Текст книги "Воздухоплаватель"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Городской голова оторвался от бумаг и не мигая уставился на Заикина. А затем медленно и раздельно произнес:

– Полеты за городом я тоже запрещаю. И прошу вас покинуть Воронеж в течение двадцати четырех часов.

* * *

В коридоре спального вагона поезда у окна стояли Шарль Риго и франтик.

– Шура, – горячо говорил франтик, – вся твоя Европа по сравнению с Одессой – это смех! Ты посмотришь, как нас там встретят! Ты увидишь таких людей, такую набережную! Мы пойдем с тобой к «Фанкони», и ты будешь пить кофе, а я...

– Ты – патриот, – с уважением произнес Риго.

– Я – одессит, Шура!

Из купе вышел Иван Михайлович Заикин, посмотрел на франтика:

– Ступай, сынок, в купе. Петр Данилович зовет.

Франтик метнулся в купе, а Заикин огляделся и сказал Шарлю Риго:

– Шурик, у меня до тебя одно дело есть.

– Пожалуйста, мсье.

– Идем в тамбур.

Они прошли по спящему вагону в тамбур, и там Заикин вынул из внутреннего кармана сюртука нераспечатанное письмо.

Он протянул его Шарлю и попросил:

– Прочти мне и переведи, Шурик. Только... – Он приложил палец к губам.

– О мсье!..

Риго быстро вскрыл конверт, пробежал первые строки и сказал:

– Это от мадам де ля Рош.

– Это я и сам знаю, – печально ответил Заикин. – Ты читай! Чего там дальше-то? Чего она пишет-то, Шурик?

Риго читал письмо. Несколько раз он без удивления, но какими-то новыми глазами посмотрел на Заикина и молча продолжал читать. Потом спросил:

– Когда мсье получил это письмо?

– Да уж двенадцатый день ношу, да все не решаюсь...

Риго поднял глаза в потолок, что-то подсчитал и спокойно сказал:

– Мсье, мне не надо переводить вам это письмо. Мадам все скажет вам сама. Она уже пять дней как должна быть в Петербурге.

– Батюшки-светы! – вскричал Заикин. – Ты что, сдурел?

– Это вы сдурел, мсье. Так долго носить письмо от женщины!

Но Заикин уже кричал в коридор на весь вагон:

– Петя! Петр Данилович! Я в Петербург еду! Я в Петербург еду!..

Выскочил Петр Данилович Ярославцев из купе, выскочил ошалелый франтик, высунулись из своих купе напуганные недовольные пассажиры.

– Где мои вещи?!

– Да здесь, здесь... Мы тоже поворачиваем? – спросил Ярославцев, и у франтика от огорчения отвалилась челюсть.

– Нет, – сказал Заикин. – Вы продолжаете путь в Одессу. Я вернусь через неделю. Вы там пока все приготовьте... Я, может быть, не один вернусь!

* * *

Заикин стоял на краю Коломяжского летного поля и смотрел на парящий высоко в небе аэроплан. В одной руке он держал небольшой дорожный саквояж, в другой – легкое летнее пальто.

За его спиной стоял извозчик, который привез его сюда, и тоже смотрел в небо.

Мимо пробежал солдатик из стартового наряда.

– Эй! – крикнул ему Заикин. – Кто в воздухе?

– Какая-то баба французская, – на бегу ответил солдатик. – Завтра у нее первое выступление, так она третий день летает как ненормальная!

Заикин посмотрел вверх и расплылся в счастливой улыбке.

Неподалеку, около ангаров, стояла группа офицеров и штатских. Вокруг суетились служители аэродрома и солдаты из воздухоплавательной команды.

Кто-то из офицеров подозвал служителя, показал на Заикина и его извозчика и что-то приказал.

Служитель подбежал к Заикину и строго сказал:

– Сударь, здесь посторонним не положено! Извольте отсюда.

– Я вот тебе сейчас покажу «не положено», – усмехнулся Заикин и снова уставился в небо.

Служитель повернулся к группе офицеров и прокричал жалобно:

– Они не желают и грозятся!

Все повернулись в сторону Заикина, и один из штатских вдруг всплеснул руками:

– Господи! Да ведь это же Заикин! Иван Михайлович!.. Ваня! Ванечка!!! – и бросился к Заикину.

Это был Петр Осипович Пильский.

