Текст книги "Запутанность средней полосы (СИ)"

Автор книги: Владимир Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

лобин

Запутанность средней полосы

Лес был таким, каким мог – умученным, придорожным, с большими замусоренными проплешинами.

– Надо было дальше ехать, – сказала высокая худая девушка, – здесь засрано всё.

Таша поддержала:

– Девы, давайте дальше поедем! Воняет же. Ну девы!

Две другие девушки не ответили. Они с любопытством бродили по свалке, наползавшей от дороги к лесу. Тот отступал, ощетинившись корявыми больными деревьями. Свалка наверняка началась с одинокого пакета, выкинутого из окна машины, а затем увеличивалась, присмотренная другими водителями, пока валить не начали по-крупному, дескать, раз есть, чего бы не пользоваться, хуже уже не будет. С тех пор редколесье погибло, засыпанное битым шифером и сплющенными пластиковыми бутылками.

– Эй! – нетерпеливо крикнула Олеся, – Вы не слышите!? Дальше поедем! Э-эй! Ау!!! Ладно, Таш, давай подойдём. Эти инклюзивщицы не слышат.

Полноватая Таша хихикнула. Одетая в бесформенный балахон, она не стеснялась себя, а просто забывала показывать большую, немного рыхловатую грудь и тяжёлые бёдра, низко трущиеся друг о друга. Даже в запомоенном пролеске Таша оставалась верной себе – ходить так, как удобно и не быть мишенью для взгляда, неважно – оценивающего или презрительного. Встречаясь с таким, девушка наклоняла круглую голову с высветленным каре, хмурила нарисованные брови и скалила густо накрашенный рот, за которым виднелся отставленный белый клычок. Он выпирал снизу, из ровного ряда зубов, и стоял впереди, гордо и бело, как маяк, предупреждающий об опасности. Напарываясь на клычок, торчащий как-то по-неандертальски, чужой взгляд обычно лопался и сползал к окну, а Таша ехала дальше по своим делам.

Олеся ценила это упорство. Таше говорили – надень скобки, некрасиво – а она, не хочу, мне и так хорошо. Шептали – займись бегом, схудни, не носи в обтяжку, но невысокая Таша только пожимала плечами. Это была её личная борьба, и Леска уважала её, как уважала каждое маленькое сражение, которое ежедневно приходится давать женщине в войне за своё достоинство. Олеся тоже прошла через травлю. В школе её дразнили дылдой, плинтусом, спиннингом, пока один острослов не придумал Джорданиху, с ударением на второй, легко запоминаемый слог. Олеся и правда была высока, долго оставалась нескладной, с болтающимися руками и огромными ладонями, при этом тонкой, без бёдер и груди, которые особенно хочется иметь с восьмого по одиннадцатый. Возраст немного нарастил их, внимательный физрук в университете предложил заняться бегом, и Олеся из бледной сколиозницы превратилась в ладную поджарую девушку. Волосы её, как и всегда при беге, были стянуты в хвост. Он упруго хлестал по плечам, когда девушка перепрыгивала запруды битого стекла.

– Вы чего здесь застряли? – спросила Олеся. Немного запыхавшись, подошла Таша, которая сразу же пошутила, – Мусор к мусору тянет.

Девушка, у которой был проколот нос, брови и губа, проворчала:

– Ой, я бы про тебя что сказала, так тебе ж пофигу.

– Да, мы – пофигистки, – с гордостью ответила Таша и уже серьёзно поинтересовалась, – ну вы чего вообще? Мы так никогда до леса не дойдём.

– Ивушка, объяснишь, а? Я пока фотик настрою.

– Хорошо, Насть, – немного устало сказала красивая татуированная девушка.

