Текст книги "Между жизнью и смертью: Хроника последних дней Владимира Маяковского"

Автор книги: Владимир Радзишевский

Гримасы лукавой памяти

Затем в квартире, где лежал мертвый Маяковский, появился поэт Николай Асеев [46]46
  Асеев Николай Николаевич (1889–1963) – поэт, близкий друг и единомышленник Маяковского; упомянут им в стихотворениях «Юбилейное», «Массам непонятно», «Голубой лампас»; совместно с Маяковским писал агитационные поэмы («Рассказ о Климе, купившем заем, и Прове, не подумавшем о счастье своем» и др.), листовки, тексты для плакатов; автор поэмы «Маяковский начинается» (1940) и воспоминаний о Маяковском.


[Закрыть]. Он жил неподалеку, на Мясницкой, против почтамта. Проснулся от возбужденных голосов в передней. Когда выскочил на голоса, услышал от соседки, художницы Варвары Степановой [47]47
  Степанова Варвара Федоровна (1894–1958) – художница; жена А. М. Родченко.


[Закрыть], жены Александра Родченко [48]48
  Родченко Александр Михайлович (1891–1956) – фотограф, мастер коллажа, художник, дизайнер лефовской ориентации; муж В. Ф. Степановой; оформлял книги Маяковского, делал плакаты с его стихами, разработал сценические конструкции для спектакля «Клоп» (1929), создал целую серию фотопортретов Маяковского.


[Закрыть]:

– Одевайся скорей! Володя застрелился! Идем!

По улице мчался скачками. Но в Лубянском проезде сник. Как лунатик, подошел к двери Маяковского, приоткрыл, взглянул, отметил про себя, что он лежит носками к письменному столу, и закрыл. Ему вынесли стул, он присел в прихожей и застыл.

«Потом я видел, – рассказывает Катанян, – как бегом, через две-три ступеньки бежал наверх Агранов.

– Жив? – крикнул он на ходу».

Если это было именно так, то больше всего Агранов боялся получить утвердительный ответ. Ведь он уже доложил наверх о смерти.

Следом за Аграновым в комнату Маяковского вошел Николай Федорович Денисовский. Он вспоминал, что покойный лежал на полу, ногами к двери (?), в брюках и рубашке, без пиджака, – пиджак брошен на стул около письменного стола. На груди – маленькая прожженная дырочка и чуть-чуть крови. Еще ему запомнилось, будто Маяковский лежал, разметавшись, и даже одна нога его была заброшена на диван.

Примерно такое же впечатление осталось у художницы Елизаветы Александровны Лавинской [49]49
  Лавинская Елизавета Александровна (1901–1950) – художница; автор воспоминаний о Маяковском.


[Закрыть]от фотографии, которую показывал через два дня Агранов окружившим его лефовцам в Клубе писателей, где прощались с Маяковским: «Это была фотография Маяковского, распростертого, как распятого, на полу, с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытым в отчаянном крике ртом».

Слишком мала вероятность, чтобы карточка Маяковского, агонизирующего на полу, могла быть. Кому бы из соседей пришло в голову снимать умирающего? Да и откуда у них аппарат – немалая роскошь по тем временам? А до приезда «Скорой» Маяковский уже умер. Лишь по окончании следственных действий, прежде чем фотографировать, его вместе с ковром, на котором он лежал, подняли на диван. Ноги на диване не помещались, поэтому запрокинутую голову и плечи подняли повыше. Рубашку застегивать не стали. Руки, согнутые в локтях, уложили на поясе. Полуоткрытым оставили рот. Но глаза закрыли. И так сфотографировали. Вероятно, этот снимок и поразил Лавинскую. Затем рот сомкнули, свели вместе полы рубашки, под ноги подложили связки книг, тело вытянули как у спящего. И сфотографировали еще раз. Снимки эти уже в наше время получили распространение.

