Текст книги "Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.)"

Автор книги: Владимир Малявин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Владимир Малявин
Империя ученых

Возвратно-поступательное чтение: символ и историческая реальность в дискурсе Владимира Малявина

Вот что я имею в виду, говоря о возвратно-поступательном чтении этой книги известного китаиста и философа, взирающего на дела мира сего из своего западно-восточного расщепа. О многом, что представлено в «Империи ученых», Владимир Малявин писал до и сразу после перестроечных времен в гуманитарно-академической манере, причудливо сплавившей в себе просвещенческие интонации российской исторической и филологической традиции – с сублимированными элементами формационного анализа производительных сил, производственных отношений, общественного сознания и идеологии. Затем стали появляться многочисленные переводы и изыскания в области духовной культуры Древнего и средневекового Китая, в которых наш автор щедро делился плодами своих ученых трудов. И шаг за шагом оттачивал собственные концепции символической типизации потоков жизненного опыта, символической сообщительности, даосского и конфуцианского умного делания традиции, цельного символического и, одновременно, морально-ценностного строя «большого тела» китайской цивилизации. Впрочем, термин «концепция» слабо передает своеобразие малявинской мысли: чтобы почувствовать его вполне, не лучше ли обратиться к неологизму «процепция», намекающему как на рецептивное схватывание уникальной цельности культуры/цивилизации, так и на проактивное распространение свойственной им антропологической модели духовно-практического опыта – на будущее мироразвитие. Вопрошания Малявина о возможном будущем обращены теперь не столько к Дальнему Востоку, сколько к Западу и России, в чем читатель может убедиться, познакомившись с его публикациями в «Русском журнале».

Чтение «Империи ученых» уже потому будет возвратно-поступательным, что в гуманитарно-академическую основу книги Малявина, по умолчанию, вплетены нити символически-толковательные. Причем утком этого плетения стал самообраз автора, предстающего на сцене письма в качестве живого носителя «антропологем», извлеченных им из символической цельности традиционной культуры Китая. Именно их оспособленное усвоение, на мой взгляд, и обеспечивают символическую достоверность и, если угодно, семантическую эффективность его умудренного личным опытом письма. А заодно – и самоподобие, и неповторимое самодействие автора.

Может статься, возвратно-поступательным это чтение будет не только для читателей, ищущих «путь к себе» в лабиринте современных цивилизационных войн, диалогов и синергий. Его предстоит проделать всякому, кто захочет увидеть, как установка на «реальною» историю, политику и жизнь изменяется с привнесением в работу аналитической и стратегической мысли схем «символического» и «воображающего» мышления. А увидев и оценив, оспособить их в своем цивилизационном контексте, в работе своей мысли и... своего сердца.

Занятие не из легких, но – при приемлющем отношении к креативным возможностям возвратно-поступательного чтения и перепониманию себя – по меньшей мере увлекательное.

Олег Генисаретский,

доктор искусствоведения, руководитель Центра синергийной антропологии ГУ «Высшая школа экономики»

От автора

Автор с легким сердцем согласился на второе издание этой книги, впервые увидевшей свет почти четверть века тому назад. За этот очень солидный по современным меркам срок не только в России, но и в мировой науке не появилось новых фундаментальных работ на данную тему. Не было предложено ни новых концепций исторического процесса в древнекитайской империи, ни новых оценок отдельных исторических событий той эпохи. Таким образом, основные положения книги еще не устарели. Лишь в некоторых местах в первоначальный текст внесена незначительная редакторская правка. Кроме того, добавлена глава о классических школах китайской мысли, которая содержит ряд новых оценок и проливает свет на историческую подоплеку идеологических, а отчасти и политических движений в раннеимператорском Китае.

Введение

За две с лишним тысячи лет существования императорского Китая немало поколений китайцев были свидетелями внезапного краха огромной державы, еще вчера находившейся в зените своей славы. Такие катастрофы случались настолько регулярно, что китайские историографы традиционно осмысляли историю в категориях «расцвета и упадка» (шэн-шуай) империй. Не может пройти мимо этих катастроф и современный исследователь. Пусть он уже не меряет ими историю и не стремится извлечь из них назидательные уроки. Все же «упадок», или «кризис», империи остаются для него общим определением исторической действительности и в этом смысле – фактом первостепенной важности, многое раскрывающим в исторической судьбе данной цивилизации.