Иветта любила объяснять. Заканчивающая социологический на пару с Настей, своей ближайшей подругой, Иветта была в кругу подруг кем-то вроде теоретика. Излишне начитанная, даже, по мнению Олеси, перечитанная, Иветта подо всё подгоняла сложное обоснование. Подружившись только в универе, девушки учились разному и учились тоже по-разному. Таша добалтывала последний год на управленческом, где, по её словам, у парней были тупые, на выкате, глаза. Олеся так и не смогла одолеть третий курс юридического, с которого отчислилась, не в силах зубрить правовые нормы и нормы поведения с мажорами. Ей нужны были деньги, приходилось работать, а если появлялось время, то его хватало для бега, но не для чтения книг. Тогда как Иветта с Настей стали настоящими интеллектуалками. Ещё на посвящении, сбившись в обособленную кучку, девушки сошлись на неприятии визга, неудачно хохмящих парней, бессмысленной музыки и чудовищных конкурсов, что только скрепило их естественный феминизм. Но если у Олеси с Ташей он проявился из-за нападок, то Настя с Иветтой, красивые, из обеспеченных семей, но поступившие сами, на бесплатное, не были и не хотели быть жертвами. Иветта ещё в школе покрылась змеящимися татуировками, ползущими по тонкому, на изломе, телу. Настя питала варварскую страсть к прокалыванию и выкрасила волосы в ярко-зелёный. Сбитая и уверенная, в Насте не было утомлённого изящества Ивы, зато был огонь. Она могла ударить, впечатать едким словцом. Конечно, университет не был злым беспощадным полигоном, где требовалось выживать, но каждый новый курс Иветта с Настей всё чаще воспринимали как ещё один год в окопах. Это вызывало недоумение, какое бывает, когда видишь в городе человека, одетого в камуфляж. Нет, дружба не исчезла, просто, как и всегда, стала другой. Олеся погрузилась в обыденность, Настя с Иветтой собирались в магистратуру. Только Таша, бойкая и ничего не стесняющаяся, совсем не изменилась.

– Ивушка, объясни неразумным, зачем вы в помойку забрались, – попросила Таша.

– Это сложно, девочки мои, – без иронии заметила Иветта.

Голос её был низким. Такой голос мог быть у чахоточного, замученного опиумом поэта, существа снаружи женского, а внутри неопределённого, и таким существом, без сомнения, была Ива. Голос Ивы мурашил Настину кожу. Это была приятная ознобная дрожь, от тайны которой Настя чаще дышала. Сейчас в голосе Ивы тоже прозвучало что-то такое, отчего Настя промурлыкала:

– А ты объясни. Мы уж как-нибудь поймём.

– Я вас понимать. Вы рассказывать, я критиковать, – Таша поковырялась в носу, изображая полную инклюзивность. Олеся хохотнула, подзуживая Иветту.

– В общем, – Ива смотрела, как Настя возится с объективом, – мы сейчас находимся на руинах антропоцена.

– На руинах чего? – спросила Таша и поглядела на Олесю. Ты пожала плечами.

– Антропоцена. Геологической эпохи, запечатлевшей деятельность человека. Изотопы на дне океана, пластик, эрозия плодородных почв, уничтожение растительности, животных... Конечная антропоцена есть полное омусоривание Земли в шарообразную помойку: исчезновение ландшафтов и тех, кто их населяет, превращение пространства в свалку быта, истории, перспектив.

– Это я могу понять, – сказала Олеся, не понимая, почему нельзя было говорить проще, – но к чему здесь торчать? Или вы хотите прибраться? Ну так сказали бы, мы бы с Ташей мешки взяли, перчатки.

– Я же говорила, сложно будет... – вздохнула Ива.

– Не сложнее, чем забороть патриархат, – вставила Настя, – давай-давай. Просвещение основа борьбы.

– Просвещение? Ты ещё веришь в пастораль чистого знания? Мы же столько об этом говорили! Ладно, взгляните... – рука Иветты скользнула плавным лебединым движением, – помойка заполнена отходами капитализма. Кирпичи, бутылки, подгузники, резина... смотрите, вон даже выпотрошенный плюшевый осел... о, богини, почему он фиолетовый!? Вытолкнув сюда отходы, капитализм не только уничтожил этот лесок, но и сделал его невключённым, как бы слепым. Кому придёт в голову собирать здесь грибы? Или отдыхать? Кто захочет выкупить это место и что-то построить? Мы в изнанке капитализма, там, откуда торчат его швы.

– И что с того? – недовольно спросила Олеся, – С тем же успехом мы могли бы у мусорного бака затусить.

– Мусорный бак включён в совсем иные связи, – серьёзно заметила Настя, – он в распорядке наполнения-опустошения, вывоза, замены, иными словами он, скорее, часть большой дисциплины. Он не подойдёт для того, что мы решили выразить.

