Текст книги "Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925"

Летающий пролетарий ^*

Предисловие

 
В« Правде»
     пишется правда.
             В« Известиях» —
                 известия.
Факты.
     Хоть возьми
           да положи на стол.
А поэта
     интересует
          и то,
               что будет через двести
лет
       или —
     через сто.
 

I

Война, которая будет сейчас

 
Когда
   перелистываем
         газетный лист мы,
перебираем
      новости
         заграницы болотной,
натыкаемся —
      выдумали
            ученые империалистовы:
то газ,
   то луч,
      то самолет беспилотный.
Что́ им,
   куриная судьба горька?
Человечеству
      помогают,
              лучи скрестя?
Нет —
   с поднебесья
         новый аркан
готовят
   на шеи
      рабочих и крестьян.
Десятилетие ^*
      страницы
            всех газетин
смерть начиняла —
         увечья,
            горе…
Но вздором
      покажутся
         бойни эти
в ужасе
   грядущих фантасмагорий.
· · ·
 

2125 год.

 
Небо горсти сложило
         (звезды клянчит).
Был вечер,
          выражаясь просто.
На небе,
   как всегда,
         появился аэропланчик.
Обычный —
      самопишущий —
               «Аэророста».
Москва.
   Москвичи
         повылезли на крыши
сорокаэтажных
         домов-коммун.
– Посмотрим, что ли…
              Про что пропишет.
Кто?
   Кого?
      Когда?
         Кому? —
 

Тревога

 
Летчик
   открыл
      горящий газ,
вывел
   на небе
      раму.
Вывел
   крупными буквами:
 

ПРИКАЗ. МОБИЛИЗАЦИЯ.

 
         А потом —
                  телеграмму:
Рапорт.
      Наблюдатели.
            Берег восточный.
Доносим:
«Точно —
без пяти восемь,
несмотря
       на время раннее,
враг
   маяки
      потушил крайние».
Ракета.
   Осветились
         в темноте
приготовления —
         лихорадочный темп.
Крыло к крылу,
         в крылья крылья,
первая,
   вторая,
      сотая эскадрилья.
Еще ракету!
      Вспыхнула.
            Видели?
Из ангаров
          выводятся истребители.
«Зашифровали.
      Передали
            стам
сторожевым
      советским постам.
Порядок образцовый.
         Летим
            наперерез,
в прикрытии
      газовых завес».
За рапортом —
         воззвание:
            «Товарищи,
                    ясно!
Угроза —
        Европе
           и Азии красной.
Америка —
      разбитой буржуазии оплот —
на нас
   подымает
           воздушный флот.
Не врыть
   в нору
         рабочий класс.
Рука – на руль!
          Глаз – на газ!»
Казалось,
        газ,
      смертоносный и душненький,
уже
      обволакивает
         миллионы голов.
Заторопились.
      Хватали наушники.
Бросали в радио:
            «Алло!
               Алло!!»
Мотор умолк,
      тревогу отгаркав.
Потух
   вверху
      фосфорический свет.
А люди
   выводили
              двухместки из ангариков,
летели —
        с женой —
         в районный совет.
Долетевшим
      до половины
встречались —
      побывавшие в штабе.
Туда!
   Туда!!
      Где бомбы
            да мины
сложил
   арсенальщик
         в страшный штабель.
 

Радиомитинг

 
– Товарищи!
      На митинг! —
            радио кликал.
Массы
   морем
      вздымало бурно.
А с Красной
      площади
         взлетала восьмикрылка —
походная
        коминтерновская трибуна.
Не забудется
      вовек
         картина эта.
В масках,
       в противогазном платье
земля
   разлеглась
         фантастическим макетом.
А вверху —
      коминтерновский председатель:
– Товарищи!
      Сегодня
         Америка
Союзу
   трудящихся
         навязывает войны! —
От Шанхая
           до ирландского берега —
фразы
   сразу
      по радиоволнам.
 