Распад ханьской державы в III в. не только являет собою первый пример гибели жизнеспособного централизованного государства, просуществовавшего четыре сотни лет и ставшего образцом для традиции имперского правления в Китае. Сами обстоятельства этой катастрофы не совсем обычны. Беспрецедентный накал политической борьбы и политической агитации среди верхов общества, с одной стороны, грандиозное религиозное движение и восстание народа – с другой, придают событиям исключительный драматизм.

Впрочем, черты общественной жизни, формы идеологии и нормы культуры, заявившие о себе в тот период, принадлежат уже не столько истории древнекитайской империи, сколько новой, средневековой эпохе. Период заката ханьской династии, обозначившего рубеж между древностью и средневековьем в Китае, определил облик китайского общества и китайской цивилизации на много столетий вперед.

Эта книга посвящена, главным образом, последним десятилетиям царствования ханьского дома. Читатель найдет в ней сведения об основных политических событиях того времени и государственном устройстве позднеханьской империи, еще почти не изученных в китаеведении.

Однако задача автора не ограничивалась описанием политической истории ханьского государства и обстоятельств его гибели. Настоящая книга призвана внести вклад в раскрытие основных противоречий и тенденций исторического процесса в императорском Китае на рубеже древности и средних веков. Это обстоятельство побудило автора отчасти расширить хронологические рамки исследования и одновременно сосредоточиться на наиболее важных в свете поставленной цели проблемах.

Основное внимание уделено эволюции социально-политического строя империи и формированию общественного сознания ее господствующих слоев. Разумеется, эти темы невозможно исчерпать в одной монографии. Они рассматриваются лишь как материал для обоснованных сопоставлений различных срезов исторической действительности. Надеемся, что полученные результаты будут способствовать пониманию своеобразия и общих закономерностей исторического развития Китая.

Решая вопрос о соотношении китайской истории с моделью исторического развития, выработанной на опыте Европы, следует, бесспорно, избегать как поисков некоего универсального эталона, так и насаждения беспорядочного эмпиризма. Реальное единство истории обосновывается диалектически; оно должно быть познано в различиях эпох и цивилизаций. И надо признать, что с течением времени в синологии все явственнее обозначается парадоксальная ситуация: открытие не замечавшихся прежде различий в социально-экономическом строе и культуре отдельных эпох китайской истории отнюдь не облегчило применение в исторической науке о Китае понятия «история» как последовательной смены целостных общественных состояний, которым соответствуют определенный производственный базис и тип мировоззрения. Не случайно в китаеведении до сих пор не появилось ничего подобного таким классическим трудам западной медиевистики, как «Феодальное общество» М. Блока или «Осень средних веков» Й. Хейзенги.

Здесь не место углубляться в анализ различных концепций исторического процесса в Китае. Критерием их истинности должно стать, очевидно, конкретное рассмотрение хозяйственной, общественной и культурной жизни китайской империи, тем более что целые эпохи и фундаментальные аспекты китайской истории остаются практически неизученными, и мы имеем о них в лучшем случае поверхностное представление. И прежде чем давать качественную, формационную оценку общества императорского Китая, не будет ли полезным обратиться к внутренней логике китайской истории, заявляющей о себе в периодическом возрождении и гибели китайской империи?

Такого рода попытки уже предпринимались в научной литературе. Ф. Текеи указал на значение симбиоза крупного землевладения, торгового капитала и бюрократии как фактора регулярных социальных катастроф в Китае. Л.С. Васильев, рассмотрев отношения между тем, что он назвал «государственным» и «частнособственническим» секторами в императорском Китае, поставил вопрос о преимущественно циклическом характере исторической эволюции страны. В Японии М. Танигава и его коллеги из Киотоского общества изучения средневековой истории Китая толкуют исторический процесс в Китае в категориях внутренних противоречий общинной организации. Однако все эти поиски имманентной динамики, самобытного ритма китайской истории не выходят пока еще за рамки гипотез и схем, нуждающихся в проверке и уточнении.

