Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Владимир Познер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Николай Цискаридзе
3 апреля 2011 года

В. ПОЗНЕР: Добрый вечер, Николай Максимович.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Добрый вечер, Владимир Владимирович.

В. ПОЗНЕР: Мы с вами знакомы. Нельзя сказать, что близко, но несколько раз встречались у общих друзей и где-то там обменивались разными словами. У меня есть вопрос сразу. Где-то я вычитал, что у вас нет автомобиля.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Нет, у меня есть автомобиль, но я не умею водить – меня возит водитель.

В. ПОЗНЕР: А то хотел спросить – вы приехали на метро?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Я пользуюсь муниципальным транспортом регулярно, так как Большой театр находится в центре. И когда начинаются государственные праздники (а Большой театр никогда по праздникам не отдыхает), то я на свою службу никак не могу попасть, если я не поеду в метро.

В. ПОЗНЕР: И ничего?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Замечательно. Я привыкший…

В. ПОЗНЕР: Понятно. Вообще, вас узнают в метро?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да, узнают, конечно. Вообще, телевизор творит чудеса. Вам же принадлежит знаменитая фраза, что благодаря телевидению можно раскрутить даже лошадиный зад. К сожалению, это правда. И если честно, я не завидую, например, голливудским артистам. Мне кажется, это тяжелое бремя. Это первые 10 дней радует, что тебя узнали, что у тебя взяли автограф. А потом иногда, когда тебе не хочется, чтобы на тебя смотрели, именно сейчас, на тебя все равно смотрят.

В. ПОЗНЕР: Но это часть профессии, согласитесь.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Конечно. Я хочу вам сказать, что артисты балета как никто знают, что такое поклон и узнаваемость в том плане, что нас же кланяться учат с детства. И всегда объясняют, что красивый поклон, уход со сцены и выход на сцену – это очень важная вещь.

В. ПОЗНЕР: Итак, вопросы.

Наталья Сергеевна Лучникова: «Грузинская мудрость гласит: «Три вещи в своей жизни должен сделать мужчина – построить дом, вырастить дерево и воспитать сына». К этому стоит стремиться или у каждого свои цели? Что, по вашему мнению, должно являться базисом, без которого невозможно построить, вырастить и воспитать?»

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Мне кажется, что есть еще такое понятие, как судьба, и не каждому человеку, наверное, суждено осуществить то, что ему хочется. Есть многие вещи, которые не мы решаем. Это первое. Второй момент: на мой взгляд, конечно, эти красивые фразы очень важны. Но самое главное – это остаться человеком. Для меня это очень важный момент, особенно в последнее время…

Я в последнее время в театре, сталкиваюсь с тем, что постоянно приходится делать выбор и при этом остаться человеком. Для меня это гораздо важнее. Понимаете, Владимир Владимирович, я вырос в такой семье, в которой никогда никто не мог себе представить, что я буду танцевать, тем более в балете. И вдруг это произошло! Действительно, я анализирую, это была цепь событий, которая выстроилась в это красивое слово «судьба». Потому что все говорило о том, что это не должно было произойти.

В. ПОЗНЕР: Юлиана Миронова: «Вы прекрасно понимаете, что балетная жизнь не может продолжаться вечно. И на смену всегда приходят молодые, более талантливые, возможно. Скажите, пожалуйста, что вы собираетесь делать после?»

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Во-первых, я уже 7 лет работаю педагогом-репетитором в Большом театре. И очень интересно. Так как я попал в театр и на меня сразу обратили внимание великие люди, которые были гораздо старше меня, то мой педагог, Марина Тимофеевна Семенова (мне было 18 лет) мне сказала: «Колька, надо готовиться к пенсии». Тогда казалось глупостью. А сейчас я понимаю: боже, спасибо, и какая она умница. Она меня заставила выучиться, поступить в институт, закончить его. И она мне дала эту профессию.