– Выразить? – переспросили Таша и Олеся.

– Выразить, чтобы попытаться понять, – кивнула Настя.

– Понимание слишком мужское слово, – поправила Иветта, – оно горделиво, подразумевает возможность окончательно во всём разобраться. Из самоуверенности понимания возникла катастрофа антропоцена. Мужчина решил, что может понять атом, и устроил Чернобыль, Хиросиму. Мы сейчас стоим в том, как мужчина понял природу. Весь модерн – это результат понимания. Нам не нужно понимание, если, конечно, мы не хотим стать мужчинами, чтобы опять заспиртовывать, классифицировать, прокалывать бабочек и жуков. Нам следует указывать на распад, расковывать иерархии, не знать, а видеть, пропускать сквозь пальцы траву... но что-то до конца понимать... нет. Понять – значит ограничить, следовательно – быть мужчиной.

Настя слушала обиженно, прикусив железную губку, но потом скулы её разгладились, в голубых глазах возник блеск. Девушку восхищал ум Иветты и то, как она говорила – задумчиво, куда-то пропав. В такие минуты Насте хотелось обхватить покинутое бесхозное тело, аристократически холодное и лишь слегка живое.

– Принимается, – согласилась Настя, – включим это в наш проект.

– Проект? – удивилась Олеся.

– Проект разложения антропоцена, – сказала Иветта.

– То есть мы опять фоткать будем, а вы потом текст напишите? – кисло спросила Таша.

Иветта с Настей фыркнули. Они не считали подруг глупее себя, как и те всерьёз не воспринимали чужую высокопарность. Настоящую дружбу скрепляет не общность, а различие. Сходство рано или поздно приедается, а разница есть то, что позволяет ценить. Настя любила Ташу, бойкую и взводимую. Иветте нравилась Леся, обычная, прямая и предсказуемая, будто объект всех Ивиных теорий. Наоборот получалось хуже – Иветта считала Ташу простушкой, а Олесю коробила нахрапистость Насти.

Она как раз закончила настраивать камеру и сказала:

– Давай, Ив.

Та стянула футболку с кислотного вида амёбами, в несколько движений спустила штаны в рябящей радиальной штриховке, а затем избавилась от нижнего белья. Комок одежды был протянут Таше, которая удивилась не уже случавшемуся раздеванию, а раздеванию на помойке. 'Можно ноги порезать', – подумала девушка, – 'А ведь ей пойдёт кровь. Ей всё пойдёт...'.

– И ты сейчас голая в мусор ляжешь, типа тебя и саму выбросили, ты отходы и всё такое? – уточнила Олеся, невольно борясь с завистью к телу подруги.

Оно было естественное, не изнурённое, как у неё, бегом, а гладкое, с узкими лодыжками и запястьями, с пущенным от плеча к бедру шёлком татуировки. Иветта на носочках подошла к чахлой одинокой сосёнке, вытянула руки, отчего небольшая грудь задралась, а живот обнажил ущелье ребёр, и застыла, устремив взгляд в небо. Настя щёлкала камерой. Иветта горбилась, прикрываясь пыльными больными ветвями, а затем выгибалась, показывая промежность, заросшую колкой тёмной хвоёй. Странно было видеть этот спутанный волос, дикий, кустистый, необработанный, торчащий курчавой шапкой над плоскостью живота. Волосы были излишни, их было много и в них наверняка был запах: мясной и росистый. Завитки лезли на бёдра, цеплялись за кожу, подтягивались, тянули другие, и внизу живота у Иветты расползалось некрасивое шелестящее пятно, живая родинка, невыносимо лишняя на столь идеальном теле.

– И что это было? – спросила Олеся, когда Иветта оделась. Таша смотрела на неё с одобрением. Она любила тех, кто не стеснялся себя.

– Сейчас объясню, Лесь – отозвалась Иветта, – только вы опять не пугайтесь, хорошо? Это часть нашего с Настей проекта. Он не критический, как можно подумать, а, скорее, вопрошающий, указывающий не на ошибки, но возможности.

– Возможности чего?

