Текст книги "Запутанность средней полосы (СИ)"

Автор книги: Владимир Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Незнакомец говорил и медленно гнул Настю к земле, и та, прижимая руки к лицу, гнулась вслед за жуткой чёрной лапищей. Окончательно пригнув девушку к земле, мужик резко дёрнул и в руке у него оказался чистенький, совсем не окровавленный септум.

– Тю, даже септум у тебя ненастоящий. Бубенец какой-то, – человек поднёс его к золотистым глазам и вдруг захохотал, – Звонок бубен, да страшен игумен!!!

Раздвинув края ободка, мужик прицепил септум себе под нос. Затем он изобразил над кепкой короткие чёрные рожки и замычал из бороды:

– Мм-м-уууууу-у-у!

Олеся помнила, что её волокли по корягам и как она пыталась лягаться, но попадала в твёрдое. Сознание то пропадало, то возвращалось, пока её не закинули в тесное тёмное помещение, где сухо пахло деревом.

– Девчонки, вы здесь? – позвала Олеся. Голова её болела. Боль накатывала волнами.

– Здесь... – нестройно отозвались голоса.

Олеся поняла, что лежит головой на коленях у Ивы. Та нежно гладила по волосам:

– Ты ударилась, Лесь. Лежи, не вставай.

– Все здесь? Целы!?

– Целы, – сказала Таша, – мы на него набросились, когда он Настю загнул, но он... сильный, в общем. С виду и не скажешь.

– Никого, эээ... – в горле у Леси пересохло, – никого не изнасиловали?

– Нет.

Ива, продолжая гладить, заметила:

– Что настораживает.

– А Настька? Что с носом?

– В порядке, – послышалось из угла, – этот урод мне камеру сломал. Я только карту памяти спасти успела.

– Вот уж потеря потерь! – всхохотнула Таша.

Настя огрызнулась, и Олеся нашла в себе силы подняться.

Темнота веяла чем-то травяным и давно иссохшим, а ещё дымом, землёй, прикусью железа. Попривыкшие глаза различили покаты бревён, меж которых, как из ушей, торчали пучки мха и соломы. У стены стояла лавка, на которой сидела Ива. Настя с Ташей забились под потолок, в дальний угол скрипучих полатей. На пол ложилась узкая полоска света, но запертая дверь не имела ручки. Окна тоже не было – вместо него Олеся ощутила шершавость старого рассохшегося дерева. Из щелей посыпалась труха. Запахло измельчённым земляным табачком.

– Он что-нибудь потребовал? Сказал?

– Нет, – ответила Ива, – закинул сюда и ушёл. Борода, блин.

– Борода? – удивилась Олеся.

– Ну надо же его как-то называть. Решили вот так.

– Борода... Надеюсь, не синяя.

Таша хмыкнула. Полнушка вообще была до странности весела.

– Нас же четверо... – простонала Настя, – как мы с ним не справились? Я же вам говорила: всегда носите с собой оружие! Хотя бы балон! От газа его бы никакая борода не спасла! Я не успела свой достать, а вы...

– Это всё твой септум, – взбрыкнула Таша.

– Причём тут септум вообще!? – возмутилась Настя, а Олеся пробормотала, – Он сумасшедший. Нормальные так себя не ведут.

Ей вспомнилось, как мужик замычал. На коже встали все волоски.

– Это как раз обычный мужчина в своей естественной среде, – отозвалась Иветта, – лес, охота, присвоение найденного. Он воспринял нас как трофей, который поспешил добыть.

– Ну хватит уже, а!? – крикнула Таша, – Больше не хочу слышать ничего такого! Это из-за вашей чуши мы здесь оказались! Лучше залезайте сюда, пока Борода не пришёл.

По лицу Таши размазалась косметика: рот зачернел как от ягод, брови продвинулись к вискам. Девушка пыталась оттереть лицо краем балахона, но стала лишь больше похожа на ребёнка, заигравшегося в индейца.

– Ладно, звиняйте. Это я так, привычка, – извинилась Ива и полезла наверх.

Следом забралась Олеся. Полати скрипели от каждого движения, стены качались, и казалось, что пленниц заперли в корабле, упрямо взламывающем волны. Толстые брёвна не пропускали звуки, и там, в такой близкой наружи, что-то стонало, ворочалось, пело.

Девушки обнялись и задремали.