В. ПОЗНЕР: Была великой балериной.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Она была великой балериной, и главное, что она была великим педагогом. Другое дело, Владимир Владимирович: преподавательский труд – очень дешев. Затраченные силы и оплата несопоставимы. Я не знаю, что со мной будет, когда я перестану танцевать. А я, в принципе, уже всем сказал, когда я закончу. Для меня самое ужасное, все-таки… У меня амплуа принцев и влюбленных юношей. Есть возраст, когда ты уже смешон в белом трико с романтическим выражением лица. Но есть другие роли, которые надо делать, не классических принцев.

В. ПОЗНЕР: Я видел вас в других ролях – об этом еще скажем.

Андрей Лабазюк: «Как вы относитесь к такому явлению, как публичное участие в политике людей, представляющих мир культуры? Приходилось ли вам когда-нибудь принимать участие в подписании писем? Предлагали ли вам стать членом партии и так далее?»

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Я к этому отношусь… не могу сказать, что плохо, но не положительно. Когда человек – действующий артист или действующий режиссер, он не может принадлежать… Не то что быть партийным. Потому что если ты к чему-то примыкаешь, надо быть последовательным и делать это честно и до конца. Я не понимаю танцующих депутатов, поющих депутатов. Честно, не понимаю. Потому что когда ни покажут зал Государственной Думы, их там нет. И я считаю, так как они действительно влияют на нашу жизнь за наши деньги, это мы их с вами содержим, мы платим налоги, чтобы они жили хорошо, а они ничего в этот момент не делают, простите. Вот это я не очень понимаю. Мне никогда не предлагали стать членом партии, я думаю, что все знают мое мнение этот счет.

В. ПОЗНЕР: А письма подписывать какие-нибудь, обращения?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Если я когда-нибудь что-нибудь подписывал, это была поддержка кого-то на звание или чтобы дали квартиру. Но ни в коем случае не примыкал ни к каким политическим партиям. Мало того. Когда меня действительно агитировали примкнуть, когда был конфликт Грузии и России – это очень скользкая тема, особенно для меня. Я сказал сразу, что артисты вообще не имеют права говорить ничего, тем более те, которые живут в этой стране.

В. ПОЗНЕР: Марина Волошина: «Вы производите впечатление баловня судьбы, надменного и гламурного человека. Но это ровно до того момента, как попадаешь на ваше выступление, после которого невозможно остаться равнодушным. Понимаешь, что вы действительно талант. Причем я не одинока в своих наблюдениях. Вы когда-нибудь задумывались над тем, какое впечатление производите на людей вне сцены?»

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да. Задумывался. И меня очень часто удивляло… Знаете, Козьма Прутков написал гениальную фразу, что люди подобны колбасам: чем их начинят, то они и носят. Я когда сталкиваюсь с такими вещами, я думаю: «Неужели вам не хочется подумать заранее, чем вынести какой-то вердикт?» Конечно, на каждый чих не наздравствуешься, и я стараюсь не оправдываться, если меня в чем-то обвиняют. У меня были очень строгие родители. Мама говорила: «Доносчику первый кнут». Она мне не разрешала жаловаться и не разрешала оправдываться. Если что-то произошло, я должен был нести ответственность за это. И может быть, это и сформировало мои взгляды. Вы хотите так думать – думайте. Другое дело, что я знаю, что какие-то вещи я не сделаю никогда.

В. ПОЗНЕР: Сергей Михайлов: «Вы как-то сказали о своем выборе так: «Мне просто понравилось и захотелось сказки в жизни. Я никогда не видел, что делается за кулисами, как это все готовится. Если б я был артистическим ребенком, 100 % никогда не пошел бы в балет, зная, что там за кулисами». Вопрос: но ведь вы же должны были достаточно рано узнать об изнанке этой жесткой профессии? Почему не передумали?»

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Очень было интересно. Потому что когда меня мама пугала и рассказывала, как это жутко, потому что она была категорически против балета. Я, естественно, не верил, потому что отсюда же, из зрительного зала все по-другому выглядит, да? Это безумно красиво, это очень легко.

