Текст книги "Кипрей-Полыхань"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Они вошли в вестибюль, отделанный розовой мраморной крошкой. У гардероба останавливал плакат:

 
Воспаленной губой
припади
и попей
из реки
по имени факт.
 

В. Маяковский

В фойе, где ставили елку и танцевали, читалось: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».

Стены фойе были завешаны графиками достижений, и здесь же был стенд творчества деревенских мудрецов.

«Крик совы вовсе не призыв духов, которые зовут на кладбище», – прочитала Настя Никитична. – «Черный кот – животное, а не черт», «Много свершалось в старину зол, вырвем из памяти осиновый кол».

– По–моему… – покачала головой Настя Никитична.

– Проверено и утверждено. – Федорова решительно выставила ладонь. что на языке жестов означало: помалкивай. – Значит, так. До вечера я занята, готовлюсь к лекции: «Зарубежный танец–модерн, его бездуховность и безликость». С демонстрацией. А потом потанцуем наши танцы, боевые, проверенные эпохами. Жду! Кстати, как твое имя, товарищ?

– Товарищ Веточкина.

– Товарищ Веточкина, я верю, ты будешь маяком в моей культурнической работе… На какую должность назначена?

– Буду учить детей! – прокричала Настя Никитична, потому что товарищ Федорова запустила магнитофон и, сжимая брови от негодования, слушала свежего гения Пита Микиту, которого вечером ей предстояло испепелить словом.

* * *

«Да, конечно, – думала Настя Никитична, по мягкой, невытоптанной стежке шагая на свою вишневую улицу, – самопрыгающие чемоданы, летающие дети – предрассудок. Наследие прошлого». Но быть с Федоровой заодно ей никак не хотелось. Она вышла на зады усадьбы бабы Дуни, постояла у плетня, поморгала на лужок левым, правым и обоими глазами. Ничегошеньки не произошло, и Настя Никитична нисколько этому обстоятельству не обрадовалась.

На краю деревянного корыта сидела сойка. Птица дернула головой на звук отворившейся калитки, подняла в удивлении крылья, раздумывая – улететь, не улететь, и все‑таки полетела, синяя, волшебная… Настя Никитична вздохнула и, чтоб совсем не расстроиться, зашла в баню, подняла доску. Из подполья тотчас выпрыгнула жаба с листом мать–и-мачехи. Поглядела на учительницу грустными черными глазами и повернула лист теплой, материнской, стороной.

Настя Никитична закрыла за жабой доску и, повеселевшая, пошла домой – помогать бабе Дуне готовить ужин для гостей.

Но баба Дуня стряпать не стряпала, горницу не драила, сидела на завалинке и пряла пряжу… из тополиного пуха.

– Для внучки. Она у меня на Камчатке живет.

– У вас дочь или сын?

– Дочки у меня. Пять дочек. Все в городе. Нагляделись телевизора – и хвост трубой. Одна на лайнере, стюардессой, – эта ногами вышла; другая посообразительней – в женской парикмахерской, но тоже на виду. Очередь к ней. Наташка и Верка – близнецы – учились больно хорошо и теперь в конструкторском бюро загорают.

– Загорают? Как это?

– А уж не знаю как. Сами рассказывали: загораем, мол. Ну а младшая – молодец. Нашей породы. В вулкане огненную кашу мешает. Не спрашивай, как и что, я в ихних делах не понимаю… Но вот года два, никак, или три читаю в газете: на ровном месте гора у них, на Камчатке, вспухла. Огнедышащая. Думаю, ее эта дель. Там ведь Север! А она, младшенькая наша, человек душевный и выдумщица. Подтопить, видно, захотела…

– Баба Дуня, я в магазин пойду, куплю чего‑нибудь к вечеру, – тут Настя Никитична замялась, – белого или красного?

– Не–ет! – Баба Дуня даже головой затрясла. – Насчет этого мы категорически.

– Тогда чего‑либо вкусненького?

– Много ты в нашем магазине купишь! О пряники зубы сломаешь, а маслины мы не потребляем.

– Как же быть?

– Ну а чем бы ты хотела гостей попотчевать?

– Икры бы черной баночку или, лучше, красной. Крабов бы. Цыплят табака. Кофе черного… Ну, торт. Киевский. И котлеты тоже можно – по–киевски. Харчо, солянку сборную… Пельмени еще можно, бефстроганов… Еще бывают кальмары консервированные.

Тут Настя Никитична иссякла.