– Жизни после капитализма. Да ну не смейтесь же, – Ива брызнула смехом, словно раздевание приободрило её, – Капитализм порождён мужчинами, следовательно, руины капитализма, такие как эта помойка, суть крах мужской мечты. Но свалка – это не только конец вещей, а утрата их прежних свойств и возникновение новых. Например, мусор убил почву настолько, что она минерализовалась, лиственные растения отступили, но зато стали пробиваться сосны. Из руин поднимается новая жизнь, создающая приспосабливающиеся ассамбляжи. Если сюда не будут выкидывать мусор, со временем деревья зарастят помойку, и здесь воцарится женский род – трава да сосны. Там, где мужчина оставил руины, похваляясь взятым городом, женское не просто восстанавливает разрушенный бетон, а заменяет его другой, живой и переплетённой кладкой.

– Мы решили выразить это через метафору тела, – Настя листала снимки, а солнце блестело на проколотых бровях и губе. – поэтому нет, Леска, мы не собираемся делать ещё одну унылую экологическую фотопирушку – ах, спасите нас от помоек, нам нравится только чистый капитализм – наоборот, мы хотим показать, что свалка, вырубленный лес, заброшенный город – это слепое место, куда не дотягивается взор капитала, а значит там возможно переплетение новых онтологий, свободное от принуждения.

Олеся с Ташей переглянулись. Полнушка закатила глаза, показывая, что сейчас упадёт в обморок. Накрашенный рот приоткрыл клычок.

– И вы делаете инсталляцию, так? – уточнила Леся.

– Проект, – напомнила Иветта, – мы ещё не определились с названием. Запутанность средней полосы, как вам?

– Трансцендентально, – глумливо засмеялась Таша. Настя хотела возразить, но Иветта одёрнула её и увлекла всех в лес. 'Наконец-то', – подумала Олеся, когда под ногами примялась первая поросль.

Берёзы качали тяжёлой зелёной листвой. Корни торчали из земли как костяшки длинных вытянутых пальцев. Отовсюду пели птицы, и лес не терялся в эхе, а заворачивался вокруг, звенел иволгой, шумел густотой, скрипел старыми стволами, откуда дятел выстукивал короеда. Это была фуга, где даже шаги хрустели собственной восьминогой песней. Разрозненное, но в то же время единое, многоголосье не только звучало, но ещё и пахло – нагретой землёй, пряностью первых застенчивых грибов, растрескавшейся корою, ягодами, сухостью иссушённой травы, мускатным потом четырёх молодых женщин.

– Ай, комар! – Настя хлопнула себя по шее. Таша достала из рюкзака брызгалку, но Настя, как и Олеся, помотали головой. Иветта, наоборот, как следует обработала тело, – Ах ты...!

Настя задумчиво размазывала по лбу кровавый комочек. Делала она это так, будто о чём-то вспоминала.

– Придумала! – вдруг закричала она, – Леска, снимешь?

– Что, теперь твоя очередь? – вздохнула Олеся, отгоняя комаров.

Настя нашла солнечное место, где берёзы росли трезубцем. Деревья сплелись в подобие гинекологического кресла, опрокидывающего назад и бесстыдно задирающего ноги. Настя разделась, легла спиной на наклонившееся дерево, приподнялась и два других ствола развели её ноги.

– Резкость только настрой, – указала Настя, – чтобы комаров видно было.

Они уже облепили невыносимо белое тело. Среднего роста, с большой торчащей грудью, шириной в плечах и мощными предплечьями, Настя раскинула себя так, что можно было заглянуть внутрь. Вздёрнутый нос, обсечённые зелёные волосы, угловатость сходящихся мышц... в девушке была красота комода, чего-то стойкого и неподвижного. Настя уважала штангу, в детстве – улицу, потом только книги, и вид её, крепкий, как орешек, всегда был насмешлив – ну-ка, попробуй раскуси. Насте нравилось считать себя кем-то вроде телохранителя группы, справедливой задирой, которая легонько подтрунивает над своими и беспощадна с чужими. Настя знала меньше Ивы и тело её было не таким спортивным, как у Олеси, зато она была сильнее Иветты и умнее Лески, и только Таша, которая не участвовала в этом тайном соревновании, нравилась Насте безусловно и просто так. Они и ругались между собой как близкие люди – дерзко, до остроты.