* * *

В центре группы стоял высокий военный в длинной шинели. Здесь же были подполковник Ульянин, поручик Горшков, Габер-Влынский и Михаил Ефимов.

– Ну вот, – сказал высокий военный, – я наконец с ним и познакомлюсь...

Заикин и Пильский поцеловались трижды, радостно разглядывая друг друга, и Заикин спросил:

– Какими же судьбами, дружочек ты мой сердешный? А, Петр Осипович?

– Мне заказали серию статей. Вот я и здесь. Тебя не спрашиваю. – Пильский показал на круживший над ними аэроплан и добавил: – Давно ждем тебя... Пошли! – И повел Заикина к группе.

– А Клава скоро на посадку пойдет? – спросил Заикин.

– Минут через двадцать. Успеешь, международный донжуан!

Они подошли к группе военных и штатских, и молоденький Горшков в порыве дружеских чувств хотел было броситься к Заикину, но Ульянин сдержал его:

– В присутствии великого князя, поручик, вы могли бы проявлять свои эмоции с меньшим рвением! – Затем он отступил в сторону и с легким поклоном сказал высокому военному: – Ваше императорское высочество, позвольте представить вам нашего товарища, известного борца и авиатора господина Заикина Ивана Михайловича.

– Рад познакомиться, – протянул руку великий князь. – Много хорошего мне рассказывал о вас покойный Лев Макарович Мациевич.

– И я рад, ваше сияте... Виноват. Ваше императорское превосходи... – запутался Заикин и смутился.

– Просто Александр Михайлович, – выручил его великий князь.

– Простите великодушно, Александр Михайлович, – сказал Заикин. – Я, знаете ли, с дороги... С поезда прямо на могилку ко Льву Макарычу. Посидел, повспоминал, поплакал, да и сюда... Так что голова кругом, Александр Михайлович...

Великий князь взял Заикина под руку, отвел его на несколько шагов от общей группы и сказал:

– Я слышал, вы разбились в Харькове? Как это произошло?

Заикин посмотрел в небо на аэроплан де ля Рош. Великий князь тоже посмотрел вверх и улыбнулся:

– У нас еще есть время. Баронесса произведет посадку минут через пятнадцать.

Заикин испуганно глянул на великого князя, но тот был уже серьезен и ждал ответа на свой вопрос. И Заикин сказал:

– Первый блин – комом. Александр Михайлович. Так рвался из-за границы на родину, а потерпел сразу же неудачу...

– Из-за чего?

– Я ему говорю: «Лететь нельзя – ветер больно сильный».

– Кому?

– Господину харьковскому полицмейстеру... А он мне: «Нет, полетите!» Я говорю: «Аэроплан сломаем, и никакого удовольствия публика не получит». А он: «Летите, и все тут. Иначе вы из кассы ни копейки не получите!» А ветер кошмарный! Прямо с ног валит. Ну, куда денешься, полетел. Круг сделал, стал на посадку заходить, меня как у самой земли швырнет! Перевернулся и об землю! Ну, неделю отлежался, очухался. А полицмейстер все равно выручку арестовал. Говорит: «При таком положении дел полет считаю несостоявшимся...»

Великий князь остановился.

– Иван Михайлович, а не согласитесь ли вы стать инструктором в школе военных летчиков? Мне кажется, что вам очень пошла бы офицерская форма с погонами капитана воздушных сил России. Вы будете хорошо обеспечены, и, надеюсь, вам тогда не придется сталкиваться с господами харьковскими полицмейстерами.

– Что вы, Александр Михайлович! Я ведь сильно малограмотный...

– Не словесности же вы будете обучать курсантов, а практике. Воздухоплаванию.

– Мы как-то во Франции после полетов шли с Львом Макарычем, а мимо нас ученики разных наций в отель спешили. Лев Макарыч посмотрел на них и говорит: «Неужто когда-нибудь эти ребята будут воевать друг против дружки на аэропланах?» А я ему говорю: «Бог с тобой, Лев Макарыч... Что за страсти ты говоришь?!» А оказывается, вполне возможно такое, а, Александр Михайлович?

– Во всяком случае, нам нужно быть готовыми к защите отечества.

– Не обижайтесь, Александр Михайлович, – мягко сказал Заикин. – Гром грянет – первый взлечу, а пока...

– Хорошо, Иван Михайлович.

Заикин оглядел великого князя с ног до головы и хмыкнул.