Из щели под дверью накатил воздух. Отчётливо хлопнула ещё одна дверь. Протопали ноги, загремела какая-то утварь. По скобам чиркнул засов.

В каморку вошёл мужик. Света из двери было немного – он показал стол, окно, такие же бревенчатые стены – и тут же хлопнул, пропав.

Борода громыхнул большой чугунной сковородкой с крышкой. На пол бросил жестяное ведро, тоже с крышкой. Осторожно поставил кувшин с водой. Раскатил по лавке связку свечей. Когда туда же прогремел коробок спичек, мужик опустился на сидение и зажёг одну из свечей.

С полатей Борода казался ещё меньше, но когда похититель сел, то стал совсем низким, превратившись в забытую на лавке стопку белья.

– Что вам нужно? – спросила Леся.

Мужик не ответил. Он посмотрел на девчонок крохотными золотистыми глазками:

– В чём ваша ошибка?

– Чего!? – возмутилась Иветта.

– В чём ваша ошибка? – повторили из тулупа.

– Дядя, ты поехавший, да? – вскинулась Настя, – Думаешь, телефоны отобрал и порядок? Там геолокация! Нас искать будут.

Таша заметила, что Настя боится. Снова лезть в потасовку она не рискнула. От Настиного страха с Таши сошло веселье, словно она наконец поняла, что всё произошедшее отнюдь не детское приключение. Тело её затрясло, и Таша сцепила под балахоном вспотевшие ладони.

– Ошибка в чём? – упрямо гнул мужик.

– Простите нас пожалуйста, что мы садились на грибы. Мы так больше не будем, – выпалила Таша, стараясь не глядеть на подруг, – Это было очень глупо. Мы не хотели никого обидеть. Вас не хотели тоже.

Борода поднялся с лавки, разочарованно качая головой. Кепки на ней не было, и волосы спутались рыжеватыми колтунами. Разноцветная борода уходила куда-то за пояс. Оставив принесённое добро, незнакомец запер за собой дверь.

В подступившейся тишине Иветта насмешливо поинтересовалась:

– И зачем ты перед ним извинялась?

– Я... – неуверенно начала Таша.

– Тебя похитили, избили, лишили свободы, а ты ищешь этому оправдание, да ещё и извиняешься!

– Замолкни уже, а? – неожиданно сказала Леся.

– Что? – осеклась Иветта.

– Ты задолбала уже. Наташка может и не права, что извинилась, но это ведь ты с грибами трахалась. Так бы он может мимо прошёл. Но меня даже не это бесит, а то, что вы с Настюхой перед нами не извинились. Блин, да вы нас с Ташей даже не предупредили, зачем в лес идёте! Мол, они всё равно не поймут, тупые. А мы может тоже бы что придумали.

– Успокойся, Лесь, – ласково сказала Иветта, – мы так не думали, правда.

– Пусть выскажется, – заявила Настя, слезая с полатей. При свете свечи она подняла крышку у сковородки, – Он нам тут грибы с картошкой принёс. Как думаете, есть можно?

– Посторонись, подруга, – близость еды успокоила Ташу, – о, ничего так жарёха. Грибы тоже ничего. Опята вроде.

Ложка была одна, но никто не побрезговал. Передавая её по кругу, девушки выскребли всю сковородку. В кувшине оказалась холодная вода. Ведро, видимо, предназначалось под нужду, но жестянкой пока никто не воспользовался.

– Когда Борода придёт, надо вдарить ему сковородной по башке, – предложила Таша, желая смыть свой позор.

– И наброситься, – согласилась Настя, – он же мелкий.

– В прошлый раз ничего не вышло...

– Если бояться, мы здесь вечность просидим. А меня уже поджимает, – Настя с сомнением посмотрела на ведро.

– А зачем он свечки со спичками дал? Мы же можем всё спалить, – Олеся потрясла коробком.

– Ага, и сами сгорим, – ответила Иветта.

– Зато все вместе, – отчего-то грустно заметила Таша.

Вечером – отворившаяся дверь впустила сумрак – Борода пришёл опять. Он сел на лавку и поставил перед собой табурет. Никто так и не посмел воспользоваться сковородкой, если не считать, что Таша хорошенько вычистила её ложкой.

– В чём ваша ошибка? – пробасил мужик.