– Сегодня уж по–нашенски угостим, а вдругорядь по–городскому, – решила баба Дуня.

– Давайте я вам помогу.

– Все готово.

– Тогда я пойду оденусь да причешусь.

– Причешись, душа моя, причешись. Только волосы, что в расческе

останутся, не выкинь гляди. Пригодятся…

* * *

У бабушек и гости бабушки. Сидели рядком напротив хозяйки: Вера Тьмутараканьевна, Надежда Тьмутараканьевна, Любовь Тьмутараканьевна и Софья Мудреевна. Старушкам давно уже минуло семьдесят, но нужно было очень их не любить, чтоб, не сморгнув, дать им пятьдесят пять. От силы можно было дать пятьдесят три, а то и пятьдесят два.

На столе, вея теплом русской печи, вздымался пирог, какого в наши дни не бывает. Ну а если бывает, так только в Кипрей–Полыхани. В центре пирога имелась продушина. Из нее колечками выбирался белый парок.

У бабушек глаза блестели.

– Цветочный?

– Цветочный! – гордо сказала бабушка Малинкина и повела над пирогом руками, чтоб уберечь от нечаянного сглаза и заодно приглашая отведать.

Что Наста Никитична такого пирога не едала, об этом и речь молчит, но ведь и бабушки–гостьи пальчики облизывали.

Запивали пирог квасом из семи кувшинов. Каждый квасок ударял в носок, да всяк по–своему.

Утоливши гостевой голод, бабушки Тьмутараканихи и особенно Мудреевна затеяли разговор. Насте Никитичне показалось, что затеяли они его неспроста. Насторожилась, но тема была до того непривычная – ушки развесила и забыла думать о себе.

– Спрык–траву надысь искала, – отирая ладошкой рот, первой заговорила Мудреевна.

– Ключ, что ли, запропастился? – удивилась баба Дуня. – В какие двери у вас тут ломиться‑то?

– Милая! – слегка возмутилась Мудреевна. – Спрык–трава не только железо ломает…

– А невидимкой тебе зачем быть?

– У нее внучок в медицинский экзамен держит, – чтоб унять спор, сказала Вера Тьмутараканьевна.

– Ну, это другое дело, – успокоилась баба Дуня. – Косу, что ли, ходила ломать? – И пояснила Насте Никитичне: – О спрык–траву коса ломается. Как переломишь, бери охапку травы да и кинь в реку. Вся трава по течению поплывет, а спрык–трава супротив.

– Нет, – сказала Мудреевна. – я за спрык–травой к дятлу ходила, забивала дупло железом. Принес травку, длинноносый. Железо порвал, а травку бросил мне…

– Ездила в город‑то?

– Пока нет. Внучок во втором потоке сдает.

– Я сама грех на душу взяла, – призналась баба Дуня. – Зятю одолень–траву добывала. В директора ему захотелось, а знакомств нету. Мужик сам умный, с напором, хваткий, а производство у них как есть заваливается. Ладно, думаю, помогу народному хозяйству.

– А я что‑то не знаю одолень–травы, – спохватилась Надежда Тьмутараканьевна.

– В стрелу растет. Цвет красный. И желтый тоже бывает. Корень как бумага хлопчатая. Давать надо, в уксусе подержав. В былые времена воины одолень–траву искали. К конскому сиденью добра. В гриву коню вплети – какая бы сеча ни случилась, из седла не выскочишь. Ну и власть травка дает, честь и всякую победу. Только в чистоте надо держать, в воске. А срывать траву нужно приговаривая и через серебро или через золото.

– А чего говорить?

– Да обычное, что на Ивана Купалу говорим: «Рву я, раба, от травы цветочки, от земли коренья, на что они полезны, но то их и рву»,

– Помогло зятю‑то? – спросила Мудреевна.

– Да чересчур! Только наладил дело на производстве, его – хлоп! – в трест перевели, бумажками шуршать, а на производстве все по–старому пошло.

– Да–а! – раздумались Тьмутараканьевны, а Мудреевна поглядело на раскрывшую роток Никитичну и подмигнула ей:

– Тебе снадобье от загара не нужно? Средство верное. Смешай сок желтой дыни с бобовой мукой, помажься в жару – беленькая, как лебедушка, будешь.

– Спасибо, – сказала Настя Никитична, – я люблю загорать, чтоб зубы блестели.

– Ты лучше научи ее, как ночью видеть, – сказала Любовь Тьмутараканьевна.

– Сама, что ль, не учена?

