Текст книги "На основании статьи…"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Мало того, и дверь своего номера не открыл ей, когда она в три часа ночи скреблась к нему и что-то жалобно мяукала там в коридоре…

Зато, как только он приедет в Ленинград, а это будет часам к десяти, к одиннадцати, и, если Зойка не успела еще уйти из дому, то ей до вечера из постели будет не выбраться! И он это будет делать много-много раз и с такими честными глазами, с такой нерастраченной силой любви, не омраченной естественным и ничего не значащим в его жизни «броском налево», который, к счастью, так и не состоялся, что…

Что дальше, Кирилл Петрович с похмелюги придумать не мог. И поэтому переключился мыслями на вчерашний разговор с эстонскими адвокатами…

Вечером они с Зойкой и Костей Степановым очень вкусно ужинали в ресторане «Европейской» гостиницы.

Недавно Константина Сергеевича пригласили в Москву на какую-то ужжжжасно ответственную юридическую должность при Верховном Совете СССР и сразу же дали очень приличную квартиру в Лаврушинском переулке напротив Третьяковской галереи.

Кто ему это наворожил – до сих пор никому не известно.

Единственное, чем Косте пришлось поступиться, – это солидной адвокатской клиновидной бородкой и, прямо скажем, редковатыми усами, которые он проносил без малого пять лет.

В системе государственной власти в то время, как, впрочем, и сейчас, не очень-то в чести были подобные внешние вольности.

Ленинградскую квартиру он оставил бывшей жене и дочери, – все надеялся, что они вернутся. Да, кажется, и до сих пор надеется.

Но для солидности – по новому служебному положению, в свои редкие приезды в Ленинград, останавливался в «Европейской».

– Слушай, Кир! У тебя остался экземпляр твоей тогдашней статьи по нашему делу? Еще не искалеченный вашей… не при Зоечке будь сказано, вашей вонючей редакцией? – спросил Костя.

– Ну, конечно! За последние сутки мне уже второй раз напоминают об этой рукописи пятилетней давности, – рассмеялся Кирилл.

– Я ее только позавчера видела, – сказала Зоя. – Приводила твой архив в порядок и…

– Прости Зоя, – прервал ее Костя. – Петрович! Я тут одну штуку затеял – не знаю, получится или нет, но попробовать мы должны. Алимханова Рифката помнишь? Ну, золотые червонцы – фальшак…

– Ты что, считаешь, что я уже совсем того?.. Конечно, помню! Был такой гениальный парнишка, Зоя! Уникум…

Степанов всем налил еще вина, на секунду прислушался к звукам модного тогда «Каравана», который пел под негромкий оркестр слегка прихрамывающий человек в золотом пиджаке и белом жабо, и сказал:

– Мы его в суд представили тогда по статье сто пятьдесят третьей – «незаконная частнопредпринимательская деятельность» – максимум до пяти лет, а нас с ним в суде этот сукин сын – государственный обвинитель гребаный, из элементарного лакейского желания выслужиться перед обкомом, переквалифицировал сто пятьдесят третью на восемьдесят седьмую. Да еще и с этими зоологическими поправками Верховного Совета – чуть ли не на «высшую меру»! Если помнишь, Яков Семенович Киселев еле-еле его тогда отбил на двенадцать лет «строгача»… Я недавно запросил кое-какие каналы, и мне выдали сегодняшнюю информацию по Алимханову – еще той весной его перевели в «общий режим», куда-то в районе Котласа, и в зоне на него намолиться не могут! А мне, для того, чтобы я мог что-то для него сделать, очень нужен самый первый вариант твоей тогдашней статьи. Могу рассчитывать?

– Вопрос – дурацкий. Ответа не требует. Завтра завезу. Но у меня это, кажется, последний экземпляр. А с копировальной техникой, как ты знаешь, у нас все таинственно и строго. Хрен меня к ней подпустят…

– Меня подпустят. И еще. Возможно, и не придется… Но если, кровь из носу, потребуется – я могу в некоторых моментах упомянуть твою фамилию?

– Тебе не стыдно, Степанов? Ты в Москве совсем одичал. Поднимай!

