Текст книги "Непобежденные"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Государственная тайна

В восьмом часу вечера Алеша открыл самые страшные двери в Людинове, самые государственные. У дежурного в кобуре пистолет, в петлицах треугольник – младший сержант.

– В пятый кабинет, – сказал Алеша.

– Второй этаж.

Лестница деревянная, но беззвучная. Сердце постукивало. В коридоре темновато, горит одна лампочка. Ага! Дверь старинная, как в купеческом буфете.

Самый секретный начальник в Людинове, почему же он тратит время на школьника? Ладно! Потянул витиеватую медную ручку на себя. Дверь, уж такая тяжелая с виду, отворилась легко.

Стол, на стене портрет Дзержинского.

– Проходи, садись.

Золотухин встал, открыл сейф. Из картонной папки достал две небольших стопки картинок. Одну положил перед Алешей:

– Запоминай. К этому надо быть готовым.

Алеша сначала посмотрел на Золотухина. Лицо, как у машиниста, который пассажиров возит. У отца Алешиного все друзья машинисты.

– Устал маленько, – признался Золотухин. Сел рядом. – Такие вот дела, Алеша Шумавцов.

На картинке петлицы, погоны, значки на пилотках, на фуражках, на рукавах, нагрудные эмблемы.

– Рядовые солдаты разных родов германских войск. Различать надо безошибочно.

Василий Иванович из другой стопки взял несколько картинок. Пушки, танки, пулеметы, винтовки.

– Лучше бы это видеть. – И усмехнулся: – Насмотришься.

Алеша держал в руках картинку с пушками. За крепким столом, на крепком стуле, а в животе ухнуло, будто с трамплина на лыжах сиганул: немцы в Людиново придут.

– Еще раз посмотри на знаки отличия, и вот тебе лист бумаги, карандаш. Зарисуй, что запомнил. Немецкую армию тебе надо будет знать лучше самих немцев.

Алеша снова и быстро взглянул на сержанта.

– Лицо приучи к невозмутимости. Интересоваться вражеским оружием надобно со всею страстью, а на лице хранить равнодушие. Дурака из себя никогда не разыгрывай! Тот, кто будет следить за тобой, должен углядеть единственное в твоих глазах, в твоем лице – тебе страшно и ничего не надобно. Только бы дали жить.

– Хорошо, – сказал Алеша.

– Теперь о главном, – Золотухин пересел в свое деревянное креслице. – Я – будущий командир партизанского отряда. Мое место в лесу. Ты останешься в городе. Ты – подпольщик. Будешь собирать сведения о немецких частях, стоящих в Людинове. Вся добытая информация пойдет через связных в отряд.

Забрал картинку с погонами:

– Нарисуй, что видел.

Алеша нарисовал.

– Хорошие у тебя глаза. Отменные. Завтра будем учиться, как нужно вести наблюдения и как самому не стать объектом вражеского интереса.

Снова сел рядом, положил руку на Алешино плечо:

– Я знаю, ты человек верный. И все-таки прошу подумать. Алексей! Тайная борьба вызывает у врага особую ненависть. Если подпольщик попадает в лапы гестапо, его пытают, выбивая имена товарищей. Разведчиков к работе готовят годами, сколько у нас времени, мы не знаем, но очень мало. Подумай.

– Я же пришел!

– Верно. Ты – пришел.

Подал Алеше руку. Пожатие взрослого, обремененного государственной властью человека, – награда.

Домой возвращался подпольщик Шумавцов, ни о чем не думая, все уже сделано. И вдруг – Толя Апатьев с мешком угля в тачке! Алеша не сбавил шага, но свернул в первый же переулок. Не мог он посмотреть Апатьеву в глаза, будто ничего не произошло.

Произошло. Прежнего Шумавцова на белом свете уже нет. Немцы пока далеко, а в Людинове партизаны, подпольщики…

Запнулся возле крыльца своего дома. Готов был повернуть, да через окошко на него посмотрела Дина.

