Текст книги "Воздухоплаватель"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Благодарствуйте. Живы будем – не помрем.

* * *

А через несколько дней Мациевич провожал Заикина домой на парижском вокзале. Они стояли на перроне, ожидая, когда подадут состав.

–... в общем, все это достаточно серьезно, и за час до отхода поезда всего и не скажешь, – проговорил Мациевич.

– А ты мне самую суть, – попросил Заикин и по привычке погладил лошадиную морду.

– Сейчас попробую... Мне кажется, что Россия минует и смуты, и духовную гибель, на которые обречены многие нации и страны в нашем только что начавшемся веке, если овладеет вершинами науки и порожденной ею техники. Не очень сложно? Все понятно?

– А чего ж не понять? Хочешь жить – умей вертеться. – Заикин сделал хитроватую паузу и добавил: – Но вертись по науке, изучая законы вращения, чтобы тебя на барьер не выбросило и не разметало по первым рядам зрителей. Так?

Мациевич улыбнулся:

– Так... Можно и так.

– Ты в Россию вернешься – не бросай меня. Я тебя там с господином Куприным познакомлю. Вы люди друг к другу очень подходящие.

– Сочту за честь.

– А если вдруг Клава из Испании приедет... Ты скажи ей... – смутился Заикин.

– Скажу.

– И скажи, коли будет хоть малейшая возможность получить ангажемент в Россию, – пусть берет. Я ее там сильно ждать буду.

– Обязательно скажу. Я тут тебе маленький подарочек приготовил...

Мациевич вынул из фиакра большой элегантный портфель и достал оттуда знаменитую чемпионскую муаровую ленту Заикина с золотыми медалями. Порылся еще немного и достал золотые часы Заикина, которые они вместе закладывали в ломбард.

– Возьми, пожалуйста, Иван Михайлович, свои часы и награды и носи их на здоровье и счастье, – чуточку торжественно сказал Мациевич.

При виде такого количества золота у извозчика отвалилась челюсть от изумления и испуга.

– Господи! Лев Макарыч, как же это тебе удалось?! – потрясенно спросил Заикин. – Ведь копеечки же за душой не было!

– Бери, – коротко сказал Мациевич и сам надел чемпионскую ленту на мощную заикинскую шею.

– Стой, стой! – встревожился Заикин, быстро стянул с себя сюртук и жилет и надел ленту прямо на рубашку. – А то ненароком и сопрут в толчее.

Концы ленты с медалями он заправил прямо в брюки, а сверху надел жилет, сюртук и аккуратно застегнул их на все пуговицы.

– Не видать? – спросил Заикин.

– Все в порядке, – рассмеялся Мациевич. – Держи часы.

– Нет, – твердо сказал Заикин. – Ты часы эти себе в презент оставь. Пусть у тебя по мне память будет. Может, мы с тобой когда-нибудь в России с одного поля взлетать будем, а я тебя и спрошу: «Который час, Лев Макарыч?» А ты эти часики вынешь и вспомнишь, как Ивана-дурака на аэроплане в чужой стране летать учил. А, Лев Макарыч? – И Заикин расхохотался.

– Спасибо, Иван Михайлович.

– Слышь, Лев Макарыч! Ты давай возвращайся скорей... Мы с тобой всю Россию в новую веру переведем! В истинно христианскую воздухоплавательную! Ты со своей колокольни – инженерно-авиаторской, а я со своей...

– Садись, Иван Михайлович. Пора уже, – сказал Мациевич.

Они влезли в фиакр. Извозчик, подозрительно оглядываясь на них, тронул лошадь.

Заикин был возбужден. Он схватил своими огромными лапами руку Мациевича и с безудержной страстью проговорил:

– У меня уже Петька Ярославцев в Харьков выехал, первые гастроли заделывать, а потом по всей России летать буду! По всем уголкам, где людишки еще тележного скрипа боятся! Вот помяни мое слово, ты через месяц вернешься – такое обо мне услышишь!

* * *

На мерцающем экране харьковского кинотеатра «Синематограф» появились неровные, подпрыгивающие титры:

«Полет и падение Ивана Заикина».

А внизу, чуть правее экрана, на фальшивящем фортепьяно тапер играл «Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»

«Русское синематографическое общество гг. Харитонова и Картамонова».

И опять:

«Полет и падение Ивана Заикина».