Ветер качнул листву, и тень зацепилась за кольцо в переносице. Настю влекло дёрнуть, посмотреть, соскользнут ли короткие сильные ноги, не взметнётся ли грудь. Девушка была тугой, с наплывами каучуковых мышц. Их хотелось разгладить и потянуть: крутые икры, ушастые бёдра... В отличие от Иветты, лобок Насти был тщательно выбрит.

– Расслабься, – посоветовала Таша, – ты родишь сейчас.

– Так надо!

– Сколько комарья... – наводя камеру, пробормотала Олеся.

Гнус ползал по обнажённому телу. Подмышки, соски, пах – Настя подрагивала, сдерживаясь, чтобы не закричать. Тело её дрожало, и на нём медленно набухали комары. Сразу несколько толклись у соска, проткнутого титановым стержнем. Его венчали два маленьких алых грибочка, сжавших коричневую плоть соска. Девушка откинула голову, обнажая плотную шею. Ноги раздвинулись, пальцы впились в дерево.

– Давай быстрее, – простонала Настя.

– Сейчас закончу, – сказала Олеся и сделала последний снимок, – Всё.

Настя спустилась с трезубца, и разглаженные мышцы вновь собрались в крепкое невысокое тело. Настя встряхнула руками, покрытыми комариным ворсом. Насосавшиеся комары отвалились неохотно, как после пирушки. Настя перешла к груди, по одному отрывая насекомых. Те тяжело падали в воздухе и только потом летели. Иветта посмотрела на подругу с непонятным ей самой восхищением:

– А ты хорошо придумала. Я бы не догадалась.

– Что придумала? – в нетерпении спросила Таша.

– Про комаров.

– Комаров...?

– Это просто. О чём мечтают парни? Чтобы мы им отсасывали. С отсоса начинается порнография: женщина на коленях, её давят прямо в лицо. Заканчивается оно также, только лицо уже пачкают. Это самый известный знак женского унижения. Настя придумала, как его обыграть. Она предложила отсосать у себя, бесстыдно и сразу всем, этакий гэнг-бэнг с комарами. Это прямая отсылка к порно, но она же его и разрушает. В порно женщина изображает наслаждение, хотя зачастую не испытывает его, но нечувствие скрыто за наложенной озвучкой и совокупляющимися телами. Настя тоже изобразила удовольствие, но очевидно, что никакого удовольствия от того, что тебя облепили комары, нет. Следовательно, Настя притворяется, но для чего? Здесь уже нужно подумать. Много интерпретаций. Можно связать это с половым насилием. Или это критика отчуждения? Или... о-о-о! Мать, как же я сразу не поняла! Вот я дура! Поза же очевидна! Забудьте, что я наговорила! Настя специально приняла позу как на родильном кресле. Это поза боли, поза роженицы: Настя участвовала в деторождении. Каком, спросите вы? Да с комарами же! Комары, точнее – комарихи, добывают из нашей крови белок, который нужен им для выращивания яиц. Если крови не будет, самка отдаст кладке свой белок и умрёт. Тем самым Настя проявила женскую солидарность, распределив то, чего в ней избытке – здесь так кстати её развитая фигура – и напоила своей кровью страждущих матерей. Наслаждение Насти понятно – это удовольствие деторождения, неотчуждаемая женская привилегия, которой нет у самцов. Настя счастлива, потому что, будучи самкой, помогла родить другим самкам. Через свою кровь она создала прямой ассамбляж, доказывая, что такие разные существа как комар и человек могут состоять в матрилинейной связи. Да, есть здесь что-то этнографическое... Так... секунду... Что образуют лес, комары и обнажённая женщина? Матрилокальность! Да-а, очень многослойно получилось... Если Настя лежит в родильном кресле, то перед кем она раскорячилась? Кто принимает роды? Очевидно, какой-то врач. Но его нет! Откуда врач в лесу? Значит роды принимает сама природа! Опять же, игра роды-природы. Ну и отказ от врача – отказ от надзора, регламента, дисциплин. Реверанс к Фуко, это понятно.

Дыхание Иветты сбилось, она с восторгом посмотрела на подругу:

– Насть, а ведь такое ещё никто не делал. Ну, я вроде не читала такого. Блин... круто-круто!