Длинными сенями шел на ватных ногах. Два часа тому назад он был школьником, старшеклассником. Был сыном, внуком, братом, товарищем Толи Апатьева, другом футболистов. И всё – в прошлом. Даже на маму посмотреть страшно. Она ж не поймет: сын теперь совсем другой. Он человек, избранный государством вести против Гитлера секретную войну.

А у мамы оладушки.

– Поешь, пока теплые.

Алеша черпнул оладушком сметану.

– Слышишь? – испугалась мама.

– Что?

– Гремит.

Положил оладушек, вышел в огород. На краю земли и впрямь вроде бы поухивало. Мама тоже вышла из дома.

– Может, гроза?

– Это война, мама. Ка-но-на-да называется.

Шагнул в сад.

Мама ждала его на крыльце.

– Неужто в Людиново придут? Или все-таки отгонят?

Алеша смотрел на яблони. Для немцев, выходит, сажали.

– Оладушки у тебя вкусные. Пойду поем.

Ел, чтоб только маме в глаза не смотреть.

– Мы немчуру все равно побьем. Били поляков, били французов. Немцев тоже били. На Чудском озере.

Мама охнула:

– Лешенька! Уж очень страшно. От Людинова до Калуги – сто восемьдесят километров и от Калуги до Москвы – тоже сто восемьдесят.

– Километрики, мама, дорого будут немцам стоить.

– Что нам немцы. О Паше сердце болит. Сколько уже полегло! Сколько еще ляжет…

– За Родину умирать не страшно.

– Молчи! – вскрикнула мама. – Не страшно ему… Матерям страшно! Матерям, нарожавшим наш народ. Дай тебе ружье, бегом побежишь стрелять. А пушки землю рвут вместе с людьми. Кто останется с твоей матерью, чтоб защитить ее? А у нее на руках трое.

Алеша опустил голову:

– Прости, мамочка.

Опустил руки, опустил плечи.

– Ты меня прости.

Машина подъехала к дому. Отец – большой, решительный.

– Оладьи? – Ополоснул руки, сел за стол. – Поем, и на завод. Оборудование будем отправлять. Завтра начнем эвакуацию людей. Где малые?

– Татьяне Дмитриевне помогают сад убирать. Хотеевой. Татьяну поварихой взяли в истребительный батальон.

– Ты, Ксения Алексеевна, тоже времени даром не теряй, собирайся, но умно собирайся. Бери самое необходимое. Наш эшелон последний, но будь готовой к отъезду уже через день, а еще вернее будет, что и через час.

Поел, выпил кружку молока, и с оладушком в руке – к дверям. Остановился перед Алешей:

– Совсем тебя не вижу. Как наш Павел-то, Господи!

Впервые у отца этакое с языка сорвалось, Бога вспомнил. Павел то ли в Кирове, то ли под Брянском, а война от Брянска уж очень близко.

Учеба

Утром за Алешей машина заехала, в машине Григорий Иванович Сазонкин – заводской человек. Контролер ОТК, великий изобретатель.

– Ксения! Алешу на завод беру. Рук не хватает, сама знаешь.

– А мы? – тотчас поднялись малые: Витя, Саша, Дина.

– Вы помогайте матери собираться в дорогу, – сказал Сазонкин. – Берите с собой самое нужное. И об Алешке позаботьтесь.

Повез Сазонкин Алешу не на завод, в лес.

– Я от Золотухина, приказано обучить тебя подрывному делу. Правду сказать, я сам вчерашний курсант. В Брянске меня учили.

Машину Сазонкин отпустил возле болота.

– Здесь комары, но пора их почти миновала. Главное, сюда грибники не ходят.

Через черемушник вышли на моховую поляну. Сухую, а грибы – вот они – красноголовые.

– Не до грибов! – сказал Сазонкин, раскладывая на плащ-палатке странные штуковины. – Это разные типы капсюлей. Знать их надо, как родную мать.

