Текст книги "Ночь с Ангелом"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– А вы хотите, чтобы из-за вас мы все тут на уши встали, да? – «Решительный и ответственный» перестал играть в дипломата. – То – туда, то – обратно! Вы уверены, что ленинградские органы вас по головке погладят и с оркестром встречать станут?

– Будь что будет… Только верните меня, – хрипло проговорил Лешка и, перешагнув через самого себя, добавил: – Умоляю вас…

– А вы представляете себе, во что это влетит нашему советскому государству? Переписка, запросы, выяснения, депортация… Здесь, знаете ли, ничего даром не делается!

«Где это „здесь“ – в Западной Германии или в советском посольстве?» – хотел было спросить Лешка, но Гриша больно наступил ему на ногу и не оставил «решительному» ни малейших сомнений:

– Мы все оплатим! Мы за все рассчитаемся!

Ответственный начальник решительной «Инспекции» что-то прикинул в уме и спросил у Гриши Гаврилиди:

– А вы кто будете гражданину Самошникову? Я что-то не понял.

– Я его менеджер. Концерты его устраиваю, выступления… Гаврилиди моя фамилия.

Начальник призадумался. Гриша воспользовался паузой:

– Да, кстати! Алексей Сергеевич в театре молодого Ленина играл! Владимира Ильича…

Лицо «ответственного и решительного дипломата» окаменело от ужаса. Он напрягся, побагровел и, перегнувшись через собственный стол к Лешке и Грише, свистящим шепотом произнес:

– Этим не шутят!

– Чтоб я так жил, – тут же сказал Гриша. «Ответственный» помолчал, отдышался и, наконец, пришел в себя:

– Вы, гражданин Самошников, выйдите в коридорчик, посидите там. А вы, гражданин Гаврю…

– Гаврилиди, – услужливо подсказал Гриша.

– А вы, значит, задержитесь, – сказал начальник, не рискуя снова запутаться в неприятной ему нерусской фамилии.

– Десять тысяч!!! Десять тысяч западных бундесмарок, сука!!! – кричал Гриша Гаврилиди.

Несмотря на тихую, пустынную окольную дорогу – «ландштрассе», куда раздерганный Гриша впилился, так и не найдя в Бонне выезда на автобан, обратный путь был очень шумным, нервным и скоростным.

– Десять тысяч!!! Курва!.. Охереть можно! – вопил Гриша на скорости сто тридцать при ограничении в семьдесят километров.

– Десять тысяч… – потерянно повторял за ним Лешка.

– Да еще в течение пяти суток!.. Жлобяра советская!..

– И чтобы я еще публично всю Западную Германию обосрал… Как плацдарм американской военщины, – не мог оправиться Лешка.

– На это как раз можешь болт забить… Он же сказал, что они сами напишут, как надо. Тебе только подмахнуть…

– Но почему только «американской»?! – тихо возмутился Лешка. – А где мы были на гастролях? В детском садике с танками и самоходками?! Перестройка, мать их. Ни хрена не меняется…

– Как это не меняется?! – кричал Гриша, нагло обгоняя неторопкий фургон под испуганный, истерический сигнал встречной машины. – Очень даже меняется! Когда это было, чтобы такой «бугор» брал на лапу?! То есть, конечно, брали, но не от таких, как мы… А счас, е-мое и сбоку бантик! Рассказать в Одессе – никто ж не поверит!..

– Осторожнее, Гришка, не гони… Здесь ограничение по скорости. Семьдесят кэмэ.

– Ездить надо уметь! Ты о бабках думай! Десять тысяч!!! – кричал Гриша и гнал по узкой дороге бедную старую «мазду» со скоростью сто сорок.

… Потом ели жареные колбаски и пили кофе на придорожной автозаправочной станции в районе Берцдорфа.

– Почему же он говорил о деньгах не со мной, а с тобой? – удивлялся Лешка.

– Увидел делового человека, с которым можно сварить супчик, – достойно отвечал Гриша.

– Но речь-то шла обо мне! Зачем нужно было выставлять меня в коридор? – не понимал Лешка.

– Шлемазл! Ты же – свидетель!.. На кой черт ему в кабинете лишний глаз и лишнее ухо, когда речь идет о «капусте»? А от меня одного можно всегда отпереться – послать в жопу, сказать, что я – шантажист, психопат… Что хочешь! Элементарно… Кто я? Что я? Беглый грек с-под Одессы. Кому лучше поверят?

– Десять тысяч… С ума сойти! Нереально. – Лешка встал, вытер руки бумажной салфеткой.