– Мы все учены, да каждый на свой лад. У нас в семье глаза и лицо кровью летучей мыши мазали.

– Ну и у нас тоже, – передернула плечами Мудреевна, – только мы еще сала белой змеи добавляли, чтоб заодно и клады видеть.

– Для кладов лучше всего сырое сердце ворона съесть! – возразила баба Дуня. – А бывает, клад в виде зайца бегает. Вдаришь его наотмашь, он и рассыплется серебром.

Мудреевна мечтательно улыбалось.

– Нет, бабы! Самое верное средство злато–серебро добыть – это самой высидеть змея.

– А вы… пробовали? – не удержалась, спросила Настя Никитична.

Лицо Мудреевны озарило воспоминание.

– Раздобудь петушиное яйцо, положи его под мышку и носи, пока не проклюнется. А красив же он, змеюга! Летит, искры сыплет. Перед окошком твоим в кольца вьется, коли знает, что глядишь, ждешь. А уж любит! Однако настороже надо быть. Испепеляет, бабы! Уж так испепеляет! Чтоб совсем чуркой не стать, в печь его надо спящего кинуть. Когда золота натаскает.

– И вы?.. – Настя Никитична захлопала ресничками.

Бабушка Малинкина нарочно раскашлялось, замахала руками.

– Батюшки! Мед забыла поставить, который с семидесяти семи цветов!

Отведали меда, подобрели. Видно, угощение это было и для Кипрей–Полыхани редкое. Мудреевна взгрустнула вдруг:

– Анисью, покойницу, вспомнила. Медом ее поминали на днях.

– Медаль у нее была, и, говорят, первостепенная: «За отвагу». Почти орден! – подхватила разговор Любовь Тьмутараканьевна.

– А дело было так… – Софья Мудреевна такой рассказ одной себе и могла доверить. – Когда ихняя сила нашу силу ломала, в Кипрей–Полыхань налетела немалая рать, по–военному сказать – будет взвод. В сорок первом у крестьянина еще было чем поживиться. Стояли ихние меньше часа, спешили, но уже в обратную сторону, а значит, дело было зимой, в декабре… Ну, мы их, конечно, кормили кто во что горазд. Я, к примеру, подаю щи: пахнут – слюнка бежит. Мясо кусками и все, чего надо. Блеск по всей тарелке, и цвет, и гущи в меру. Едят они, едят… А в пузе голод булькает. Уметь, конечно, надо. Так налегке и пошли от меня. А у Анисьи ихний командир дорогу разузнавал, показала дорогу. Они ать–два и пошли, а мы, бабы, на бугор высыпали. Одни бабы на селе оставались. Мужиков наших подчистую на войну забрали, все здоровые, ладные, опять же слово знают от пули и самому чтоб пулю навести, а то и лихоманку, килу, подвесить. Генералу, к примеру, присади килу, он и будет мыкаться туда–сюда, а войско само по себе. Ну, да это к слову… Сверху нам хорошо видать. Идут, шагают, и все кругами, кругами, а наша Анисья зачерпнет, зачерпнет снежку решетом да и кинет в небо. Вьюга тут как тут. С обеда до зари ходили по пойме, доходились до того, что полегли. Кто где стоял, там и лег, а тут наши… Освободители. Командир со звездой спрашивает: «Кто фрицам дорогу показывал?» – «Ну, кто? Анисья». Снял командир с груди своей серебряную медаль и повесил Анисье на высокую ее грудь. Волновалась. Речь сказала. «Надо бы, говорит, мышей на них напустить, с миллион. Да позабыла в горячке про такое верное средство». Командир не больно понял, о чем она бормочет, пожал ей руку, принял каравай и помчался с орликами врагов искать. Наши солдатики про обеды и думать не могли в те поры. Землю родную спешили возвернуть.

За чаем бабки вздыхали по очереди: и хорошая вроде жизнь пошла, а все не то. И банники перевелись, и кикиморы. Ни водяных тебе, ни чертей, ни русалок.

– Чертовку я нынешней весной видала, – сказала бабушка Малинкина. – Собираю мед у Дальнего озера. Сидит. Черные свои волосы золотым гребнем чешет. Молоденькая! А глазищи грустные: друга, видно, нет. Одиноко.

– Ну, какого‑нибудь охотничка приманит! – хохотнула Любовь Тьмутараканьевна.