Учеба шла скоростная. На первом же уроке Алеша заложил и рванул первую в жизни мину.

«Первая в жизни мина», – даже головой вскрутнул: мины стали частью жизни.

Вечером Алеша был у Золотухина. Василий Иванович поделился информацией: образован Брянский фронт. Командующим назначен генерал-лейтенант Еременко. Силы фронта – две армии: 13-я и 50-я.

Показывал Алеше, как готовить конспиративную встречу. Тайного тут было немного: точно знай место, имей несколько вариантов отхода. Познакомил Золотухин ученика с азами топографии. Прощаясь, сказал:

– Меня вызывают в Брянск. Продолжай учебу у Сазонкина. В минном деле надо быть мастером.

– В нашем деле даже хорошистов нет, не то что троечников, – Сазонкин обучал Алешу обезвреживать мины. – Отличная оценка – жизнь. Простая философия.

Алеша открутил подряд десять капсюлей. Рубашка мокрая от пота, в глазах вопрос.

Сели на пеньки передохнуть.

– Боюсь, занятие наше последнее, – сказал Сазонкин.

– Не гожусь? Из десяти единожды дрогнул.

– Одного раза довольно.

Сазонкин свернул цигарку, закурил.

– Твое дело – ставить мины. Разминировать нашу землю будем, когда немцы побегут в Берлин.

Лоб у Алеши напрягся, глазами в глаза.

– Вы прямо скажите: гожусь?

– Алешка! Алешка! – Сазонкин вдруг засмеялся, пустил облако дыма. – Ты годишься девок целовать, а мы тебе вон каких невест подобрали.

Дотронулся рукой до мины, нагнуться не поленился.

– Экзамен немцы будут принимать. С Богом, солдат!

Алеша поднялся, постоял.

– Спасибо за учебу.

– С Богом, говорю.

– Вы верующий?

Сазонкин улыбнулся:

– Я – человек русский. Все русские – православные.

Алеша глядел поверх сосен. В облаках синие прорехи. Октябрьские.

– Православные… Слово хорошее.

– Лучше не бывает, – сказал Сазонкин; смотрел он очень хорошо.

– Я пойду… До свидания.

Шел не оглядываясь. Чуть ли не украдкой на ладони взглядывал. Десять обезвреженных мин – десять спасенных жизней. А десять поставленных, замаскированных мин?

По кустарнику продрался к свету. Поле. Показалось что-то не так. И обмер: поле шевелилось. Поле, широкое, просторное… текло.

– Мыши!

Мыши уходили. Не мог сообразить – от войны или наоборот. А наоборот, значит, шли на войну.

Все-таки нехорошо это – столько мышей видеть. Даже не во сне, наяву.

Орел

В истребительный батальон записали двести пятьдесят человек. Большинство бойцов – рабочие Людиновского локомобильного и Сукремльского чугунолитейного заводов. Оружия – два пистолета: у оперуполномоченного НКВД командира Золотухина и у секретаря райкома Суровцева.

Из двухсот пятидесяти отобрали сорок – в партизаны.

Фронт по Десне, по Болве совсем близко, но держится. В эти считаные дни советской жизни Золотухин подготовлял к тайной войне старых и малых, закладывал схроны продовольствия.

– Соображай, Василий Иванович, соображай! – приказывал себе начальник партизанского отряда. Ошибиться в одном человеке – всю организацию на виселицу отправить. Просматривал списки сексотов. Стукачи – племя подлое. Первыми побегут в гестапо.

Поставил на схроны двух рабочих. Александр Николаевич Трунов партиец, но выдвиженцев и говорунов на дух не терпит. Работает хорошо, семья у него хорошая, спокойный, знающий себе цену человек.

Для Герасима Семеновича Зайцева Людиновские леса – дом родной. Опять-таки семьянин, а вот биография с пятном. В Первую мировую был в плену. Два года работал на хозяина Фрица. По-немецки умеет. Трудиться научен аккуратно, совестливо.