Авиомобилизация

 
Сегодня
   забыли
      сон и дрёму.
Солнце
   искусственное
         в миллиард свечей
включили,
          и от аэродрома
            к аэродрому
сновали
   машины
          бессонных москвичей.
Легкие разведчики,
         дредноуты из алюминия…
И в газодежде,
      мускулами узловат,
рабочий
      крепил
         подвески минные;
бомбами —
        летучками
            набивал кузова.
Штабные
        у машин
         разбились на группки.
Небо кроили;
      место свое
отмечали.
        Делали зарубки
на звездах —
      территории грядущих боев.
Летчик.
   Рядом – ребятишки
            (с братом)
шлем
   помогали
      надеть ему.
И он
        объяснял
      пионерам и октябрятам,
из-за чего тревога
            и что – к чему:
– Из Европы выбили…
              из Азии…
               Ан,
они – туда
      навострили лыжи, —
в Америку, значит.
         В подводках.
               За океан.
А там —
   свои.
      Буржуи.
         Кулиджи ^* .
Мы
      тут
   забыли и имя их.
Заводы строим.
         Возносим трубы.
А они
   не дремлют.
У них —
       химия.
Воняют газом.
      Точат зубы.
Ну, и решили —
          дошло до точки.
Бомбы взяли.
      С дом – в объем.
Камня на камне,
           листочка на листочке
не оставят.
          Побьют…
         Если мы не побьем. —
 

Вперед

 
Одна
   машина
      выскользнула плавно.
Снизилась,
           смотрит…
         Чего бы надо еще?
Потом рванулась —
            обрадовалась словно —
сигнализировала:
            «Главнокомандующий.
Приказываю:
      Пора!
Вперед!!
       И до Марса
         винт отмашет!»
Отземлились,
      подняли рупора.
И воздух
      гремит
         в давнишнем марше.
 

Марш

 
Буржуи
   лезут в яри
на самый
       небий свод.
Товарищ
      пролетарий,
садись на самолет!
Катись
   назад,
      заводчики,
по облакам свистя.
Мы – летчики
республики
      рабочих и крестьян.
Где не проехать
         коннице,
где не пройти
      ногам —
там
      только
        летчик гонится
за птицами врага.
Вперед!
   Сквозь тучи-кочки!
Летим,
   крылом блестя.
Мы – летчики
республики
      рабочих и крестьян!
Себя
   с врагом померьте,
дорогу
   кровью рдя;
до самой
      небьей тверди
коммуну
      утвердя.
Наш флаг
       меж звезд
         полощется,
рабочью
      власть
      растя.
Мы – летчики,
         мы – летчицы,
рабочих и крестьян!
 

Начало

 
Сначала
   разведчики
         размахнулись полукругом.
За разведчиками —
         истребителей дуга.
А за ними
         газоносцы
         выстроились в угол.
Тучи
   от винтов
      размахиваются наугад.
А за ними,
         почти
          закрывая многоокий,
помноженный
      фонарями
            небесный свод,
летели
   огромней,
           чем корабельные доки,
ангары —
        сразу
      на аэропланов пятьсот.
Когда
   повороты
         были резки́, —
на тысячи
        ладов и ладков
ревели
   сонмы
      окружающих мастерских
свистоголосием
          сирен и гудков.
За ними
   вслед
      пошли обозы,
маскированные
         каким-то
            цветом седым.
Тихо…
   Тебе – не телегой о́б земь!..
Арсеналы,
         склады
            медикаментов,
               еды…
Под ними
        земля
         выгибалась миской.
Ждали
   на каждой
         бетонной поляне.
Ленинская
          эскадрилья
            взлетела из-под Минска…
Присоединились
            крылатые смоляне…
Выше,
   выше
      ввинчивались летчики.
Совсем высоко…
           И – еще выше.
Марш отшумел.
         Машины —
            точки.
Внизу – пощурились
         и бросили крыши.
Проверили.
      Есть —
         кислород и вода.
Еду̀
   машина
      в минуту подавала.
И влезли,
       осмотрев
         провода и привода,
в броню
   газонепроницаемых подвалов.
На оборону!
      Заводы гудят.
А краны
      мины таскают.
Под землю
   от вражьего газа уйдя,
бежала
   жизнь заводская.
 