– Чертовки‑то, слышала я, однолюбы. А охотник нынче наезжий, городской. Не затем ездят, чтоб душой отдохнуть, а затем, чтоб водки под кустом выпить… Нешто чертовки этого не понимают?..

И тут все бабушки вдруг поглядели на Настю Никитичну.

– Может, поучиться чему хочешь? Травки какой не надо?

– Как все интересно! – улыбнулась Настя Никитична.

– Одолень–травы, может, тебе достать или петушиное яйцо? – спросила Мудреевна.

– Ну что вы! У меня все есть: платье красивое, книги, школа мне понравилась и дети ваши понравились. Я на речке их видела.

– Надоели мы тебе, болтаючи, – сказала Любовь Тьмутараканьевна, выглядывая в окно. – Синеет. Ступай, девушка, в клуб, к молодым.

– Верно, верно! – подхватили старушки, и Настя Никитична послушалась.

* * *

Молодежь сидела на стульях вдоль стен. Товарищ Федорова, отчаянно двигая одной ногой и размахивая одной рукой, танцевала наисовременнейший танец «Уй–уй, утаки–утаки».

Лицо ее пылало, глаза горели гневом. Взмокнув, она подбежала к магнитофону и выключила запись.

– Это, товарищи, ужасно! – пояснила она идейное содержание танца. – Если прежние западные танцы опирались на традицию негритянского народного искусства, потому мы и танцевали кое‑что, то «Уй–уй, утаки–утаки» полная деградация, полный отрыв от действительности. Товарищи, танцуем проверенное временем – «Летка–енка»!

Парни и девушки, вполне обычные, ничего в них кипрей–полыханского Настя Никитична не углядела, вышли на середину зала, встали друг за другом и добросовестно запрыгали.

– Вот так и работаем! – сказала товарищ Федорова, подходя.

Настя Никитична кивнула, села на крайний стул.

– Отдохните и вы.

– Я? Отдыхать? – Товарищ Федорова метнулась к магнитофону: – Вальс с хлопками.

Настя Никитична похолодела: сейчас кавалеры разберут девушек, а она, чужая здесь, осмелившаяся прийти на танцы без подружки, будет одиноко подпирать стену. Правда, есть Федорова, но…

Настя Никитична не успела довести свою мысль до точки, перед ней остановился бедовый кудрявый паренек.

– Разрешите?

Настя Никитична пошла, а сама краем глаза успела приметить: местные девушки смотрели на нее, но не шептались.

– Из города? – спросил кавалер.

– Из города.

– Надолго ль?

– Работать.

– Фельдшером, что ли?

– Детей учить.

– Это хорошо… Нравится у нас?

– Нравится! – заулыбалась Настя Никитична. Кавалер тоже заулыбался.

Вел он легко, но почему‑то против движения, затейливо петляя. Завел в дальний угол. Тут от стены отделился парень и тихонько похлопал в ладоши.

– Прошу, – уступил партнершу веселый кавалер.

Новый кавалер, едва коснулся Настиной талии, так тотчас и сбился с такта, замер, побагровел, отвернулся и все шевелил огромными плечами, чтоб вступить. Ринулся раньше музыки и опять встал.

– Что‑то это?.. – сказал он, готовый убежать и оглядываясь в поисках друга.

Настя Никитична сама потянула его в танец, впрочем не пытаясь водить, и у парня вдруг дело пошло. Он был высок, грузен, не толст, а грузен от тяжести мышц на спине, на груди, на плечах.

– С вас можно Илью Муромца писать! – сказала Настя Никитична.

Партнер пошевелил мохнатыми бровями, раздумывая: улыбнуться или как? Улыбнулся.

– Ну да уж… Возили тут меня на соревнования: один срам вышел. Штангу‑то ихнюю я поднял. Поболе ихнего поднял, а только не так, как нужно. Баранку закатали.

– Спортсмены годами тренируются.

– Ну и пускай их! Не дело это – пупок из‑за гонора рвать.

Тут музыка вдруг кончилась. Федорова что‑то сразу объявила, но все пошли из клуба на улицу.

– Вы с нами или как? – спросил неудачливый штангист.

Настя Никитична поглядела на него, не понимая.

– Мы на посиделки. Товарищ Федорова туда не ходит, может, и вам будет скучно.

– Я с удовольствием!.. – вспыхнула Настя Никитична.

– Верунька! – остановил парень скользнувшую мимо девушку. – Возьмите вот гостью. Она с нами хочет.

– Правда? – обрадовалась Верунька.

Подхватила Настю Никитичну под руку, потащила в девичий табунок.