Трунов и с виду – рабочий человек.

Зайцев носит рабочую кепку с широким козырьком, усы у него, как у заводского питерца, но в лице, в глубоко посаженных глазах крестьянская хитреца. В деревне, в Думлово, у него свой дом. С женой живут в любви, дочку растят, Лизоньку.

Тайники Трунов и Зайцев закладывали за рекой Птиченкой. Леса истинно Брынские.

Доставляли провизию к схронам со всею секретностью. Землю копали не ленясь, маскировали так, чтоб и опытный глаз не увидел перелопаченного дерна. Таиться было от кого. Свои – невелика опасность. Деревню стороной можно обойти, затемно. Но по лесам бродили дезертиры, красноармейцы разбитых частей, немецкие разведчики, немецкие диверсанты из наших солдат, завербованных в концлагерях, покупающих предательством жизнь, а глядишь, и будущие поместья.

Мужичков Золотухин нашел стоящих: ни единого схрона не было разграблено. О своих сорока героях тоже позаботился.

Через Суровцева договорился со штабом дивизии подготовить партизанский отряд к боевым действиям. Под пулями над головой смелые тоже ищут скорейшего спасения, а скорейшее в бою – смерть.

Командование 218-й стрелковой дивизии, державшей оборону по Десне, выдвинуло партизанский отряд людиновских рабочих на передовую. Быть частицей дивизии – лучшее лекарство от смертельного страха. А тут еще винтовки дали, пострелять разрешили. По немцам! Праздничным получился день крещения огнем.

Вечером заместителя начальника партизанской разведки Короткова вызвали в штаб. Вернулся с боевым заданием: переправиться через Десну, добыть сведения о немецких тылах, есть ли у немцев резервы для наступления.

Первое дело, и сразу такое суровое: ошибешься – поставишь под удар целую дивизию.

По тылам врага ходить смелого сердца мало, тут нужны дар терпения и счастья. Добудешь «языка», обманешь караулы, а «языку» этому сказать нечего.

Перебрался Коротков со своими ребятами через Десну. Дожидаясь ночи, неподалеку от села залегли.

Видят – идет полем человек. Мужик, а рубаха до колен, волосы бабьи, по плечам, по груди. Чего-то бормочет, поет, но негромко и вроде по-церковному.

Взяли, привели в убежище разведчиков, в заросли ракитника.

– Допросить! – распорядился Коротков.

А странный мужик – вопросы мимо ушей, лег на живот, ромашки гладит, поет. И впрямь церковное:

 
Я сам к Тебе, Матушка, буду,
Я сам Тебя, Деву, споведую,
Я сам Тебя, Деву, причащу.
Я сам Твою душеньку выну,
Я сам Твои мощи привпокою.
Спишу я Твой лик на икону.
 

– Сектант, сумасшедший! – решили разведчики.

Отпустили. Покружил-покружил болезный по полю, поласкал цветы и в село ушел.

А через несколько минут с колокольни по ракитовым кустам, срубая деревца, ударили пулеметы. Земля-матушка от смерти спасла наивное воинство.

– Ведь это разведчик ихний был! – Коротков кулаком по лбу себя стучал. – «Язык» сам пришел, а мы ему расположение свое показали и отпустили с миром.

Ложбиной ушли к реке, под защиту высокого берега.

– Хороший урок получили! – не мог успокоиться Коротков. – Ладно хоть бесплатный. Никого не потеряли.

Первый блин комом, а второй удался.

Вернулись разведчики, собрав нужные сведения, где и что у немцев, «языка» приволокли языкастого.

Командир дивизии обратился к Суровцеву, к Золотухину с просьбой: отдать партизанских разведчиков армии, но в отряде лишних бойцов не было.