– О мать! – застонала Иветта, – Тебе-то откуда знать про наши ошибки?

Не получив ответа, Борода приказал Таше слезть. Та неохотно повиновалась. Горело несколько свечей, ломкие тени выпрыгивали из стыков меж брёвен. От взгляда Бороды девушки оцепенели, и их план – разом наброситься и победить – так и не осуществился.

– Чего надо? – пролепетала Таша.

– Садись.

Таша села на табурет. Мужик оглядел её хмуро, из-под шапки сальных волос, затем засунул большой палец правой руки в рот и как следует его насосал. С чпоканьем выдернув палец, Борода провёл слюнявой подушечкой по брови девушки. Палец почернел, и мужик снова засунул его в рот. Он тёр брови девушки, пока не потекла подводка. Большой палец подтёр её, и крохотный обмётанный язык слизал тушь с пальца. Закончив с бровями, Борода перешёл ко рту. От удивления Таша держала его открытым, и там виднелся клычок. Помада сходила хуже, и мужику приходилось дольше сосать большой чёрный палец, и тереть им так сильно, что голова Таши ходила взад-вперёд. Она не смела сопротивляться, и покорно подставлялась под шершавый темнокожий скребок. Он залезал в рот, растягивал его, и Ташу влекло за загнутым пальцем, будто щёку её подсёк крючок. Рот наполнился собственной слюной. Таша стала похрипывать. Палец уважительно потрогал клычок, и Борода прицокнул. Напоследок он потёр пальцем уголки губ, повертел за подборок туда-сюда и остался доволен:

– Теперь хорошо.

Велев девушке залезать на полати, Борода ушёл, забрав с собой табуретку и пустую сковороду. Кувшин он снова наполнил водой.

– Думайте, – сказал он напоследок, – ещё зайду.

Таша повернулась к подругам и, ощупывая склизкое, покрытое кислыми слюнями лицо, растерянно прошептала:

– Бьюти-блоггер, блядь.

Утром Олеся проснулась позже всех. В ведре, у которого не было ручки, уже плескалось. Оправляться пришлось под намеренно громкий разговор сокамерниц. Они снова препирались кто первым должен наскочить на тюремщика, но все будто заранее знали, что оцепенеют под его взглядом. Олеся пнула дверь. Та не поддалась. В тягостных мыслях она поковыряла зазор между брёвнами, и он осыпался перепревшей паклей. Подключив пальцы, девушка выпотрошила утеплитель, но щель стала совсем узкой. Олеся попробовала пошатать бревно, и оно заходило.

– Девки, смотрите! Нужно только расковырять. Блин, пальцами тяжело, не проходят! Есть что? Заколка там?

– А щепку отломать? – предложили без энтузиазма.

– Чем я тебе её отломаю? Ножом?

– А крышкой от ведра?

Олеся попробовала ковырять крышкой, но толку не было. Кромка не пролезала в щель.

– Нужно было ложку заныкать... – поздно догадалась Таша, и вдруг её осенило, – Настён, у тебя же карта памяти сохранилась! Ты сама говорила. Ей можно попробовать.

– Ага. Так я и дала, – фыркнула Настя, – там у меня фоток к куче проектов.

– Ты в своём уме? Он, может, нас сожрать хочет, а тебе каких-то фоток жалко!? – рассвирепела Олеся.

– Каннибальские метафизики, – к чему-то хохотнула Иветта.

С ворчаньем Настя отдала заветный прямоугольник. Дело пошло веселее – на пол полетела пакля, солома, мох. Карта проходила глубоко в стык, словно совалась в большой, ей не по размеру, порт. Бревно заходило. Через час из длинной щели потянуло сквозняком. Наклонившись, Олеся заглянула в неё, но ничего не увидела.

– Откуда дует-то?

Она поднесла свечу к щели. Заколебавшись, пламя потухло. Спичка чиркнула ещё раз: новый огонёк загнал в трещину тьму. Олеся прижалась к срубу, упёрлась ногами в пол и надавила на бревно. Хлипнув, оно устояло. Отпороть бревно не получилось даже вчетвером. Оно вроде бы и шаталось, но никуда не шло. Получив обратно стёртую карту, Настя обиделась:

– Только фотки запорола, – и огонёк полыхнул в её железяках.