– Отольем на дорожку? – спросил Гриша.

Пошли в туалет. Сделали свои дела, помыли руки, вышли к стоянке, где отдыхала несчастная служанкина «мазда», с которой от рождения никто не обращался так нагло, как этот беглый Гаврилиди.

Рядом со стоянкой – площадочка, где продавали разные подержанные автомобили. Машинки выглядели как новенькие.

Гриша остановился рядом, сказал Лешке:

– Пожалуй, выберу себе «фольксваген».

– Собираешься покупать машину? – удивился Лешка.

– Нет, конечно. Откуда у меня деньги?

– Тогда почему бы тебе не выбрать «мерседес»? – поинтересовался Лешка Самошников.

Вечером сидели у Немы Френкеля в «Околице».

К несчастью для Френкелей, народу в кафе не было, и Лешка не пел романсы, а Гриша Гаврилиди не сверкал лацканами старенького смокинга. Просто сидели за столиками и пили кофе с горячими бутербродами.

За кофе мадам Френкель с них не брала ничего, а за горячие бутерброды Нема взимал с Лешки и Гриши, как обычно, – половинную стоимость. Свои люди – сочтемся…

Сейчас мадам Френкель мыла пивные стаканы, а глава предприятия протирал их несвежим полотенцем.

– Я так и не понял, почему этот посольский тип дал нам всего пять дней? – спросил Лешка.

– Он в воскресенье улетает в Москву. В отпуск. Эти десять штук для него – как бы «подъемные».

– Он так и сказал?! – поразился Лешка.

– Он сказал про воскресенье, Москву и отпуск. Остальное было нетрудно додумать, – ответил Гриша и крикнул Френкелю: – Нема! Дай десять тысяч, через год отдам с процентами.

– Мишугинэ, – грустно произнес Нема, просматривая на свет только что вымытый стакан. – Тебе перевести на греческий?

– Не надо, я ж с-под Одессы.

– Смотри, почти рядом! – удивился Френкель. – Чего же ты не попросил у меня раньше, когда я заведовал столовой закрытого типа при Мариупольском исполкоме?

– А ты бы дал?

– Честно? Вряд ли.

Мадам Френкель полоскала стаканы в тазике с мутной водой, чтобы не открывать кран и не нести лишних расходов.

– А тогда было? – нахально спросил Гриша.

– О чем ты говоришь?! – трагически воскликнул Нема Френкель.

От этого возгласа мадам Френкель уронила руки в тазик с грязной водой и тихо заплакала.

– Аллее кляр, – пробормотал Гриша. – С вами все ясно.

Долго молчали. Гриша просчитывал в голове какие-то невероятные, фантастические комбинации, вплоть до ограбления сберегательной кассы в каком-нибудь маленьком провинциальном городке.

Лешка представлял себе маленького Толика в стальных наручниках, искаженное предсмертной мукой лицо дедушки… Плачущую маму, бабушку, растерянного папу… Полутемную квартиру на Бутлерова, институт на Моховой, напротив – Брянцевский ТЮЗ с открытой сценой, пустой зал с полукруглым амфитеатром… А в последнем верхнем ряду один-одинешенек сидит мертвый дядя Ваня Лепехин…

– Это верно, что Лори тебе предлагала работу актера за большие бабки? – спросил Гриша. – Ты намекал, когда в Бонн ехали…

– Правда.

– Ну и что же ты?

– Да так… Отказался.

– Почему?!

– Как тебе сказать?.. Ну, как если бы балерину заставили петь арию Каварадосси.

– «О, никогда я так не жаждал жизни…» – тут же спел Гриша.

– Правильно. Молодец, – сказал Лешка. – А теперь сразу же станцуй партию принца Зигфрида.

– Но это же разные вещи! – рассмеялся Гриша.

– Я так и сказал.

– А что нужно было делать-то? – не унимался Гриша Гаврилиди.

– Что, что!.. Трахаться за деньги! Причем – ежедневно.

– Е-мое! Где же их столько взять?! – поразился Гаврилиди. – За полтинник тебе только отстрочат, а по-настоящему потрахаться – меньше стольника и не суйся! Я уж приценивался как-то…

– Ты не понял, – сказал ему Лешка. – Это не ты должен платить, а это тебе… Нам будут платить за это! Мужикам.

– А нам-то за что? – искренне удивился Гриша.

– Ты порнуху когда-нибудь смотрел?

– А то! Я раз видел, как снимают простое кино… Так там вокруг такая мишпоха! Всякие кинооператоры, осветители, режиссеры, мать их за ногу… Да у меня и в жисть не встанет при посторонних!