А в советское время балет был настоящей сказкой, и когда я туда попал, у нас с мамой был такой договор, что я сам выбрал. Она долго говорила «нет-нет-нет», а я слышал как-то, что дедушка ей, когда надо было, чтобы никто не понял, особенно я не понял, они переходили на грузинский язык, потому что я в детстве не очень хорошо говорил. И дедушка маме как-то сказал: «Ламара, ты не забывай, что ты женщина и твое мнение здесь вообще никого не волнует».

И мне очень понравилась эта фраза. И когда мама мне что-то говорила, я сказал: «В конце концов, мама, не забывай, что ты женщина, и это моя жизнь, и твое мнение никого здесь не волнует». Надо вам сказать, она не ругала меня за это, хотя я думал, что сейчас будет буря. Она мне сказала: «Хорошо. Но учти, ответственность будешь нести ты». И когда я это все понял, мне уже было, наверное, лет 13. И мне правда, хотелось уйти. Было очень сложно. Потому что 13, 14, 15 лет для мальчиков – сложный период, организм опаздывает. Девочки уже более крупные. Начинаются поддержки, нам очень сложно. Главное, сложно долго прыгать, потому что задыхаешься. И я помню, что я стоял как-то и подумал: «Нет, если я сейчас признаюсь, мама мне скажет: “Ну что? Не смог? Я же была права”». И решил: «Нет, я смогу». Вот это тщеславие меня тогда вытянуло, хотя я могу вам сказать, что я никогда не жалел том, что пошел по этой дороге. Мне, правда, способности дал господь бог неплохие. И еще мы договорились с мамой с первой минуты, что я буду стараться быть первым.

В. ПОЗНЕР: В балете, несомненно, есть много разных законов. В интервью их гораздо меньше, но один из них гласит, что первый вопрос должен зацепить зрителя. Я не знаю, зацепит или нет, но меня зацепила одна ваша фраза, когда вы сказали, что вы охотно идете на интервью, довольно легко, ведь потом придет время, когда никто об этом и не попросит.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да, конечно.

В. ПОЗНЕР: И я подумал, что это немножко похоже на разговор о смерти: мы знаем, что она неизбежна. Вначале мы как-то к этому относимся спокойно, но по мере ее приближения разные люди по-разному на это реагируют. Как вы внутренне настроены по отношению к тому, что придет такой день, возможно, когда вас не будут просить об интервью?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: У меня был очень страшный период в жизни, когда со я получил серьезную травму. И я попал в больницу, и никто не знал, выживу я или нет. У меня был сепсис, золотистый стафилококк. Если кто-то понимает, это тяжелая вещь. И тогда, в больнице мне пришла такая мысль в голову: «А вдруг, если все с балетом?» На самом деле я не подумал, что я умру. Я подумал о смерти, когда я уже выздоровел.

И я осознал, что за то, что делал в этом искусстве человек под фамилией Николай Цискаридзе, мне не стыдно. И потом, когда я уже вернулся обратно в балет, то я понял одно – что самое, наверное, главное в тот момент, когда все прекратится, – чтобы мне было не стыдно ни за один мой поступок, чтобы я не подписал, как вы говорили, ни одно письмо, то, которое бы на меня роняло тень, чтобы я не стоял на стороне тех людей, которые пинают лежачего… Да, пусть будет у меня меньше выходов на сцену, но они будут качественные. И для меня очень важна фраза одного из моих педагогов, Галины Сергеевны Улановой: «Коля, пусть у вас останется сожаление о том, что вы что-либо не сделали, нежели о том, что вы что-то попробовали».