На экране многотысячная толпа. Бегают мальчишки. Вдалеке на поле аэроплан начинает разбег. Взлетает...

«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»

Восторженные лица зрителей. Кричащие рты. Полицейские лошади приседают на задние ноги от страха.

«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»

Титр: «Подул ветер!»

Аэроплан на экране делает крен, пытается выровняться и...

Застывшие зрители в зале. Семечковая кожура прилипла к нижней губе. Баба кормит грудью младенца – глаза устремлены в мерцающий экран.

«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..» – тупо молотит тапер.

На экране конвульсивно дергается аэроплан и как падающая коробка врезается в землю.

Кормящая баба ахает. Мальчишка шмыгает носом. Гимназист застыл в оцепенении.

«Барыня» – и мгновенный переход – «На сопках Маньчжурии».

А у кассы харьковского «Синематографа» длинная очередь.

По всему фронтону – «Полет и падение Заикина». И приглушенные звуки вальса из зрительного зала

– Так ему и надо, антихристу!.. – веско говорит богато одетая старая купчиха, сидя в пролетке.

* * *

«Антихрист» стоял в большом унылом номере харьковской гостиницы, опирался на костыль и разглядывал в мутном зеркале свою разбитую, исцарапанную физиономию. Верхняя губа вспухла, и от этого левый ус нелепо торчал в сторону. Один глаз заплыл, другой печально глядел в зеркало.

Чуть сзади стоял виноватый Петр Данилович Ярославцев.

– Ты где пропадал три дня? – мрачно спросил Заикин.

– Испугался... – шмыгнул носом Ярославцев, и усы его затряслись – Думал, убился ты.

– И ты бросил меня под обломками?! – Заикин опустил руку на бронзовый литой подсвечник, сжал его своими пальцами, и подсвечник согнулся в какую-то причудливую фигуру.

– Ванечка, милый, прости меня!

– Да как же ты мог?! – Заикин потряс подсвечником перед носом Ярославцева. – Как же ты мог, Петька?

– Ванечка!

Заикин взял себя в руки:

– Читай долги!

Ярославцев выхватил из кармана записную книжечку и лихорадочно стал перелистывать ее:

– Касса железной дороги за перевоз аэроплана и сопутствующих грузов требует срочной уплаты в восемь тысяч четыреста рублей.

– Так. Дальше.

– Извозчикам из десяти рублей в день.

– Знаю. Дальше.

– Арендная плата ипподрому... Таможенная пошлина.

– Погоди. Сколько в кассе?

Ярославцев поднял испуганные глаза на Заикина и промолчал.

– Чего молчишь? – рявкнул Заикин. – Сколько в кассе?

– Ванечка, – еле выговорил Ярославцев, – денег в кассе было четырнадцать тысяч с копейками. Так их же господин полицмейстер забрал.

– Что?! – Заикин рванулся к Ярославцеву. – Да ты в своем уме?!

Ярославцев метнулся от Заикина, обо что-то споткнулся и упал в кресло. Вытянул перед собой руки и запричитал:

– Ванечка, родненький! Ни в чем не виноват. Гляди-ка, крещусь, Ванечка! – И Ярославцев несколько раз торопливо перекрестился. – Он сказал, что полет считает несостоявшимся и поэтому до следующего полета кассу арестовывает.

– До какого следующего полета?! – завопил Заикин. – Аэроплан-то разбит вдребезги!!!

– Разбит, Ванечка...

– А на какие шиши я его восстанавливать буду?! – И Заикин в отчаянии швырнул согнутый бронзовый подсвечник в стену.

Со стены от удара с грохотом соскользнула огромная картина в золотой раме, ляпнулась об пол и развалилась на куски.

Заикин отбросил костыль и в отчаянии плюхнулся в кресло напротив Ярославцева. Ярославцев, шмыгая носом, что-то записал в книжечку.

– Чего ты там? – обессиленно спросил Заикин.

– Да вот картину с подсвечником приплюсовал к долгам. Думаю, больше четвертного не слупят. Картинка-то была так себе.

В дверь номера постучали.

– Чего надо?! – крикнул в бешенстве Заикин.

Открылась дверь, и показался помятый одесский франтик с дешевой черноморской тросточкой и в видавшем виды соломенном канотье. Кажется, это был единственный случай, когда франтик был абсолютно трезв.