Поход

 
Летели.
Птицы
   в изумленьи глядели.
            Летели…
Винт,
   звезда блестит в темноте ли?
               Летели…
Ввысь
   до того,
      что – иней на теле.
               Летели…
Сами
   себя ж
      догоняя еле,
         летели.
С часами
      скорость
         творит чудеса:
шло
в сутки
      двое сполна;
два солнца —
      в 24 часа;
и дважды
        всходила луна.
Когда ж
      догоняли
            вращенье земли —
сто мест
      перемахивал
         глаз.
А циферблат
      показывал
            им
один
   неподвижный час.
Взвивались,
      прорезавши
            воздух весь.
В удушьи
        разинув рот,
с трудом
       рукой,
         потерявшей вес,
выструивали
      кислород.
Вреза́лись
      разведчики
            в бурю
               и в гром
и, бросив
        громовую одурь,
на гладь
   океана
      кидались ядром
и плыли,
       распенивши воду.
Пловучей
        миной
           взорван один.
И тотчас
      все остальные
заторопились
      в воду уйти,
сомкнувши
      брони стальные.
Всплывали,
      опасное место пройдя,
стряхнувши
      с пропеллеров
            капли;
и вновь
   в небосвод,
         пылающ и рдян,
машин
   многоточие
         вкрапили.
            Летели…
Минуты…
        сутки…
         недели…
            Летели.
Сквозь россыпи солнца,
               сквозь луновы мели
                  летели.
 

Нападение

 
Начальник
         спокойно
         передвигает кожаный
на два
   валика
      намотанный план.
Все спокойно.
      И вдруг —
            как подкошенный,
камнем —
         аэроплан.
Ничего.
   И только
          лучище
вытягивается
      разящей
         ручищей.
Вставали,
        как в пустыне миражи,
сто тысяч
        машин
          эскадрильи вражьей.
Нацелив
      луч,
      истребленье готовящий,
сторон с десяти
          – никак не менее —
свистели,
        летели,
            мчались чудовища —
из света,
      из стали,
            из алюминия.
Качнула
      машины
            ветра река.
Налево
   кренятся
          по склону.
На правом
         крыле
          встает три «К»,
три
      черных
          «К» —
         Ку-клукс-клана ^* .
А ветер
   с другого бока налез,
направо
   качнул огульно —
и чернью
       взметнулась
         на левом крыле
фашистская
      загогулина.
Секунда.
      Рассмерчились бешено.
И нет.
   Исчезли,
      в газ занавешены.
На каждом аэро,
      с каждого бока,
как будто
       искра —
         в газовый бак,
два слова
        взрывало сердца:
            «Тревога!
Враг!»
 

Аэробитва

 
Не различить
      горизонта слитого.
Небо,
   воздух,
      вода —
         воедино!
И в этой
      синеве —
         последняя битва.
Красных,
       белых
         – последний поединок.
Невероятная битва!
         Ни одного громыханийка!!
Ни ядер,
   ни пуль не вижу мимо я —
только
   винтов
      взбешенная механика,
только
   одни
      лучи да химия.
Гнались,
       увлекались ловом,
и вдруг —
         поворачивали
                назад.
Свисали руки,
      а на лице
              лиловом —
вылезшие
        остекленелые глаза.
Эскадрильи,
      атакующие,
            тучи рыли.
Прожектор
          глаз
      открывает круглый —
и нету
   никаких эскадрилий.
Лишь падают
      вниз
         обломки и угли.
Иногда,
   невидимые,
         башня с башнею
сходились,
          и тогда
         громыхало одно это.
По старинке
      дрались
         врукопашную
два
      в абордаже
      воздушные дредноута.
Один разбит,
      и сразу —
             идиллия:
беззащитных,
      как щенят,
в ангары
      поломанные
         дредноуты вводили,
здесь же
   в воздухе
         клепая и чиня.
Четырежды
           ночью,
         от звезд рябой,
сменились
          дней глади,
но все
          растет,
      расширяется бой,
звереет
   со дня на́ день.
В бою
   умирали
      пятые сутки.
Враг
        отошел на миг.
А после
   тысяча
      ясно видимых и жутких
машин
   пошла напрямик.
В атаку!
   В лучи!! —
         Не свернули лёта.
В газ!!! —
         И газ не мутит.
Неуязвимые,
   прут без пилотов.
Всё
      метут
       на пути.
 