Скорятин разыскал Нину Ивановну Левину, которая жила с родителями в квартире, где застрелился Маяковский. Было ей в апреле 1930 года девять лет. 14-го числа, в понедельник, она с утра осталась одна и вертелась на кухне. Вспоминая через полвека с лишним тот день, она уверяла, что заглянула в комнату Маяковского вместе с Николаем Кривцовым сразу после того, как Полонская выкрикнула, что Маяковский застрелился. И он, по словам уже взрослой Нины Ивановны, лежал, опрокинувшись на дальний угол дивана, правая рука свесилась к полу. В таком положении – полусидя или даже лежа на диване – Маяковский и должен был стрелять в себя, защищаясь от жесткого падения, если бы диван был пуст. Если бы на нем не сидела Полонская.

Память весьма прихотлива и может сочинить даже то, чего не было. А уж преобразить то, что было, до неузнаваемости – запросто.

Кухарка, служившая у родителей Романа Осиповича Якобсона [50]50
  Якобсон Роман Осипович (1896–1982) – лингвист, литературовед, публикатор Маяковского, мемуарист; один из основателей Московского, Пражского и Нью-Йоркского лингвистических кружков; с 1921 сотрудник советского постпредства в Чехословакии; в 1949–1967 преподавал в Гарвардском университете, с 1957 в Массачусетском Технологическом институте (США); в Москве жил на 4-м этаже дома 3/6 по Лубянскому проезду, свел Маяковского с Ю. Я. Бальшиным (см.); упомянут Маяковским в стихотворении «Товарищу Нетте. Пароходу и человеку» (1926).


[Закрыть], когда они жили в доме 3/6 по Лубянскому проезду на третьем этаже, и оставшаяся после них в той же квартире, через четверть века рассказывала Роману Осиповичу, как в последний раз видела Маяковского. Услыхав, что он покончил с собой, она рванулась наверх, в его комнату. Ей сказали: «Не ходи туда, там ГПУ!» Заметьте: милиционер, следователи, Агранов появились после врачей, подтвердивших смерть. Но Надя (Надежда Алексеевна Гаврилова [51]51
  Гаврилова Надежда Алексеевна – домашняя хозяйка, в доме 3/6 по Лубянскому проезду жила с 1907; была кухаркой у родителей P. O. Якобсона, живших там же на 3-м этаже; помогала Маяковскому по хозяйству; последний раз видела его 13 апреля 1930.


[Закрыть]) не испугалась. «Кто мне помешает, – говорила она Якобсону, – Владимир Владимирович кончается». И она добежала и увидела:

– Лежит страшный и ревет как лев.

(Кстати, 16 апреля 1930 года на допросе H. A. Гаврилова показала, что 14 апреля, в день смерти Маяковского, его не видела.)

Те, кто заходил или только заглядывал в комнату Маяковского, заставали его распростертым на полу, и выходило, что, падая посреди крохотной комнаты, он должен был еще и покалечиться. Валентин Петрович Катаев [52]52
  Катаев Валентин Петрович (1897–1986) – писатель; на его квартире накануне самоубийства, в ночь с 13 на 14 апреля 1930, Маяковский исступленно объяснялся с В. В. Полонской; брат писателя Е. П. Петрова; автор книги «Трава забвенья» (1964–1967), в свободной беллетристической манере рассказывающей об этой ночи.


[Закрыть], пришедший проститься с Маяковским в Клуб писателей, где выставили гроб, вспоминает синяк во всё лицо, поэт Борис Лихарев [53]53
  Лихарев Борис Михайлович (1906–1962) – ленинградский поэт, разглядевший ссадины на скуле Маяковского после вскрытия черепа и снятия двух масок.


[Закрыть]– разбитую левую скулу, формовщик, снимавший посмертную маску, – сломанный нос. Но все эти приметы позднейшего происхождения. Маяковский не мог допустить, чтобы его лицо было обезображено. Поэтому и стрелял не в голову, а в сердце. А чтобы погасить удар в грудь, должен был перед выстрелом присесть или прилечь.