– Иван Михайлович, – с порога сказал франтик, – я вижу вас живым, и мне уже больше ничего на свете не надо! Я могу вернуться в Одессу. Господин Ярославцев! Мое почтение.

– Стой, – сказал удивленный Заикин. – Ты кто? Откуда?

– Кто я? – переспросил пораженный франтик. – Вы меня потрясаете в сердце!.. Одессу помните?

– Ну?

– Так это я!

– А... – ничего не понимая, протянул Заикин. – Здорово.

– Я приехал абсолютно до вас. Все одесские газеты написали за вашу первую трагическую гастроль. И тогда я сказал себе: «Ты, босяк, сколько можно шататься от „Фанкони“ до „Гамбринуса“? Такому человеку, Ивану Михайловичу Заикину, сейчас в Харькове очень плохо. Что ты здесь сидишь? Что ты, как насос, пропускаешь через себя молодое молдавское вино? Прекрати немедленно удовольствие. Где сейчас твое место? – спросил я себя и тут же ответил: в Харькове! И вот я здесь! Что нужно делать?

Ошеломленный Заикин покачал головой и сказал:

– Сядь, посиди. Сейчас что-нибудь придумаем.

– Вообще-то я жутко извиняюсь, но тут со мной еще один чудак приехал... – небрежно сказал франтик и сел на стул у двери.

– Это еще кто такой? – испугался Заикин.

– Я знаю? Какой-то бельгиец. И вполне прилично треплется по-нашему. Он искал вас в Одессе, и я его прихватил с собой. Позвать?

– Час от часу не легче! Зови.

Не вставая со стула, франтик приоткрыл дверь и сказал в коридор:

– Шурик! – Потом на секунду повернулся к Заикину и пояснил: – Вообще-то его зовут Шарль. Ничего себе имечко! – И снова крикнул в коридор: – Ну, иди уже сюда, Шура! Иди до Ивана Михайловича!

В номер вошел усталый небритый человек с портпледом и большим чемоданом.

Заикин растерянно смотрел на странного визитера.

Человек поклонился и, обращаясь к Ярославцеву, сказал:

– Мсье Заикин, меня зовут Шарль Риго...

– Шурик! – строго сказал франтик. – Это господин Ярославцев, дай ему Бог здоровья. А мсье Заикин за твоей спиной.

Бельгиец невозмутимо повернулся к Заикину и тем же бесцветным голосом представился заново:

– Мсье Заикин, меня зовут Шарль Риго. Я есть механик авиационен. Работал на аппараты Фарман, Вуазен, Латам, Блерио, Сантос-Дюмон, Антуанет...

– Погоди... Откуда ты свалился на мою голову? – Заикин не скрывал своего удивления.

Бельгиец не понял и вопросительно посмотрел на франтика.

– Что ты смотришь, Шура? Что ты смотришь? Иван Михайлович тебя спрашивает, как ты сюда попал. Это же каждому байстрюку ясно! – кипятился франтик. Он уже совершенно освоился.

– Я работал в Испании с мсье Лефевром...

– В Мадриде?! – Заикин даже приподнялся в кресле.

– Не только в Мадриде. В Севилье. Мсье Лефевр убил себя с аэропланом об землю, и мадам Клотильда де ля Рош купила мне билет на пароход в Одессу и сказала, что вам нужен хороший механик авиационен.

– Ай да Клава! – восхищенно пробормотал Заикин.

– Что есть «Клава»? – спросил бельгиец. – Я не очень хорошо понимаю по-русски.

Заикин отбросил костыль, вскочил с кресла, обнял бельгийца и, трижды целуя его в щеки, сказал:

– Ты прекрасно понимаешь по-русски! Ну просто замечательно!

Бельгиец поставил портплед на пол, вынул платок и вытер лицо.

– Мадам оплатила мне первых три месяца. Если я потом вам не буду нужен, вы мне купите билет до Парижа...

– Ну, Петька! – крикнул Заикин. – Теперь живем! Теперь нам никто не страшен!

– Где я могу осмотреть аппарат? – спросил бельгиец.

* * *

Бельгиец, франтик, Ярославцев и припудренный Заикин стояли над обломками аэроплана.

– Ну как мотор, Шура? – осторожно спросил Заикин.