В. ПОЗНЕР: Вообще, что Уланова? Я вас спрашиваю… Вот, послушайте. Я видел Уланову. Это было в 1953 году, давно. Я ее видел в «Ромео и Джульетте», я ее видел в «Жизели», я жил тогда в гостинице «Метрополь» напротив Большого театра. Я никогда не забуду то, что я увидел. Это поразительно было. С вашей точки зрения – что такое Уланова?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Мне кажется, Фаина Георгиевна Раневская очень правильно сказала, что талант – это как прыщик, на кого вскочит – не понятно. Это может быть подлец, это может быть идиот, это может быть действительно гений. Но это вещь неопределимая. С Галиной Сергеевной была одна вещь. Конечно, я ее на сцене не застал, и если смотреть сегодняшними критериями и говорить, что недотянута нога, это – одно. Но я – свидетель… Вот, фотография Нарцисса висит у вас. Это то, что приготовила со мной Галина Сергеевна. Одновременно этот же балет поставил Касьян Голейзовский для Васильева. А она с ним его репетировала, с Васильевым. Он показал нам порядок, и потом Галина Сергеевна пришла как-то и сказала: «Вы знаете, Коля, если бы Касьян был жив, он бы вам все переделал. И я подумала… Мы не будем с вами ничего менять, мы сместим акценты. Я думаю, Касьян бы меня простил, потому что вы по-другому сформированы, у вас фигура другая, вам нельзя делать все те позы и те акценты, которые делал Володя. Я тебе сейчас покажу, как я вижу» – и стала прыгать. В репетиционном зале был концертмейстер, который играл, я и фотограф. Слава богу, был фотограф, который это фотографировал. Вы знаете, мы все втроем были в шоке, потому что танцующую Уланову мы все втроем не видели никогда. В этот момент в зале произошло какое-то чудо. Ей было 87 лет, она была на каблуках. Женщина превратилась в молодого юношу. Я в тот момент понял, что людей сводило с ума, что людей заставляло с ее фотографией идти под пули во время войны. Эти мешки писем, которые хранятся, которые люди ей писали с фронта. Они с ее именем – так же, как с именем Сталина, шли в бой. Понимаете?

Вот тогда я понял, что такое магия таланта – она необъяснима. Для меня она осталась великой балериной, очень интересным персонажем. Наверное, я один из немногих людей, который видел, как Уланова плачет. Последние годы в театре были очень сложными, ее предали очень многие люди, ей начали мстить: они считали, что она своим талантом сгубила им карьеру. Вы знаете, когда-то в один прекрасный день я увидел, что она зарыдала от бессилия… Ей 87 лет, и она не может этому противостоять. Вот, у меня и такая Уланова есть внутри. Я очень много раз возвращался к каким-то разговорам с ней и думал: «Боже, какой я был дурак. Почему я не записывал ничего?»

В. ПОЗНЕР: А ее… Как бы это точнее сформулировать… Так танцевать! Не важно – талант, гениальность, но требуется огромный труд. Я в связи с этим вспоминаю. Мне Белла Ахмадулина как-то сказала, когда я говорил с ней о поэзии, она назвала это «сладкой каторгой».

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Фаина Георгиевна Раневская сказала гениально, что это «каторга в цветах».

В. ПОЗНЕР: Хорошо. Значит, вы же говорите, что это каторга. Сладкая каторга – это Белла, а вы говорите так: «Просто бремя не сладкое. Я мечтаю, чтобы оно быстрее кончилось». Значит, это совершенно другой взгляд. Вы не кокетничаете, когда это говорите?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Нет. Вы знаете, Владимир Владимирович, что один раз я почувствовал? Я был очень удивлен. Балет «Баядерка», самое сложное в моей профессии – это классический балет, потому что это самая высшая ипостась. Как для музыканта сыграть концерт Чайковского и играть его сорок лет на этом уровне, на котором он проявился, что для скрипача, что для пианиста, понимаете? Как спеть «Nessun dorma» для тенора, когда весь мир знает, что сейчас будет такая-то нота.