Настя нехотя почувствовала себя счастливой. Наконец-то она придумала что-то лучше Иветты. Проколотые губы расплылись в затаённой улыбке.

– Ага, очень многослойно, – пошутила Олеся, – а название будет такое: акушерка комара.

Девушки не обратили на колкость внимания. Пока они о чём-то шушукались, Таша осторожно дотронулась до руки Олеси:

– Лесь... они меня пугают. Я как бы всё понимаю, что они говорят, но при этом ничего не понимаю.

– Забей, они всегда были себе на уме. Лучше вспомни, как Настюха столовку разгромила.

Таша осклабилась, обнажив клычок. Однажды, когда она несла полный поднос еды к столику, какие-то парни презрительно назвали её жирухой, Услышав это, Настя подскочила к обидчикам и одним махом опрокинула стол, вывалив пюрэху с чаем им на штаны.

– А Ива по социологии нас натаскала. Я бы зачёт в жизни не сдала, – вздохнула Таша.

– И я.

– Девы! А помните вы нам с Лесей...

Воспоминания вернули в прошлое. Девушки вдруг бросились наперегонки, и Ива с Олесей, смеясь, неслись рядом, пока Леска не прибавила и не оторвалась. Бег – это когда ноги превращаются в крылья, и Леска летела, перемахивая кусты и овражки. Остановившись, она протрусила к запыхавшейся троице, и все пошли рядом, пока не упёрлись в болотце. Ива опустила руки в заросли тины и сказала, что ряска не расчленяется на стебель и листья, оставаясь целостным растением. Затем Настя с Ивой заспорили, стоит ли лезть в болото и что это может выразить. Таша неожиданно толкнула спорщиц в воду, те замахали руками, устояли и с криками бросились за хулиганкой.

Когда все успокоились, Ива снова взялась объяснять:

– Почему свалка, чаща или болото? Мы хотим показать, что естественной среды не существует. Райского сада нет, нам некуда возвращаться. Но ещё возможно находить слепые пятна вне внимания капитала, и переделывать эту среду с феминистских позиций. Для этого надо привлекать всё могущество биологии, кибернетики, неантропоцентрической философии. Более того, следует пересмотреть понятие отчуждения. Если весь мир прекарен, если всё – капитализм или его руины, от чего мы можем быть отчуждены? От настоящей жизни? От некой женской подлинности? Но их нет! Это полусгнившие просвещенческие иллюзии. Вот почему женщине стоит пересобрать себя хотя бы как киборга. Да, мир техники репрессивен для человека. Но тем, кто никогда не считался человеком – женщинам, собакам – бояться нечего.

– Девы, грибы!!! – счастливо завопила Таша.

Грибы встречались и раньше, но были либо раскрошившимися сыроежками, либо склизкими поганками, а этот – точнее, эти – росли кучно, толсто и строго, твёрдо указывая вверх коническими шляпками.

– Народ, а что это за грибы? – поинтересовалась Олеся.

Иветта как-то безразлично пожала плечами, а Настя полезла за телефоном, камера которого уставилась на находку:

– Сейчас узнаем.

– Приложение что ли такое? – удивилась Таша.

– Ага. Надо сфоткать гриб, и оно укажет название.

– А если ошибётся?

– У них там нейросеть, – пояснила Настя, – разрабы пишут, что уже можно различить до полутысячи видов. Главное сфоткать под шляпкой тоже. Ну или указать какая она: пластинчатая, трубчатая. Так, сейчас... Гм. Не знает.

– Запах приятный, – наклонилась Олеся, – их по запаху различать можно. Плохие пахнут плохо.

– В Японии ценится гриб мацутакэ, – безразлично сказала Иветта, – между прочим, самый дорогой гриб на планете. Так вот, пахнет он отвратительно.

Олеся взглянула на Иву. Она что, обиделась, что не смогла узнать гриб?

– Может это белый? – предположила Таша.

– Что за расизм! – Настя всё ещё пыталась добиться правды от телефона.

Иветта припала к земле, внимательно рассматривая грибы. Они росли кучно, целым семейством и были как на подбор крепкие, с коричневатыми шляпками и упругими сероватыми ножками. Грибы были в самом расцвете, нетронутые мушкой, натянутые и почти вожделеющие.