– Что вы? – спросил великий князь.

– Хорошим борцом могли бы быть, ваше императорское высочество, судя по комплекции, – рассмеялся Заикин.

– Только по комплекции, Иван Михайлович, только по комплекции... Во всем остальном я, к несчастью, борец никудышный, как ни грустно в этом признаться, – тихо сказал великий князь.

Садился аэроплан Клотильды де ля Рош. К посадочной полосе побежал француз-механик и спокойно пошел какой-то пожилой господин.

Великий князь и Заикин подошли к общей группе, и, улучив момент, Заикин шепотом спросил у Пильского:

– А где ее антрепренер?

– А вот он. – Пильский показал на пожилого господина. Потом посмотрел на удивленного Заикина и добавил: – С Леже она разошлась окончательно перед самым отъездом в Россию... Она тебя очень ждет.

Садился аэроплан Клотильды де ля Рош. Вот он почти коснулся колесами земли...

...как в эту секунду из мотора полыхнули языки пламени. Аэроплан ударился колесами о землю, подскочил, снова ударился и рухнул, объятый огнем.

– Клава!!! – в ужасе закричал Заикин и бросился к горящему аэроплану.

– Осторожней! Сейчас бензин взорвется!.. – крикнул кто-то.

Но Заикин мчался через все поле, на ходу сбрасывая с себя сюртук. Со всех сторон Коломяжского аэродрома к посадочной полосе бежали люди. Заикин обогнал всех и первым подбежал к искалеченному горящему аэроплану.

Клотильда де ля Рош без сознания лежала под исковерканной конструкцией.

– Клава... Клавочка! – бормотал Заикин и расшвыривал тяжеленные огненные обломки в разные стороны.

Он схватил огромный остов фюзеляжа и с диким напряжением оторвал его от земли.

– Помогите, кто там есть!.. – закричал он, подставляя плечо под полыхающие шпангоуты.

И в эту же секунду к нему подскочили маленький, тщедушный Петр Пильский и великий князь Александр Михайлович.

Они перехватили у Заикина фюзеляж «Фармана».

– Держи! – крикнул Заикин и, нагнувшись, поднял окровавленную Клотильду на руки.

– Немедленно в мой автомобиль! – крикнул великий князь.

Несколько офицеров бросились на помощь великому князю и Петру Осиповичу Пильскому.

– Бегите за ним! – крикнул подполковник Ульянин Пильскому.

И Пильский побежал за Иваном Заикиным. Обожженный, с кровоточащими руками, в сгоревшей рубашке, Иван Заикин почти бежал с Клотильдой де ля Рош на руках.

За ним семенил Петр Осипович.

– К автомобилю, Ванечка... К автомобилю... – бормотал он.

Но Заикин ничего не слышал. Он смотрел в залитое кровью лицо умирающей любимой женщины и говорил ей на бегу!

– Клавочка... Родненькая ты моя! Это я во всем виноват, скотина я неграмотная. Не смог я твоего нисьмишечки прочитать раньше, все стыдился попросить кого-нибудь...

Де ля Рош открыла глаза, увидела Ивана и слабо улыбнулась.

– Бог ты мой, хорошо-то как! – обрадовался Заикин, и слезы потекли у него по лицу. – Петенька, очнулась она, слава тебе, Господи!

Де ля Рош с трудом сказала несколько слов.

– Что? Что она сказала, Петенька? – на бегу спросил Заикин у Пильского.

– Мне кажется, что я всю жизнь любила тебя, – перевел задыхающийся Пильский.

– И я тебя, солнышко ты мое, бесстрашная ты моя птичка... – сказал Заикин и беспомощно посмотрел на Пильского.

И Пильский повторил то же самое по-французски. Клотильда коротко спросила о чем-то, и Пильский тут же сказал по-русски:

– Я умираю?

– Нет! Нет! Нет! – закричал Заикин в ужасе. – Мы с тобой еще сто лет проживем! И все только счастливо, только счастливо! Мы с тобой над всей Россией летать будем!

И Пильский синхронно переводил Клотильде де ля Рош все, что кричал Иван Заикин.

Они бежали через все поле – Заикин, держа на руках Клотильду де ля Рош, и маленький задыхающийся Петр Осипович Пильский.

Де ля Рош слабо улыбнулась и произнесла два слова.