То же самое для нас, для классических танцовщиков: в третьем акте самые сложные движения, ты уже четвертый час в концентрации, ты два акта до этого и танцевал, и бегал, и бог знает что делал, ты устал уже, а тебе каждый раз надо выигрывать. Это у спортсменов один раз Олимпиаду выиграл – и ты навсегда олимпийский чемпион. А артисты балета подтверждают свою олимпиаду каждый спектакль. Они опять должны перепрыгнуть планку 5 метров 50 сантиметров либо повысить. А если ты понижаешь, все кричат: «Акелла промахнулся!» Понимаете? Шел балет «Баядерка», там выход теней – помните этот знаменитый? А у танцовщика одно из самых сложных мест начинается после этого выхода. И обычно когда этот идет выход… А каждый спектакль у нас подсознательно как у собачки Павлова: вот этот такт начинается музыки – я знаю, что я должен уже встать, мяться, вот этот такт музыки – я уже должен подпрыгивать, потому что мне сейчас выходить и действительно пахать на сцене.

Я сижу, смотрю, как они спускаются из кулис, это безумно красиво, сижу и думаю: «Интересно, если бы кто-то изобрел такую машину, которую подключают к мозгу, и провел бы эксперимент, когда человек смотрел на свою гильотину, и вот, сейчас ко мне бы подключили, наверное, было бы то же самое». По ощущениям. А знаете, бывает так, что весна – самое сложное для нас, или осень, когда часто меняется погода, когда давление. А ты в воздухе должен крутиться, ты должен каждый раз приземляться точно в позицию – это классический балет. И ты не имеешь права на ошибку, второго дубля нет. И я сижу и думаю: «Господи, какой кошмар». Вот я от этой ответственности. Потому что все пришли, да, человек из телевизора, знаменитый Цискаридзе. В программке написано: народный, международный, вот такие премии, такие премии, такие премии.

Да, мне есть чем гордиться, потому что я самый молодой получил все, что возможно в этом мире, полный соцпакет. А я это должен оправдать. И этот соцпакет – он не в радость уже, а ты идешь, и каждый раз ты должен подтвердить, что ты – именно ты это все заслужил.

Как-то мы сидели с Володей Спиваковым, и Сати, его супруга, стала говорить: «Володя, вот ты не хочешь это играть, не хочешь это играть». Я говорю: «Господи, как я его понимаю». Потому что он сказал: «Я не могу… не сыграть – сыграть я не могу. От этой ответственности, что, не дай бог, не будет одной нотки хотя бы не той». Потому что он – Спиваков.

В. ПОЗНЕР: Это уже не сочинение стихов, это другое, конечно.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да. И знаете, когда тебе все в шутку, потому что все-таки молодость – правда, она легче. Я устал не от выхода на сцену, я все это очень люблю. Я устал от ответственности, что я должен подтверждать этот бренд. Я думаю, что каждый большой артист или профессионал вам скажет. Гениальная грузинская пословица – она, кстати, использована у Цагарели в «Хануме», что хороший сапожник – тоже поэт. Говорят: «А плохой сапожник?» – «А плохой сапожник – сапожник. Что о нем разговаривать?»

В. ПОЗНЕР: Чуть-чуть отойдем. Насколько я могу судить, есть три дня в году, которые для дня рождения не подходят. Первый – это день дураков, первое апреля, это ваш покорный слуга. Всю жизнь, естественно, понимаете… Второй – это 29 февраля, когда только раз в четыре года. И затем 31 декабря, когда ты получаешь подарки только за один день. Ты же не получаешь за то и за то. Вы как раз и есть тот случай 31 декабря.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Видите, как мы встретились за одним столом? Два исключения.

В. ПОЗНЕР: Да, дурак и Новый год. Так вот, скажите мне, пожалуйста, честно или, вернее, серьезно. Как-то на вас повлияло то, что вы родились в канун Нового года?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Мне очень нравится, что очень легко подводить итог и году, и своему году. И второй момент, знаете, это такая лакмусовая бумажка для меня: этот праздник забыть нельзя. Если человек забывает про мой день рождения, я понимаю, как он ко мне относится. Потому что можно забыть любой день в году, но 31 декабря ты не можешь забыть. Мне не нужны фразы, мне не важно, от кого получить подарок. Есть люди, от которых бы мне хотелось просто получить. Но проверяю я регулярно, вспомнили обо мне или нет.