– Вот за это и платят. Чтобы по команде вскакивал.

– Кошмар! – ужаснулся Гриша. – А если баба не того… Ну, не нравится, предположим.

– Тебя что, жениться на ней нанимают?! – разозлился Лешка. – Тебе платят за то, чтобы ты трахал ее! Остальное – твои проблемы. И потом, ты, Гриша, можешь не переживать. Тебя в этот бизнес все равно не возьмут.

Более оскорбленного и обиженного «грека с-под Одессы» мир не видел со дня его сотворения! Воздух в «Околице» сгустился до невероятной плотности. Казалось, сейчас сверкнет молния и грянет гром. И он грянул!

– Почему это?!! – заорал Гриша так, что у мадам Френкель в руках лопнул пивной стакан, к счастью, ничуть ее не поранив.

– Размер, – спокойно и коротко произнес Лешка.

– Какой еще «размер»?! – Гриша был совсем ошарашен.

– Не впечатляющий.

Гриша чуть не заплакал:

– Откуда ты знаешь, засранец?!

– Помнишь, на заправке в туалет ходили – отлить перед дорогой? Там и видел.

– Ты же серый, как штаны пожарного! Ты такой вид члена, как «нутрячок», знаешь? – Гриша даже задохнулся от злости.

– Нет. А что это?

– А это когда он в спокойном состоянии, он действительно маленький, еле выглядывает… А в возбужденном – изнутри вылезает на семнадцать с половиной!

– Чего «семнадцать с половиной»?

– Сантиметров, дубина!!!

– Не свисти.

Гриша хищно огляделся по сторонам:.

– Эх, жалко завестись не на кого! Я бы тебе показал, мудила…

Но этого Лешка уже не слышал. С недавних пор он заметил за собой одну странную особенность: в какой-то неуловимый момент оживленного разговора он вдруг умудрялся неожиданно и автоматически отключаться. Еще продолжал что-то заинтересованно спрашивать, что-то толково и остроумно отвечал, тонко и иронично поддерживал болтовню, но в то же самое время уже размышлял только о своем собственном, и голова его, до разламывающих болей, до бешеного стука в висках, была занята таким личным и сокровенным, куда не было входа никаким самым умным и симпатичным собеседникам. И в его глазах стояли только СВОИ…

«Я их больше никогда не увижу… – думал сейчас Лешка. – Как жаль… Как жаль!.. Я же еще тогда понимал, что Псков, этот театрик – временно… Знал, что когда-нибудь все равно уеду домой в Ленинград. Не на выходные, а совсем… В другой театр… И даже жить, может быть, буду не со своими на Бутлерова, а где-нибудь еще. В Ленинграде радио, телевидение, „Ленфильм“… Подработаю, куплю квартирку однокомнатную – пусть даже в Автово, на Охте, в Озерках…

Наплевать! Зато каждую секунду буду знать, что все мои рядом со мной. В любой миг позвоню, приеду, увижу… Они будут слушать мою хвастливенькую трепотню, и я буду точно знать, что им чихать на все, о чем я там болтаю, – им просто очень важно видеть меня. Своего старшего внука, сына, брата… Теперь я знаю, почему не любил Толика-Натанчика. Я это понял в тюрьме. Ночью он мне приснился, а утром я все понял! Оказывается, я ему всегда завидовал… Глупо, но это так… В нем, даже в маленьком, всегда было то, чего не было у меня, – он совершал Поступки!.. Какими бы они ни были… Потом все наши, и он в первую очередь, расплачивались за них его приводами в милицию, мамиными слезами, папиными затемнениями в легких, бабушкиными сердечными приступами и унизительной беготней деда со всеми своими орденами и медалями по знакомым генералам… Лишь я один не платил по Толькиным счетам… От нелюбви и зависти! Ах, если бы мне, как актеру, хотя бы к середине жизни ощутить ту меру популярности и признания, какую наш Толик-Натанчик имел в своей жестокой кодле в двенадцать лет!.. Как я был бы счастлив… Один раз в своей жизни я тоже попытался восстать и совершить Поступок. И вот я здесь… И восстания не получилось, и поступок обернулся каким-то безысходным фарсом!… Прости меня, Толинька-Натанчик!.. Знаешь, я когда-то читал книжку одного очень неплохого писателя. А там перед какой-то его повестью стоял эпиграф. Кажется, он звучал так: «Стоило ли пересечь полмира, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре?..» И хотя дальше там следовали совершенно другие, чужие события, я теперь почему-то все чаще и чаще вспоминаю – «Стоило ли пересечь полмира, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре?..» Никогда мне не достать эти вонючие деньги, чтобы заплатить за себя выкуп!.. Никогда мне больше не увидеть вас, а ведь вы были теми ниточками, которые удерживали меня рядом с собой… Как воздушный шарик. Две ниточки уже оборвались – дедушкина и дяди Вани Лепехина… Все! Я не хочу, чтобы рвались и остальные. Я лучше сам уйду из этой паршивой, дурацкой жизни!..»