Возвратившись из командировки на передовую, Золотухин сказал Алеше Шумавцову:

– Я жалел, что тебя не было на Десне. Мы все храбрые, только храбрость моя теперь с глазами. Война – учитель жестокий, но она учит оставаться живым.

Положил руку на плечо своего тайного солдата:

– Вот что, парень! На немца в одиночку ходить – все равно что на стаю волков. Собирай группу. Не по приятельству, а таких, чтоб не дрогнули.

– Скоро придут? – У Алеши сердце заныло. – Отец последний эшелон формирует.

– Прости ты нас, но для тайной войны Алексей Шумавцов очень нужный человек.

– Футболистов своих возьму! Уж они-то умеют биться. Толю Апатьева. Его, правда, хулиганом зовут…

– Хулиганство, драчливость – это для прошлой жизни. Когда сражаешься за Родину – ты сын Родины, дочь Родины.

Алеша не решился посмотреть в лицо учителю. Неужели не боится немцев? Картина нарисовалась: на площади танки с крестами, на улицах вместо женщин и детей марширующие солдаты. У зданий часовые. На крышах флаги со свастикой.

Лицо Василия Ивановича простецкое, но это игра в простака.

– У Брянского фронта всего две дивизии. Володя Коротков с нашими разведчиками в немецком тылу обнаружил сосредоточение войск. Немцам не Людиново нужно – Москва. Мы у войны на пути. На разгром СССР Гитлер шесть недель отпустил своим генералам. Не учел: с русскими мужиками воевать придется, с русскими бабами, с такими хлопцами, как ты. Слушай самый главный и самый секретный совет: терпением запасайся. Вся война еще впереди.

Алеша посмотрел-таки на Василия Ивановича: до того усталый человек, улыбнуться сил не имеет. Однако плечи развернул, сел, как начальники сидят.

– Ты будешь у нас Орел. Это имя твое. Боевое.

– А девчат брать? – спросил Алеша.

– Еще как брать! В женщинах не видят воинской силы. Слабый пол. Но для тайной войны женщина – все равно что бомбовоз с верткостью истребителя. Алеша! Девки – будущие бабы, живучие. Нам в этой войне выжить надо.

Встал, подал руку. Обнял.

– Приказы и донесения пойдут через связников. Высокого тебе полета, Орел!

– Отряд уже уходит? – вырвалось у Шумавцова.

– Не сегодня, а про завтра сам не знаю.

Обман ради высшей правды

Ветер ударил в грудь по-бандитски, будто за дверью ждал. В парке золота по колено. Деревья голые, тянутся в небо, а в небе не спрячешься.

Возле Казанского собора (теперь это кинотеатр) Алеша остановился. Что-то было здесь непростительно не так.

– А-а-а!

Никогда этого не замечал, и вот открытие.

Крестов нет. Ни единого. Немцы придут с крестами. С черными.

– А наши были золотые, – вслух сказал.

Летчики Бога в небе не видели. Ученые сказали: мир сотворен не семь тысяч лет тому назад, как говорит Библия, а многие миллионы веков вглубь времен…

Перекрестился.

– Я не из страха! – снова вслух, громко, но кому? – Я как все русские. Как на Бородинском поле. Как на поле Куликовом. Как на Чудском озере.

На площади пусто.

Огромный разоренный собор. Без крестов. Без Бога. Огромные черные деревья. Небо огромное. Людиново, по здешним меркам, тоже огромное. А он – единственная сила против немцев. У них Франция, у них Польша, у них Россия, занятая по Десну, а потом будет по Людиново и дальше.

Дальше Москва.

Об эшелоне вспомнил. Домой бегом бежал. Отец стоял на крыльце.

– Где ты ходишь? Как стемнеет, грузимся, ночью отбываем. Подвезу тебя к станции. Рабочий поезд пойдет до Дятькова и обратно. Привезешь бабушку. Из вещей берите самое необходимое.

– Я на минутку домой!