Данная книга позволит конкретизировать наши знания исторической эволюции императорского Китая на примере позднеханьского периода, одного из переходных этапов китайской истории.

Как явствует из первых двух глав нашей книги, различные аспекты исторической действительности ханьской империи – организация семьи и местного общества, социальная и экономическая структура и прежде всего политика – были подчинены действию двух исторических тенденций, каждой из которых соответствовал определенный ряд явлений в экономике, политике и культуре. Представляя разные, и даже противоположные, линии общественного развития, эти тенденции были неразрывно связаны между собой, так что было бы неправомерно определять их как раздельные логические сущности.

Третья глава посвящена проявлениям исторической динамики древнекитайской империи в культуре ее служилых верхов, историческому содержанию некоторых основополагающих тем и категорий культуры имперской элиты, главным образом относящихся к самосознанию и самооценке личности.

Главный тезис третьей главы состоит в том, что присущее имперской культуре понимание личности и человеческого удела имело определенные соответствия с отмеченным противоборством двух исторических тенденций как аспектов единой социальной реальности.

В заключительной главе рассматриваются некоторые сдвиги в социально-политическом строе и культуре, связанные с переходом от древности к средневековью.

Разумеется, многие важные проблемы не были, да и в силу их сложности не могли быть подробно освещены в этой книге. Насколько цивилизация императорского Китая была целостна как исторический феномен? Что являлось ее конституирующей основой? Как соотносились в ней общество и государство? Эти вопросы ждут ответа. Помимо всего прочего, их нельзя решить и без изучения обстоятельств кризиса и гибели китайских империй.

Несколько слов об основных источниках, использованных в данной работе.

Позднеханьская династия учредила историографическое бюро, так называемый Восточный павильон, где составлялась официальная хроника империи – «Записки из Восточного павильона о правлении Хань», в окончательном виде выросшая до 100 цзюаней. До нас дошло лишь около четверти ее текста. Однако материалы хроники легли в основу многочисленных сочинений по истории позднеханьской династии, писавшихся частными авторами. До начала V в. появилось более десятка таких трудов. Все они, однако, не получили признания и впоследствии были утеряны. Лишь некоторые из них сохранились в незначительных фрагментах.

Заслуга создания истории позднеханьской династии, получившей впоследствии статус нормативной, принадлежит Фань Е (398-446), ученому южнокитайского царства Сун. Подробный источниковедческий разбор его книги сделан Г. Биленстейном. Фань Е был обвинен в государственной измене и погиб, успев закончить только два основных раздела своего труда – анналы династии и «Жизнеописания» (вместе они насчитывают 100 цзюаней). С XI в. к труду Фань Е стали прилагать в качестве раздела «Трактаты» – материалы из истории позднеханьской династии, составленной историком III в. Сымом Бяо.

Другим важным источником по истории позднеханьской династии является написанная в середине IV в. Юань Хуном и полностью сохранившаяся хроника «Хоу Хань цзи» в 30 цзюанях.

Для изучения истории последних десятилетий позднеханьского периода огромную ценность представляет «Саньго чжи», созданная еще в конце III в. Чэнь Шоу. В середине V в. историк Пэй Сунчжи значительно дополнил книгу Чэнь Шоу, включив в нее в качестве комментария пространные выдержки из исторических произведений того времени, написанных по свежим следам событий.

Историографическим аспектам труда Чэнь Шоу и Пэй Сунчжи посвящено специальное исследование Р. де Креспиньи. В нашей работе частично использованы и материалы других династийных историй, в первую очередь «Хань шу» Бань Гу, «Ши цзи» Сыма Цяня, «Цзинь шу».