Гнут

 
Командав нахмурился.
            Кажется – крышка!
Бросится наш,
      винтами взмашет —
и падает
   мухой,
      сложивши крылышки.
Нашим – плохо.
           Отходят наши.
Работа —
        чистая.
           Сброшена тонна.
Ни увечий,
          ни боли,
         ни раны…
И город
      сметен
         без всякого стона
тонной
   удушливой
         газовой дряни.
Десятки
   столиц
      невидимый выел
никого,
   ничего не щадящий газ.
К самой
   к Москве
           машины передовые
прут,
   как на парад,
         как на показ…
Уже
       надеющихся
           звали вра́лями.
Но летчики,
           долг выполняя свой,
аэропланными
      кольцами —
            спиралями
сгрудились
      по-над самой Москвой.
Расплывшись
      во все
         небесное лоно,
во весь
   непреклонный
         машинный дух,
враг летел,
          наступал неуклонно.
Уже —
   в четырех километрах,
                в двух…
Вспыхивали
      в черных рамках
известия
      неизбежной ясности.
Радио
   громко
трубило:
      – Революция в опасности! —
Скрежещущие звуки
корежили
        и спокойное лицо, —
это
      завинчивала люки
Москва
   подвальных жильцов.
Сверху
   видно:
      мура —
так толпятся;
      а те —
в дирижаблях
      да – на Урал.
Прихватывают
      жен и детей.
Растут,
   размножаются
         в небесном ситце
надвигающиеся
         машины-горошины.
Сейчас закидают!
      Сейчас разразится!
Сейчас
   газобомбы
             обрушатся брошенные.
Ну что ж,
       приготовимся
              к смерти душной.
Нам ли
   клониться,
             пощаду моля?
Напрягшись
      всей
         силищей воздушной,
примолкла
          Советская Земля.
 

Победа

 
И вдруг… —
      не верится! —
            будто
               кто-то
машины
      вражьи
          дернул разом.
На удивленье
      полувылезшим
            нашим пилотам,
те скривились
      и грохнулись
            наземь.
Не смея радоваться —
         не подвох ли?
снизились, может,
         землею шествуют? —
моторы
   затараторили,
         заохали,
ринулись
       к месту происшествия.
Снизились,
      к земле приникли…
В яме,
   упавшими развороченной, —
обломки
      алюминия,
         никеля…
Без подвохов.
      Так. Точно.
Летчики вылезли.
         Лбы – складки.
Тысяча вопросов.
         Ответ —
            нем.
И лишь
   под утро
          радио-разгадка:
– Нью-Йорк.
      Всем!
         Всем!
            Всем!
 

Радио

 
Рабочих,
      крестьян
         и лётные кадры
приветствуют
      летчики
         первой эскадры.
Пусть
   разиллюминуют
Москву
   в миллион свечей.
С этой минуты
      навек мину́ют
войны.
   Мы —
      эскадра москвичей —
прорвались.
      Нас
         не видели.
Под водой —
      до Америки рейс.
Взлетели.
        Ночью
           громкоговорители
поставили.
          И забасили
         на Нью-Йорк, на весь.
«Рабочие!
        Товарищи и братья!
Скоро ль
      наций
      дурман развеется?!
За какие серебренники,
             по какой плате
вы
     предаете
      нас, европейцев?
Сегодня
      натравливают:
              – Идите!
Европу
   окутайте
         в газовый мор! —
А завтра
      возвратится победитель,
чтоб здесь
   на вас
          навьючить ярмо.
Что вам
   жизнь
      буржуями да́рена?
Жмут
   из вас
      то кровь,
         то пот.
Спаяйтесь
   с нами
           в одну солидарность.
В одну коммуну —
         без рабов,
            без господ!»
Полицейские —
          за лисой лиса —
на аэросипедах…
           Прожѐктора полоса…
Напрасно! —
      Качаясь мерно,
громкоговорители
         раздували голоса
лучших
   ораторов Коминтерна.
Ничего!
   Ни связать,
         ни забрать его —
радио.
Видим,
   у них —
         сумятица.
Вышли рабочие,
          полиция пятится.
А город
   будто
      огни зажег —
разгорается
      за флагом флажок.
Для нас
   приготовленные мины
миллиардерам
      кладут под домины.
Знаменами
          себя
         осеня,
атаковывают
      арсенал.
Совсем как в Москве
         столетья назад
Октябрьская
      разрасталась гроза.
Берут,
   на версты
          гром разбаси́в,
ломают
   замков
      хитроумный массив.
Радиофорт…
      Охраняющий —
            скинут.
Атаковали.
          Взят вполовину.
В другую!
        Схватка,
         с час горяча.
Ухватывают
      какой-то рычаг.
Рванули…
        еще крутнули…
            Мгновение, —
и то чересчур —
          мгновения менее, —
как с тыщи
          струнищ
         оборванный вой!
И тыща
   чудовищ
          легла под Москвой.
 

