, я при после. И – к вашим услугам.

Пространство освободилось само собой. Обнажили клинки.

Баглир бился по-своему – удар, отскок. Каждый удар – царапина. А потом сабля Потемкина оказалась слишком близко, и отпрыгнуть он не успел. Подставил ятаган – и сабля конногвардейца вдруг разлетелась надвое.

Баглир опустил ятаган и быстро ощупал враз заболевшую руку. На этот раз, кажется, обошлось. Потемкину бросили новую шпагу. Он сделал ею выпад – а заинтересовавшийся Баглир перерубил шпагу ятаганом. Потом, перебросив ятаган в левую руку, еще одну.

Михаил Львович между тем заливался соловьем перед императрицей и гетманом.

– Считаете ли вы меня умным человеком? – спросил он Екатерину.

Такой вопрос подразумевает положительный ответ – иначе говорить становится не о чем. Разумеется, Екатерина с ним согласилась. Разумовский тоже соизволил кивнуть. Тогда Измайлов нарисовал картину, сложившуюся в Ораниенбауме – самыми слякотными красками.

– Ваш супруг подавлен и готов отречься от власти, – говорил он, – если его выпустят в Голштинию. Я не знаю точно, что у него на уме – но готов уговорить его приехать сюда, в расчете на вашу милость. Так я смогу избавить свое отечество от большого кровопролития…

Ему верили. Ведь то же самое рассказывали и Трубецкой с Голицыным.

Снаружи раздался сабельный лязг. Граф Кирилл выглянул в помещение охраны.

– В такое время – и дуэлировать?! – возмутился он. Потемкин покраснел и опустил очередную шпагу.

– Мы не дуэлируем, мы шпаги рубим от нечего делать, – сказал Баглир, – корнет, подставьте свою железку.

И эту шпагу постигла та же судьба.

– Занятное у тебя, князь, оружие, – сказал Разумовский, он обожал тыкать мелким аристократишкам. Что поделаешь, издержки низкого происхождения. Зато перед высшими лебезил изрядно, – дай-ка посмотреть. Кстати, князь, а ты давно в генералы вышел?

– Часа полтора тому, – хмыкнул Баглир. Статус надо закреплять. Даже и среди врагов. Но гетман его уже не слушал. Он рассматривал крупный коленчатый узор белого колера.

– Грунт черный, отлив – золотистый, – бормотал граф, – булат наилучший, клеймо… не знаю. Князь! Это что за клеймо?

– Это не клеймо, – соврал Баглир, – это мой фамильный герб.

Вот так. Знай наших.

– Сенмурв??? Просто – крылатая собака?

Баглир согласился.

– Просто сенмурв. Белый в черном поле.

А что оставалось делать? Белое в черном поле – высоко эстетично и полиграфически удобно. А Разумовский чуть не задохся. Ну ясно, у него небось герб с рюшечками, держателями, клейнодом, сенью. То есть новомодный. А тут – извольте понюхать столетий.

– За сколько продашь ятаган?

– Не продам. Он мне по руке. Опять же – наследство.

В Уфе просто выкупленное из ломбарда.

– Я не спрашиваю – продашь или нет. Я спрашиваю – за сколько, – бросил Разумовский.

Баглир решил – если ты из свинопасов вышел в гетманы и графы, и звенишь в карманах миллионами, то это – не извинение для чванства.

– Столько не начеканено, – и улыбнулся. Дружелюбность в этой гримасе люди замечали, только слегка попривыкнув. Прежде всего – к длинным, острым, загнутым внутрь зубам.

– Герб тебе подходит, – бросил гетман, повернулся к дверям – и встретил спину Измайлова, пятившегося от Екатерины в лучшем придворном стиле.

Только створки захлопнулись, Михаил Львович крутнулся на месте волчком, пропустил Разумовского.

– Пошли, – сказал Баглиру громко, чтобы все слышали, – передадим условия капитуляции Петру.

На обратный путь Шванвича не нашлось. И хотя Измайлов честно взял на себя роль ледокола, Баглир едва не был затерт и раздавлен. И очень удивлялся тому, что ничего не сломал. В тот день ему везло!

Искорку не украли, тарантас тоже. С гвардейцами Михаил Львович расплатился своими деньгами, Баглир – табакеркой датского посла.