Уцелевшие части «Дунгуань Ханьцзи», сочинение Юань Хуна и в особенности «Саньго чжи» содержат немало дополнительных сведений, дающих подчас интересный материал для сопоставления с трудом Фань Е. То же самое до некоторой степени относится к отрывкам исторических и биографических сочинений П-Ш вв., сохранившихся в энциклопедиях и литературных антологиях средневековья: «Бэйтан шучао» и «Ивэнь лэйцзюй» (VII в.), «Чусюэ цзи» (VIII в.), «Тайпин юйлань» (X в.) и др.

Особо следует отметить жемчужину раннесредневековой китайской словесности – сборник «Шишо синьюй», составленный в 30-х годах V в. коллегией ученых под главенством Лю Ицина. Это собрание анекдотов из жизни кумиров ученой элиты с половины II по начало V в. является не только замечательным памятником интересующей нас культурной традиции высшего света тогдашнего Китая, но и вкупе с обширными комментариями Лю Сяобяо (V в.) – ценным историческим источником.

Уникальные сведения по истории Сычуани в I – III вв. содержатся в книге Чан Цзюя «Хуаян гочжи», созданной в IV в.

Династийные истории и прочие виды нарративных источников представляют традицию официального историописания, в которой, разумеется, далеко не все может удовлетворить современного исследователя. Конфуцианские хронисты увлечены историей двора, и взор их редко проникает ниже уездного уровня. Они балуют вниманием немногих «образцовых» представителей бюрократии и, наоборот, замалчивают или тенденциозно изображают роль прочих влиятельных группировок и общественных сил – военных, купцов, евнухов императорского гарема и пр.

Нарочитый лаконизм и назидательность повествования китайского историографа, его готовность пожертвовать прозаическими деталями ради красивого образа, восхищавшие средневековых читателей, у историка наших дней скорее вызывают чувство досады. Нельзя назвать удачными и принятые в китайской историографической традиции приемы классификации материала, заставляющие в поисках сведений об одном и том же событии или лице просматривать как минимум добрую половину династийной истории. В любом случае материал династийных историй носит строго выборочный характер: 400 с лишним человек, удостоившихся биографических справок в книге Фань Е, составляют лишь около 1% штатного чиновничества за время царствования позднеханьской династии.

Недостатки стандартных исторических хроник до некоторой степени компенсируются наличием других видов источников, прежде всего эпиграфических. От позднеханьского периода до нас дошли тексты 314 надписей, выбитых на каменных стелах [Ebrey, 1980, с. 332]. Наиболее многочисленную их категорию (почти 2/3) составляют эпитафии и разного рода славословия. Подавляющее большинство подобных надписей посвящено лицам, нигде более не упомянутым, нередко деятелям чисто локального значения. Поэтому данные эпиграфики представляют особую ценность при изучении семейного уклада, структуры и духовной жизни местной элиты.

В распоряжении исследователей сейчас имеется и большое число документов ханьской эпохи. Множество образцов служебной документации, в основном I в. до н. э., найдено в районе Цзюйянь (Внутренняя Монголия), на линии северных рубежей ханьской империи. Цзюйяньские таблички проливают свет на многие стороны административной практики, экономической и социальной жизни той эпохи. В последние годы ценные документы циньского и раннеханьского времени обнаружены и на южных окраинах древнекитайской империи – в Хубэе и Хунани.

Многое о жизни ханьского общества можно узнать из творчества ученых того периода – их философских, публицистических, литературных произведений.

Наибольший интерес представляют сочинения трех выдающихся политических мыслителей и проницательных свидетелей кризиса позднеханьской империи: Ван Фу, Цуй Ши и Чжунчан Туна. Все трое были обедневшими чиновниками, далекими от большой политики, но выдвигавшими различные проекты политических и экономических реформ. Все они, кроме того, превосходно знали теневые стороны позднеханьской действительности.

Их сочинения – документ первостепенной важности о причинах и факторах краха империи. Но они ценны не только острой критикой позднеханьского режима. С необычайной отчетливостью в них выражена также идейная и политическая программа служилых людей, защищавших основы имперского строя. Цуй Ши известен также как автор «Помесячных указаний для четырех групп народа» – своеобразного наставления по вопросам хозяйства и быта, предназначенного для владельца деревенской усадьбы.