– Знаете... – задумчиво начала Ива, – у индейцев Южной Америки есть миф, что поначалу в мире жили только женщины, которые размножались вегетативно. Они совокуплялись с грибами, вводя их в себя как мыслящий член. Но часть грибов подговорила женщин совокупиться орально, употребив их в пищу. Отведав грибов, женщины стали рожать странных грибовидных созданий, напоминающих материнское тело, но с головой-шляпкой. Так появились мужчины. А с ними пришла охота, потом неолитическая революция, социальное расслоение, антропологическая константа и священная вера в понимание... Думаю, это и не миф никакой, а самая настоящая правда.

Настя слушала с расцветающей улыбкой. Её поражало, что Ива может вспомнить что угодно и по какому угодно поводу. А самой Насте нравилось, что она всегда предугадывала последствия Ивиных слов.

– Ты правда это сделаешь? – бисер на лице плотоядно блеснул.

Иветта не ответила. Она снова раздевалась.

– Поехавшая, – счастливо шепнула Настя и стала настраивать камеру.

Ива степенно устраивалась над выпирающим выше остальных грибом. В такой позе её длинные худые ноги были отставлены в стороны, низ живота ввёрнут вниз, туда, к грибам, и Ива так часто подносила руку ко рту, слюнявя её, что, казалось, их у неё было несколько.

– Это слишком, – покачала пепельной головой Таша. Полнота её сжалась, будто входить собрались в неё. Девушка помялась, теребя балахон, – Это уже некрасиво.

Ива изменилась. Девушка старалась уместиться между фотоаппаратом, людьми, грибом и собой, что было сложно, ибо нельзя быть сразу для всех. Ива попыталась принять непредназначенную ей позу, запуталась в конечностях, и тем стала похожа на многоножку, выползшую из проеденной грибной шляпки. Если в неземной красоте есть то, что не может принадлежать этому грубому миру, то противоположно ей вовсе не уродство, вещь тоже вполне потусторонняя, но некрасота, что-то несчитываемое и непривычное. 'Некрасиво лишь то, что не может быть эстетизировано', – глядя на корчи Иветты, думала Настя, – 'а так как эстетизировано может быть всё, некрасивого не существует. Но тогда почему мне так противно... и так хорошо?'.

Иветта, свесив набок длинные волосы, пытаясь завести в себя смоченный слюной гриб. Руки ломались в тени сведённых бёдер, заросший лобок вздымался ожившим сорочьим гнездом, волосы спутались в хвощ, побелевшие колени тронула плесень, а на потемневшей груди влажно мшились соски. Олеся испытала странное возбуждение. Оно было скорее пронзительным, нежели сильным – возбуждение не плоти, но запрета; того, на что возбуждаться не принято и даже опасно. В своём странном соитии Иветта стала кем-то другим – тем, о ком не думают и чего не представляют. Олеся не знала, почему это так её занимает. Иногда, прежде чем встретиться с подругами, она срочно что-то прочитывала, дабы не казаться совсем уж простухой, и теперь вспомнила Станислава Лема, книжки которого в детстве подсовывал ей отец. Женский срам казался фантасту чем-то паучьим и не являлся для него эротичным. Однажды она рассказала об этом Насте, и та долго высмеивала и Лема, и Олесю, вставляя, как припев: 'Есть же нормальная ксенофеминистская фантастика'.

Тогда Олеся промолчала, смутившись собственной необразованности. Теперь она поняла, что имелось ввиду.

А вот Таша ничуть не смутилась. Из приоткрытого рта, накрашенного как мишень, торчал клычок. Таша вожделеюще обкатывала его языком. 'Гриб не может кончить, – тайно думала девушка, – он либо сломается, либо удовлетворит. Но при этом не игрушка. Живой. Мужикам и вправду далеко до грибов'.

Иветта прогнулась, окончательно поглотив гриб, и татуировка от её бёдер до её плеча показалась затвердевшим грибным семенем.

– А-а... суховат ты, братец, – прошептала девушка.

Олеся сглотнула. Она часто сравнивала себя с Иветтой, почти такой же высокой, но непозволительно изящной, и порой это сравнение пролегало так близко, что приходилось зажмуриваться и трясти головой. Скосив взгляд, Леска увидела, что Таша смотрит на Иву, открыв рот, а Настя перестала фотографировать.