Олеся всматривалась в проковырянную расщелину. Оттуда прерывисто дуло, будто с той стороны кто-то дышал. За стенкой была свобода, там приглушённо шумело позднее лето, но вместо зелени из прорези глядела безразличная глубокая тьма. Обдирая палец, Олеся засунула его как можно глубже в щель, и пальцу стало приятно, будто он попал в тёплое чёрное молоко. За ноготок вдруг что-то потянуло, фаланга, распрямляясь, хрустнула, и палец напрягся и выпрямился, словно его хотели оторвать. Вскрикнув, Олеся бухнулась на пол, чуть не перевернув ведро.

Мужик пришёл с полной сковородкой.

Он поставил её на лавку, вынес за дверь ведро и уселся ждать ответа.

– В чём ошибка? – на всякий случай повторил он.

Борода положил громадные узловатые ладони на негнущиеся коленки, торчавшие под углом, как сломанные. Спутанная разношёрстная борода ползла то ли по тулупу, то ли по шубе; по тому, что не носят летом. Лицо, вроде бы круглое, скрылось за колтунами, из которых выпирал мясистый пористый нос. Светлые глаза смотрели вверх, на полати, где настороженно сгрудились девушки.

– Ошибка в чём?

Мужик поднимался уйти, когда Иветта вдруг выпалила:

– Это моя ошибка. Я воспринимала лес как возможность выражения себя, а не как живую самостоятельность. Мне казалось, что я важнее мха и деревьев, а это было не так. В этом моя – не чья-либо – ошибка.

Услышать такое от Иветты было всё равно что узнать о не существовании патриархата. Подруги удивлённо воззрились на неё. Борода наклонил голову.

– Это не ошибка, – колючие брови нахмурились, и палец ткнулся в Олесю, – Ты. Слезай.

Леска нехотя повиновалась. Её подначивало рвануть в проём, но мучитель взялся за палку и захлопнул дверь. Стало темно.

– Свечу зажги.

Леся не сразу выбила огонёк из чиркаша.

– Воскояровая, – прошептал мужик, и, переведя взгляд на девушку, сказал, – Беги.

– Что?

– Беги говорю.

Леся сделала шаг к двери, но мужик всадил палкой по ляжке.

– Здесь беги!

С полатей раздались протестующие вопли, но хозяин зыркнул туда, и всё утихло.

– Здесь негде бегать!

От стены к стене было метра три, не больше.

– Беги, – угрожающе поднялась палка.

Леся неспешно протрусила к стене и повернула обратно. На полпути ей прилетело в спину.

– Быстрее!

– Здесь нельзя быстрее! – крикнула Леся.

– Челночный бег! – вдруг завопил мужик, – Челночный бег!!!

Он замахнулся палкой, но Леся заученно метнулась к стене, и палка рассекла полутьму как стартовый флажок. Не дожидаясь ещё одного удара, девушка бросилась к противоположной стене, оттолкнулась от неё и бросилась к той, что ещё хранила тепло касания. Бревна встретили глухим шлепком, и Олеся отлетела обратно, снова приложившись к тёплому срубу. Она металась, смазав во взгляде лицо мучителя, испуганные лица подруг, полоски свечей, тьму между брёвен. Олеся билась о стены, стесав локти с коленями, и стены, вместо того, чтобы останавливать, отталкивали, превратив девушку в скачущий мячик. Лавка прыгнула к потолку, полати обвалились, и бег окончательно исчез, оставив твёрдые чередующиеся пощёчины. Они обжигали содранную кожу, ноги исчезли, а руки больше не защищали лицо. Осталось только сознание, запертое между сдавившими его преградами, и те росли, вытолкав Олесю из межстенья в объёмный многогранник, где она летала и билась в разветвляющемся, запутанном лабиринте.

– Олеся, перестань! Он ушёл!

Чья-то рука дёрнула и повалила на пол. Горячий лоб уткнулся в холодную утоптанную землю. Вернувшееся зрение вычленило испуганное Ташино лицо:

– Мы кричали, а ты всё билась. Он давно ушёл! Вставай, ты ничего себе не сломала?

С полатей с ужасом смотрели Настя с Ивой:

– Ты как, Лесь? Что с тобой?

Голову мутило. Олеся жадно присосалась к кувшину.

– Я поняла! – воскликнула Иветта, – Он наказывает за неправильные ответы. В тот раз попыталась Таша, и ей стирали лицо. В этот раз ошиблась я, и заставили бегать Леску.