– Она просит поцеловать ее, – перевел Пильский.

– Сейчас... Сейчас...

Де ля Рош настойчиво повторила эти два слова. И Пильский снова перевел:

– Поцелуй ее.

Заикин замедлил бег и с великой любовью, боясь причинить ей лишнюю боль, поцеловал ее.

И в эту же секунду голова Клотильды де ля Рош откинулась, и глаза ее, устремленные в небо, застыли в мертвой слепоте.

Заикин остановился посреди поля, медленно опустился на колени, да так и остался, осторожно и нежно покачивая на руках тело Клотильды де ля Рош, словно не умерла она, а только уснула и он очень боится ее разбудить.

* * *

К одесскому вокзалу медленно подкатывал петербургский поезд.

В купе спального вагона молча сидели Заикин и Пильский. Вещи были собраны, котелки на головах. Сейчас выходить.

Остановился поезд. Пильский и Заикин встали, взяли свои вещи и, не говоря ни слова, пошли к выходу.

Афиши о полете Заикина украшали здание вокзала.

На перроне стояли Куприн, Ярославцев, Риго, франтик и Пташников. Чуть поодаль – группа чисто одетых торжественных амбалов. Старый портовый грузчик, который преподносил Заикину «козу» на арене одесского цирка, держал в огромной лапище один георгин.

Заикин и Пильекий сошли на перрон и сразу же попали в объятия встречающих.

Куприн тихонько сказал Заикину:

– Мы все знаем,. Ванечка.

Усы Заикина дрогнули.

– Тем лучше. Не будет нужды пересказывать.

Стоявший сзади всех Травин передал Пташникову хлеб-соль на вышитом полотенце, и Дмитрий Тимофеевич с низким поклоном протянул его Заикину.

– Ну, здравствуй, Иван Михайлович! – начал Дмитрий Тимофеевич. – Здравствуй, ты наш богатырь, превозмогший все науки ради большого и светлого...

– Здравствуй, Дмитрий Тимофеевич, – прервал его Заикин. – Здравствуй, благодетель ты мой...

Он сунул хлеб-соль франтику, который тут же отщипнул кусочек, попробовал и презрительно сказал Шарлю Риго:

– Чтоб я так жил, что эта краюха была испечена по случаю отмены крепостного права.

Поближе подвинулась группа огромных молчаливых грузчиков.

– Мы, Ванька, тебя провожали. Мы тебя и встречаем, – сказал старый амбал и протянул Заикину георгин.

Заикин крепко расцеловался с ним и сказал Ярославцеву:

– Откупи самый лучший ресторан на всю ночь! – Повернулся к старому амбалу и попросил: – Скажи всем портовым грузчикам, всей босоте приморской, кто меня помнит и любит, что Ванька Заикин приглашает их ужинать ради встречи. И пусть кто в чем приходят. Фраки не требуются. – И пояснил всем, кто его встречал: – Я сегодня хочу только со своими быть. Я последнее время терял близких мне людей, и в какую-то минуту показалось, что я остался совсем один. Вот я и хочу сегодня убедиться в своей ошибке...

* * *

В самом лучшем ресторане Одессы, среди плюша, амурчиков и золотой лепнины по стенам, шел дым коромыслом.

Гремел оркестр, метались затянутые во фраки официанты, плясали грузчики с портовыми босяками, шли споры про то, как ловчее спускать грузы в трюмы, рассказывались невероятные истории о легендарных силачах-амбалах и пелись разные песни. И ни одной женщины.

Куприн, Заикин, Ярославцев, Пильский, Саша Диабели, Риго и франтик сидели за отдельным столом. Перед Заикиным стоял стакан с молоком, и он потихоньку тянул из него маленькими глотками.

– Не простит тебе Пташников! – говорил Ярославцев Заикину. – Не простит!

Заикин окинул взглядом зал, улыбнулся и внимательно посмотрел на каждого из своих друзей:

– Плевать. Я ему завтра из своей доли сбора остаток долга выплачу – и аэроплан мой!

– Ти-ха!!! – громовым голосом рявкнул старый амбал.

Оркестрик сбился и испуганно замолчал.

Остановились танцующие пары. Мимо пробегал официант с подносом. Старик перехватил его за шиворот, приподнял над полом и назидательно произнес:

– Ну, сказал же тиха. Куда ты мечешься?