Радость

 
В «ура» содрогающимся
              ртам еще
хотелось орать
      и орать до́сыта, —
а уже
   во все небеса
         телеграммищу
вычерчивала
      радиороста:
«Мир!
   Народы
      кончили драться.
Да здравствует
      минута эта!
Великая
   Американская федерация
присоединяется
          к Союзу советов!»
Сомнений —
      ни в ком.
Подпись:
   «Американский ревком».
 

Возвращение

 
Утром
   с запада
      появились точки.
Неслись,
       себя
      и марш растя:
«Мы – летчики
          республики
            рабочих и крестьян.
Недаром
      пролетали —
очищен
   небий свод.
Крестьянин!
      Пролетарий!
Снижайте самолет!
Скатились
         вниз
      заводчики,
            по облакам свистя.
Мы летчики —
      республики
            рабочих и крестьян!
Не вступит
      вражья
         конница,
ни птица,
        ни нога.
Наш летчик
   всюду гонится
за силами врага.
Наш флаг
       меж звезд полощется,
рабочью власть растя.
Мы – летчицы,
мы – летчики
      рабочих и крестьян».
 

II

Будущий быт

Сегодня

 
Комната —
      это,
         конечно,
            не роща.
В ней
   ни пикников не устраивать,
               ни сражений.
Но все ж
      не по мне —
         проклятая жилплощадь:
при моей,
        при комплекции —
            проживи на сажѐни!
Старики,
      старухи,
           дама с моською,
дети
   без счета —
         вот население.
Не квартира,
      а эскимосское
или киргизское
         копченое селение.
Ребенок —
      это вам не щенок.
Весь день —
      в работе упорной.
То он тебя
         мячиком
         сбивает с ног,
то
    на крючок
      запирает в уборной.
Меж скарбом —
          тропинки,
            крымских окольней.
От шума
      взбесятся
         и самые кроткие.
Весь день —
      звонки,
            как на колокольне.
Гуртом,
   в одиночку,
         протяжные,
               короткие…
И за это
   гнездо —
         между клеток
               и солений,
где негде
       даже
      приткнуть губу,
носишься
        весь день,
         отмахиваясь
            от выселений
мандатом союзным,
         бумажкой КУБу ^* .
Вернешься
          ночью,
         вымотан в городе.
Морда – в пене, —
         смыть бы ее.
В темноте
         в умывальной
               лупит по морде
кем-то
   талантливо
         развешенное белье.
Бр-р-р-р!
Мутит
   чад кухонный.
         Встаю на корточки.
Тянусь
   с подоконника
         мордой к форточке.
Вижу,
   в небесах —
         возня аэропланова.
Приникаю
         к стеклам,
         в раму вбит.
Вот кто
   должен
      переделать наново
наш
       сардиночный
         унылый быт!
 

Будет

 
Год какой-то
      нолями разну̀лится.
Отгремят
       последние
         битвы-грома.
В Москве
       не будет
         ни переулка,
               ни улицы —
одни аэродромы
           да дома.
Темны,
   неясны
      грядущие дни нам.
Но —
   для шутки
изображу
       грядущего гражданина,
проводящего
      одни сутки.
 

Утро

 
Восемь.
   Кричит
         радиобудильник вежливый:
«Товарищ —
      вставайте,
             не спите ежели вы!
Завод —
       зовет.
Пока
   будильнику
         приказов нет?
До свидания!
      Привет!»
Спросонок,
      но весь —
         в деловой прыти,
гражданин
          включил
         электросамобритель.
Минута —
          причесан,
         щеки —
            даже
гражданки Милосской
            Венеры глаже.
Воткнул штепсель,
         открыл губы:
электрощетка —
           юрк! —
            и выблестила зубы.
Прислуг – никаких!
         Кнопкой званная,
сама
        под ним
      расплескалась ванная.
Намылила
         вначале —
и пошла:
      скребет и мочалит.
Позвонил —
      гражданину
            под нос
сам
      подносится
      чайный поднос.
Одевается —
      ни пиджаков,
            ни брюк;
рубаха
   номерами
           не жмет узка.
Сразу
   облекается
           от пяток до рук
шелком
   гениально скроенного куска.
В туфли —
      пару ног…
В окно —
         звонок.
Прямо
   к постели
          из небесных лон
впархивает
      крылатый почтальон.
Ни – приказ выселиться,
         ни – с налогом повестка.
Письмо от любимой
         и дружеских несколько.
Вбегает сын,
      здоровяк —
            карапуз.
– До свидания,
          улетаю в вуз.
– А где Ваня?
– Он
   в саду
      порхает с няней.
 