Иветта с теплотой взглянула на Лесю, которую она придумала называть Леской. Худая и вытянутая, девушка и вправду походила на леску. Тонкость её была натянута между простотой и чем-то тяжёлым, словно на конце была привязана какая-то тайна. Иногда Иве хотелось узнать её, порой – вызвать в подруге искреннее, пусть и глуповатое возмущение. В бегунье была смелость жизни, когда не боишься совершить ошибку, и, если бы Олеся тоже поступила на социологический, с ней было бы куда интересней, чем с Настей.

– Ив, а ты права, – Настя сжала локоть подруги, – Он не так прост...

Иветта благосклонно улыбнулась. Она ценила Настю, но та брала усидчивостью, силой седалища. Она могла прочитать и заучить, но не порхать с мысль на мысль, складывать то, о чём не было написано. Даже Таша, вроде бы бойкая хохотушка, вставила тогда: 'Да, мы пофигистки'. Классика же, а Настя не поняла.

Таша затащила выбившуюся из сил Лесю на полати и прижала к себе. После издевательств Бороды, Таша сильно осунулась. Желудок её мучил голод, и на ведре она сидела дольше других. Девушка куталась в грязный балахон, а когда никто не видел, ожесточённо терла лицо, чувствуя на нём застывшую слюнявую плёнку. Она отходила будто бы со слоями кожи, и Таше казалась, что лицо её шелушится. Хотелось есть, хотелось помыться, и чтобы никто не видел клычка – теперь жёлтого, с застрявшим под ним грибным ошмётком. Не было сил даже закатить глаза, когда Ива с Настюхой брались за своё. 'Да, собственно, чего закатывать?', – грустно думала Таша, – 'Они умные, красивые. Их дед не обсасывал. Они из другого теста, не простухи как мы с Леской'. Таша не завидовала, нет. Она начинала вновь ненавидеть себя.

Девушка нащупала руку Насти, боясь, что та отдёрнет её, но Настя тихонько погладила Ташины пальцы. Затем обхватила, чтобы им было тепло.

– Хорошо сидим, – вдруг хихикнула Настя.

Подруги переглянулись. На мгновение всем стало дружно и хорошо.

Девушки рассмеялись.

Ведро выносили уже два раза. Однажды, всё-таки решившись, пленницы наскочили на Бороду, но тот с лёгкостью раскидал бунтовщиц. Перед сном он снова спросил в чём их ошибка. Помня, что произошло с Олесей, девушки боялись давать ответ, и припадочный ушёл ни с чем.

Скученность породила ссоры.

Олеся поцапалась с Ташей, которая первой набрасывалась на принесённую еду – одну и ту же картошку с грибами. Иветта с Настей разругались на почве какого-то спора, где Ива не смогла точно повторить нужные доводы и потому ссылалась на книги, где те были изложены. Настя съязвила, что это как хвалиться деньгами, показывая застёгнутый, но пустой кошелёк. Таша заклекотала, за что получила озлобленный Ивин взгляд.

Однажды Таша услышала, как о дверь трётся кошка. Полоску света перебежали быстрые лапки, когти царапнули дерево и приглушённый мяв потребовал молочка. Вскоре Настя стала талдычить, что Борода подмешивает в пищу галлюциногенные грибы. Олеся возразила, что опята трудно с чем-то перепутать, да и какой прок с прожаренного дурмана? Иветта ничего не сказала, но стала внимательнее присматриваться к грибам. Иногда ей казалось, что амёбы на её футболке движутся, хотя дело было в тревожном огне свечей.

Дымок от них потихоньку туманил голову. Пространство плыло.