– Мотор в порядке. Немножко ремонтирен...

– Слава те, Господи! – облегченно вздохнул Заикин.

– Я же знал, кого вез, – гордо сказал франтик.

– Нужна мастерская, гараж, – продолжал бельгиец. – В ангаре нет приспособлений. Ремонт невозможно в ангаре.

– Будет сей момент! – сказал Ярославцев и исчез.

– Нужно прорезиненное полотно. В России есть полотно?

– Лучше французского, – ответил Заикин.

– Сорок метров, – сказал бельгиец.

– Клочок на образец, – деловито сказал франтик.

Заикин оторвал от крыла кусочек полотна и протянул его франтику.

– Чтоб я так жил, если через полчаса у вас не будет этой дряни! – высокомерно бросил франтик и направился к выходу.

– Стой! – сказал Заикин. – А деньги?

– Какие деньги? Они мне еще руки будут целовать, чтобы я только взял их паршивое полотно.

Франтик вышел, а бельгиец продолжил:

– Нужен механик по дереву...

– Столяр, что ли? – спросил Заикин.

* * *

Пока Петр Данилович Ярославцев договаривался в большой механической мастерской...

...пока Иван Михайлович Заикин и бельгиец разговаривали с хозяином столярного цеха, и Шарль набрасывал чертежи и проставлял размеры, и хозяин, пожилой мужик с окладистой бородой, понимающе кивал головой, и все вместе они отбирали бруски сухого ясеня...

...франтик страстно вращал глазами и «строил куры» перезрелой дочери хозяйки большой мануфактурной лавки.

В петлице его сюртучка красовалась гвоздика, рука сжимала руку девицы, и сам он, казалось, трепетал от внезапно нахлынувшей любви. Девица вздыхала, опускала грустные коровьи глаза и трусливо поглядывала в маменькину сторону. А вокруг этого большого, ярко вспыхнувшего чувства громоздились рулоны бязи, мадеполама, ситчиков и самых разных полотен.

* * *

Спустя некоторое время франтик победно восседал на извозчике, небрежно придерживая два рулона прорезиненного полотна.

Он красиво опирался на тросточку, красиво покусывал гвоздику и уже совсем удивительно красиво поглядывал по сторонам.

И вдруг взгляд его приковала длиннющая очередь в кассу синематографа господ Харитонова и Картамонова, на фронтоне которого красовалось: «Полет и падение Заикина».

Франтик вонзил тросточку в извозчичью спину и сказал:

– Ша! Стой, босяк, кому говорят!

Извозчик остановился.

Франтик смотрел на очередь, на афишу и думал.

В голове у него рождался сногсшибательный план. Не слезая с пролетки, он осторожно дотронулся тросточкой до плеча какого-то господина и, когда тот повернулся в гневе, безмятежно спросил его:

– И почем билеты на вот это вот?

Господин брезгливо отвел тросточку франтика от своего плеча и нелюбезно ответил:

– По двадцать пять копеек.

Франтик приподнял канотье и постучал тростью в спину извозчика:

– Пшел! И скажи своему одру, чтобы скакал галопом.

* * *

У дверей номера Заикина собрались кредиторы.

– Восстановление аэроплана уже началось. Через несколько дней мы совершим новый полет и всем заплатим. С любыми процентами, – говорил встрепанный Ярославцев.

Он стоял, прижавшись спиной к дверям номера, а кредиторы галдели и протягивали ему счета.

Спокойно помахивая тросточкой, в толпу кредиторов врезался франтик. За ним шел извозчик, неся на плечах рулоны полотна.

– В сторонку! – говорил франтик. – Или повторять? В сторонку.

Кредиторы расступились, и франтик на ходу сказал:

– Завтра получите свои паршивые деньги! Вас пригласили участвовать в исторических событиях, а вы так и остались обыкновенными лавочниками! Вы не войдете в историю, это уже я вам обещаю! – Франтик остановился у дверей рядом с Ярославцевым и повернулся к толпе кредиторов: – Вы еще здесь?! Я же сказал – завтра получите свои вонючие копейки! И ша! И больше ни слова!

– Ты что, с ума сошел? – прошипел Ярославцев.

– Петр Данилович, чтоб я так жил!.. Идемте, – сказал франтик. – Он поискал глазами извозчика с полотном и сказал ему: – Что ты стоишь не в своей компании, жлоб? Иди за мной! – И распахнул дверь заикинского номера.