– Зоя! – Костя торжественно приподнял бокал с «Киндзмараули». – Ты превосходно вышла замуж. За тебя, Зоенька. С этим мужиком тебе жутко повезло…

 
…Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи —
Тот старый мотив – тот давнишний,
Забытый, запетый,
И я упаду,
Побежденный своею победой…
 

Из наследия Галича

В феврале 1969 года тридцатилетний Рифкат Шаяхметович Алимханов вернулся в Ленинград со справкой об освобождении из мест заключения.

А до этого, сразу после Нового года, в середине января, прямо в колонии было проведено заседание выездной сессии местного областного суда. С присутствием специального представителя Генеральной прокуратуры из Москвы.

Но представитель помалкивал в тряпочку и только наблюдал и наблюдал. А местные областные судейские украдкой все время поглядывали на него – доволен ли он их заседанием? Видимо, все было решено заранее, а его присутствие было лишь «подстраховкой».

«…При повторном анализе состава преступления заключенного Алимханова Р. Ш., состоявшемся по запросу Юридического отдела Верховного Совета РСФСР, приговор Ленинградского областного суда 1963 года Алимханову Р. Ш., осужденному на основании статьи 87 УК РСФСР сроком на 12 лет лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима, считать злостно ошибочным и признать предварительные материалы следствия, проведенные следственной бригадой Прокуратуры и ГУВД города Ленинграда и предоставленные судебным инстанциям в 1963 году в виде обвинения подследственного Алимханова Р. Ш. по статье 153, части 1, высококвалифицированными и достойными всяческого профессионального доверия.

Что не освобождает заключенного Алимханова Р. Ш. от ответственности за деяния, предусмотренные статьей 153, части 1, УК РСФСР, предполагающей лишение свободы до пяти лет заключения в ИТУ общего режима.

Срок отбытия наказания на основании вышеназванной статьи 153, часть 1, у заключенного Алимханова Р. Ш. календарно закончен, а посему, на основании вышеизложенного, заключенного Алимханова Рифката Шаяхметовича из-под стражи освободить, выдать ему на руки соответствующие документы, отправить по месту бывшего жительства…»

Кажется, так – железобетонно и убедительно было написано в обязательной «сопроводиловке» к справке об освобождении из мест заключения. Впрочем, за документальную точность той «сопроводиловки» сейчас старик Коган-Алимханов не поручился бы.

Вполне вероятно, что в своих сегодняшних больных воспоминаниях измученный старый Рафик мог и напутать что-нибудь. Особенно в формулировках и названиях учреждений, принимавших участие в его освобождении. Так давно это было. Почти сорок лет тому назад.

Только одно он помнил абсолютно точно – кто за этим всем стоял. Потому что после заседания того суда в колонии московский представитель Генеральной прокуратуры вызвал в специально освобожденный для него кабинет начальника колонии Рафика Алимханова и молча вручил ему незаклеенный конверт. Там были номера московских телефонов Константина Сергеевича Степанова – домашний и служебный. И ленинградский телефон Кирилла Петровича Теплова. И двести рублей – по сто от каждого. И пожелания удачи. Ну, а если что-нибудь не заладится – звони, Рафик! Не стесняйся.

Такое не забывается. До смерти.

С вокзала трамваями и троллейбусом поехал прямо на Васильевский, к тетке Фариде. Не знал, что на Васильевском острове метро в шестьдесят седьмом открыли, совсем рядом с домом Фариды. Где и он когда-то все свое детство у нее прожил.

Вот уж будет сюрприз так сюрприз! Небось сидит там в своей будке, зубами щелкает. Кто сейчас зимой туфли-ботинки чистит? Разве что гуталин собственного изготовления продаст, шнурочки там разные, косочки под пятку подкладывать, если ту фли жмут. Если велики – стельки… Ну, чем там еще она себе на хлеб наторгует?

Одет был добротно. По-зимнему. Последнее время ему хорошо начисляли – и за водительскую работу, и за старшего механика, и за тяжелый бульдозер…

Никто никогда не признал бы в нем только что освободившегося зека. Шапка пыжиковая – их тогда там на Севере было – завались! В любой лавке. А здесь – только в сертификатном на чеки или по блатным разнарядкам районных отделов торговли!..