Он осторожно поставил официанта на пол, и тот замер в ужасе.

– Ванька! – сказал старый амбал и поднял стакан с водкой. – Я к тебе обращаюсь. Встань!

Заикин встал.

– Мы тебе про чувства свои говорить будем. Только ты, господин Куприн, не смейся, ежели я что не так скажу.

– Что ты, Петрович! – сказал Куприн. – Как можно?

– А чувства, Ванька, у нас к тебе вот какие: вроде как у старой портовой шлюхи, которая всю жизнь путалась черт-те с кем за корку хлеба и за стакан кислого вина, а потом, когда жизнишка ей показалась и вовсе конченной, вдруг невесть от кого ребеночка родила. Представляешь, Ванька, принадлежала эта бедолага всем и каждому, а у самой ей ничего за душой не было. А? И вдруг ей Бог ребеночка послал! Да как же она должна его любить, как ограждать должна от своей мерзкой жизни?! А ежели он, ее молитвами, и впрямь хорошим человеком вырос, да еще и талантом сподобленный, как же она им гордиться должна! Как она в этой гордости должна возвыситься надо всеми, кто ею помыкал раньше?! Вот мы и гордимся тобою, Иван, что ты из чрева нашего вышел... А ежели ты там на аэроплане покалечишься или бороться да железо гнуть устанешь, а то и просто сердцем ослабнешь – ты приходи к нам в порт обратно. Мы тебя завсегда ждать будем. Хоть ты теперь как авиатор только молоко и трескаешь...

Зал чуть не рухнул от криков, аплодисментов и хохота.

– Шура, – сказал франтик Шарлю Риго и смахнул слезу, – это Одесса... Это моя Одесса.

* * *

У закрытых дверей ресторана стояли городовой и швейцар.

Подъезжали коляски к ресторану, подходили господа с дамами, спрашивали изумленно:

– В чем дело? Почему закрыт ресторан?

А городовой отвечал бесцветным голосом:

– Проезжайте, господа. Не велено.

– Но ресторан же работает?! – возмущались господа.

И тогда швейцар пояснял:

– Иван Михайлович гуляют.

* * *

Через несколько дней писатель Александр Иванович Куприн впервые в жизни поднялся в воздух на аэроплане, управляемом Иваном Михайловичем Заикиным. А еще немного времени спустя Куприн написал об этом рассказ «Мой полет».

«... В очень ненастную, переменчивую одесскую погоду Заикин делает два великолепных круга... достигает высоты пятисот метров.

... Несмотря на то что на аэродроме почти что не было публики платной, однако из-за заборов все-таки глазело несколько десятков тысяч народа, Заикину устроили необыкновенно бурную и несомненно дружескую овацию.

Как раз он проходил мимо трибуны и раскланивался с публикой, улыбаясь и благодаря ее приветственными, несколько цирковыми жестами. В это время, бог знает почему, я поднял руку и помахал. Заметив это, Заикин наивно и добродушно размял толпу, подошел ко мне и сказал:

– Ну что ж, Ляксантра Иваныч, полетим?

Было очень холодно, и дул норд-вест. Для облегчения веса мне пришлось снять пальто и заменить его газетной бумагой, вроде манишки. Молодой Навроцкий... любезно предложил мне свою меховую шапку с наушниками. Кто-то пришпилил мне английскими булавками газетную манишку к жилету, кто-то завязал мне под подбородком наушники шапки, и мы пошли к аэроплану.

Садиться было довольно трудно. Нужно было не зацепить ногами за проволоки и не наступить на какие-то деревяшки. Механик указал мне маленький железный упор, в который я должен был упираться левой ногой. Правая нога моя должна была быть свободной. Таким образом, Заикин, сидевший впереди и немного ниже меня на таком же детском креслице, как и я, был обнят моими ногами.

...пустили в ход пропеллер.

... Затем ощущение быстрого движения по земле – и страх!

Я чувствую, как аппарат, точно живой, поднимается на несколько метров над землей и опять падает на землю и катится по ней и опять поднимается... Наконец Заикин, точно насилуя свою машину, заставляет ее подняться сразу вверх.

... Мне кажется, что мы не движемся, а под нами бегут назад трибуны, каменные стены, зеленеющие поля, деревья, фабричные трубы.