Пытаясь уйти от наваждения, Иветта начала рассуждать о союзе человеческого и нечеловеческого. Она доказывала сродство мха и женщины, приводила в пример редкие виды пауков с муравьями, пытаясь обнаружить освобождающее сходство с миром гниения и многочленов. Но внутри, куда не могла попасть даже Настя, Ива подозревала, что слова её лишь признак нарождающегося бессилия. Убеждения Иветты были научно отточенны, но наука, даже самая комплементарная, подводила взгляды Ивы к биологическому пределу, за которым начинались сущностные, не обусловленные культурой межполовые различия. Только что отчеканя: 'Выделение неких чистых рафинированных типажей, в сущности, и есть расизм', – Иветта не могла опровергнуть ряд объективных данностей, вроде усреднённой разницы в весе, и тем более не хотела запорашивать эту разницу оправдывающими ремарки 'да, но...'. Она хотела другого – радикального генного вмешательства, стальных сухожилий и нейлоновых волос, кроваво-зелёного био-кода, спороносной жизни гриба, всего того, что позволит вышагнуть из женской данности так далеко, что не угонится ни один мужчина. Иногда Иветта почти гностически думала, что женский пол – это тюрьма, побег из которой самое сложное предприятие на свете, а сама женщина осуществится только тогда, когда растворится в океане двоичного кода, будто в нитях древнего ткацкого станка, либо станет землёй, великой вседоступной матерью. Ива давно хотела озвучить это, но боялась, что Настя обвинит её в пораженчестве и потому глушила тоску новейшей литературой, которая, в общем-то, говорила о том же самом, боясь при этом признать самое главное. Но сейчас, в нехорошей тёмной избе, в простенке которой жил страшный сумрачный человек, можно было признаться во всём, в изначальном недостатке позиции, и Иветта, заканчивая тем, что: 'У меня больше общего с жужелицей, чем с мужчиной. Да что там... больше, чем с человеком', хотела было перейти к самому сокровенному, тому, что тяготило низовья её души, когда в мрачной избяной тишине вдруг прозвучало:

– Дуришь ты. Вот и всё. Какая жужелица? Просто бред.

Иветта не просто осеклась. Она отпрянула. Девушка позабыла, что думала вслух, и вульгарное замечание Олеси нарушило желание поделиться наболевшим. Она словно ошпарилась, полагая, что сейчас коснётся чего-то прохладного.

– Бред? А ты внимательно слушай, – Иветта заговорила медленно, чувствуя ожесточение, как от предательства, – Объясняю на пальцах. Если в рамках гуманистического и просвещенческого подходов мы разделяем человека и природу, то создаём ложную, даже опасную оппозицию. Природа объективируется, становится ресурсом и человек присваивает его, создавая экологическую катастрофу, ибо человек жесток к тому, что отделил от себя. Чтобы этого избежать, необходимо не искать собственные отличия от природы – их мало – а пересобрать себя через неё.

Иветта не успела перевести дух, как вздрогнула от тихого шепотка Таши:

– На пальцах.

– Что? – переспросила Ива.

– Ты объяснила это на пальцах.

– И что?

– Ну а должна была на клешнях, сяжках, перепонках.

Таша хихикнула с таким видом, будто сказала не глупость. На неё с удивлением посмотрели, и расхохоталась уже Настя:

– Язык мой – враг мой!

Все трое – Олеся, Настя и Таша – меленько, гаденько рассмеялись. В Иве что-то вздрогнуло, будто ветвями своими она коснулась воды. Ей стало обидно. Может она просто не умела иначе... а они... они могли бы и промолчать.

После Олеся снова попыталась расковырять щель, но та будто заросла, сделавшись узкой и твёрдой. Из неё больше не дуло. Голова болела, от тела кисло несло потом, ещё кислее был запах других. Ведро смердило. Когда им нужно было воспользоваться, ведро затаскивали под полати, а остальные залезали наверх, чтобы не слышать звуков. Подтирки не было. Хорошо, что пока не было месячных. Иветта, перетерпев обиду, рассказала об эффекте Макклинток, якобы синхронизирующем менструальные циклы у женщин, долго живущих вместе.

– Теперь мы выясним, конспирология это или нет, – вещала Иветта, стараясь заполнить пустоту, – а вообще вот вам план для всеобщей фем-революции: синхронизировать циклы миллионов женщин, и устроить красный рассвет. Провалы и половинчатость всех предыдущих революций в том, что революционеров не объединяло ничего, кроме химер. Только расисты сделали жалкую попытку зацепиться за кровь, что тоже окончилось ничем. А вот кровь женщин – наше реальное основание.

Настя такому смеялась, а Олеся скрежетала зубами. Из развлечений остался лишь разговор, и, как это часто бывает у людей близких, но близких не до конца, говорить друг с другом надоело уже на следующий день. Ещё через один это начало раздражать, и Олеся кривилась от каждой новой фамилии или темы, которую вдруг начинали обсуждать Настя с Ивой. Таша, сидя в углу, подтянула к подбородку колени и что-то напевала. Лицо её схуднуло и обесцветилось. Олеся пыталась поговорить с подругой, но Таша ушла в себя, а однажды и вовсе огрызнулась.