Вошел в сени – не Орлом, мальчиком Лешенькой, с бьющимся от любви сердцем. В свои семь лет он очень не хотел уезжать от мамы к тете Наташе, к дяде Якову Алексеичу. Но тетя Наташа нынче для него – тетя-мама.

– Мама! – сказал он с порога.

– Костюм, рубашки я в сумку твою сложила. Что хочешь взять с собой?

– Не знаю.

Смотрел на маму. Он почти десять лет, кроме двух-трех летних месяцев, жил у Тереховых, у него комсомольский билет на Терехова, но мама своего Алешу любила. Мама очень его любила.

– Шахматы я к себе положил, – сказал Витек. – В эшелоне сыграем.

– Обязательно. Немцев надо, как в шахматы, обыграть.

– Немцев колуном по башке! – Сашка хоть и маленький, но грозный человек.

Подошла Дина, глаза у Дины, как небо синее. Потянулась, поцеловала в щеку.

– Тебе к бабушке? Ты торопись. Бабушка ходит медленно.

Слезы хлынули по щекам. Слезы и вправду соленые. Сграбастал Витьку, Сашку.

– Мама!

– С Богом, сыночек!

Ксения Алексеевна перекрестила Алешу.

– Не позволяй бабушке в узелках копаться. Возьми… Господи, какие у нее сокровища? Крестик серебряный да дедушкины швейцарские часы.

– Икону брать?

– Бабушку не огорчай. Бери. С Богом, Алеша! Вот тебе хлеб. До Ольшаницы неблизко, поешь в дороге.

Потянулась, поцеловала в волосы над виском.

– Мальчик мой! Ты ведь выше матери.

Машина гуднула.

– Отец сердится.

– Ладно. Лечу!

Вздохнул уже в сенях. Дома не знают: он у них – Орел.

– Будь с бабушкой потверже. Не опаздывайте к поезду! – Отец, прощаясь, хлопнул сына по плечу, а потом коснулся ладонью лица, ласково.

По гористой Ольшанице Алеша шел быстро, а торопиться не надобно. Его место – Людиново. Боевое место. У каждого красноармейца на войне свое место.

Евдокия Андреевна сказала ему, хотя он еще порога не переступил:

– Кому я нужна в Сызрани? Ольшаница – село корявенькое, с оврагом посредине. Чего тут немцы не видели? Придут, так не задержатся.

Алеша принес со двора охапку дров, затопил печь.

– У огонька повечеряем. Утром с рабочим в Людиново поедем.

– Немцев ждут, а всё работают.

– Для фронта. Танки чинят.

Бабушка складывала нужное на лавке. Шубу из цигейки, две кофты, две юбки, два платья. Открыла сундук с приданым.

– Немцам оставлять?

Расшитые рубахи, паневы, надевники.

– А это что?

– Занавески, – объяснила бабушка. – Сначала надевник, сарафан, а занавеска сверху. Как раз грудь закрывает.

– И все это ты сама вышивала?

– И сама. Есть мамины занавески, бабушкины.

– Возьми по одному всего! – сказал, а сердце застучало. В Сызрань это не уедет…

Бабушка поставила горшок с гречей.

– Аксинья, соседушка моя, банку сметаны принесла. Со сметаной съедим.

Села на свою скамеечку подле внука.

– Синие огоньки бегают по полешку, – показал Алеша.

– Огонь в печи всегда был мне в радость, – пригорюнилась Евдокия Андреевна. – Сегодня огонь свой, роднее нет его, а чей приветит завтра? Свой огонь сказки сказывает.

– Вот и расскажи! – Алеше хотелось бабушку занять, а сам дыхание затаил: не кричит ли гудок поезда, созывая народ на станцию?

Бабушка разглаживала на коленях любимую занавеску.

– На вечорки в ней хаживала.

– Бабушка, ты сказку обещала.