…Наклонившись над покойным, Денисовский инстинктивно дернулся что-то поправить, но Агранов его остановил. Сказал: ничего трогать не надо. И все-таки Николай Федорович успел прикоснулся к телу и почувствовал, как и Лавут, что оно еще было теплым.

Завещание или отписка?

Если начальник Контрразведывательного отдела ОГПУ Гендин забрал пистолет «Маузер», из которого стрелялся Маяковский, то начальнику Секретного отдела Агранову досталось предсмертное письмо-завещание. Он взял его и вышел в переднюю. Жестом позвал Асеева и Катаняна в квартиру напротив. Там какая-то женщина открыла им свою комнату. Они сели за обеденный стол, и Агранов прочитал письмо вслух.

Оно было озаглавлено: «Всем».

Словечко это – лишь часть патетического обращения «Всем! Всем! Всем!», которым предварялось, в частности, переданное радиостанцией «Авроры» в 10 часов утра 25 октября 1917 года воззвание «К гражданам России», сообщавшее, что Временное правительство низложено и на очереди немедленное предложение воюющим странам демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством и создание Советского правительства. Воззвание было составлено В. И. Лениным. И Маяковский писал о Ленине:

 
Ой
       взвешивал
                        мир
                              в течение ночи,
а утром:
           – Всем!
                           Всем!
                                          Всем это…
 

Ну, «Всем», так «Всем».

И что же Маяковский сообщает этим «Всем»?

«В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил».

Начало первой фразы – обычный для предсмертных писем зачин. В поэме Маяковского «Про это» записка самоубийцы прочитывается именно так:

 
– Прощайте…
                     Кончаю…
                                    Прошу не винить…
 

А ссылка покойника на нелюбовь к сплетням – обычная для Маяковского самоирония. Она еще прозвучит как последний аккорд в заключительной фразе самого письма, до приписок: «Счастливо оставаться».

Как будто позабыв о том, что письмо предназначено «Всем», Маяковский начинает обращаться к поименованным лицам. Сначала:

«Мама [54]54
  Маяковская Александра Алексеевна (по отцу – Павленко; 1867–1954) – мать Маяковского; автор мемуарной книги «Детство и юность Маяковского» (1953); упомянута в поэме «Облако в штанах» (1914–1915).


[Закрыть], сестры [55]55
  Маяковская Ольга Владимировна (1890–1949) – младшая из сестер Маяковского; работала на почтамте; была секретарем редакции журнала «ЛЕФ»; упомянута в поэме «Облако в штанах».


[Закрыть]и товарищи, простите – это не способ (другим не советую)…»

Здесь, конечно, видна попытка загладить неловкость того, что самоубийством кончает недавний страстный агитатор против самоубийств.

 
В этой жизни
                    помереть
                                  не трудно.
Сделать жизнь
                           значительно трудней, —
 

всего четыре года назад задорно вбивал он в головы почитателям Сергея Есенина [56]56
  Есенин Сергей Александрович (1895–1925, покончил с собой) – поэт; его самоубийство решительно осудил Маяковский в стихотворении «Сергею Есенину» (1926).


[Закрыть]. И вот сам выбрал его путь.

«…но у меня выходов нет».

Этого можно было и не писать. Как говорится, у всех выходов нет. Или надо было тотчас перейти к подробностям. Но вместо них:

«Лиля – люби меня».

Это, конечно, Маяковский. Не «Лиля, я тебя люблю» или «Лиля, помни обо мне», а вот так: меня больше не будет, а ты люби меня.

Следующий адресат – власть, с которой Маяковский на «ты»:

«Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо».

Из этих слов следует, что к власти у Маяковского нет претензий, иначе он ничего бы не стал просить у нее для близких.