Источники ханьской эпохи ставят свои пределы историческому исследованию. Они редко предоставляют материал для всестороннего анализа той или иной проблемы, тогда как данные, могущие служить основанием для социальной и экономической статистики, в них практически отсутствуют. Можно с большей или меньшей степенью уверенности говорить лишь об общих тенденциях развития древнекитайской империи, что, впрочем, не является непреодолимым препятствием на пути к созданию исторического портрета той эпохи. Аналогичным образом тенденциозность традиционной историографии не мешает изучению породившей эту историографию культуры образованных верхов общества.

Пролог
На пути к империи: классические течения политической мысли в Древнем Китае

Основы традиции

Древнекитайская империя сложилась в последней четверти III в. до н. э. Ее появлению предшествовали два века необыкновенно драматического и плодотворного развития политической и философской мысли, определившего облик интеллектуальной традиции Срединного государства вплоть до настоящего времени.

В традиционной китайской хронологии этот период соответствует так называемой эпохе Борющихся царств (Чжань-го). То было время глубоких перемен в общественном строе: быстрого прогресса в земледелии и ремесленном производстве, расцвета торговли и распространения частной собственности, что впервые сделало городской уклад и городскую культуру заметным и во многих отношениях даже ведущим фактором общественной и культурной жизни. В делах государственного управления родовитую знать все решительнее теснил слой бюрократии, который был надежной опорой единоличной власти правителей отдельных царств и эффективным административным инструментом. Большой шаг вперед сделало и военное дело, войны превратились в крупномасштабные кампании, требовавшие мобилизации всех ресурсов государства, присутствия в нем сплоченного и грамотного управленческого аппарата. В области же общественного сознания то было время оформления классических школ китайской философии и невиданной – ни до, ни после – свободы мысли.

В наиболее общих посылах и положениях китайской философской мысли есть много самобытного, уникального, не имеющего аналогов в западной интеллектуальной традиции. Это же обстоятельство серьезно затрудняет восприятие китайского миропонимания европейцами.

Впрочем, главный общественный и культурный фактор, предопределивший своеобразие этого миропонимания, заметить нетрудно. Таковым стала очевидная преемственность исторического развития Китая: возникшая в первой половине I тыс. до н. э. цивилизация унаследовала многие черты архаического социокультурного уклада и в первую очередь – первостепенное значение клановой организации. Другими словами, в отличие от европейской античности в Древнем Китае не произошло разрыва между архаической цельностью родового миросознания и новой, тесно связанной с государственной политикой общественностью.

Китайская классическая мысль формировалась в контексте клановых ритуалов, утверждавших единение живых и умерших членов клана в рамках родовой преемственности или, если угодно, преемственности родовой жизни. Соответственно в Китае не возникло разрыва между родовым социумом архаики и гражданским обществом. Древние китайцы не знали чего-либо подобного противопоставлению мифа и логоса, предания и истории. В поисках назидательных уроков истории они апеллировали не к живой памяти современников, а как раз к «высокой», т. е. незапамятной, древности и самым правдивым историческим свидетельством считали дошедшие из глубин веков письменные знаки. Первобытная религия рода с магией и мифологией была переосмыслена и заново оправдана в категориях этико-космологического учения; архаические божества преобразились в добродетельных или порочных персонажей назидательного исторического предания. Радикальному переосмыслению подвергся и архаический ритуал, отождествленный с нравственным совершенствованием.

Ле-цзы был великий мастер ездить верхом на шести ветрах, он проводил в странствиях десять и еще пять дней и совсем не думал о собственном благополучии. Но хотя он умел летать, он все же не мог обойтись без опоры. А вот если бы он мог оседлать истину Неба и Земли, править всеми переменами мироздания и странствовать в беспредельном, то не нуждался бы ни в какой опоре. Поэтому говорится: «Мудрый человек не имеет ничего своего. Божественный человек не имеет заслуг. Духовный человек не имеет имени».