* * *

Ночь была тихая, луна еще не взошла. Смутно белели рубашки парней, уходящих во тьму. Они что‑то переговорили между собой, примолкли, и вдруг грянула песня. До того прекрасная и совершенно незнакомая, что Настя Никитична остановилась, и табунок смешался на миг.

– Ах, простите, простите! – быстро извинялась Настя Никитична, боясь пропустить слова песни. Ей уже казалось, что она эту песню знала, а может быть, и пела, и в то же время ей было понятно, что нет, никогда она этой песни не слышала, да и слышать не могла.

 
Не ясен сокол меж озер летал,
Меж озер летал, лебедей искал,
Лебедей искал, белых лебедушек.
Все лебедушки высоко летят.
Высоко летят, хорошо кричат.
 

– Девушки! – окликнула Верунька табунок. – «Младу»!

Запели дружно про свое, девичье:

 
Войду, млада, в сенечки,
Возьму, млада, ведерки,
Пущу ведра под гору:
«Станьте, ведра, молодцем,
Коромысло змейкою.
А я, млада, яблонью».
 

Парни бросили первую песню, грянули другую, забивая девичьи голоса:

 
Недолго цветочку во садике цвести,
Недолго цветочку на стопочке висеть,
Пора из цветочку веночек свить…
 

Девушки переждали и допели свою песню до конца:

 
Тут ехали ехальцы.
Рубят яблонь под корень.
Колют доски дончатыя.
Делают гусли звончатыя.
Кому в гусли играти?
Играть в гусли ровнюшке.
 

Настя Никитична шла с певуньями в ногу, притихнув, как неумелая квакушечка. Слезы стояли у горла. Она радовалась, что девушки поют самозабвенно, не тревожат ее, молчащую, не видят ее непутевых, все же пролившихся слез. Ей показалось, что она вернулась из дальнего путешествия на родную землю, к родным людям…

Околицей вышли к большому, погруженному во тьму дому. Верунька оставила Настю Никитичну, побежала куда‑то, цепочка рассыпалась.

– Ключ на месте! – раздался голос Веруньки.

Дверь в дом отворилась.

В горнице пахло мытыми полами и восковыми свечами. Под потолком жеманилась затейливая люстра в пять рожков, но девушки, как и их бабушки, жгли свечи.

Рассаживались на лавках вдоль стен – занимали место – и стайками убегали на другую половину дома.

– Никогда, говоришь, не была на посиделках? – спросила шепотом Верунька.

– Не была. Спасибо, что взяли.

Верунька поглядела на Настю Никитичну, оценивая, и осталась довольна.

– Ты пригожая. Тебя сразу полюбят. Да уж и полюбили, видно.

– Илья Муромец, что ли? – засмеялась глазами Настя Никитична.

– Какой Илья? Финист.

– Это большой такой? Который танцевал плохо?

– Подожди! – сказала Верунька обиженно. – Ты сейчас поглядишь, как он танцует.

– Феникс ясное солнышко? – удивилась Настя Никитична.

– Финист! – поправила Верунька и немножко отвернулась.

– А почему Федорова на посиделки не ходит?

– А это для нее пережиток! Мы ее раз позвали, а больше – ни! – Верунька вопросительно и не без вызова поглядела Насте Никитичне в глаза: еще неизвестно, мол, что ты скажешь.

В горницу вернулись девушки, бегавшие на другую половину дома, в сарафанах, в кокошниках, в башмачках. Цветы по подолу сарафанов чистым золотом шиты, жемчугом. На кокошниках узоры выложены, опять же жемчугом.

– Наша очередь! – потянула Верунька Настю Никитичну.

Перебежали через сенцы. На другой половине – потолок низок. Вся горница сундуками заставлена. Девушки из сундуков достают наряды, облачаются.

– Бабушек наших все это, – объяснила Верунька. – Одевайся. Это тебе будет впору.

И действительно, все впору пришлось. И кофта продувная, и сарафан, и башмачки–поскоки.

Зеркало висело в углу. Подвела Верунька Настю Никитичну: поглядись.

Стояла в том зеркале Золотая Коса – земная краса, с темными, удивленными, запечалившимися глазами.

– Ай не приглянулось? – всполошилась Верунька.

Настя Никитична обняла девушку:

– Уж так приглянулось, что глаза на мокром месте. Какие одежды русские женщины променяли! А на что променяли‑то?

– Побежали! Побежали! – торопила Верунька, – Пора парней песней приманивать.