* * *

Этот же извозчик катил по улицам Харькова. Напротив Заикина и Ярославцева сидел франтик, что то втолковывал им и отчаянно жестикулировал.

* * *

Потом франтик сидел в приемной харьковского полицмейстера, и его раздирало желание узнать, как проходит разговор в кабинете. Он прислушивался, ерзал, вскакивал и прохаживался. Потом снова садился, нервно закидывал ногу на ногу и один раз даже пощупал у себя пульс.

* * *

В кабинете у стола полицмейстера сидели Заикин, Ярославцев и напротив них господа харьковские кинематографисты Харитонов и Картамонов.

– Господа, – примирительно-кисло говорил полицмейстер. – Ей-богу, вы могли бы свои споры решать не в моем кабинете!

– Ну уж нет, господин полицмейстер! – сказал Ярославцев. – Уж коль вы взяли на себя миссию третейского судьи между нами и публикой и арестовали весь наш сбор только потому, что господин Заикин разбился, уж позвольте просить вас...

– Господа, – вяло сказал полицмейстер, – вы обратились не по адресу. Я не принадлежу к числу поклонников ни синематографа, ни воздухоплавания. Эти так называемые прогрессивные новшества меня очень и очень настораживают. Их дальнейшее развитие крайне нежелательно. Поверьте, я высказываю не только свою точку зрения, но и... – И полицмейстер многозначительно показал пальцем вверх.

– Однако, – сказал Заикин, – если вы, ваше превосходительство, не заставите господ Харитонова и Картамонова уплатить нам за право показа их картины «Полет и падение Заикина», я тоже буду туда жаловаться. – И Заикин, так же как и полицмейстер, многозначительно показал пальцем вверх.

– Это куда же? – спокойно поинтересовался полицмейстер.

– Его императорскому высочеству великому князю Александру Михайловичу – председателю Императорского Всероссийского аэроклуба, – ответил Заикин.

Полицмейстер уставился в стол. Потом поднял глаза на Картамонова и негромко сказал:

– А почему бы вам действительно не заплатить господину Заикину за право показа вашей ленты? Ее демонстрация может сильно подорвать коммерческую сторону предприятия господина Заикина.

– Хорошо, ваше превосходительство, но в разумных пределах, – сказал Харитонов. – Они же требуют пятьдесят тысяч!

* * *

В большой механической мастерской полным ходом шло восстановление аэроплана. Всеми работами руководил Шарль Риго. Заикин весело потирал руки.

– Черт с ними, Петя, нам и двадцать пять тысяч сгодятся! – говорил он Ярославцеву. – Вот ведь чудо-то какое! На полете я прогорел, а на падении заработал! Пташниковым долю отправил?

– А как же!

– А с остальными кредиторами?

– Все, Ваничка, все уладил.

– Много еще долгу?

– Пустяки.

Заикин посмотрел на Риго, на работы по оживлению «Фармана». И сказал:

– Давай, Петя, афиши по всему городу, в газетах объяви. Словом, делай рекламу! Скоро полечу. Шура! Когда аппарат будет готов?

– Через три дня, – ответил Риго.

* * *

Над харьковским ипподромом летит Иван Заикин. Огромное скопление народа внизу. Заикин делает круг над ипподромом и заходит на посадку.

Ярославцев, франтик и Шарль Риго бегут к месту посадки аэроплана. Зрители кричат от восторга, аплодируют, пытаются прорваться сквозь конную полицию.

В ложе сидят отцы города.

– Превосходно! – говорит кто-то из них. – Превосходно! Не правда ли, господа? Потрясающее зрелище!

– Мне трудно разделить ваш восторг, ваше превосходительство, – кисло говорит полицмейстер. – Любая акция, собирающая одновременно такое количество простого народа вместе, вызывает целый ряд побочных опасений.

– Ну, надо ли так мрачно смотреть на жизнь? – громко спросил один из «отцов».

– Надо, ваше превосходительство, надо, – уныло ответил полицмейстер, глядя на садящийся аэроплан. – Этого требует безопасность империи.

* * *

Огромный актовый зал Харьковского политехнического института был забит до отказа.