В. ПОЗНЕР: Хорошо. Теперь смотрите, я много читал о ваших родителях, и какая-то путаница. Значит, отца вы почти никогда не упоминаете, вы говорите об отчиме. Но тоже не часто. И очень много о маме. В одном интервью вы сказали (и это напутали), что мама – русская. Я понимаю, что мама – грузинка.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Нет, мама – грузинка чистая.

В. ПОЗНЕР: Грузинка и так далее. Что папа?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Я не знал, кто он до определенного момента. Это была тайна за семью печатями, потому что, как вы понимаете, я родился на Кавказе. Кавказ – место особое, ребенок должен родиться в браке. Я родился в легальном браке. Если ребенок рождался вне брака, его не могли отдать в детский сад и в школу.

В. ПОЗНЕР: То есть родители должны быть женатые?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да, обязательно.

В. ПОЗНЕР: Ваши были женатые?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Мои были – да, я родился в легальном браке. Но дальше с того момента, как я помню окружающих меня людей, у меня был отчим. Мне с детства очень четко было поставлено, что это не родной папа, но это никак не отменяет того, что его надо уважать и слушать. Он был очень интересный человек, он был совершенно не из того круга, из которого была мама. Это был очень страшный мезальянс. Мало того, у них была большая разница в возрасте. Мама была старше на 16 лет.

В. ПОЗНЕР: И она – преподаватель?..

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Мама работала уже в тот период, когда родился я, она работала в школе, всегда преподавала физику, иногда астрономию и иногда в вузах принимала, потому что у нее было очень хорошее образование. То, что я знаю – отрывками, потому что очень многое скрыто. До сих пор. Я не интересуюсь, потому что те, кто мог рассказать правду, умерли.

Мама всегда говорила, что бьют не по паспорту, а по морде. И она – человек, который многое перенес… Она очень хорошо помнила и 1937 год, и 1935 и много что в этой стране увидела. Единственное, что знаю, что она была замужем первым своим браком за мужчиной, который работал в Обнинске, и она работала в Обнинске. В документах, которые я получил после ее похорон, нигде об этом не упоминается – нет писем в течение 20 лет, нет фотографий. В ее трудовой книжке как бы она жила-жила-жила, исчезла, а потом опять жила. Потому многие вещи для меня вообще за семью печатями, и я в какой-то момент для себя решил: она не хотела, чтобы я знал. Она даже на смертном одре не призналась. И не надо.

В. ПОЗНЕР: Вы носите ее фамилию?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да, я ношу мамину фамилию. Вернее, она жила под этой фамилией. С фамилией тоже куча «но». Много таинственного. Потому что она была из хорошей семьи, но под этой фамилией в Советском Союзе лучше было не жить. Потому что, судя по всему, ее папа тоже работал в таких структурах, где не надо было носить хорошую фамилию. И так далее. Есть, конечно, то, что писали в анкетах в Советском Союзе, и это многих приводит в замешательство, потому что это не совпадает с реальной версией. Вот и все. Но мы тогда должны были что-то писать, и мама должна была заполнять эти бумаги.

В. ПОЗНЕР: Вы уже рассказали о том, что ваша мама совершенно не желала, чтобы вы пошли в балет, и что вы грозно ей сказали «так-то и так-то», и вы до чего-то договорились. Где-то я читал, что она сыграла очень важную роль в том, что вы потом переехали в Москву. И даже сказано, что она сделала все для этого. Это что значит, что она сделала все?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Я вам сейчас объясню, Владимир Владимирович. Вы как человек, живший в Советском Союзе, знаете, что было такое положение о национальных кадрах. Вот, я был не национальный кадр. И почему мама еще была против этой профессии? Мы были слишком далеки от элиты, театрально-балетной, где можно было это получить. На этих местах – там несколько мест было от Грузии – учились, естественно, блатные дети, как это всегда с Кавказа, вы знаете, зам товароведа позвонил этому, тому, и так далее. Я шел в общем списке. Потому, когда встал вопрос о приеме… Несмотря на то, что я действительно (вот это я вам говорю уже как неплохой артист балета, проживший немаленькую жизнь в этом искусстве) с точки зрения мальчика, который пришел в первый класс, был вундеркиндом. Потому что там не надо уметь танцевать – там надо было иметь какие-то способности, поднять ногу, вытянуть, строение ноги, пропорции, да? У меня был на тот момент полный пакет.