Куртка зимняя – авиационно-техническая. До колен. Сверху брезент темно-серый, никакой ветер не просвистит, а внутри белоснежная овчина стриженая натуральная. Воротник мутоновый, темный.

Ездили с гражданином подполковником Гамлетом Степановичем Хачикяном по каким-то его коммерческим делам в местный аэропорт, там Рафик и сторговал этот куртон у одного технаря…

На ногах ботинки зековские новые. «Пахан» барачный на прощание подарил. В зоне – «говнодавы» называются. На два размера больше, чем нужно. Специально. Зато стельки меховые и две пары толстых носков шерстяных. Прямо для Северного полюса! Хоть и не очень красивые, но на первое время…

И тете Фариде не стыдно будет на него посмотреть. Платок ей везет специальный – северный, жилетку из молодого олешка и унты меховые. И все расшито небывалой красоты разными узорами чукчинскими.

Спрыгнул со своим тощим рюкзаком с трамвая на Среднем проспекте, побежал, перескакивая через невысокие брустверы грязного снега, кое-как убранного с проезжей части, допрыгал до угла, где со стороны Восьмой линии была будочка тети Фариды, – думал, сердце от волнения из груди выскочит!

Когда-то, когда он еще жил у нее и учился в соседней школе на Седьмой линии, он своими мальчишечьими руками ей в этой будке свет проводил, обогрев из старых тэнов монтировал. А сейчас бежал от остановки, все представлял, как закричит тетя Фарида на их родном языке, который он никогда и не знал, а потом вспомнит, что Рафик в нем ни бельмеса не понимает, и перейдет на русский…

Побросает все свои щетки, разноцветные баночки с гуталином, связки шнурков ботиночных, заплачет радостно, отключит свет и обогрев в будке, закроет ее к свиньям собачьим и…

Что за черт?!

А будки-то нету…

Только темная копоть до второго этажа на стене желтого углового дома по Восьмой линии, где сразу после войны по распоряжению Василеостровского исполкома прислонилась эта будочка для чистки обуви.

…Есть в толчее больших городов какие-то маленькие и, казалось бы, малозаметные знаки именно этого огромного общежития…

Не хрестоматийно открыточные купола и шпили площади и каналы, разрезающие этот город, словно торт, выставленный для угощения приезжих и иностранцев, а крохотные, серенькие вехи, ледро разбросанные по всему городскому столу с чопошащимися на нем пятью миллионами человеков.

Это может быть какая-нибудь подвальная забегаловка на Садовой улице, в двух шагах от Невского проспекта, где задешево подают только чанахи в глиняных горшочках, люля-кебаб и водку в мутных граненых стаканах. Об этом, уходящем в глубь земли, подлинном душноватом и дымном рае, человек, осевший на другой стороне роскошного стола, и ведать не ведает, а вот людишки, живущие рядом, даже и не представляют свой город без этой услады полунищих и страждущих!

Или сгнивший и покосившийся киоск «Союзпечати» на Выборгской стороне, стоявший тут с незапамятных времен, где кроме вчерашних газет, всегда были четырнадцатикопеечные сигареты «Памир» и самые дешевые в мире папироски «Красная звезда»… Для выборгских аборигенов – это и был город трех революций!

Не Ленин на броневике у Финляндского вокзала, не Петропавловская крепость, не Исаакиевский собор и даже не крейсер «Аврора», обросший враньем от киля до клотика, были подлинными символами города для народца, ютящегося под подоконником «Окна в Европу». Нет!

Подлинными знаками причастности к этому великому лежбищу пятимиллионного народонаселения были – забегаловка на Садовой со своими чанахами…

…и дышащий на ладан от старости киоск с общедоступным куревом на Выборгской стороне…

…и очень пожилая будочка «Чистка и мелкий ремонт обуви» тети Фариды на Васильевском острове.

Здесь так привыкли к этой сапожной будке!

Она стала почти символом района нескольких улиц, называющихся по-василеостровски – «линиями».

Около нее назначали встречи, свидания…

– Пей, Рафик!.. Пей… Плачь и пей. Я тебе совсем немного налил…

– Не пью я, дядя Федя. Сказал же – не пью.