На работу

 
Сквозь комнату – лифт.
            Присел —
                     и вышел
на гладь
      расцветоченной крыши.
К месту
   работы
      курс держа,
к самому
      карнизу
         подлетает дирижабль.
По задумчивости
         (не желая надуть)
гражданин
          попробовал
            сесть на лету.
Сделав
   самые вежливые лица,
гражданина
      остановила
            авиомилиция.
Ни протоколов,
         ни штрафа бряцания…
Только —
        вежливенькое
         порицание.
Высунувшись
      из гондолы,
            на разные тона
покрикивает
      знакомым летунам:
– Товарищ,
      куда спешите?
            Бросьте!
Залетайте
        как-нибудь
         с женою
               в гости!
Если свободны —
         часа на пол
запархивайте
      на авиобол!
– Ладно!
        А вы
      хотите пересесть?
Садитесь,
        местечко в гондоле есть! —
Пересел…
         Пятнадцать минут.
               И вот —
гражданин
          прибывает
         на место работ.
 

Труд

 
Завод.
   Главвоздух.
              Делают вообще они
воздух
   прессованный
         для междупланетных сообщений.
Кубик
   на кабинку – в любую ширь,
и сутки
   сосновым духом дыши.
Так —
   в век оный
из «Магги»
      делали бульоны.
Так же
   вырабатываются
            из облаков
искусственная сметана
            и молоко.
Скоро
   забудут
      о коровьем имени.
Разве
   столько
      выдоишь
            из коровьего вымени!
Фабрика.
       Корпусом сорокаярусным.
Слезли.
   Сорок —
            в рвении яростном.
Чисто-чисто.
      Ни копотей,
            ни сажи.
Лифт
   развез
      по одному на этаж.
Ни гуда,
   ни люда!
Одна клавиатура —
         вроде «Ундервуда» ^* .
Хорошо работать!
             Легко – и так,
а тут еще
       по радио —
         музыка в такт.
Бей буквами,
      надо которыми,
а все
   остальное
           доделается моторами.
Четыре часа.
      Промелькнули мельком.
И каждый —
      с воздухом,
            со сметаной,
                  с молоком.
Не скукситесь,
      как сонные совы.
Рабочий день —
           четырехчасовый.
Бодро, как белка…
      Еще бодрей.
Под душ!
   И кончено —
         обедать рей!
 

Обед

 
Вылетел.
   Детишки.
         Крикнул:
            – Тише! —
Нагнал
   из школы
           летящих детишек.
– Куда, детвора?
            Обедать пора! —
Никакой кухни,
      никакого быта!
Летают сервированные
             аэростоловые Нарпита.
Стал
и сел.
Взял
и съел.
Хочешь – из двух,
хочешь – из пяти, —
на любой дух,
на всякий аппетит.
Посуда —
        самоубирающаяся.
            Поел —
               и вон!
Подносит
        к уху
      радиофон.
Буркнул,
      детишек лаская:
Дайте Чухломскую!
         Коммуна Чухломская?..
Прошу —
       Иванова Десятого! —
– Которого?
      Бритого? —
            – Нет.
               Усатого!.
– Как поживаешь?
         Добрый день.
– Да вот —
      только
         вылетел за плетень.
Пасу стадо.
А что надо? —
– Как что?!
      Давно больно
не видались.
      Залетай
         на матч авиобольный. —
– Ладно!
   Еще с часок
         попасу
и спланирую
      в шестом часу.
Может, опоздаю…
             Думаю – не слишком.
Деревня
   поручила
            маленькое делишко.
Хлеба́ —
      жарою мучимы,
так я
   управляю
      искусственными тучами.
Надо
сделать дождь,
         да чтоб – без града.
До свидания! —
 

Занятия

 
Теперь —
        поучимся.
         Гражданин
               в минуту
подлетает
   к Высшему
         сметанному институту.
Сопоставляя
      новейшие
            технические данные,
изучает
   в лаборатории
         дела сметанные…
У нас пока —
      различные категории занятий.
Скажем —
          грузят чернорабочие,
            а поэзия —
               для духовной знати.
А тогда
   не будет
         более почетных
               и менее…
И сапожники,
      и молочницы —
                 все гении.
 