Гляжу вниз – все кажется таким смешным и маленьким, точно в сказке. Страх уже пропал. Сознательно говорю, что помню, как мы повернули налево и еще и еще налево. Но тут-то вот и случилась наша трагическая катастрофа...

Сначала я видел Заикина немножко ниже своей головы. Вдруг я увидел его голову почти у своих колен... С каким-то странным равнодушным любопытством я видел, что нас несет на еврейское кладбище, где было в тесном пространстве тысяч до трех народа.

... Заикин в эту трагическую секунду сохранил полное хладнокровие. Он успел рассчитать, что лучше пожертвовать аэропланом и двумя людьми, чем произвести панику и стать виновником нескольких десятков человеческих жизней. Он очень круто повернул налево. И затем я услышал только треск и увидел, как мой пилот упал на землю.

Я очень крепко держался за вертикальные деревянные столбы, но и меня быстро вышибло с сиденья, и я лег рядом с Заикиным.

Я скорее его поднялся на ноги и спросил:

– Что ты, старик? Жив?!

Вероятно, он был без сознания секунды три-четыре, потому что не сразу ответил на мой вопрос, но первые его слова были:

– Мотор цел?»

* * *

– Мотор цел?.. – снова спросил Заикин у подбежавшего Шарля Риго.

– Вы – герой, мсье, – торжественно сказал Риго, помогая подняться Заикину. – Для меня это большой престиж, что я работаю с вами.

– Поди ты к черту!.. – простонал Заикин. – Эк тебя понесло! Ляксантра Иваныч! Не убился?

– Вроде бы нет, – ответил Куприн.

Со всех сторон бежали к аэроплану люди. В ложе Пташннков говорил Травину:

– Немедленно, как только они уедут, пригласите судебного пристава опечатать аэроплан, ангар и запасные части. Идея себя изжила. Бабочки-однодневке должны к вечеру умирать, как это ни грустно. Сообщить судебному приставу об остатке долга нашего авиатора.

* * *

В номере гостиницы врач осматривал Заикина. Тут же сидели удрученные Куприн, Пильский, Саша Диабели и Ярославцев.

Распахнулась дверь, и в номер ворвались Шарль Риго и франтик в диком возбуждении.

– Иван Михайлович! – с ходу завопил франтик. – Такая шкода, что вы и представить себе не можете! Эти байстрюки!

Вечно спокойный и невозмутимый Риго что-то вопил по-французски и потрясал кулаками.

– Тихо, Шурик! Тихо!.. – крикнул франтик. – Иван Михайлович! Они опечатали «фармашку» и не пускают нас его чинить! Как вам это нравится?!

– Кто опечатал? – потрясенно спросил Заикин и встал.

– Пташниковы! – закричал Риго и стал ругаться на своем родном языке.

– Братцы,.. – Заикин обвел глазами друзей и растерянно развел руками. – Как же это так, братцы? Что же мне теперь делать?

* * *

Несколько журналистов одесских газет под предводительством Пильского и Саши Диабели стояли в конторе Дмитрия Тимофеевича Пташникова и строчили в блокноты.

По всей вероятности, Дмитрий Тимофеевич решил не церемониться и говорил поэтому нормальным светским языком:

– Я решил покончить с воздухоплаванием.

– Почему бы вам не перекрасить Черное море? – злобно спросил Пильский.

– Это мое предприятие, и я волен продолжать его существование или закрыть. Так же как любой из моих магазинов.

– Чем вызвано подобное решение? – спросил Саша Диабели.

– Мне сейчас необходимо освободить и себя, и весь свой капитал для организации нового большого дела.

– Но ведь все ваши затраты на аэроплан и обучение Заикина возмещены. Его полеты приносят вам чистый доход, – сказал один из репортеров.

– Существует еще одна грань моего решения – моральная. Мне не хотелось бы выглядеть в глазах общества этаким купцом-эксплуататором прекрасного, смелого и уважаемого Ивана Михайловича Заикина...

– Тогда передайте Заикину безраздельные права на аэроплан и расторгните с ним контракт, – сказал Пильский.

– И рад бы, но не могу, – улыбнулся Пташников. – К сожалению, за ним существует зарегистрированный судебным приставом остаток долга в четыре тысячи рублей.

– А если общественность поможет господину Заикину возместить вам и этот долг – вы аннулируете договор? – спросил Пильский.

– Господа, я закрываю предприятие и не собираюсь делать никаких движений ни в ту, ни в другую сторону. Надеюсь, в своих репортажах вы не исказите смысл сказанного мною?