– Тебе твоя вера не позволяет?..

– Нет у меня никакой веры. Не было и нет. А теперь – тем более.

– Ну, поплачь, сынок… Поплачь. Легче станет…

– Это я уж как-нибудь без тебя поплачу, дядя Федя. Не обижайся.

– Чего мне на тебя обижаться? Ты, Рафик, у меня на глазах вырос. Коммуналка, сынок, – великая сила. Она или роднит людей, или баррикады меж них прокладывает. Ну вот скажи, чего она за меня тогда не пошла, когда я с фронта вернулся? Когда мне комнату в этой же квартире дали. Счас мы б с тобой одной семьей были. Молчишь? А я тебе скажу, почему она за меня не пошла. Потому что я не вашей нации. А ведь я ее всю жизнь… До седых волос! До боли сердечной… До ума лишения. Потому и не женился больше ни на ком. Ни одной бабы в дом никогда не приводил!.. Чтоб соседушку свою не обидеть. Когда с кем и было чего на стороне – так в глазах все равно Фарида грезилась. Представлял, понимаешь, Рафик, будто я с ней это… Извини. Вот еще выпью за помин души моей соседки ненаглядной, Фариды Искандеровны Алимхановой, и заплачу…

Рафик сидел за кухонным столом так, что ему был виден почти весь коридор с опечатанной дверью в комнату тети Фариды.

– Погоди, дядя Федя. Не пей пока. И заплачешь позже. Расскажи мне еще раз – как это все случилось…

…Их было трое. Лет по четырнадцати, по пятнадцати. Совсем – пацаны.

Тридцать первого декабря, часов в шесть вечера, проходили они мимо будки «Чистка и мелкий ремонт обуви». Будка была закрыта от холода.

Заглянули в светящееся желтым светом окошечко величиной с развернутую ученическую тетрадку.

Внутри будочки увидели тетю Фариду.

Та уже домой собиралась: складывала по коробкам банки с гуталином, шнурки, стельки. Прятала в скошенный ящик с подставкой для ноги клиента щетки для чистки разной обуви.

Пошептались трое пацанов, огляделись и увидели за будочкой деревянную лопату тети Фариды. Большой кусок пятимиллиметровой фанеры, укрепленный на древке от дворницкой метлы. Тетя Фарида этой лопатой всегда снег от дверей будки отгребала.

Взяли пацаны тихонько лопату, зашли за будку с той стороны, где окошечка нету. Чтобы хозяйка их не увидела.

Один вынул из кармана какой-то баллончик, потряс его, что-то взболтал в нем, нажал на кнопку сверху и давай аккуратно выводить какие-то буквы струей этого баллончика на белой фанерной лопате…

Еще один, тот, который был повыше остальных, вытащил из-под куртки бутылку с фитилем, торчащим из горлышка. Третий поджег этот фитиль.

А первый, с лопатой, ну совсем пацанчик… резко распахнул дверцу будочки, второй бросил туда бутылку с горящим фитилем и так громко-громко на всю улицу крикнул:

– С Новым годом, сука старая!!!

Дверцу будки захлопнули, снаружи лопатой подперли, чтобы изнутри было не открыть, и побежали по Восьмой линии в сторону Малого проспекта…

А внутри будки что-то рвануло, вспыхнуло, заполыхало!

Кричит, рвется оттуда тетя Фарида, а дверь не открывается… Очень крепкую лопату сделал ей дядя Федя.

Нюрка, старая знакомая тети Фариды, уличная продавщица полугорячих пирожков, жаренных в прогорклом масле, постоянно занимавшая для своей коммерции угол дома напротив, через дорогу, бросила укутанный ящик с теплым товаром, побежала в своем зипуне и валенках к полыхающей изнутри будке, закричала на всю улицу истошно:

– Убили!!! Убили!.. Спасите!..

Народ собрался моментально. Тут тебе и метро, и трамваи один за другим останавливаются, и троллейбусы за углом!

Вырвали лопату, которой дверца будки была заклинена, а оттуда как полыхнет пламенем с каким-то странным сладковатым химическим запахом! И тетя Фарида, черная, обгорелая с ног до головы, прямо в снег выпала… Только ноги там еще в огне были.