Тут Лешка вдруг почувствовал излишнюю приподнятость и пышность своих размышлений и устыдился.

Хотя впервые возникшее в нем желание покончить с собой вторгалось в его мозг все настойчивей и настойчивей.

… Ко второй половине нашего пути, после остановки в Бологом, я как-то сам насобачился выбираться из Того Времени в Это.

Ну, будто бы я из темного, небольшого и душноватого просмотрового зальчика выползал покурить к лифту – на светлую лестничную площадку монтажного корпуса «Ленфильма»…

Сейчас ощущение было примерно то же, однако в купе я появился таким встрепанным и до предела нервно раздерганным, словно только что отсмотрел отвратительно снятый материал, напрочь искажающий замысел моего сценария! Это уже несколько раз случалось в моей долгой и не всегда радостной киножизни. Но такого состояния тревоги я не испытывал никогда.

– Вы должны мне помочь, Ангел! – быстро проговорил я. – У меня в Мюнхене, в банке есть кое-какие деньги, полученные за последнюю книгу… Кредитная карточка с собой… Вы можете каким-нибудь образом, по своим… не знаю, как это там у вас называется! Ну, по своим «ангельским каналам», что ли, немедленно снять с моего счета эти вонючие десять тысяч марок и срочно перевести их Лешке Самошникову туда, в То Время?.. Тогда он наверняка успеет заплатить в Бонне этой посольской сволочи и… Подождите! Лучше снять и перевести ему двенадцать тысяч! Ему же потом потребуются деньги на дорогу, на разные мелочи…

– Успокойтесь, Владим Владимыч, – тихо сказал мне Ангел. – Вон и сердчишко у вас распрыгалось, и давленьице подскочило… Вот сначала мы все это уберем, как говорят немцы, «к свиньям собачьим», а потом продолжим. Закройте глаза…

Я послушно зажмурился. Дыхание стало сразу же ровнее…

– Странно, правда? – где-то проговорил Ангел. – Свиньи – основной немецкий продукт и весьма уважаемое в Германии животное; собаки – самые обожаемые существа в немецких домах, а совершенно алогичное соединение этих двух симпатичных слов – оскорбительное ругательство!

Обруч, сжимавший мою голову, распался, а потом и вовсе исчез, унося с собою боль из затылка и пугающий гулкий стук моего старого сердца.

– Так лучше? – услышал я голос Ангела.

– Да. – Я открыл глаза. – Но времени терять мы не имеем права, Ангел! Там такое может случиться…

– Нет, – сказал Ангел. – Уже не может. Я это предусмотрел еще тогда – в То Время. По-моему, для двенадцатилетнего начинающего Ангела, по существу – всего лишь практиканта Школы Ангелов-Хранителей, я сотворил тогда очень занятный трюк, пытаясь найти деньги для Лешки! Правда, на эту неординарную мысль меня навела одна фраза, сказанная ночью миссис Лори Тейлор. И тем не менее я и по сей день мог бы гордиться идеей, которая в То Время пришла в мою мальчишечью голову…

Ангел помолчал. Потом нехотя добавил:

– И если бы не последующие события… Вам рассказать или вы сами досмотрите?

– Сам досмотрю, – обиженно буркнул я.

Не скрою, я был слегка огорчен тем, что мой искренний порыв не нашел в этой истории применения и как-то сам по себе ушел в песок.

– Не сердитесь, – мягко сказал мне Ангел. – Смотрите. Не буду вам мешать…

… На следующий день после возвращения из Бонна и грустных посиделок в «Околице», теплым вечером девятого августа, на пороге Лешкиной квартиры неожиданно возник Гриша Гаврилиди с бутылкой дешевого полусладкого венгерского вина с нежным немецким названием «Медхентраубе», что означало «Девичий виноград»!

– Чтоб я так жил, Леха, как я наконец понял, что такое родина и Советский Союз! – невесело провозгласил Гриша, продираясь сквозь узенькую кухоньку к небольшому столику с двумя табуретками. – Я тебе не наливаю, да?