Свечи тянулись язычками, ни шороха, ни шепота. Сверкало золото, мерцал жемчуг.

Вдруг узкие язычки свечей дрогнули, заметались – это вздохнули разом девушки и тихонько пожаловались:

 
Уж и что ж экой за месяц,
Печет ночью, днем ин нет.
Уж и что ж экой за миленький,
Летом ходит, зимой нет.
 

В окна тотчас стукнули. В сенцах послышались шаги, дверь, в горницу отворилась, вошли парни. В чем были в клубе, в том и пришли, только лица у всех теперь были закрыты черными кисейными платками.

Встали у дверей. Одна из девушек, постарше, на выданье, подошла к парням, пригляделась, нашла, видно, своего жениха, вывела на середину, и стали они кружиться и поводить руками, а музыкой была им песня.

«Еще завтра овин молотить», – пели ребята, а девушки после каждой строки подхватывали: «Так–так–так, молотить!»

 
– Жалко женушку будить!
– Так–так–так, молотить!
– Спи, моя женушка–подружка.
Нат–ко в головы подушку,
Сладкий сон возьми, дорогая,
Вот подушка тебе другая.
 

Вышла следующая пара, и была другая песня.

Отплясавшие парни садились рядом с теми, кто их выбрал, и Настя Никитична заерзала: к ней очередь двигалась. Но тут игра переменилась, девушка–заводила вышла и спела такую песню:

 
Не скачи, соболь, по улице,
Не скачи, соболь, по широкой!
Скачь–поскачь, соболь, в новой горнице.
Выбирай себе дружинушку, выбирай себе хорошую.
 

Стали парни выбирать подружек. И на тебе! Перед Настей Никитичной голову преклонил Финист. Лица под платком не видно, да плечи выдают, их и под шалью не спрячешь.

Настя Никитична охнула про себя, а куда деваться? Ноги слушались плохо, но парни дружно пели, рука у Финиста была ласковая, сильная, Настя Никитична совладала с робостью, закружилась в такт песне. Им пели хорошее:

 
Ты девица, красавица моя!
Златоброва, черноглаза, сухота!
Ты рассеяла печаль по очам,
По ночам–ночам,
По темным вечерам.
 

Тут выскочил на середину кудрявый дружок Финиста, да и крикнул:

 
– Нам проснуться пора, люли, люли!
Пробудиться пора, люли, люли!
 

Девушки и парни поднялись, пошли хороводом.

Хоровод разделил Финиста и Настю Никитичну, и Настя Никитична очутилась рядом с Верунькой. Танцуя, заметила: горница пустеет.

– Пора уходить? – спросила она шепотом.

Верунька вытянула Настю Никитичну из хоровода, о чем‑то посоображала:

– Да, пора… По домам. Пошли старые одежды снимать.

Когда они проходили сенцами, дверь на улицу открылась, и Насте Никитичне показалось, будто с крыльца слетели две огромные птицы. Верунька быстро захлопнула дверь.

– Сквозняк!

Переодевались они вдвоем, но Верунька торопилась, первой выскочила в сени. И домой не пошла.

– Всего доброго! – попрощалась она с Настей Никитичной на крыльце. – В другой раз тоже приходи.

Настя Никитична все поняла: гулянье еще не закончено, ее выставили, чтобы скрыть какой‑то секрет.

Она шла одна по белеющей на темной траве стежке. Ей не было обидно и страшно не было. Показалось, будто идут следом, остановилась – не слышно, оглянулась – никого.

Стежка вывела на улицу.

В каком‑то доме ярко горел свет, окно распахнуто. На высокой деревенской постели, одетая в замшу, сидела и глядела пустыми глазами в окно Федорова. Насте Никитичне стало ее жалко, хотела окликнуть, но не решилась…

* * *

Настя Никитична обошла стороной пятно света от окошка Федоровой.

«Как же так? – спрашивала она сама себя. – Как же это случилось, что есть еще на земле Кипрей–Полыхань?»

Сердце у Насти Никитичны билось на всю улицу – самой не заснуть и как бы кого не разбудить. Девушка прошла мимо дома бабы Дуни, в низину, к реке. Села над обрывом, свесила ноги. Сверху в темноте речка была похожа на серебряную ложечку: круглый омут, длинная протока, а небо как чаша. Бери ложку и черпай. Коростель скрипел в клеверах. Ни ветерка, ни рокота мотора, ни гула фабрик. На плечо Насти Никитичны облокотилась теплая дрема, и вдруг воздух колыхнулся, две птицы прошли низко совсем, улетели за реку, во тьму трав.