Взялись ее из огня оттаскивать, да поздно – уже мертвая.

А на белой деревянной лопате красной краской из того баллончика было написано:

«Россия только для русских!»

…Пьяненький дядя Федя положил тяжелые заскорузлые руки на кухонный стол, уронил на них голову и тихо плакал.

Рафик встал из-за стола, взял ключи от своей собственной квартиры, которые хранились здесь, на Васильевском, и просто висели в кухне на гвоздике. Оделся, перекинул рюкзак через одно плечо. Нагнулся и поцеловал дядю Федю в лысину. Тот, не поднимая головы, заплакал еще горше.

Освобожденный из мест заключения гражданин Алимханов Р. Ш. вышел в коридор, прижался лицом к опечатанной двери комнаты тети Фариды, постоял так несколько секунд, надел роскошную пыжиковую шапку – один из ярчайших символов возросшего благосостояния советского человека, и уехал к себе домой – на Обводный…

Долго ехал в промерзшем трамвае, два раза пришлось пересаживаться. Один раз, как потом сообразил, – был лишний. Забыл за эти пять лет – куда идет, какой номер… Рафик и раньше-то на трамваях редко ездил. «Харлей» под задницей – чего еще нужно?

От Лиговки дошел пешком по набережной Обводного канала до своего дома. Сошел с тротуара на пустынную проезжую часть, посмотрел на свое окно во втором этаже. А там свет горит!

Поднялся по лестнице. На всякий случай посмотрел на номер квартиры – не ошибся ли? Да, нет… Его это номер. Здесь он жил, отсюда его брали, сюда же привозили на следственный эксперимент… И вот, на тебе!

Постеснялся совать свои ключи в скважину – вдруг кого-нибудь напугает… Нажал на кнопку звонка. А в квартире хорошо слышный детский голос: «Мама! К нам пришли!» И легкий топот бегущего ребенка.

Незнакомо залязгали чужие замки. Дверь приоткрылась сантиметров на тридцать. На длину толстой цепочки.

За цепочкой стояла молоденькая женщина в старом перекошенном байковом халате. Из-за нее выглядывали две совершенно одинаковые девочки лет пяти. Близнецы с большими синими глазами. Одеты они были тоже одинаково – бедно, нечисто и неряшливо.

«Господи… Как она их различает?..» – растерянно подумал Рафик и сказал:

– Извините… Это моя квартира…

– Что вы! – удивленно сказала женщина и улыбнулась. – Вы, наверное, что-то перепутали. Мы здесь уже три года живем. Муж эту квартиру еще в шестьдесят пятом от Балтийского морского пароходства получил…

Рафик помолчал, глядя в синие глаза близнецов. Потом решился:

– А с мужем вашим я не мог бы поговорить?

– Он в море, – привычно и быстро ответила женщина и наклонилась к близнецам: – А ну, марш отсюда! Стоят на сквозняке!..

Близнецы умчались с визгом и прыжками. Женщина отстегнула цепочку, открыла дверь шире и доверительно тихо сказала:

– Он ушел от нас. А девочкам я говорю – в море. Они ведь ждут…

– Та-а-ак… – Рафик показал на дверь соседки по лестничной площадке: – А Бронислава Казимировна вам про меня ничего не говорила? Моя фамилия – Алимханов.

– Так вы – Радик?! – испуганно спросила женщина.

– Рафик. Вообще-то я – Рифкат. Рифкат Алимханов.

– Но вы же… – она прикрыла рукой рот.

– Да. Но меня выпустили.

– Боже мой! Что же делать?.. У нас же ордер! Самый настоящий… Бронислава Казимировна рассказывала, что вас сразу после суда выписали и квартира два года просто так стояла… Бесхозная. Совершенно пустая. А потом ее нам в пароходстве дали. Можете спросить в домоуправлении…

Рафик снял рюкзак с плеча, порылся в нем и вытащил оттуда подарки для тети Фариды. Платок, расшитые меховые унты и жилетку из молодого олененка. Вложил их в руки молодой женщине:

– Вот. Возьмите. Сейчас зима. Холодно. Пригодится.