В состав своей семьи Маяковский неожиданно включает жену приятеля – Михаила Михайловича Яншина. Зная, что у нее нелады с мужем, иначе она не обманывала бы его, Маяковский хочет обеспечить ей денежную независимость. Ведь власть не поскупится на помощь семье Маяковского. Но плохо Маяковский знал свою власть. Вероника Витольдовна не получит ничего, кроме огласки ее интимных отношений с Маяковским.

Дальше – распоряжение об архиве:

«Начатые стихи отдайте Брикам – они разберутся».

И – ожидаемый от поэта стихотворный итог:

 
Как говорят —
                  «инцидент исперчен».
Любовная лодка
                           разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете,
                                и не к чему перечень
взаимных болей,
                              бед
                                           и обид.
 

«Любовная лодка / разбилась о быт» – единственное объяснение причин самоубийства. Однако стихи не сочинены специально для предсмертного письма, а взяты из готовых набросков, сохранившихся в записной книжке, которой Маяковский пользовался с января по июнь 1929 года. Только там было: «С тобой мы в расчете…», а теперь стало: «Я с жизнью в расчете…» Таким образом, названная Маяковским причина существовала не один месяц. И, по-видимому, не один год. По крайней мере, начиная с поэмы «Про это» (1922–1923), если не с «Облака в штанах» (1914–1915).

Наконец: «Счастливо оставаться». Подпись: Владимир Маяковский. И дата: 12/IV 30 г.

Дата, поставленная за два дня до самоубийства, – прямое подтверждение подлинности письма. Стоило ли составлять от лица Маяковского столь изощренное письмо, чтобы грубо промахнуться в датировке. Сам Маяковский мог носить письмо в кармане два дня, но, чтобы искусники из недр ОГПУ так и не удосужились исправить одну цифру за два дня, поверить невозможно.

Затем Маяковский вспомнил, что недавно вступил во Всесоюзную (Российскую) ассоциацию пролетарских писателей, и решил в приписке отчитаться и перед новыми коллегами:

«Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным.

Серьезно – ничего не поделаешь.

Привет.

Ермилову [57]57
  Ермилов Владимир Владимирович (1904–1965) – литературовед, критик; с 1928 один из секретарей РАППа; критически отозвался о «Бане» Маяковского в «Правде» и «Вечерней Москве»; упомянут в предсмертном письме Маяковского.


[Закрыть]скажите, что, жаль, снял лозунг. Надо бы доругаться.

В.М.».

История с лозунгом, не затронь ее Маяковский в предсмертном письме, вообще бы не отложилась в памяти. О чем же речь? Оказывается, на спектакле «Баня» в Театре Всеволода Мейерхольда [58]58
  Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874–1940, расстрелян) – режиссер, реформатор театра; поставил «Мистерию-буфф» (1918,1921), «Клопа» (1929) и «Баню» (1930) Маяковского; создатель и руководитель театра собственного имени; предполагал установить урну с прахом Маяковского в фойе своего театра.


[Закрыть]Маяковский развесил на сцене и в зрительном зале несколько стихотворных лозунгов. Один был направлен против критика Владимира Ермилова, обругавшего «Баню» сначала в «Правде», а затем в «Вечерней Москве»:

 
Сразу
            не выпарить
                              бюрократов рой.
Не хватит
                ни бань
                                и ни мыла вам.
А еще
        бюрократам
                              помогает перо
критиков —
                   вроде Ермилова…
 

Вот так: ты – нас, а мы – тебя.

Но не тут-то было. Ермилов состоял в руководстве той самой пролетарской ассоциации, куда под конец жизни занесло Маяковского, и свежеиспеченные боссы потребовали от него снять антиермиловский лозунг. Маяковский и снял. А в предсмертном письме пожалел. Пожалел не о том, что более десятка лет воспевал власть узурпаторов, классовую борьбу и репрессивную систему, а о поспешной капитуляции перед ничтожным литературным начальством.

Наконец еще одна, последняя приписка:

«В столе у меня 2000 руб. Внесите в налог. Остальное получите с Гиза.

В.М.».