Помощь, на которую все надеялись, не спешила.

Расхаживая от стены к стене, Олеся в который слушала про онтологический поворот, о том, что свобода возможна лишь вне бинарностей – в слизи, траве, компосте, грибах – о связанности пересечений и пересечении связанностей, и в ней крепла физическая неприязнь – не к тому, чего Олеся не понимала, а к тому, чего она не хотела знать. Олеся всегда была сцеплена с жизнью, а когда ты ещё и беден, жизнь весьма неохотно отстаёт от тебя.

Настя украдкой посматривала на Олесю, и что-то шептала на ухо Иве. Та прикрывала рот ладошкой, пытаясь сдержать дыхание. Настя немного ревновала подругу и потому старалась завести такой разговор, в котором Олесе бы не было места. Ей хотелось вывести Олесю из себя, сделать противоположностью укрывшейся в своём теле Таши. Тогда Иветта вспылит, и Настя почувствует себя как дома – в родной переругивающейся стайке. Девушке было страшно, и она боролась с этим как умела. Борода вёл себя странно, он не был ни одной из описанных проблем – развязным мужиком из трамвая, троллем из-под Сети, обеспокоенным отцом, насильником – и Настя, которая не дала бы им спуску, не знала, что делать. Если бы удался удар ножом... а так она как бы запуталась в бороде, бесконечно тонула, и всё, что теперь оставалось – разговаривать с Ивой, да подзуживать остальных.

– Я многого не понимаю, – не выдержала наконец Олеся, – но не могу уяснить вот что: как вы можете вечно обо всём этом талдычить?

Иветта пыталась расчёсывать пятерней спутанные волосы. Помня об обиде, голос её был мстителен:

– Ты хочешь задуматься, возможен ли подлинный разговор на абстрактные темы, как будто нас не разделяют травмы прошлого? Да, Леска. Это важный вопрос.

Таша гулко стукнулась головой о бревно.

– Она спрашивала про другое, – Настя пробежала пальцами по проколам, – дескать, хорош болтать про всякую фигню, пора переходить к делам. Так ведь, Лесь?

– Я только за, – сказала Иветта, – но каким? Предлагай.

– Да любым! Да можно просто поговорить! О домашнем насилии, о проблеме обрезаний. Или о несправедливой рабочей плате, – и здесь Олеся не удержалась от выпада, – об её несправедливости из всех нас знаю только я.

Таша нашла в себе силы хихикнуть.

– Какая-то жуткая оторванность от жизни, – продолжала Леся, – вопиющие невнимание к самым близким и самым важным вещам. Мне кажется, если вы вдруг увидите, что на улице кого-то насилуют, то не броситесь на помощь, а крикните: 'Так тебе и надо, мразь! Нет чтобы пересобрать себя как слизь!'.

Настя не удержалась и хохотнула. О подобных идеях все узнали от Иветты и она несла за них ответственность. Смехом Настя хотела спровоцировать подругу.

Иветта всё ещё улыбалась, но волосы расчёсывать перестала:

– Ты утрируешь. Там всё сложнее и не так.

– Сложнее, проще... какая разница! Главное, что есть насущные проблемы: как нам отсюда вырваться, как жить, как не дать полоумным мужикам отрезать клитор...

Внутри Насти всё затрепетало. Стало так же хорошо и тихо, как перед грозой. Настя знала, что сейчас последует.

– Ты так говоришь, будто тебе самой в кошаре клитор отрезали, – сузила глаза Иветта, – ты привилегированная городская девочка, которая снисходительно печётся о проблемах, которые её не касаются. Ну вот что у тебя общего с африканской или арабской женщиной? Тебя, да и нас, максимум на улице косо посмотрят, а их сожгут как колдуний или камнями забьют. Та же Харувэй прямо об этом пишет и не просто призывает отказаться от лицемерия, а предлагает – в том числе через нас с Настей – пересобрать себя не как женщину, а как волевую бесполость, чем добыть саму возможность свободы, которая невозможна, если мы вписываемся в существующие отношения. Без обид, но ты просто хочешь обустроить тюрьму, чтобы был закон, запрещающий надзирателю насиловать, а мы думаем, как и кем из этой тюрьмы вырваться. А то, что ты озвучила, на теоретическом уровне давно сказала Марта Нуссбаум по отношению к великой Батлер... – тут Настя, словно школьница, которая тоже знала, но которую не спросили, вмешалась и затараторила, – Бу-бу-бу, непонятно ничего, бу-бу-бу, оторвано от жизни, бу-бу-бу, одни слова... – получив подмогу, Ива примиряюще закончила, – И вот мы опять ссоримся, вместо того, чтобы объединяться.

