Текст книги "Запутанность средней полосы (СИ)"

Автор книги: Владимир Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Наша ошибка в том, что мы женщины? – напрямую спросила Настя и с вызовом посмотрела на Иветту. Та отвела взгляд.

Мужик задумался. Заскорузлая рука его гладила бороду, расправляла прокуренные до желтизны усы. Иногда он вновь проходил рукой до самых кончиков, и помятая курчавая борода вытягивалась в рыжие струны. Вычесанных волос в кулаке прибавилось.

– Женщины? Здесь нет ошибки, – шишковатый палец ткнулся в Иветту, – слезай.

Девушка метнула испепеляющий взгляд на Настю, которая блестела за своими железками. Слезла Иветта грациозно, несколько раз взмахнув длинными ногами. Она с вызовом встала напротив мучителя, который едва доставал ей до живота. Даже в покорности Ива была прекрасна: как ни согни настоящую, озёрную иву, она распрямится, хлестнув по рукам, сделавшим ей больно.

Борода принялся скатывать волосы в правой руке. Он прогонял их большим пальцем от мизинца до указательного, пока надёрганные волосинки не свалялись в упругий катышек. Шарик напоминал длинноногого паучка, косиножку, убьёшь которую – дождь пойдёт. Комок стал шевелиться, сжатые волосы расправлялись, росли в объёме, выскакивая из него игривой вьющейся ножкой. От них пролегли тончайшие незаметные тени, изрезавшие грубую ущелистую ладонь.

Наклонив голову Иветты, мужик всмотрелся ей в ухо. Нежно подул туда, обвёл пальцем розоватые хрящики. Затем поднёс к глазам девушки плотный лохматый катышек, и, хлопнув Иветту по голове, вогнал волосяной ком ей в ухо.

Та охнула. Выпрямилась, устояла. Спросила тихо, с презрением:

– Думаешь, я не знаю, что никакой ошибки нет?

Скособочившись, так, что вздыбленная борода указывала куда-то вбок, мужик весело ответил:

– Как это нет ошибки? Вот она, перед вами! – Борода постучал себя по груди и сказал, – Вы решили, что я мужчина.

Спали вповалку. Прежде чем улечься, все долго водили свечой над ухом Иветты, силясь выковырять волосяной комок, но ничего в ушной раковине не нашли. Обламывая подросшие ногти, Олеся кое-как отломала длинную тонкую щепку, которую осторожно засунула в ухо Иветты, но не обнаружила там ничего кроме густой жирной серы. Ива завопила, что чувствует, как в ней шевелится ком и, выхватив щепку, расковыряла ухо до крови.

Настя, светившая подруге, не удержалась и несколько раз капнула воском. Иветта шипела, Настя извинялась, но вскоре снова капала, стараясь попасть в прыщ, вскочивший на щеке подруги. Он был крупный, упругий, с жёлто-белой головкой и чёрным внутри семечком. С ним хотелось что-то сделать, добавить безобразия нежной прекрасной щеке, чтобы там извергся маленький красный вулкан, и Иветта застонала, показав те жидкости, из которых состоят все остальные. Настя подумала, что будь у неё иголочка, она бы незаметно ткнула Иветту. Почему – Настя не знала, но уколоть хотелось даже больше, чем помыться. Наконец, Иветта отогнала всех и долго ещё сидела, держась за ухо, будто у неё отит.

Настя уговорила дать продуть ухо, и дунула в него, как в кучу тополиного пуха. Иветта заорала, оттолкнула, но Настя испытала столь опустошающее удовлетворение, что властно подгребла Иву к себе. Заснули они, как насытившиеся влюблённые.

Утром Таша первой слезла вниз, зажгла свечу и чуть не опрокинула ведро – на лавке, тихо сгорбившись, дремал Борода. Он оплёл корявыми пальцами палку, опустил сверху голову и спал, закутанный в рванную душегрейку. Разноцветная бородища застыла жёстко, как на морозе. Насте наверняка захотелось бы поджечь её, чтобы борода загнулась чёрной кудрявчитой проволокой. Вместо этого Таша осторожно дотронулась до человечка. Он показался ей мягким, игрушечным, каким-то сказочным перевёртышем. Вчера никто, даже Олеся, не поверил его словам, и только Таша догадалась: 'Не мужчина, конечно. Дедушка. Старый глухой отшельник. Одинокий, только кошку гладит. И не Борода он вовсе'. В сомлевшем человеке проглянуло что-то древнее, ещё до всех разделений. Таша даже захотелось остаться, но не здесь, в каморке, а в доме, где по ночам скрипели половицы. Она сняла бы балахон, ноги бы её почувствовали августовскую траву, а если б кто спросил на кого она, Таша, похожа, она бы ответила – на облако... на облако я похожа.