Но меня не брали в Москву. Все время что-то мешало. То, что я из Грузии, то, что я с грузинской фамилией, и так далее. И был смешной момент, когда сказали, что надо фамилию поменять. Мамина родная сестра замужем за Романовым. Она – Зинаида Романова. И надо было, чтобы мама отказалась от меня, родная ее сестра меня усыновила и сделала меня… И я помню, мне было тогда 11 лет, и мы сидим на кухне все, обсуждаем. Я маме говорю: «Николай Романов уже, по-моему, был в истории и по-моему, это не очень хорошо закончилось». Все рассмеялись и на этом поставили крест.

В. ПОЗНЕР: Но все-таки каким образом вы попали в Москву?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Очень был интересный момент. Московским хореографическим училищем руководил один из замдиректоров Головкиной, был такой дяденька по имени Дмитрий Яхнин. Он был, так скажем, человек с погонами. Замдиректора по воспитательной работе, что-то такое. И нам очень повезло, потому что мама работала в школе очень много лет, у нее было много родителей, с кем она дружила после даже того, как дети выпустились. Он после войны очень долго работал в Тбилисском артиллерийском училище. И вот, кто-то нашелся, кто с ним дружил много лет, и он просто позвонил. Он одну вещь сказал, что «если у него есть данные, я вам обещаю, что он попадет». И действительно, он пришел на просмотр, и меня взяли в московское училище. Но после этого начинался новый этап. Значит, теперь надо где-то жить, и мама была против интерната. Надо было менять квартиру. Просто совпало: мне было 13 лет, маме исполнилось 55, она оформила пенсию и со мной сюда переехала. Но это было счастливое советское время: там она сдавала квартиру, здесь мы снимали комнату, у нее была пенсия достаточно большая…

В. ПОЗНЕР: А в счастливое советское время можно было сдавать квартиру?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Да, можно было, и нам хватало денег. Но в один прекрасный день, Владимир Владимирович, рухнул Советский Союз, рухнули все деньги, пенсии обесценились, и жить стало не на что. И это маму совершенно подкосило. Я считаю, что я танцую на ее костях всю свою жизнь, потому что она делала все, чтобы нам было, на что жить. Несмотря на то, что она была педагогом с 35-летним стажем, когда рухнул Советский Союз, очень многие педагоги ушли из школ. В школе рядом с нашим домом физики не было в течение полугода. И директор мечтала ее взять на работу, потому что мама была очень крупным специалистом. Но не имела права – у нее не было московской прописки.

Но когда я стал взрослым, когда я стал понимать, сколько что стоит, что такое прописка, что такое квартира… Я тут недавно документы какие-то оформлял, и я увидел, в какой момент я прописан в Москве. 9 февраля 1991 года. В марте эта страна рухнула. В марте бы меня уже не прописали, понимаете? А она положила жизнь на то, чтобы меня прописать, потому что без прописки меня бы в Большой театр не взяли.

В. ПОЗНЕР: Насчет того, как вас взяли в Большой театр. Я не знаю, помните ли вы это или нет (вы не могли этого видеть), но когда был первый конкурс имени Чайковского и победил Ван Клайберн, то Рихтер, который был среди членов жюри, поставил Ван Клайберну 20 баллов, а всем остальным поставил 0. И Клайберн победил. И я иногда думаю: «А если бы не было Рихтера, если бы Клайберн не победил? Все равно это был настолько яркий, талантливый человек, что он пробился бы». Теперь ваш случай. Госэкзамен. Вас в списках, чтобы попасть в Большой театр, нет. Смотрят списки, видит вас Григорович и говорит: «Грузину – пять и взять в театр». Говорят: «Как это?» Он говорит: «Очень просто». Он пишет вас под первым номером, несмотря на алфавитный список, и таким образом в какой-то степени решает вашу судьбу.