– Вы подлец! – крикнул Петр Осипович Пильский и в ярости выскочил за дверь.

– Прощайте, господа, – снисходительно улыбнулся Пташников и встал из-за стола.

* * *

Спустя некоторое время один из журналистов стоял в своей редакции, и редактор говорил ему:

– Не сходите с ума, Сема! Неужели вы думаете, что я буду сталкиваться лбом с Пташниковыми?! Что мы тогда будем кушать с вами, Сема? Вы об этом подумали?

* * *

Второму журналисту его редактор ответил так:

– Уберите все ваши авторские домыслы и выводы, и я напечатаю чистое интервью – вопросы и ответы. Причем учтите – в самом уважительном тоне. Только в уважительном!

* * *

Взбешенный Саша Диабсли выскочил из кабинета своего редактора с криком:

– Я давно хотел плюнуть на ваш паршивый листок! На мой век газет хватит! Получше вашей!

Вслед ему выскочил редактор и крикнул:

– Если вы будете поднимать кампании против уважаемых людей города, на вас и пипифакса не хватит! Босяк!

* * *

– Хорошо, Петя, – сказал четвертый редактор Петру Осиповичу Пильскому, – давай попробуем напечатать. Что из этого получится, кроме неприятностей, понятия не имею. Ты пойдешь под псевдонимом?

Маленький, худенький Пильский гордо выпятил грудку:

– Что?!

Редактор сдержал улыбку и сказал:

– Прости, пожалуйста.

Он поднял колокольчик и позвонил. В кабинет вошла сухопарая девица. Редактор передал ей рукопись Пильского и сказал:

– В набор.

* * *

В столовой дома Пташниковых вся семья пила чай. Сидел и Травин.

– Севастопольской военной школе летчиков срочно требуются аэропланы любых конструкций, – сказал Травин.

– Вот и продайте им наш аппарат за восемьдесят пять процентов изначальной стоимости, – сказал Дмитрий Тимофеевич. – Это примерно в три раза превысит сумму долга Заикина.

– Не очень ли дорого, дядя? – спросил один из племянников.

– Ко Христову дню яички всегда дороги, – сказала добрейшая старушка Анна Ивановна.

Пташников улыбнулся и погладил ее по пухленькой ручке.

– Там же одни обломки, – сказал другой племянник.

– Но это обломки аэроплана, а не забора, – жестко ответил Дмитрий Тимофеевич.

– Но если продажей этой рухляди вы перекроете долг Заикина в три раза, может быть, мы простим Ивану четыре тысячи? – спросил третий.

– Зачем же? – удивился Дмитрий Тимофеевич. – Мы слегка повременим, чтобы не восстанавливать против себя мнений, а через полгода... – Он повернулся к Травину: —...или того раньше начните взыскивать с него долг равными частями в судебном порядке.

– Слушаюсь, – ответил Травин.

– Грешить надо меньше, дорогие мои племяннички, – сказал Пташников, – тогда и на благотворительность не потянет!

– Кому еще вареньица положить? – спросила Анна Ивановна.

* * *

Наутро Саша Диабели и Петр Осипович Пильский шли по Дерибасовской.

– Почему я мог настоять на том, чтобы мой материал напечатали, а ты ограничился праведной истерикой и хлопнул дверью? – раздраженно говорил Пильский. – Меня уже сегодня читает вся Одесса, а ты так и будешь ходить со своей интеллигентной фигой в пустом кармане. Пожалуйста, смотри!

И Пильский показал Диабели на трех молодцеватых приказчиков, которые стояли у дверей какого то магазина и проглядывали газету.

– Я ручаюсь, что они читают мою статью! – гордо сказал Пильский. – И ручаюсь, что она вызовет необходимый резонанс!

Приказчики услышали голос Пильского и посмотрели в его сторону.

Пильский тщеславно улыбнулся им. Один из приказчиков поклонился и подошел к Пильскому и Диабели.

– Извините великодушно, – сказал приказчик и приподнял картуз. – Кто из вас будет господин Пильский?

Пильский торжествующе посмотрел на Диабели и сказал:

– Это я.

И тут же получил такой удар по физиономии, что отлетел чуть ли не на середину мостовой.