Молоденькая женщина в старом застиранном байковом халате протянула вещи обратно Рафику:

– Нет-нет! Что вы?.. Я не могу…

– Возьмите, пожалуйста, – твердо сказал Рафик.

На дальнейшие разговоры у него просто не было сил.

Он сам закрыл дверь своей бывшей квартиры, услышал, как щелкнул их замок, и стал спускаться по лестнице вниз…

«…Булонский лес, который мог бы исторгнуть у меня слезы радости, вызывает желание удрать в деревню и постараться больше не видеть Булонского леса…»

Жюль Ренар. Апрель 1908 года. «Дневник».

Рафик никогда не читал Жюля Ренара. Он даже не знал – кто это.

После мусульманского участка Ново-Волковского кладбища, после долгого и печального разговора с невидимой тетей Фаридой он купил самый дешевый билет до Котласа и улегся на верхнюю боковую полку душного плацкартного вагона.

О Ленинграде – о городе, где он родился и вырос, о городе, который чуть ли не еженощно счастливо снился ему в лагерных бараках, он подумал примерно так же, как и в начале прошлого столетия написал в своем «Дневнике» Жюль Ренар про Булонский лес. Наверное, с еще большей горечью…

Когда же он наконец устроился на своей полке и отвернулся лицом к пластмассовой стенке, из одного конца вагона раздался тоненький детский плач, а из другого кто-то пьяненько пропел «Что стоишь, качаясь, го-о-рькая рябина…», Рафик вдруг вспомнил чьи-то строчки:

 
…Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели…
 

Он хорошо помнил, что читал все это стихотворение! Целиком. И не только это. Что очень ему эти стихи тогда понравилось, тоже помнил. А вот кто это сочинил – совершенно из головы вылетело!

Сообразил только, что стихи были дореволюционные. Потому что при советской власти все пассажирские вагоны стали зелеными…

…Через сорок лет, в Мюнхене, в отделении онкологической хирургии университетской «Neuperlach Klinikum», в большой палате с огромным, во всю стену, окном, старик Теплов неожиданно и ненадолго утратил постоянно дребезжащее в нем чувство панического ужаса ухода из жизни и запоздало обидчиво спросил старого Рифката Алимханова – ныне «Herr Rifkat Kogan»:

– Так какого же… черта ты нам не позвонил?! Мы же послали тогда тебе наши телефоны! И московские – Кости Степанова. Мудило старое!

– Тогда я еще был «молодое мудило», – поправил его старый Рафик. – Прости, Зоенька. Я звонил. Трубку подняла ты. Знаешь… сколько лет прошло, а голос у тебя не изменился… Ты сказала, что Кирилл Петрович улетел в Уссурийск снимать документальный фильм – как ловят тигров…

– Да… Наверное, – неуверенно проговорила Зоя. – Но это было, простите меня, ребята, сорок лет тому назад! Помню только – когда Кирилл улетел за этими тиграми на Дальний Восток, телефон звонил, не умолкая…

– Какой это был месяц? – придирчиво спросил Теплов.

– Сорок лет тому назад это был февраль, – усмехнулся Рафик.

Незаметно для Тепловых он нажал кнопку впрыска обезболивающего и подумал, что перерывы между нестерпимыми приступами боли во всем теле становятся все короче и короче…

– Все верно, – подтвердил Кирилл Петрович. – Я улетел в конце января, а вернулся только в середине марта. Ну, а Косте Степанову ты звонил?

– Константина Сергеича не было в Москве. Мне его помощник сказал, что он уехал на юридический симпозиум в Варшаву.

Рафик попытался взять с тумбочки бутылку с минеральной водой и вдруг почувствовал, что сегодня эта бутылка намного тяжелее вчерашней! Хотя воды там было ровно столько же…

– А в милицию… В милицию ты обращался? – спросила Зоя.

«Что же я с каждым днем так слабею?» – подучат Рафик и ответил Зое:

– А как же! Куда ж мы, меченые, без милиции? Мне там открытым текстом заявили, что для города трех революций, мать его, я – по всем своим показателям элемент нежелательный. Чтоб я валил отсюда и становился на учет в том месте, где меня согласятся принять. Может, там и паспорт выдадут…

Зоя вгляделась в посеревшее лицо старого Рафика и тревожно спросила:

– Дежурного врача позвать?