Игра

 
Через час —
      до́ма.
         Отдых.
            Смена.
Вместо блузы —
           костюм спортсмена.
В гоночной,
      всякого ветра чище,
прет,
   захватив
      большой мячище.
Небо —
   в самолетах юрких.
Фигуры взрослых,
         детей фигурки.
И старики
        повылезли,
         забыв апатию.
Красные – на желтых.
             Партия – на партию.
Подбросят
         мяч
      с высотищи
            с этакой,
а ты подлетай,
      подхватывай сеткой.
Откровенно говоря,
         футбол —
               тоска.
Занятие
   разве что —
         для лошадиной расы.
А здесь —
         хорошо!
         Башмаки – не истаскать.
Нос
      тебе
   мячом не расквасят.
Все кувыркаются —
         надо,
            нет ли;
скользят на хвост,
             наматывают петли.
Наконец
      один
      промахнется сачком.
Тогда:
   – Ур-р-р-а!
         Выиграли очко! —
Вверх,
   вниз,
            вперед,
         назад, —
перекувырнутся
          и опять скользят.
Ни вздоха запыханного,
              ни кислой мины —
будто
   не ответственные работники,
               а – дельфины.
Если дождь налетает
         с ветром в паре —
подымутся
         над тучами
         и дальше шпарят.
Стемнеет,
        а игры бросить
            лень;
догонят солнце,
         и – снова день.
Наконец
      устал
      от подбрасывания,
               от лова.
Снизился
        и влетел
         в окно столовой.
Кнопка.
   Нажимает.
         Стол чайный.
Сын рассказывает:
         – Сегодня
               случайно
крыло поломал.
         Пересел к Петьке,
а то б
   опоздал
      на урок арифметики.
Освободились на час
         (урока нету),
полетели
       с Петькой
         ловить комету.
Б-о-о-о-льшущая!
            С версту – рост.
Еле
       вдвоем
           удержали за хвост.
А потом
      выбросили —
             большая больно.
В школу
   кометы таскать
             не позволено. —
Сестра:
   – Сегодня
         от ветра
скатился клубок
         с трех тысяч метров.
Пришлось снизиться —
              нитку наматывать.
Аж вся
   от ветра
      стала лохматовая. —
А младший
          весь
      в работу вник.
Сидит
   и записывает в дневник:
«Сегодня
       в школе —
         практический урок.
Решали —
         нет
      или есть бог.
По-нашему —
      религия опиум.
Осматривали образ —
         богову копию.
А потом
   с учителем
         полетели по небесам.
Убеждайся – сам!
Небо осмотрели
         и внутри
            и наружно.
Никаких богов,
      ни ангелов
            не обнаружено».
А папаше,
        чтоб не пропал
                ни единый миг,
радио
   выбубнивает
         страницы книг…
 