На кафедре стоял Иван Михайлович Заикин и говорил:

– Вот тут разные образованные господа предрекали, что через сто лет скорость движения аэропланов достигнет четырехсот километров в час. Другие спорят, дескать, сто шестьдесят километров, и не более! Я думаю, что и те, и другие слишком торопятся в рассуждениях. Вроде как один добрый механик – француз по фамилии Навье – высчитывал, высчитывал и открыл, что сила семнадцати ласточек равна одной лошадиной силе.

Зал расхохотался. Заикин улыбнулся и продолжил:

– Мы про это тоже много раз говорили. Не про ласточек, конечно, а про скорость. И я попробую ответить словами одного моего друга и учителя. Он человек башковитый, инженер-капитан флота и на каком хочешь языке говорит. А уж авиатор и вовсе замечательный... Так он так говорил, дай Бог памяти... – Заикин поднял глаза в высоченный лепной потолок, напрягся и сказал: – «В действительности же нам совершенно невозможно предсказать, какова будет скорость аэроплана через столетие. Без всякого сомнения, снаряды того времени будут очень отличаться от теперешних. Наш грубый двигатель уступит место турбине...»

Сидевший в первом ряду франтик восхищенно подтолкнул солидного пожилого профессора и тихонько шепнул ему на ухо:

– Видал? От это человек! От это я понимаю!

А Заикин снова посмотрел на потолок и, не смущаясь, сам себя спросил:

– Как же дальше-то?.. А, вспомнил! «Кто знает, может быть, и мотор, и винт будут упразднены, может быть, станут прибегать к непосредственному действию вспышек горючего вещества для давления на воздух и таким образом достигать движения снаряда. Будем осторожны в наших предсказаниях. Верно только то, что скорость движения в будущем значительно превзойдет скорость настоящего времени...»

* * *

В это же время в Одессе, в кабинете Дмитрия Тимофеевича Пташникова, шел такой разговор:

– За предоставление поля для полетов, будь это ипподром или какая-нибудь другая большая спортивная площадка, городские власти берут сорок процентов валового сбора! – возмущенно докладывал Травин Пташникову-старшему.

– Ай-ай-ай! – покачал головой Дмитрий Тимофеевич.

– Таким образом автоматически уменьшая нашу долю в прибыли, если принять ее за единицу, на тридцать два процента!

– Ай-ай-ай... – сокрушался Дмитрий Тимофеевич.

* * *

– В настоящее время все усилия людей, интересующихся воздухоплаванием, выглядят как репетиция проказницы-мартышки, осла, козла и косолапого мишки, которые затеяли сыграть квартет. Кто в лес, кто по дрова... Согласованности в работе нет еще никакой, а она необходима, ежели мы только желаем, чтобы дело воздухоплавания получило в России быстрое и широкое развитие... – говорил Заикин с трибуны актового зала.

* * *

Дмитрий Тимофеевич ходил по кабинету и диктовал Травину:

– Возьмите несколько номеров журнала «Вестник воздухоплавания», внимательно прочтите передовые статьи, просмотрите там же речь князя Голицына и в этаком же высокопарном стиле составьте прошение на имя министра финансов, копия – министру внутренних дел Маклакову (он в Думе очень ратовал за воздухоплавание) с просьбой ограничить произвол местных властей в отношении частных авиаторов и, упирая на бедственное положение этих прогрессивных одиночек, самым жалостливым образом просите прекратить взимание с них сорока процентов сбора за пользование ипподромами. Будьте настойчивы, демагогичны и верноподданны. Соберите достойные подписи, и я вам ручаюсь, что мы перестанем терять с каждого полета Заикина по нескольку тысяч рублей.

* * *

В актовом зале политехнического института бушевали страсти.

Запарившийся Заикин отвечал на вопросы:

– Вот вы спрашиваете, опасны ли полеты? Да нет же! Конечно, если у вас легкий аппарат, не могущий раздавить вас и построенный очень тщательно. В воздушном летании не должно быть дешевки.

– А чего надо больше всего опасаться? – крикнули из зала.

– Поломка руля, расстройство в передачах движений...

– А остановка двигателя? – крикнул другой голос.

– Если вы находитесь над полем, нет никакой опасности. А вот над городом – плохо дело... А более всего надо опасаться несчастий при спусках в неудобной местности и при ветре – машина обыкновенно ломается или переворачивается. Вроде как у меня недавно, – наивно рассмеялся Заикин.