– Нет, – ответил ей Рафик и снова нажал на кнопку обезболивающего прибора. – Я тут в вашей «Новой газете» нашел одну занятную штуку. Вот погляди, Зой… И Петровичу покажи. Там мальчишечка из Костромы – шесть лет пацаненку… Так у него тоже, понимаешь, какая-то онкология. В шесть лет… А нас все хотят убедить, что нужно верить в бога! И газета для него собирает деньги на операцию. Сейчас в России, говорят, это стоит – с ума можно сойти! Газета банковский счет открыла парнишке… Только помогите. Ну, кто сколько может. Зоя, я тут как пес Барбос на привязи, а ты наклонись, достань у меня из нижнего ящика тумбочки сервис-карту… Такая серенькая, пластиковая. «VISA» называется. Мне, когда я приехал сюда, один немец, не бесплатно, конечно, в Штатах счет открыл. Я туда на этот счет и заныкал все оставшиеся свои северные. Чтобы Полина на них лапу не наложила. Мало ли что со мной… Если на евро считать, так там еще тысяч семь будет.

Зоя наклонилась, выдвинула нижний ящичек тумбочки герра Когана и обнаружила эту пластиковую карточку, сознательно прикрытую разным нейтральным больничным барахлишком.

Не выпуская кнопку из рук, Рафик взял экземпляр «Новой газеты», показал на фотографию мальчика из Костромы, сказал:

– Видишь, какой симпатичный пацанчик? Ему еще жить и жить! Ты запиши пароль этой карточки – пятьдесят семь двадцать девять. Это номера моего бывшего ленинградского дома и квартиры на Обводном канале. Квартиры и дома нет, так хоть номера пригодились… И потихоньку снимай деньги с этого счета через гельд-автоматы. Они, правда, больше пятисот евриков в один день не дают, но… До последней копеечки сними, а карточку выброси. На хрен она потом нужна… И, пожалуйста, пошли все эти деньги в Кострому, этому пареньку. Вдруг поможет?.. Цифровой пароль записала?

– Да.

– Рафик, а может, оставишь хотя бы часть этих денег себе? Мало ли… – осторожно спросил старик Теплов. – Вдруг пригодятся?

– Кому? Мне? – рассмеялся и закашлялся Рифкат Алимханов. – Ты чего? Петрович! Ты так ни хрена и не понял?! Или это у тебя такие понты – интеллигентно успокоительные? Тем более что вчера вечером, когда ты заснул, а Зоя уже уехала, заглянула Полина… Она, кажется, только и ждала Зоиного отъезда. И сказала, что узнала все точно: нам, уже не работающим старикам-эмигрантам, ритуальные услуги целиком оплачивает социал…

– Милая, деликатная и предусмотрительная женщина, – сквозь зубы сказала Зоя, роясь в своей сумке.

Она вынула косметичку, оттуда – маленькие маникюрные ножницы, аккуратно вырезала из газеты фотографию далекого, незнакомого, очень больного ребенка, со всеми его адресами и костромскими банковскими реквизитами. Завернула в эту вырезку сервис-карту «VISA» на имя Рифката Когана и спрятала в сумку.

– Рафик, хочешь, я тебя побрею? Пока ты на коротком поводке у этой своей обезболивающей машины? – спросила Зоя. – А то за последние два дня ты зарос, как африканский кактус…

– Это было бы просто прекрасно! – оживился Рафик. – Но что скажет на это Петрович?

– Если не будешь строить ей глазки – ничего не скажу.

– А если буду?

– Тогда я просто вызову тебя на дуэль!

– Вот это будет зрелище! – уважительно и восхищенно произнесла Зоя Александровна Теплова. – Новый аттракцион! Старческая схватка двух прихворнувших бронтозавров!

– Эх! Где наша не пропадала! – отчаянно и слабенько выкрикнул Рафик. – Черт с тобой, Петрович, банкуй! Рискую! Брей, Зоенька!

«…Послезавтра утром меня повезут на операцию…» – со смертной тоской подумал Кирилл Петрович Теплов.

– Это еще что за поездка?!