– Не хитри. Не до сказок. Жизнь перед глазами прожитая… Взять этот надевник. Рукава видишь, как вышиты? Подруженька моя вышивала. Я над ее надевником трудилась, она над моим. Славная была девушка. Из Думлова к нам парни ходили на вечорки. Настенька Гришу выбрала. Кудрявый, голосистый. Дело к свадьбе шло, и – беда. Отбила у Насти жениха наша девка Акулька. Девка как девка, в Ольшанице все девки пригожие. Но только в этом деле не обошлось без приворота. Акулька к дядьке своему ходила, дядька у нее был колдун. Ради Гришиных кудрей души своей не пощадила. Когда помирала, крышу пришлось поднимать – на всю Ольшаницу стоял вой.

Бабушка повздыхала, положила надевник в кучу вещей, какие надобно с собой взять.

– Я не ради Акульки историю рассказываю. Настя, когда Акулька приманила к себе Гришу, вышла замуж за его родного брата. За Василия. Двенадцать лет жили – не тужили. Но как только Акулина померла, Настя оставила Василия и пошла в дом Григория. Акулина Григорию нарожала девятерых. И своего Настя родила, а от Василия детей не было у нее. Вот какая притча вышла у нас в Ольшанице. – Бабушка снова села на огонь смотреть. – Чего ради я все это вспомнила? Тут и зла предостаточно, и горьких обид. Но Василий простил Анастасию, Анастасия простила Григория. Все десятеро ребятишек выросли людьми хорошими, семейственными.

– Каша гречневая полезная, но давай картошек напечем! – предложил Алеша.

– В ведре возьми. Такой урожай хороший! И всё бросим…

– Проклятая война. Проклятые немцы.

Бабушка перекрестилась.

– Ты, Алеша, проклятиями не бросайся. Уж очень это страшно. – У бабушки глаза синие, как у Дины. Дина, должно быть, в эшелоне. – Знаешь, Алеша, сколько хороших, работящих людей среди колонистов?

– Бабушка, тебя бы вместо Калинина.

– Пусть сидит себе на своем месте. Калинин многие церкви спас. Взорвали бы! А он заступился. Теперь, в час недобрый, есть где Богу помолиться.

– Бабушка, а ты самая настоящая верующая?

Евдокия Андреевна глянула на внука без укора, но строго:

– Потому и бежим из Людинова, что отшатнулись от веры. Господь, наказывая, половину России отдаст врагу на поругание. Божие вразумление, как пришествие всадника на белом коне, который забирает мир с земли. Дан ему большой меч, а нынче у всех людей в руках мечи, чтоб убивали друг друга.

Алеша вскочил, подошел к иконам.

– Бабушка! Ну что ты говоришь? Мы ведь дружили с немцами, а они вероломно, без объявления…

– Свою совесть надо держать в чистоте. Тогда, как бы тебя ни предали, останешься в правде. Тебе будет дана победа.

– Бабушка, мы возьмем икону?

– Лоб перекрести и бери. Какую возьмешь, та и будет судьбой.

Взял Иерусалимскую икону Божией Матери.

– Это из Манинского хутора, из Иерусалимской пустыньки. Мне иконку матушка Харита подарила… В тюрьме сидит. Слава Богу, хоть от войны далеко.

* * *

В Людинове ключ лежал под ковриком.

На столе, в большой комнате, листок бумаги:

«Алеша, я договорился. Можно уехать на машине. Сходи на завод, но иди сразу с бабушкой. Поезда движутся медленно. Вы нас догоните. Деньги в книжном шкафу».

Открыл толстый том Горького. Деньги немалые. На дорогу хватит.

– Интересно, какие деньги у немцев?

Бабушка опустилась на диван:

– Алеша, я никуда больше не побегу.

И – грохот. Мощный.

Дом трясануло.

– Бомбят? – спросила бабушка.

– Может, в подпол спрятаться?

– Там темно. Придавит, намучаешься.

– Ладно, – сказал Алеша. – Ладно.