Саша бросился поднимать Пильского. Когда ему с великим трудом удалось поставить Петра Осиповича на ноги, уже не было никаких приказчиков, и дверь магазина была закрыта. А над магазином во всю длину висела вывеска: «Мануфактура бр. Пташниковых».

* * *

В одесском порту Заикин, Куприн, Ярославцев, Саша Диабели, франтик и Пильский провожали Шарля Риго во Францию.

У Петра Осиповича один глаз заплыл черно-голубовато-желтым цветом.

Собрались у пассажирского трапа, около вахтенного – молоденького французского матросика.

Неподалеку по грузовому трапу шли знакомые грузчики, сгибаясь под огромными тюками. Когда шли обратно, махали Заикину рукой и кричали:

– Здорово живешь, Иван Михайлович!

На Шарле Риго было широкое пальто балахоном, в котором франтик привез его в Харьков, у ног стояли тот же чемодан и портплед. К чемодану была привязана балалайка. Уезжал Риго в косоворотке.

Пили шампанское прямо из горлышка, пуская бутылку по кругу.

Заикин глотнул в свою очередь, скосил глаза на Пильского:

– Я тебя дома бодягой натру, враз снимет.

– Я им всем покажу! – взъярился Петр Осипович. – Мерзавцы! Развели опричнину в центре такого города! Это ты все виноват! – накинулся он на Диабели. – Если бы не ты, я разорвал бы их в клочья!

– Петя, побойся Бога! – жалобно сказал Диабели. – Я-то тут при чем?!

– И верно, Петенька, ни при чем он, – ласково сказал Заикин и смочил в шампанском платок. – На-ко, приложи пока... Вот меня, жаль, там не было! Я б им ноги повыдергивал, бандюгам паршивым. Прикладывай, прикладывай...

Пильский сначала глотнул из бутылки, потом приложил платок к глазу.

– А что, если всем собраться и разгромить их лавочку к чертовой бабушке? – возбужденно сказал франтик. – Устроить им тысяча девятьсот пятый год, а?

Куприн взял бутылку у Пильского, отхлебнул и протянул ее франтику:

– На, успокойся. Будет им пятый год, будет еще какой-нибудь... Не пройдет и десятка лет, как будет. Просто не может не быть!

Заикин встревожился:

– Это ты про что, Ляксантра Иваныч? Про бунт, что ли?

– Про революцию, – сказал Риго и протянул руку за бутылкой.

– Нет, – сказал Заикин. – Это сейчас ни к чему. Это только приостановит развитие России.

– Батюшки-светы! – воскликнул Пильский. – Это ты откуда же таких премудростей набрался?!

Заикин простодушно ответил:

– А это когда я из Парижа в Россию уезжал. Лев Макарыч Мациевич говорил... – Заикин снял шляпу и перекрестился. – Как же он говорил? Дай Бог памяти... А, вот! «Мне кажется, что Россия минует и смуты, и духовную гибель, на которые обречены многие нации и страны в нашем только что начавшемся веке, если овладеет вершинами науки и порожденной ею техники»... Вот.

– Ох, эта техника! – вздохнул Куприн. – Ох, этот научный прогресс! Интересно, чему он послужит в дальнейшем? А ведь он все ширится, движется, все быстрее, быстрее, все стремительнее... Вчера мы услышали о лучах, пронизывающих насквозь человеческое тело, сегодня открыт радий, с его удивительными свойствами, а завтра или послезавтра – я в этом уверен – я буду из Петербурга разговаривать со своими друзьями, живущими в Одессе, и в то же время видеть их лица, улыбки, жесты...

И Куприн обнял Пильского и Заикина.

Все захохотали так, что вахтенный матрос и пассажиры, поднимавшиеся уже по трапу, испуганно посмотрели вниз на развеселую компанию.

Франтик, Ярославцев, Риго, Заикин и Диабели от души хохотали над фантастической картиной, нарисованной Куприным.

И только Пильский раздраженно вывернулся из-под руки Куприна и закричал:

– Что вы смеетесь?! Как вы не понимаете, что это более чем трагично! Неужели вам хотелось бы жить в этом ужасном мире будущего?! В мире машин, горячечной торопливости, нервного зуда, вечного напряжении ума, воли, души?! А вы подумали, что этот ваш будущий мир принесет с собой повальное безумие, всеобщий дикий бунт или, что еще хуже, преждевременную дряхлость, усталость и расслабление?