Настя Никитична вскочила: уж больно велики птички, схватят – пискнуть не успеешь.

– Не пугайся!

Тут уж Настя Никитична ойкнула.

– Да это я, Финист.

Парень поднялся с земли и загородил полнеба.

– Ты не подумай чего! Для обережения твоего позади шел.

– Спасибо! – Она показала в ту сторону, куда улетели огромные птицы. – Ты видел?

– Видел.

– Что это?

– Летают…

– Кто?

Финист помялся, подошел, поглядел ей в глаза.

–Ты не бойся. Ты ничего у нас не бойся.

– Я не боюсь. Только уж очень большие. Кто это? Может, это и есть ведьмы?

Финист тихонько засмеялся:

– Скажешь тоже! – И неловко переступил с ноги на ногу. – Я тебя только сегодня увидел, а без тебя уже свет не мил.

– Ты не хочешь отвечать на мой вопрос? Это опасно?

Он взял ее за руку и приложил ладонь к своей груди.

– Слышишь? Стучит! Никогда так не стучало! – Он перевел дух и опять странно как‑то поглядел ей в глаза. – Этого делать старики не велят, но я взял их для тебя.

Он из‑за спины достал два огромных, тускло сверкнувших крыла. Они были скреплены ожерельем.

– Надень.

Она, завороженная, надела ожерелье. Финист поднял руки, и она увидала – у него тоже крылья. Огромные, посвечивающие небом.

– Полетели!

Ей бы удивиться, но она послушно взмахнула руками, крылья за спиной колыхнулись, и земля ушла из‑под ног. Она еще раз взмахнула руками и увидала: речка всего–навсего серебряный поясок.

Финист был рядом.

Ложись на воздух грудью, ноги подними, руки раскрой – нас понесет ветер.

И ветер нес их, покачивая, и вдруг увлек, закружил.

– Не бойся, сказал Финист. – Ветер шалит. Я в детстве любил в воронки нырять.

Настя Никитична боялась спугнуть словом чудо, но тут она вспомнила детишек, летавших в лес по грибы, и спросила:

– А ваши дети могут без крыльев летать?

– Все могут без крыльев.

– А зачем же тогда…

– Это крылья любви…

Финист сказал это и кинулся в небо. Он сложил крылья – так прижимают руки к телу, когда прыгают солдатиком, но не падал, а летел к звездам.

«Разобьется!» У Насти Никитичны сердце замерло, забилось, снова замерло. Спуталось все у нее в голове: вверх ведь летит, не вниз… Но дело было не в том. Спасать нужно милого. Она не знала, как его можно спасти и что ей нужно сделать, чтобы не остаться здесь, у земли, в одиночестве. Она тоже сложила крылья, потянулась вся. И поняла – летит. Тихий воздух стал ветром, давил на лицо. Она летела сначала зажмурив глаза, а когда решилась открыть их, увидала скопище звезд, неподвижных, сияющих каждая сама по себе. Настя Никитична не видела Финиста, и это было такое одиночество, какого она и представить себе не могла. И вот тогда сердце ее облилось теплой кровью, ей захотелось, чтобы Финист был рядом, чтоб она, похолодевшая от полета, ужаса и одиночества, могла бы прижаться к нему, сильному, теплому и доброму, чтобы только не одной, чтобы он заслонил хотя бы половину этой бесконечности.

– Финист! – закричала она в отчаянье и тотчас увидала черное, мчащееся к ней то ли для того, чтобы погубить, то ли для того, чтобы спасти. Этот черный шар вдруг размахнул над нею крылья, и она перевела дух. – Финист! – прошептала она, и тоже распахнула крылья, чтоб не пролететь мимо, не потерять.

Они парили над спящей землей.

– Финист, мне холодно! – осмелилась она пожаловаться.

Он подлетел ближе.

– Дай мне руку. Сложи крылья.

Он обнял ее и понес к земле.

В низине прятались белые туманы. Светились открытые окна озер.

– Всю ночь бы вот так, – сказала она.

– Нельзя, – покачал головой Финист. – На землю пора. Если кто узнает о нашем полете, мне несдобровать.

– Ах, Финист! Финист!

– Что?

– Просто Финист. Нет имени лучше твоего.

Они опустились у реки. Он снял с нее крылья.

– А я без них смогу? – спросила Настя Никитична.