Если бы письмо было поддельное, убийца должен был бы не только положить его на видном месте, но и сунуть в ящик письменного стола объявленные две тысячи рублей, а заодно обшарить все ящики, перебрать бумаги и пакеты, чтобы вынуть деньги, которые сам хозяин мог там хранить.

Но письмо подлинное. И об этом свидетельствует его содержательно-стилистический анализ. Подлинность подтверждена также графологической экспертизой, проведенной в декабре 1991 года сотрудниками Всероссийского НИИ судебных экспертиз Министерства юстиции РСФСР Ю. Н. Погибко [59]59
  Погибко Ю. Н. – заведующий лабораторией судебно-почерковедческих экспертиз Всероссийского НИИ судебных экспертиз Министерства юстиции РСФСР; совместно со старшим научным сотрудником лаборатории Р. Х. Пановой провел с 6 по 13 декабря 1991 почерковедческое исследование предсмертного письма Маяковского, подтвердившее подлинность этого документа.


[Закрыть]и Р. Х. Пановой [60]60
  Панова Р. Х. – старший научный сотрудник лаборатории судебно-почерковедческих экспертиз Всероссийского НИИ судебных экспертиз Министерства юстиции РСФСР; совместно с заведующим лабораторией Ю. Н. Погибко провела с 6 по 13 декабря 1991 почерковедческое исследование предсмертного письма Маяковского, подтвердившее подлинность этого документа.


[Закрыть]. Вывод экспертов: «Рукописный текст предсмертного письма от имени Маяковского В. В. <…> выполнен самим Маяковским Владимиром Владимировичем».

Из Лубянского проезда – в Гендриков переулок

Дочитав письмо, Агранов сказал, что передаст его в ЦК ВКП(б). И что здесь проходной двор и тело нужно будет перевезти в Гендриков переулок, в отдельную квартиру, как велел зампред ОГПУ С. А. Мессинг, с которым Агранов связывался по телефону. Затем он отправил Денисовского на Таганку готовиться к встрече катафалка.

По версии Катаняна, когда он вместе с Аграновым и Асеевым спустился во двор, чтобы ехать с письмом Маяковского в ЦК, навстречу из-под арки выруливал большой неуклюжий лимузин, из которого вышли Сергей Третьяков [61]61
  Третьяков Сергей Михайлович (1892–1937, расстрелян) – поэт, очеркист, драматург, теоретик ЛЕФа; совместно с Маяковским писал агитационные поэмы («Рассказ про Клима из черноземных мест, про Всероссийскую выставку и Резинотрест» и др.); с августа 1928 редактор журнала «Новый ЛЕФ» (вместо Маяковского); узнав о смерти Маяковского, побывал в его комнате по Лубянскому проезду; оставил воспоминания о работе с Маяковским.


[Закрыть], Михаил Кольцов [62]62
  Кольцов Михаил Ефимович (1898–1940, расстрелян) – журналист, публицист, фельетонист, с 1922 постоянный сотрудник газеты «Правда»; возглавлял Журнально-газетное объединение; брат Б. Е. Ефимова; объект эпиграммы Маяковского; побывал в комнате поэта по Лубянскому проезду вскоре после самоубийства и напечатал очерк о Маяковском в посвященном ему совместном выпуске «Литературной газеты» и «Комсомольской правды» (17 апреля 1930).


[Закрыть], Борис Кушнер [63]63
  Кушнер Борис Анисимович (1888–1937, расстрелян) – литератор, входил в ЛЕФ; с конца 20-х работал в газете «Правда»; объект эпиграммы Маяковского.


[Закрыть]и еще какие-то люди из «Правды». Лавут уверяет, что на его глазах по лестнице бежали вдвоем Кольцов и П. М. Керженцев [64]64
  Керженцев Платон Михайлович (1881–1940) – в прошлом заведующий Российским телеграфным агентством, поддерживал Маяковского и его товарищей в работе над «Окнами РОСТА»; заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК партии; посетил выставку «20 лет работы Маяковского»; узнав о смерти поэта, побывал в его комнате по Лубянскому проезду.