* * *

Теперь в кабинете Пташникова говорил Травин:

– И еще мне одна забавная мысль пришла в голову. А что, если, Дмитрий Тимофеевич, нам сознательно не получать всего долга с Заикина? Оставить за ним тысчонки три-четыре, а? Этакий финансовый хвостик, за который мы всегда сможем его ухватить и придержать от какого-нибудь фортеля... Он тык-мык, а мы ему долговое обязательство в его голубые глазки, а? А в обеспечение этого недоимка пойдет аппарат Фармана, который стоит не три-четыре тысячи, а куда больше. А, Дмитрий Тимофеевич?

– Очень разумно, – сказал Дмитрий Тимофеевич и встал из-за стола. – С Богом, Иван Сергеевич!

* * *

По широкой институтской лестнице спускался Иван Михайлович Заикин, окруженный толпой почитателей.

Заикин шутил, балагурил, держал себя «любимцем публики» и тщеславно подмигивал франтику, который шел рядом, млея от славы Заикина.

– Что вас заставляет летать? – спросил кто-то из студентов.

– А что вас заставляет учиться? – немедленно ответил Заикин.

– Иван Михайлович, а как вы смотрите на те жертвы, которыми устлан путь в небо? – высокопарно спросила хорошенькая курсистка.

– С содроганием и великой жалостью, – серьезно ответил Заикин.

– А вам известно, что в Петербурге сейчас проходит авиационная неделя? – спросил немолодой студент.

– А как же! – живо повернулся к нему Заикин. – Там все мои товарищи по французской воздухоплавательной школе.

– А вы в цирк не собираетесь возвращаться? – спросил кто-то.

– Думаю, что не придется...

– Вы сегодняшние газеты читали? – снова спросил немолодой студент.

– Времени, господин хороший, не было, – смутился Заикин.

– Сегодня там есть сообщение о капитане Мациевиче. Вы такого знали?

– Ах, милый!.. – Заикин остановился на последних ступенях лестницы, и вместе с ним остановилась вся толпа. – Не только знал, но и люблю его всем сердцем. И лекцию сегодня я вам с его слов читал. Только позавчера письмецо от него, от Льва Макарыча, получил. А чего там про него написано? Хвалят небось?

– Да как вам сказать... – растерянно проговорил немолодой студент и нерешительно протянул Заикину газету.

– Я мелкие буквы плохо разбираю, – простодушно сказал Заикин. – Ты читай, я послушаю.

– Иван Михайлович, пойдемте домой! – испугался франтик и попытался оттереть студента с газетой.

– Да подожди ты, не шустри, – улыбнулся Заикин, – успеем.

– Иван Михайлович! – отчаянно прокричал франтик. – Чтоб я так жил, как вам это неинтересно!

– Ты что, сдурел? – удивленно сказал Заикин и повернулся к студенту: – Вы уж простите его великодушно. Он вообще-то хлопчик неплохой, только сегодня что-то малость не в себе. Читайте, будьте ласковы!

Франтик махнул рукой, взялся за голову и уселся прямо на ступеньки роскошной мраморной лестницы.

– «Гибель русского авиатора Льва Макаровича Мациевича. С сумрачной душой и бесконечной печалью стоим мы перед открытой могилой. Не только опытный авиатор, талантливый завоеватель воздуха и хороший товарищ ушел от нас – от нас ушел ЧЕЛОВЕК, смелый, благородный человек, не остановившийся перед риском собственной жизнью на благо культуры и прогресса, и он пал жертвой своей отваги и никогда не увидит плодов своей борьбы со стихией. Вечная память тебе, положившему жизнь за благо других!» – глуховато прочитал немолодой студент.

На институтской лестнице было тихо, как в пустой церкви. Заикин стоял окаменевший. Глаза его смотрели в пустоту.

– Простите... – прошептал студент. – Я думал, вы знаете.

И тогда Заикин взял из рук студента газету и уставился на траурную фотографию Льва Макаровича Мациевича. Осторожно разгладил газету и тихонько, с остановившимися глазами пошел к выходу.

Он шел, а все молча смотрели ему вслед.

У подъезда его ждал извозчик.

– Садитесь, Иван Михайлович! – весело крикнул извозчик.

Но Заикин не видел извозчика, не слышал его.