– Потом, может быть, – ответил он уклончиво. – Я отнесу крылья.

– Когда я тебя увижу?

– Завтра.

– До завтра, милый.

Финист взлетел и пропал в темноте.

«И все это – один день жизни».

Настя Никитична бежала по тропе к дому и повторяла:

– День жизни! День жизни!

* * *

Утром баба Дуня сказала:

– Кузьмы и Демьяны пришли – на покос пошли.

А тут и постучали в окошко:

– К правлению!

Баба Дуня чаек дохлебала, новую шаль на плечи разметала.

– Ты‑то пойдешь? Тебе не обязательно, не колхозница, чай.

– Не колхозница, но ем, пью с вашего стола! Пошли вместе.

Возле правления толпился народ. Вышел председатель на крыльцо.

– Ну вот, товарищи, и по старому стилю – июль. Как говаривали деды: «В июле хоть разденься – легче нет». За работу.

– Баба плясала, да макушка лета настала, – поддакнула Мудреевна.

– Одним словом, сенокос, товарищи! Травы нынче – загляденье. Налегнуть надо всем. Что скажет молодежь?

Товарищ Федорова вскочила на ступеньку крыльца:

– Предлагаю работать ударно, с огоньком. Наш девиз: сегодня косим – завтра стоги мечем. Товарищи, товарищи! – вскинула Федорова правую руку вверх. – Смешки можете оставить при себе, я не хуже вас знаю: сено должно просохнуть. Пора бы, товарищи, осилить язык образов. Предлагаю также организовать пионерскую бригаду: «Даешь стог!» Бригадиром могу быть я или новая учительница товарищ Веточкина.

– Толковое предложение, – согласился председатель. – Ребятишек мы на сенокос обязательно возьмем. Кто постарше, пусть косить учится, меньшие сено будут ворошить, а заодно ягод поедят. Верно, товарищ Веточкина?

– Верно, – сказала Настя Никитична. – Когда на работу?

– Сегодня – нет, а завтра будете нужны.

* * *

Утром росы, в полдень зной. Хорошо сено сохло. Было у Насти Никитичны в бригаде сорок мальчиков и девочек, сорок ее будущих учеников. Все ребята работящие, проворные. А проворнее всех Вася, старый Настин дружок. Дали ему задание – из овражка сено вытащить. Овражек неглубок, тропинка на дно добрая, а сена едва–едва на четыре охапки. Траву скосили, чтоб на следующий год хорошо росла, и была трава эта дающая особую пользу, какую – в Кипрей–Полыхани знали.

Пошла Настя Никитична поглядеть, как Вася управляется, – маленький все‑таки. А Вася сидит себе на пеньке, свистульку из орешника мастерит. Смотрит Настя Никитична, из‑под горы грабли сами собой охапку травы гребут. На ровное место вытянули, разворошили и скок–поскок в овраг.

Призадумалась Настя Никитична: то ли похвалить мальчишку, то ли пожурить? Вдруг сорока – фырь из лесу, трещит, вдарилась возле Васи и обернулась Софьей Мудреевной.

– Да я тебя в поросенка превращу! – закричала Мудреевна на Васю. – Бездельник! Или заповеди не знаешь: «Крестьянское дело свято». Всякое колдовство против тебя и обернется. Этой травкой больную корову покорми – поправится, молока мало доит – дай пучок и только ведра успевай менять. А теперь она ни на что не годна, разве на подстилку, да и то своей корове я такую травку не постелю.

Выскочили тут из оврага грабли да рукоятью Васю хлоп по мягкому месту! Да еще, еще!

Кинулась Настя Никитична Васю выручать, а картина уже иная. Сорока на ветке сидит, грабли на земле лежат, Вася к ушибленному месту ладошку прикладывает. Увидал учительницу, заторопился.

– Я мигом, Настя Никитична! Тут работы – кукушка трех раз не прокукует.

Сграбил испорченное сено, побежал за добрым.

* * *

Косари свое дело сделали, положили травы, ушли на другие луга.

Сено ребята ворошили после обеда, а до обеда жили привольно. Смородиной дикой лакомились, малиной, грибы собирали. Все лесовички, каждое дерево знают. Насте Никитичне спокойно с ребятами. За Васей вот только глаз да глаз. Гадюку притащил в шалаш, танцевать заставил, колесом ходить. Ребята сами его выпроводили, а он на березах спускаться вздумал. Заберется на молодое дерево, схватится за гибкую вершину – и летит к земле.