[Закрыть], заместитель заведующего агитпропом (он возглавлял Российское телеграфное агентство, когда Маяковский делал «Окна РОСТА») – оба прямо из ЦК, где их застал его, Лавута, звонок. Дочь Третьякова, Татьяна Сергеевна Гомолицкая [65]65
  Гомолицкая Татьяна Сергеевна (1913–1999) – приемная дочь С. М. Третьякова; оставила воспоминания о Маяковском.


[Закрыть], говорила мне, что с печальным известием позвонила их бывшая домработница, устроившаяся к кому-то из соседей Маяковского. Получается, будто на одной машине, принадлежавшей, очевидно, редакции «Правды», Кольцов ехал со Старой площади, где был по делу, а Третьяков – с Малой Бронной, из дому. Как согласовать эти маршруты – непонятно. А Елизавета Лавинская и вовсе сообщает, что в комнату Маяковского первыми вошли втроем Агранов, Третьяков и Кольцов. Впрочем, сама она там не была и только передает дошедшие до нее слухи в поздних записках, начатых через восемнадцать лет, в 1948 году, когда уже все трое были расстреляны как враги народа.

О том, чему он стал свидетелем, Кольцов написал для вышедшего уже 17 апреля 1930 года объединенного номера «Литературной газеты» и «Комсомольской правды». В комнате Маяковского – следователь. Тело на полу. Кремовая рубашка распахнута, над левым соском – круглая аккуратная ранка. «Рот чуть-чуть приоткрыт… Белки глаз смотрят неподвижно, осмысленно».

Дежурного следователя Синева сменил народный следователь 2-го участка Бауманского района Иван Сырцов [66]66
  Сырцов Иван – народный следователь 2-го участка Бауманского района г. Москвы; принял дело у дежурного нарследователя Синева, успевшего составить протокол осмотра места происшествия и трупа Маяковского; допросил 14 апреля 1930 В. В. Полонскую, 16 апреля И. Я. Кривцова, Н. П. Скобелеву, М. Ю. Бальшина, М. С. Татарийскую, H. A. Гаврилову, 17 апреля М. М. Яншина; 19 апреля установил, что «самоубийство произошло, как указывает составленная им (Маяковским. – В.Р.)записка, по личным мотивам», и уголовное дело № 02–29 «О самоубийстве Владимира Владимировича Маяковского» направил помощнику Московского областного прокурора Острогорскому.


[Закрыть]. Из комнаты Маяковского он перебрался в квартиру напротив. И Павел Ильич Лавут увидел, как туда провели еле передвигавшую ноги Веронику Витольдовну Полонскую. За ней в Малый Лёвшинский отправился из МХАТа помощник директора Ф. Н. Михальский [67]67
  Михальский Федор Николаевич (1896–1969) – помощник директора МХАТа; привез В. В. Полонскую из дома ее матери в Лубянский проезд и сдал следователю.


[Закрыть], привез ее в Лубянский проезд и здесь с рук на руки сдал следователю. К этому времени Агранова уже не было. Иначе, как считает Полонская, ее бы допрашивал он сам, а не какие-то серые сопляки из милиции. Впрочем, из ЦК Агранов мог и вернуться, потому что Лавут запомнил, как тот читал кому-то по телефону выдержки из показаний Полонской.

На площадке четвертого этажа газетчики расспрашивали о Маяковском соседей. Но днем в редакции поступит распоряжение никаких собственных материалов о смерти поэта не давать – печатать только сообщения РОСТА. До этого запрета успел выйти, кажется, лишь вечерний выпуск ленинградской «Красной газеты». Ленинградка Лидия Гинзбург [68]68
  Гинзбург Лидия Яковлевна (1902–1990) – литературовед, эссеист, прозаик; ученица Ю. Н. Тынянова и Б. М. Эйхенбаума; оставила свидетельства о Маяковском (Записные книжки; Воспоминания; Эссе. – СПб.: Искусство-СПБ, 2002).