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Все, моя судьба решена Григоровичем.

В. ПОЗНЕР: Если бы не было Григоровича (я продолжаю параллель с Ван Клайберном), как вам кажется, вы бы выбились в первачи?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Нет. Я маме сказал такую вещь: «Если меня не возьмут в Большой, я никуда не пойду». Вообще не пойду. Сначала-то я хотел попасть в сказку, потом я понял, что моя сказка – это восемь колонн, квадрига и потому что это самое лучшее в стране. Мы тогда не знали, что есть что-то другое, страна была закрытая. И моя мечта была только о Большом театре.

В. ПОЗНЕР: А что было бы? Вот вы бы не пошли в Большой, и что?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Наверное, пришлось бы идти учиться на кого-нибудь. Но я, наверное, пошел бы поступать в театральные вузы. Я знаю одно, Владимир Владимирович. Не знаю как, но в театр бы я попал – не артистом, может быть, художником, может быть, оформителем, может быть, рабочим, со светом работал, и так далее, и так далее, и так далее. Но театр был для меня… Мне понравилось это производство, мне нравилось там все. Да, я понимаю, что это сложная профессия, она имеет лимит, она имеет определенные условия – тут есть интриги, там есть плановость и так далее. Но это все равно прекрасно.

В. ПОЗНЕР: Прекрасно-прекрасно. Вот вы говорите о Большом – я много читал и мало комплиментарного. Вы говорите о невероятной зависти, о том, что…

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Я говорю о людях, а не о Большом.

В. ПОЗНЕР: А что такое здание без людей? Это же люди. Когда вы попали туда, вы постепенно должны, тем более с вашим талантом… Вы сразу стали выделяться. Вы говорили о том, что они думают, как друг друга сожрать вообще, что все время надо вертеть головой, да? Это как? Как с этим жить? И вообще, что это? Характерно в особенности для балета?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: Для балета это очень сильно характерно по одной причине. Срок сжат. У вас очень мало времени. Если в драматическом театре это счастливое время… Правда, не сыграл ты Чацкого, не смог ты стать Молчалиным, но зато ты сыграешь Фамусова и ты прозвучишь.

В балете – нет, только до 23 лет. Ты в 23 года уже должен быть мировой звездой, для большой карьеры. И все. Ничего у тебя не получится. Потому здесь сконцентрировано. Что касается всяких сложностей, понимаете, я знаю одно. Что любой театральный коллектив, или коллектив на заводе, или где угодно, – это модель нашего мира. В принципе, это Дарвин, это естественный отбор. Не съешь ты – тебя съедят. Если ты не умеешь защищаться… Возвращаясь к первому вопросу, за что мне не стыдно… Я вел только оборонительные войны в своей жизни. Я не позволил себе вести наступательные. Оборонялся я действительно очень жестко и очень серьезно.

В. ПОЗНЕР: Как, например? Физически?

Н. ЦИСКАРИДЗЕ: По-всякому. Доказывал, ругался и так далее. Мне повезло. Первое время мне повезло – у меня был иммунитет фантастический: с одной стороны стояла Уланова, с другой – Семенова. Крепче брони не существовало. Но они воспитали мой характер. Тот же Нарцисс, Галина Сергеевна решила, что не надо танцевать под фонограмму, не надо танцевать под оркестр – под рояль, так, как это решил Голейзовский. Она заходит в кабинет со мной вместе к тогдашнему художественному руководителю и говорит: «Так-то, так-то и так-то, я решила, что на сцене должен стоять рояль, и Коля будет танцевать под рояль». Ему надо было подробно объяснить, почему рояль невозможно вынести на сцену. Двадцать минут он перед ней практически танцевал полечку. Она его выслушала, потом встала и сказала: «Я поняла: рояль будет стоять на сцене» – и вышла. Все. И такой жесткости они меня научили. Но есть вещи, которые я не позволю сделать.