Вечер

 
Звонок.
   – Алло!
          Не разбираю имя я…
А!
    Это ты!
        Привет, любимая!
Еду!
       Немедленно!
            В пять минут
небо перемахну
         во всю длину.
В такую погоду
      прекрасно едется.
Жди
        у облака —
         под Большой Медведицей.
До свидания! —
Сел,
        и попятились
             площади,
            здания…
Щека – к щеке,
         к талии – талией, —
небо
   раза три облетали.
По млечным путям
         за кометной кривизной,
а сзади —
        жеребенком —
            аэроплан привязной.
Простор!
       Тебе —
           не Петровский парк,
где все
   протерто
          задами парок.
На ходу
рассказывает
      бывшее
         в двадцать пятом году.
– Сегодня
           слушал
         радиокнижки.
Да…
       это были
      не дни, а днишки.
Найдешь комнатенку,
         и то – не мед.
В домком давай,
          фининспектору данные.
А тут – благодать!
         Простор —
            не жмет.
Мироздание!
Возьмем – наудачу.
Тогда
          весной
      тащились на дачу.
Ездили
   по железной дороге.
Пыхтят
   и ползут понемножку.
Все равно,
         что ласточку
            поставить на но́ги,
чтоб шла,
       ступая
         с ножки на ножку.
Свернуть,
        пойти по ле́су —
нельзя!
   Соблюдай рельсу.
А то еще
      в древнее время
            были,
так называемые
         автомобили.
Тоже —
   мое почтеньице —
способ сообщеньица!
По воздуху —
      нельзя.
По воде —
          не может.
Через лес —
      нельзя.
Через дом —
      тоже.
Ну, скажите,
      это машина разве?
Шины лопаются,
           неприятностей —
               масса.
Даже
   на фонарь
      не мог взлазить.
Сейчас же —
      ломался.
Теперь захочу —
           и в сторону ринусь.
А разве —
   езда с паровозом!
            Примус!
Теперь
   приставил
         крыло и колёса
да вместе с домом
              взял
            и понесся.
А захотелось
      остановиться —
вот тебе – Винница,
         вот тебе – Ницца.
Больным
       во время оное
прописывались
         солнечные ванны.
Днем
   и то,
      сложивши ручки —
жди,
        чтобы вылез
            луч из-за тучки.
А нынче
   лети
      хоть с самого полюса.
Грейся!
   Пользуйся!.. —
Любимой
        дни ушедшие мнятся.
А под ними
           города,
         селения
проносятся
           в иллюминации —
ежедневные увеселения!
Радиостанция
      Урала
на всю
   на Сибирь
            концерты орала.
Шаля,
   такие ноты наляпаны,
что с зависти
      лопнули б
             все Шаляпины.
А дальше
       в кинематографическом раже
по облакам —
      верстовые миражи.
Это тебе
      не «Художественный» ^*
                  да «Арс» ^* ,
где в тесных стенках —
             партер да ярус.
От земли
       до самого Марса
становись,
         хоть партером,
            хоть ярусом.
Наконец —
      в грядущем
            и это станется —
прямо
   по небу
      разводят танцы.
Не топоча,
         не вздымая пыль,
грациозно
         выгибая крылья,
наяривают
          фантастическую кадриль.
А в радио —
      буря кадрилья.
Вокруг
   миллионы
            летающих столиков.
Пей и прохлаждайся —
             позвони только.
Безалкогольное.
         От сапожника
                и до портного —
никто
   не выносит
         и запаха спиртного.
Больному —
      рюмка норма,
и то
       принимает
      под хлороформом.
Никого
   не мутит
          никакая строфа.
Не жизнь,
        а – лафа!
Сообщаю это
к прискорбию
      товарищей поэтов.
Не то что нынче —
         тысячами
            высыпят
на стихи,
       от которых дурно.
А тут —
   хорошо!
          Ни диспута,
ни заседания ни одного —
            культурно!
Пол-двенадцатого.
         Радио проорал:
– Граждане!
      Напоминаю —
            спать пора! —
От быстроты
      засвистевши аж,
прямо
   с суматохи бальной
гражданин,
      завернув
         крутой вираж,
влетает
   в окно спальной.
Слез с самолета.
          Кнопка.
            Троньте!
Самолет сложился
              и – в угол,
                как зонтик.
Разделся.
       В мембрану —
              три слова:
– Завтра
       разбудить
         в пол-восьмого! —
Повернулся
      на бок
         довольный гражданин,
зевнул
   и закрыл веки.
Так
      проводил
      свои дни
гражданин
          в XXXвеке.
 

III

Призыв

 
Крылатых
         дней
         далека дата.
Нескоро
   в радости
         крикнем:
            – Вот они! —
Но я —
   грядущих дней агитатор —
к ним
   хоть на шаг
         подвожу сегодня.
Чтоб вам
       уподобиться
         детям птичьим,
в гондолу
        в уютную
         сев, —
огнем вам
         в глаза
           ежедневно тычем
буквы —
       О.Д.В.Ф. ^*
Чтоб в будущий
         яркий,
         радостный час вы
носились
       в небе любом —
сейчас
   летуны
      разбиваются насмерть,
в Ходынку ^*
          вплющившись лбом.
Чтоб в будущем
          веке
         жизнь человечья
ракетой
   неслась в небеса —
и я,
      уставая
      из вечера в вечер,
вот эти
   строки
      писал.
Рабочий!
       Крестьянин!
         Проверь наощупь,
что
      и небеса —
      твои!
Стотридцатимиллионною мощью
желанье
   лететь
      напои!
Довольно
        ползать, как вошь!
Найдем —
          разгуляться где бы!
Даешь
   небо!
Сами
   выкропим рожь —
тучи
   прольем над хлебом.
Даешь
   небо!
Слов
   отточенный нож
вонзай
   в грядущую небыль!
Даешь
   небо!
 

[ 1925]