Чжуан-цзы

Решающий момент в становлении идеи власти как ритуала пришелся на рубеж II – I тыс. до н. э., когда племя чжоу свергло царствовавшую прежде династию Шан и подчинило себе всю равнину Хуанхэ. В центре чжоуской идеологии стоит понятие «Небесного повеления»: чжоуские цари утверждали, что получили свою власть от верховного божества, которое они называли Небом. Теперь чжоусцы стали мыслить Небо как верховную этическую силу, каравшую за проступки и награждавшую за личные доблести. Таким образом, благоволение Неба было лишь откликом на моральные усилия самих людей и никому не могло быть даровано навеки.

Небо обладает «высшей беспристрастностью» и «хранит безмолвие» – гласят классические формулировки чжоуских канонов. Человек в чжоуской (и китайской) традиции призван внести определенность в загадочное молчание Небес, сделать «ясным» повеление его предков, сам претворить свою судьбу. «Когда свершится путь человека, Небесный путь свершится сам собой», – гласит древняя, но по сей день не утратившая популярности китайская поговорка. Моральное совершенствование, по китайским представлениям, ставило человека даже выше духов. В древних источниках нередки рассказы о добродетельных чиновниках, которые вступали в единоборство с местными божествами и одерживали в нем победу.

Таким образом, с чжоуской эпохи ритуал в Китае оказался отделенным от религиозного культа в собственном смысле слова и приобрел значение нравственной нормы, предполагавшей наличие моральной связи между человеком и Небом, – этого изначального, имманентного закона самой жизни. Структурная же основа древних ритуалов, выраженная в понятиях соразмерности частей, ритма, гармонии, временных циклов и т. д., тоже обрела самостоятельное существование и стала трактоваться наследниками чжоуского предания как эстетически ценный прообраз мировой гармонии, как норма красоты.

Этой тенденции способствовали и политические обстоятельства: чжоуские правители довольно скоро утратили реальный контроль над своими удельными князьями и волей-неволей все настойчивее апеллировали к силе нравственного воздействия древних обрядов. Появляется очень важное для политической традиции Китая противопоставление «истинного царя» (ван), управляющего посредством морального авторитета, и так называемого «гегемона» (ба), который располагает военной силой и правит принуждением.

В конфуцианском каноне «Записки о ритуале» смысл ритуала разъясняется так:

«Ритуал имеет своим истоком великое единство, которое, разделяясь, образует Небо и Землю, а в своем круговращении порождает четыре времени года. Ритуал дается от Неба, но в действии своем следует Земле, распространяется повсюду, сообразуется со всеми вещами и явлениями, а в превращениях своих содружествует с временами года. Исполнение ритуала есть основа основ человеческой жизни. Ритуал наставляет в преданности и совершенствует в любви, укрепляет союз плоти и кожи, дает излиться чувствам людей. Только величайшие мудрецы понимают, что ритуал никогда не прерывается...»

Столь отвлеченно понимаемый ритуал имеет следующие основные значения.

Во-первых, ритуал есть прежде всего памятное и даже бесконечно памятуемое событие; в нем и посредством него осуществляется возобновление непреходящего. В этом смысле он воспроизводит рождение, родовой момент сознания, удостоверяет должное, нормативное и тем самым подлинное в человеческом существовании. Он служит критерием нравственности, учит не умному и не отвлеченно доброму, а вечносущему в жизни, пусть даже эти вечные истины слишком часто кажутся совершенно обыденными и даже тривиальными.

Традиция всегда исходит из признания того, что приверженность устоявшемуся укладу надежнее оригинальности. Поэтому ритуал обладает силой убедительности, недоступной логическим доказательствам. Он вносит в жизнь высшую определенность и без принуждения вовлекает во всеобщий, т. е. все тот же родовой, поток жизни. Это обстоятельство, как мы увидим ниже, стало отправной точкой всей интеллектуальной традиции Китая.