– Таш, он что, спит?

С полатей таращились неумытые лица.

– По-моему, он вообще умер, – Таша ткнула в мужичка. Тот покачнулся, оказавшись совсем лёгоньким и нестрашным. Таша ткнула сильнее, чувствуя пробуждающуюся безнаказанность. 'Права Ива – нет хорошего, только плен. И о чём я только думала?'.

– Умер? – удивилась Настя.

Олеся слезла с полатей и тоже прикоснулась к телу. На ощупь оно было тёплым.

– Дышит вроде, – прошептала Олеся, представляя, что сейчас мужичок выпрыгнет из этой своей полусогнутости, заорёт, ощерив желтые с просветом зубы, и подруги в ужасе отпрянут, позабыв обо всём.

Иветта заглянула Бороде в лицо.

– Спит, – сказала она шёпотом.

– Идём отсюда... – также шёпотом предложила Таша.

– Нет, – отрезала Иветта, – иначе то, о чём мы говорили просто слова.

'Ты говорила', – хотела поправить Олеся, но промолчала.

– Все вместе только, хорошо? – попросила Таша.

– Готовы? – Настя зашла сбоку, – Насчёт три. Один, два...

То ли тень от свечи, то ли чья-то дрожь, но Борода будто бы пошевелился, и нервы не выдержали у всех, кроме Олеси. Таша, завизжав, ткнула мужичка, Иветта намертво вцепилась в него и только Настя вколачивала удар за ударом. Все вместе они повалили Бороду на пол, сдавили, вцепились отросшими и обломанными ногтями, били об утоптанную как на гумне землю, царапались, метали и рвали, пока не отпрянули, тяжело дыша злостью, потом и несколькими днями плена.

Растерзанный мучитель лежал на полу.

От мужичка осталась затёртая овчина, россыпь продолговатых сосновых шишек, клубок переплетённых корней, пук соломы, два кружочка золотистого мха и пористый кусок пемзы.

– Это чучело? – прошептала Олеся.

Иветта вдруг завизжала. На неё уставились и застыли, раскрыв рты.

По грязной футболке двигались почкообразные силуэты. Ярко-зелёные изображения, похожие на амёб, кружились как два зародыша в неведомом и чужом чреве. Иветта попыталась прогнать рукой оживший рисунок, но только размазала амёб в кислотного вида спираль. Она закрутилась и стала просачиваться сквозь ткань. Иветта с криком сдёрнула футболку. По телу, протянувшись от плеча до бедра, ползла татуировка. Линии её сплетались в жгуты и косички, стягивая невозможно белую грудь тонкими чёрными путами. Контуры татуировки размыкались, и каждый разъятый узор впивался в тело ломкой паучьей ножкой.

– Бред, просто бред... – отступая, лепетала Таша, – это всё грибы... Грибы!!!

Иветта скинула оставшуюся одежду и безостановочно тёрла себя, будто заразилась чем-то чесучим. В ломкое белое тело затекали тени. Девушка дрожала, и разрастающиеся тенёты оплетали её.

– Ааа-ааа-а-а!

Настя судорожно ощупывала лицо, из которого, будто тянули невидимыми клещами, вытаскивались бусинки и шипы. Они оттягивали кожу, на ней выступала кровь, железки выдавливались из прокола и глухо падали на земляной пол. Тело Насти стало мягким как тесто, и что-то мяло его, скатывало и разглаживало. Вдруг Настю понесло на Иветту, и вжало друг в друга. Подруги переплелись, просачиваясь телами, пока не осели на пол рыхлой совместной массой. Тело Иветты оказалось сверху. Оно выгнулось, выпячивая заросший лобок. Волосы в паху разбежались маленькими паучками. Обнажилось запревшее лоно. Татуировки, сблизившись, зазмеились, шлёпнувшись на пол клубком плоских чёрных змей. Рисунки обратились в хвосты, языки, шнурки, устремившиеся в тёмный, сразу зашуршавший угол.