– Международный фестиваль документальных фильмов.

– Но почему в Америку? Америка-то вам зачем?!!

– Потому что фестиваль будет именно там.

– Вы по нашей замечательной родной стране хоть ездили?

– Я – журналист. Я объехал почти весь Союз.

– «Почти»! А на Камчатке бывали?

– Нет.

– Вот на Камчатку и поезжайте! А Америка вам совершенно ни к чему!!!

1973 год. Выездная комиссия Выборгского райкома партии г. Ленинграда

…Но тигры все-таки победили.

Фильм «Уссурийцы», собравший все призы предыдущих фестивалей в Праге, Варшаве и Стокгольме, был отправлен на Международный фестиваль документальных фильмов в Соединенные Штаты Америки. Непосредственно – в Сан-Франциско.

Вопреки резолюции Выездной комиссии Выборгского райкома партии города Ленинграда – «…к поездке не рекомендовать!»,фильм представляли его создатели: беспартийный автор сценария – лауреат Государственной премии Кирилл Теплов и член КПСС режиссер-оператор – заслуженный деятель искусств РСФСР Сергей Воронин.

Но этому предшествовала битва титанов: Госкино СССР обратилось в ЦК КПСС с клятвенным обещанием унизить Америку и вырвать для Советского Союза хоть какой-нибудь приз за картину «Уссурийцы».

К сему прилагалась докладная представителя «Совинфильм» в США, негласно подтвержденная источниками компетентных органов, курирующих Госкино СССР.

ЦК дал пинка под хвост Ленинградскому обкому партии…

…Обком шарахнул по мозгам Выборгскому райкому…

…Выборгский райком тут же вставил гигантский фитиль всей своей Выездной комиссии, гаркнув на нее так…

…что не в меру бдительным пенсионерам-общественникам и нескольким инструкторам райкома срочно пришлось менять мгновенно промокшие штаны на сухие!..

 
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица!..
 

Отлета «стальной птицы» из аэропорта «Шереметьево» в Нью-Йорк пришлось ожидать лишних четыре часа. Внезапным снежным бураном занесло взлетную полосу, и, наверное, что-то не ладилось с ее очисткой.

Кинодокументалистов было пять человек. Плюс руководитель группы – старый режиссер, легенда советского научно-популярного кино – народный артист СССР Давид Шалвович Габуния – шесть. Габуния давно ничего не снимал, но повсюду секретарствовал и представительствовал.

Седьмой была переводчица «Интуриста» Нина – очень миловидная женщина лет сорока с необъятным, выдающимся задом, от вида которого большая группа южносоветских людей, тоже куда-то вылетающих, попросту оцепенела и потеряла возможность смотреть куда-либо еще, кроме роскошной Нининой попы…

Восьмым – полненький, небольшого роста улыбчивый человек с круглым симпатичным лицом и слегка навыкате большими голубыми глазами оказался представителем «Совэкспортфильма». Так, во всяком случае, было напечатано в его визитных карточках, которые он раздал при знакомстве с членами делегации. Звали его Анатолий Викторович Сомов.

– Как по-твоему, в каком он звании? – еле ворочая языком, недобро и громко спросил у Теплова его режиссер-оператор Серега Воронин. Весь такой заслуженный деятель искусств… Только очень сильно пьяный.

После сдачи багажа, прохождения таможни и паспортного контроля, уже находясь «за границей», они уселись в маленьком «зарубежном» кафе и, в ожидании все время откладывающегося вылета, успели выпить полторы бутылки коньяку, элегантно закусывая тонко нарезанным лимоном.

– Сейчас спросим, – ответил ему такой же пьяный Кирилл Теплов.

Он вытащил визитную карточку представителя «Совэкспортфильма», освежил в памяти его имя и отчество и крикнул:

– Анатолий Викторович! Не присядете ли к нам?

– С удовольствием, – ответил ему Сомов и сел к ним за столик, держа в руке бокал с красным вином.

– Коньячку? – спросил его Теплов. – За знакомство.

– А нас ведь сегодня уже с утра знакомили, – г-ссмеялся Анатолий Викторович. – На собеседовании в Союзе. Но вы были сразу после поезда…