Заведя в себя шляпку, Иветта прошла до корешка гриба, а затем, стараясь не сломать его, осторожно поползла вверх. На миг показалась осклизившаяся головка, и заросший лобок вновь вобрал гриб. Найдя опору, девушка задвигалась взад-вперёд. Ножка гриба приминалась, грозя оторваться от основания, но Иву это не останавливало – под возобновившиеся щелчки, она заполняла себя грибом. Глаза её были закрыты. Убрав одну руку от земли, девушка положила её себе на грудь. От напряжения у неё дрогнули бёдра. Телом завладела подвздошная нега.

– Срамота!!! – гаркнуло вдруг.

Иветта ахнула и подскочила с оторванным грибом в лоне. Настя резко обернулась, не отпуская камеру. Ища поддержки, в неё вцепилась Таша. Олеся со смесью стыда и испуга посмотрела назад.

Шагов в десяти, с пригорка, на них пялился какой-то мужик. Крохотный, плотно запахнутый в бушлат, из которого торчала спутанная борода, он таращился из такой же, но уже глазной бороды, росшей прямо из-под нахлобученной кепки.

– Что, мужиков в городе не осталось, раз девки в лесу с грибами блудят?

Незнакомец засмеялся и опёрся на сучковатую палку.

– Шли бы вы по своим делам! – первой очнулась Олеся. Человек пугал её, и она не решилась дерзить.

– Да! Валите! – поддержала Таша и оскалилась, выставив клычок.

Мужик таинственно зацокал. Рта видно не было, и цок шёл из косматой бороды.

– Что, шишка встала? – нахмурилась Настя, – Укоротить?

– Шишка... – глухо повторил мужик и стал раскачиваться.

Иветта оделась. В траве лежала кашица перемолотого гриба, которую она выскребла из влагалища. Девушку не смутило ни её занятие, ни застукавший их тип.

– Я бы объяснила, но вы всё равно не поймёте, – гордо сказала Иветта, – так что да, идите куда шли.

– А может я к вам шёл? – отозвался мужик и стал спускаться с пригорка.

Вида он был одичалого. Широкий, весь в лохмотьях, на ногах не обмотки даже, а негнущиеся чёрные трубы. Мужик ковылял в них, как марионетка без шарниров. Кепкой он едва доставал Таше до подбородка. Борода лоскутная, разных цветов: усы табачно-жёлтые, на груди рыжина, волос седой, каштановый, чёрно-бурый. Глаза золотые, светлые, насмешливые, торчат как из мочалки. Нос пористый, большой, красный. И палка эта – тыч-тыч в землю – словно и не опора, а ищет что-то. 'Борода...', – подумала Иветта, – 'Сука, ну почему у мужиков борода? Это нечестно!'.

– Притронетесь – зарежу, – Настя достала ножик с коротким острым лезвием, таким, какого и следует опасаться.

Таша хотела что-то добавить, но не сумела. Своим присутствием мужик заставлял молчать, будто пришёл тот, о ком только что не очень хорошо говорили. Незнакомец подобрал сплющенный Иветтой гриб. Помяв в ладони влажные ошмётки, засунул их себе в рот.

– Ммм... с приправкой, – сказал он, прожёвывая.

Олесю чуть не стошнило. Таша вскрикнула. Облизнувшись, чужак повернулся к Насте и с интересом уставился на колечко в её носу.

– Чё зыришь!?

Настя крепко сжимала нож. Мужик, будто не замечая его, рассматривал кольцо:

– Ты чего септум нацепила? Его годовалому бычку вставляют, чтоб не буянил. А ты чего вставила? Бычок?

Настя замахнулась ножом. Опережая удар, мужик схватил Настю за кольцо в носу. Девушка вскрикнула, рука непроизвольно метнулась к лицу, и нож выпал из разжавшихся пальцев.

– В деревне беспокойным коровам мужики вставляют в нос кольцо. Если скотина упрямится, схвати за него и осадишь баламутку. А в городе вашем что? Там мужики не мужики. Некому кольцо вставить. Но природу не проведёшь. Если мужики не могут вставить бабе кольцо, бабы сами вставляют его себе. Ибо всякая баба тайно мечтает быть осаженной.