Во-вторых, ритуал, определяя нормативные качества действия, воплощает собой все исключительное, в своем роде единственное в существовании. Он проливает «свет вечности» на будничное течение жизни, не отрицая, а оправдывая тем самым исключительность каждого момента существования. Ритуал развивает чувство осмысленности жизни и ту открытость сознания бытию, некую одухотворенную «волю», обращенную в вечность эона, которые приобщают индивидуальную жизнь к мировому творению. Ритуал, определяя отношения вещей, выявляет в вещах вечноживые качества, отдельные типы, каковые как раз и отображаются в классификационных системах культуры (где вещи сводятся к их одному-единственному «отличительному» свойству). Как воплощение жизни возвышенной, движимой моральным усилием и волей к самоосознанию, ритуал предстает также прообразом культурного стиля. При этом типовая форма являет собой иерархическую структуру, обладающую вертикальной осью возрастания качества.

В-третьих, воспроизводя в себе принципы классификаций вещей, ритуал утверждает всеобщую связь явлений и в конечном счете – «сокровенное подобие» противоположностей: присутствия и отсутствия, явленного и сокрытого, сознательного и бессознательного и т. д. Ритуал есть не что иное, как символическое действие и в этом смысле – средство и среда сокровенной (но оттого же имманентной и безусловной) сообщительности людских сердец, которая одновременно делает возможным всякое сообщение и устанавливает его предел.

Три указанных измерения ритуальной практики в совокупности делают ее актом воспроизведения непреходящего в череде перемен – того, что не умирает в потоке жизни. Но речь идет об акте, который доступен только опосредованному, символическому выражению и не имеет «объективной» формы. Истинный мотив ритуального действия не сводится ни к имитации внешних образов, ни к их созерцанию. Он восходит к практическому взаимодействию субъекта и объекта, преобразующему то и другое подобно тому, как в акте разрезания ножом бумаги и нож, и бумага уже не существуют порознь, но вместе составляют некое качество события.

Существо ритуала есть то, что в Китае называли «духовной встречей» (шэнь хой), «духовным соприкосновением» (шэнь цзе). Ритуал оказывается в таком случае вестником творческой мощи бытия, силой жизненных метаморфоз, но силой, в пределе своего развертывания предстающей функциональностью всех функций, внутренним пределом всех вещей и более того – самой предельностью бытия, неизменной самоизменчивостью, которая равнозначна моменту самоустранения наличного и потому являет собой бездеятельную среду и вместе с тем средоточие всего сущего. Такова подоплека одного из ключевых понятий китайской мысли: все вмещающей в себя, обладающей «неисчерпаемой пользой» и вечно отсутствующей Великой Пустоты мироздания (сюй).

Ритуал, таким образом, сообщает о динамической природе реальности – не столько бытии сущностей, сколько событийности событий. Ему соответствует присущий китайской мысли взгляд на мир под знаком «совместного рождения» (бин шэн) противоположностей, стремление оценивать связи между вещами не в категориях причины и следствия, сущности и ее проявления, а по принципу резонанса, недвойственности тела и тени, звука и эха.

В китайской картине мира все вещи «вложены друг в друга», и явления трактуются в свете взаимодействия двух полярных начал: светлого, мужского, активного начала Ян и темного, женского, пассивного начала Инь. Оба этих начала не имеют отношения к метафизическим и моральным принципам, а пребывают в непрерывном превращении. Считалось, что, когда начало Ян достигает высшей точки своего развития, оно переходит в Инь и наоборот. Такова структура того органического всеединства мира, которое древние китайцы именовали «великим телом» или «единотелесностью» всего сущего.

Но подлинное тело бытия – пустотелое, самоопустошающееся; принципом его существования является «великий предел» (тай цзи) всего сущего. Как момент перехода всего сущего в свою противоположность, «великий предел» предстает круговоротом самоизменчивости – направленным в самого себя, самим по себе неизменным. Сущность ритуальной практики, говорили в Китае, есть «каждодневное обновление» (жи синь). Но действие преображающей силы ритуала «не оставляет следов». «Тело» ритуального действия есть именно складка, которая напоминает о складках, составляющих ткани организма, и служит принципом взаимного преобразования внутреннего и внешнего. Ритуал удостоверяет присутствие вечноотсутствующего, а внешним явлениям придает статус декорума и узора, «тени» реальности. Поэтому он является условием всеобщей эстетизации жизни.