[Закрыть]узнала о смерти Маяковского по дороге в Госиздат. «В ГИЗе, – записала она, – сама собой приостановилась работа, люди толпились и разговаривали у столов; по углам комнат, в коридорах, на площадках лестницы стояли в одиночку, читая только что появившийся вечерний выпуск. „Как в день объявления войны“, – сказал Груздев» [69]69
  Груздев Илья Александрович (1892–1960) – критик, литературовед; в начале 1920-х участвовал в литературной группе «Серапионовы братья»; биограф и исследователь творчества М. Горького.


[Закрыть].

Но это будет вечером. А пока до вечера далеко. «Между одиннадцатью и двенадцатью всё еще разбегались волнистые круги, порожденные выстрелом. Весть качала телефоны, покрывая лица бледностью и устремляя к Лубянскому проезду, двором в дом, где уже по всей лестнице мостились, плакали и жались люди из города и жильцы дома, ринутые и разбрызганные по стенам плющильною силой событья», – писал Борис Пастернак. Его по телефону известили о несчастье историк литературы Яков Черняк [70]70
  Черняк Яков Захарович (1898–1955) – историк литературы и общественного движения; с 1922 по 1929 работал в журнале «Печать и революция»; в центре исследовательских интересов – литературное наследие и биография И. П. Огарева.


[Закрыть]и художник Николай Ромадин [71]71
  Ромадин Николай Михайлович (1902–1987) – художник-пейзажист, впоследствии лауреат Сталинской (1945) и Ленинской (1980) премий.


[Закрыть]. В полдень он их застал уже в парадном дома в Лубянском проезде. С ними была жена Пастернака – Евгения Владимировна [72]72
  Пастернак Евгения Владимировна (1898–1965) – первая жена (с 1922 по 1931) Б. Л. Пастернака.


[Закрыть]. «Она, плача, сказала мне, чтобы я бежал наверх, – продолжает Пастернак [73]73
  Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) – поэт, прозаик, автор посвященного Маяковскому стихотворения «Смерть поэта» (1930); воспоминания о Маяковском включил в мемуарную книгу «Охранная грамота» (1927; 1930–1931) и автобиографический очерк «Люди и положения» (май – июнь 1956).


[Закрыть], – но в это время сверху на носилках протащили тело, чем-то накрытое с головой».

Соблазн самоубийства

Самоубийство было манией Маяковского. Он думал о нем неотступно, грозился им и постоянно примерял его к себе. Художница Евгения Ланг [74]74
  Ланг Евгения Александровна (1890–1972) – художница; училась в 3-й гимназии, выпускавшей гектографированный журнал «Порыв», в котором Маяковский впервые напечатал свои стихи; дожидаясь жениха из плавания, проводила время с Маяковским; оставила воспоминания о нем.


[Закрыть]рассказывала в 1971 году Рудольфу Дуганову [75]75
  Дуганов Рудольф Валентинович (1940–1998) – литературовед, исследователь и публикатор Маяковского и В. В. Хлебникова; автор книг «Рисунки русских писателей XVII – начала XX века» (1988) и «Велимир Хлебников и русская литература» (2008), многие страницы которых посвящены Маяковскому.


[Закрыть]и мне, как пятнадцатилетним подростком Маяковский внушал ей, что только самоубийством он может ответить на произвол своего рождения.

Впервые заглянув в комнатушку знакомой девушки, он выкрикнул:

– Как вы можете жить здесь? Это не комната, а гроб… Я бы здесь застрелился!

Минутное молчание.

– Упал бы и… не поместился!

А Лиля Брик свидетельствовала:

«Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор. В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь. Прощай, Лилик“. Я крикнула: „Подожди меня!“ – что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“».