Оттуда вскрикнула Таша, и свеча в её руке погасла.

Темноту наполнили хрип проколотых горловин, довольное лопание пузырящейся жижи и хлюпанье, будто что-то толкли. Густо запахло землёй и кровью. Раздалось шлёпанье, какое бывает, когда быстро пробегают по мелководью.

Трясущуюся от страха Олесю окружила плотная темнота. Нашарив коробок, девушка зажгла спичку. Пламя высветило стонущие, проваливающиеся друг в друга тела. Они боролись между собой, словно жидкости с разной плотностью. Олеся вскрикнула и выронила спичку. С пола зашипели, как от ожога. Следующую спичку девушка подняла повыше, стараясь не смотреть вниз. Олеся искала Ташу, которая могла залезть на полати.

Таша пришла сама – опрокинулась томным влажным туманом, в котором повис одинокий клычок, похожий на долечку чеснока. В тумане проглянули грустные большие глаза, и Олеся вдруг увидела, что Таша, ещё живая и телесная, растянулась по всей клети, исчезающая, затёртая, превращённая из крови в воду. Она налипла на воздух и была тем, чем дышат, с каждым вздохом просачиваясь в дерево, лавку, ведро.

Дрожащей рукой Олеся залезла в туман. Потянув зубик, она почувствовала упругое сопротивление, будто взялась за заглушку в наполненной ванне. Послышался стон, и размывшаяся Таша начала улетучиваться. Жижа на полу забурлила. Глаза в ней собрались вместе, как желтки у яичницы.

Не выдержав, Олеся рванулась к двери.

Светлица была залита красным светом. За окном тлел закат. На подоконнике стояла миска с розоватым молоком. В нём плавали мёртвые мухи. Из носика чайника на столе поднимался алый пар. Вешалка пустовала десятком крючков, и от этого стало нестерпимо страшно, будто Борода жил не один, сейчас скрипнет дверь, и ОНИ начнут входить в прихожую, сгрудившись там молчаливой мшистой толпой.

В чулане всё ещё выло и хлюпало, но вой раздробил размеренный пóстук, будто подсчитывали что-то бесстрастные костяшки счётов. Это щёлкал сам дом – ставнями, печкой, чердаком. В стуке слышалась секундная стрелка, отмеряющая срок. Шажки её были сужающими, режущими тело, время, закат. Дом отзывался на стук нажитым безлюдным уютом. Находиться здесь, среди чайника и рушников, было ещё жутче, чем в чулане, словно в светлице обильно жили, а потом это вдруг всё прошло.

Олеся выбежала на улицу.

Снаружи её прибил к земле многоголосый гул. Лес медленно качался, тёмная хвоя его была черна и зловеща. Сверху давило тяжёлое набрякшее небо, рубиновое над головой и гранатовое у окоёма. В просветах вился гнус, гудевший миллионом кровососущих иголочек. Вечер приглушил свет, но он всё равно резал глаза, и Олеся щурилась, отползая подальше от дома. Тот стоял чёрным изюмовым срубом. Над крышей поднимался дымок.

Спотыкаясь, Олеся побежала к лесу. Полянка с домом осталась позади. Замелькали ветви. Красный свет стал глуше, темнее. Ноги искололи сучки, ветки вырвали волосы. Олеся неслась длинными скачками, складываясь в прыжке, и мышцы её наливались незнакомой летучей силой. Под ногами влажно прогибался мох, хвост растрепался, и волосы неслись за Олесей, будто были живыми. Вдали, прорезавшись сквозь деревья, пылала никем ещё не разорванная ленточка горизонта.

Олесю больше ничего не сдерживало. Страх оказался заперт в том страшном доме. Она разжала кулак, и в красное небо взмыл клычок, зажёгшийся новой простой звездой.

Налетел ветер. Олеся закричала во всю наполнившуюся грудь. Лес ответил паутиной и филином. Страха не было. Не было даже тела. Оно больше не напоминало и не беспокоило, позабытое там, в тесной клети с полатями. Мир избавился от тяжести и причин, сделавшись таким, каков есть – диким освобождающим бегом, радостью чистой воли.

Красное небо разверзлось, приглашая в себя. Девушка прыгнула и почувствовала, как отрывается от земли. Лес исчез, исчезала сама Олеся, и что-то поднималось всё выше, истончаясь в луч, в линию горизонта, в красную закатную леску.

[Наверх]