Он медленно шел по улице и держал газету двумя руками. И тогда извозчик также медленно поехал за ним.

Потом Заикин поднимался по лестнице гостиницы. Он шел сквозь здоровающихся с ним людей, и глаза его не мигая смотрели только вперед, и бог знает что стояло сейчас в его глазах!

Так же он прошел в свой номер, где в табачном дыму галдел Ярославцев и чертыхался по французски Шарль Риго.

– Ванечка! – крикнул Ярославцев, потрясая пачкой счетов, и осекся, заглянув в лицо Заикина. – Что? Что случилось?..

– Вон отсюда, – ровным голосом проговорил Заикин. – Все вон.

Ярославцев подхватил Риго и вылетел за дверь. Там их уже ждал франтик.

– Кто ему сказал?! – прошептал Ярославцев и схватил франтика за воротник. – Я тебя спрашиваю! Кто сказал?

Но франтик приложил палец к губам и в ожидании взрыва зажмурился.

И в эту секунду из-за плотно прикрытой двери раздался нечеловеческий, звериный вой Заикина. Он кричал и захлебывался в рыданиях, и в номере что-то рушилось, грохотало и разбивалось.

Не было в этом плаче ни слов сожаления, ни причитаний – ничего. Только яростный крик, только леденящие душу рыдания и грохот ломающейся мебели.

* * *

Номер был разрушен до основания. В щепки превращена мебель, все перевернуто, разбиты окна.

Заикин неподвижно лежал на чудом уцелевшей кровати и прижимал к груди газету с траурным снимком Льва Макаровича Мациевича. У дверей стояли франтик и Шарль Риго. Около кровати стоял печальный Петр Данилович Ярославцев.

Заикин лежал и смотрел в потолок.

– Что делать будем, Ваня? – негромко спросил Ярославцев.

Заикин помолчал секунду и жестко ответил:

– Летать.

* * *

И летает аэроплан Заикина над городом Армавиром, и гласят на всех городских углах афиши: «Впервые в Армавире! Летун-богатырь Иван Заикин!!!»

Аэроплан закончил круг и садится...

... А взлетает уже на другом поле.

«Только три дня в Ростове! Полеты чемпиона мира Ивана Заикина!»

Непрерывно работает мотор «Фармана».

«Прощальный полет в Екатеринославле совершит знаменитый цирковой борец Иван Заикин!»

Кружит над толпой аэроплан Заикина, гудит мотор «Фармана». Затем слышно, как мотор начинает сбавлять обороты, несколько раз чихает и замолкает.

С выключенным двигателем Заикин садится на поле воронежского ипподрома.

Он пролетает над пышно разукрашенным входом на ипподром, летит мимо длинного ряда конюшен, мимо трибун, забитых народом, и, наконец, совершает «чистую» посадку в центре поля.

Шарль Риго в косоворотке и полуголый франтик в канотье встречают его на земле.

Франтик немедленно лезет в мотор, перекрывает кран горючего и кричит Риго:

– Шура, что еще делать?

– Проверь уровень масла!

И перемазанный франтик вполне профессионально проверяет уровень масла. Видно, он многому научился у Риго.

Через все поле подкатывает пролетка. В ней сидит раздраженный кавалерийский генерал.

– Я запрещаю вам полеты! – кричит он. – Категорически!

– Но почему, ваше превосходительство?! – поражен Заикин.

– Вы мне всех лошадей испортите! У меня на конюшне жеребцы, которые стоят десятки тысяч рублей каждый, а вы их пугаете этой своей гадостью!

– Помилуйте, ваше превосходительство! Где же тогда летать? Ведь в России повсюду лошади...

– И генералы, – говорит франтик.

– Что вы сказали?! – взрывается генерал. – Посмейте только подняться еще раз, я прикажу арестовать вас!

* * *

Иван Михайлович сидел в кабинете у городского головы.

– Переносите полеты за город, – предложил городской голова.

– Но ведь за городом мы не соберем публику!

– Я не могу вам ничем помочь, господин Заикин, – сказал голова и стал озабоченно рыться в своих бумагах. – Ваши полеты – ваше частное дело.

– Но ведь я предъявляю людям не только самого себя, но и достижения ума человеческого! Я же демонстрирую изобретение, которое в ближайшем будущем должно произвести целую научно-техническую революцию!