Еще одна попытка самоубийства отмечена в записной книжке Маяковского в следующем, 1917 году: «11 октября. 4 ч. 15 м. Конец». И снова была осечка. Патрон со следом от бойка Маяковский показывал Давиду Бурлюку [76]76
  Бурлюк Давид Давидович (1882–1967) – художник, поэт; мотор русского футуризма; друг Маяковского, автор воспоминаний о нем.


[Закрыть].

Но еще раньше Маяковский начинает на все лады варьировать свою мечту о самоубийстве в стихах. В трагедии «Владимир Маяковский» (1913) он собирается погибнуть на рельсах:

 
Лягу,
светлый,
в одеждах из лени
на мягкое ложе из настоящего навоза,
и тихим,
целующим шпал колени,
обнимет мне шею колесо паровоза.
 

Не менее варварский уход из жизни придумывает Маяковский в поэме «Флейта-позвоночник» (1915):

 
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
 

Но там уже выговорен и тот способ самоубийства, которому он отдаст предпочтение, и не раз:

 
Всё чаще думаю —
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
 

А в запасе остается еще участь утопленника:

 
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.
 

Затем в поэме «Человек» (1916–1917) набор способов самоубийства отчасти повторен, отчасти пополнен:

 
Глазами взвила ввысь стрелу.
Улыбку убери твою!
А сердце рвется к выстрелу,
а горло бредит бритвою.
В бессвязный бред о демоне
растет моя тоска.
Идет за мной,
к воде манит,
ведет на крыши скат.
 

Чего здесь не хватает? Пожалуй, отравления. Но и до него дойдет очередь:

 
Аптекарь,
дай
душу
без боли
в просторы вывести.
 

Единственное, чего не хочет Маяковский, – видеть себя в петле. Зато эту смерть в стихотворении «Кое-что по поводу дирижера» (1915) он отдает своему персонажу:

 
Когда наутро, от злобы не евший,
хозяин принес расчет,
дирижер на люстре уже посиневший
висел и синел еще.
 

Параллельно Маяковский начинает отговариваться от самоубийства. Например, в стихотворении «Лиличка!» (1916):

 
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
 

И даже за два дня до гибели, уже приготовив предсмертное письмо, в пику ему записывает: «Я не кончу жизнь…» И всё впустую.

В стихотворении «Сергею Есенину» (начало 1926) Маяковский заставляет себя по всем пунктам осудить самоубийство. Самому Есенину адресовать эти стихи было поздно. Ясно, что автор обращает их к читателям. Но втайне уговаривает и самого себя.

Вскоре в стихотворении «Товарищу Нетте [77]77
  Нетте Теодор Иванович (1896–1926) – советский дипломатический курьер; погиб в перестрелке в поезде, следовавшем через Латвию в Берлин; знакомый Маяковского.


[Закрыть]. Пароходу и человеку» (июль 1926) Маяковский прямо заговорит о жажде героической гибели (конечно, в противовес затаившейся тяге к самоубийству):

 
Мне бы жить и жить,
                            сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
                         других желаний нету —
Встретить хочу
                        мой смертный час
так,
        как встретил смерть
                                             товарищ Нетте.
 

Заигрывание с самоубийством отнюдь не безобидно. Стоило Сергею Есенину один-единственный раз пообещать: «…На рукаве своем повешусь» – и жизнь его оборвалась сходным образом.

Стоило Марине Цветаевой [78]78
  Цветаева Марина Ивановна (1892–1941, покончила с собой) – поэт; покушалась на самоубийство еще в конце зимы 1910, свела счеты с жизнью через 30 с лишним лет.


[Закрыть]заикнуться: «Пора – пора – пора / Творцу вернуть билет. // Отказываюсь – быть» – и удержать ее на белом свете было не под силу.

Борис Пастернак, оплакавший и Маяковского, и Цветаеву, наставлял молодого Евгения Евтушенко:

– Никогда не предсказывайте собственную насильственную гибель в стихах. Сила слов такова, что любое неблагоприятное предсказание может сбыться.

Владимир Маяковский доказал это.