– Никогда такого не было и вот опять! – проворчала из балахона Таша.

Олеся слушала молча. Было немного дымно, пахло горячим воском. Подруги сидели на полатях, словно возвышались за кафедрой, и Олесю бесило то, как Настя чесала под раскрасневшимся носом, а Иветта мечтательно уставилась в потолок, по которому гуляли тени.

В один миг Олесе всё полностью надоело и её прорвало:

– На хуй идите просто. Просто идите на хуй. Поебались с грибами, сидим, блядь, в сраной избе, чугунок ложкой скребём, а тебе – Батлер, Харувэй! – просто на хуй с этим идите, хорошо?

Олеся еле удержалась, чтобы не пнуть ведро. Если сейчас ей что-то ответят, она заорёт и сбросит всех с полатей, а Иву – именно её и никого другого – макнёт прямо в парашу, чтобы с волос её стекала так любимая ею жижа.

Таша вдруг выглянула из своего угла. В последнее время слух её утончился, и девушка первой слышала то, чего все так боялись.

Борода ввалился красный, пьяненький, весёлый, с распахнутой на груди телогрейкой. Оттуда торчал плотный копошливый ворс. Олеся с криком бросилась на вошедшего, но тот, сильно проигрывая в росте, просто толкнул её, и девушка упала.

Мужик обвёл комнату мутным взглядом и спросил:

– Какие глаза у ёжика?

Пленницы переглянулись.

– Глаза у ёжика? – прошептала Таша.

Борода не услышал. Покачнувшись, он снова спросил:

– Какие глаза у ёжика?

Настя метко плюнула ему прямо в лоб. Харчок был зеленовато-жёлтый, вонючий от нечищенных зубов. Мужик промокнул его двуперстием и с чмоканьем втянул в себя. Затем сложил пальцы в две огромные фиги. Из них торчали расплющенные жёлто-чёрные ногти, расслоившиеся и грязные, будто ими долго рыли землю. Пошевелив фигами, Борода счастливо захохотал:

– Вот какие глаза у ёжика!

И ушёл.

Он вернулся вечером – за дверью опять было темно. Подруги не разговаривали. Олеся потирала синяк, полученный при падении. Она вновь почувствовала себя неуклюжей Джорданихой, и это раздражало её, словно девушка была заперта с одноклассниками. Таша натянула балахон на глаза, исчезнув в растянутых рукавах. Настя с Ивой сидели нахохлившись, как разругавшиеся соавторы.

На этот раз тюремщик ничего с собой не принёс. Он сел и начал оглаживать бороду. Золотые глаза его смотрели куда-то мимо – в щели, дыры, свищи – поэтому хотелось ощупать себя, узнать, не прибавилось ли отверстий.

– А жарёха где? – выглянула из одежды Таша.

– А где ошибка? – передразнил тот, неторопливо оглаживая бороду. Огарки, прилепленные на лавку, освещали мужика снизу, как подземный огонь. В просвечивающей бороде мелькали руки. Иногда пальцы что-то нащупывали, дёргали и сжимали в кулаке.

– Ты там блох что ли ловишь? – поинтересовалась Настя.

– Блох я уже поймал, – ответил мужик и заухал. С непокрытой головы полетели какие-то крошки. Пальцы продолжили перебирать спутанную бороду. Цвет её стал рыжим, поцелованным огнём.

– Если мы правильно ответим, ты нас отпустишь? – спросила Ива.

– Вы здесь не задержитесь, – уклончиво ответил сторож.

Он сжал кулак и прошёлся им от подбородка до самых кончиков. На мгновение его лицо вытянулось, оттуда удивлённо выступил пористый нос. В руке у мужика остались вырванные волосы. Таше показалась, что она расслышала слабенький треск.