– Ну почему же? – спокойно возразил Лешка и поставил на стол сыр, помидоры и булочки. – Полстаканчика и немного водички туда – ничего страшного. С такого коктейля не загуляю.

Выпили, закусили. Гриша налил себе еще. Лешка отставил свой стакан в сторону, накрыл его ладонью.

– Уважаю, – отметил Гриша. – Так вот, Лешенька, я тебе скажу, «с чего начинается Родина»! Таки не «с картинки в твоем букваре»! А с той секунды, когда ты звунишь…

– Звони΄шь, – поправил его Лешка.

– Нехай, «звон и΄шь»… А тогда, когда ты звон и΄шь соседке в дверь и говоришь: «Марь Ванна…» Или: «Софья Соломоновна! Магазин уже закрыт, а мне пара яиц нужна как воздух! Завтра верну три – с процентами…» Ну, так она, как полагается, над тобой пошутит, что мужик без яиц – вообще не мужик, но она таки даст тебе эти яйцы!.. И тебе сразу становится радостно, что вокруг тебя такие веселые и хорошие люди… Вот это я понимаю – Союз! Это – Родина, таки с большой буквы!..

– Очень тонкое наблюдение, – улыбнулся Лешка.

Гаврилиди моментально вздыбил шерсть на загривке, опрокинул стакан «Медхентраубе» в глотку и заорал с нарочитыми «одессизмами» в голосе:

– А шо такое?! Нет, вы посмотрите! Или я не прав?! Он еще лыбится!.. Шо я делал весь этот блядский день, прежде чем пришел сюда с бутылкой? Я, как последняя дворовая Жучка, весь город обегал в поисках денег под любые гарантии!..

– Ах, Гришенька, – вздохнул Лешка, – какие мы с тобой можем дать гарантии?

– О! – воскликнул Гриша Гаврилиди. – Это ж можно просто с дерева упасть – мне все отвечали твоими же словами! Я уже просил не десять тысяч, а хотя бы пять… Я придумал, что возьмем пять, поедем в Бонн, отдадим их этому посольскому крокодилу, а про вторую половину скажем: от когда у нас будут все документы на руках, тогда он и вторую пятеру получит. С понтом – мы таки боимся за свои бабки. А как только он нам все ксивы на твой отъезд замостырит – мы будем его видеть в гробу и в белых тапочках! Пусть попробует кому-нибудь на нас пожаловаться!.. Как я придумал? Детектив, бля!

– Гениально, – очень серьезно сказал Лешка. – Агата Кристи от зависти может утопиться в собственной ванне, а братья Вайнеры будут рыдать друг у друга на плече, завистливо приговаривая: «Ах, этот Гаврилиди! Как обошел нас, мерзавец… Как сюжет закрутил, сукин кот! Обалдеть можно!»

– Но пяти тысяч я тоже не достал, – упавшим голосом виновато признался Гриша.

– Я это понял, когда ты стал мне объяснять, «с чего начинается Родина», – спокойно сказал Лешка. – Рад за старуху Кристи и ребят Вайнеров. Ты не принесешь им творческих горестей. Нельзя бороться за счастье одного человека, одновременно доставляя массу неприятностей и неудобств всем остальным…

И подумал Лешка – хорошо бы Гриша ушел пораньше.

Потому что, если сегодня, девятого августа, он, Лешка Самошников, до полуночи не сделает ЭТОГО, потом у него просто может не хватить на ЭТО смелости…

– Послушай, «великий комбинатор», – сказал Лешка, – тут остались кое-какие денежки, которые Лори ссудила нам на дорогу. Сто семьдесят марок. Вот – сто, вот – пятьдесят и двадцатничек… Она в понедельник вернется из Испании, так ты поблагодари ее и отдай их ей.

– А у самого руки отвалятся? – спросил Гриша.

– Нет, конечно. Но я хочу завтра с утра пораньше электричкой смотаться на несколько дней в Золинген. Там у меня один дружок ленинградский объявился, – без малейшего напряжения тут же сочинил Лешка.

– Давай деньги и оставь телефон дружка. Мало ли что?..

– Видишь ли, Гриня, он меня сам разыскал. Сказал, что будет встречать на вокзале. А телефон и адрес его я забыл спросить. Я тебе сам позвоню, – легко и беззаботно соврал Лешка.

Гриша сгреб сто семьдесят марок, положил их в бумажник отдельно от своих, глянул на часы:

– Е-мое и сбоку бантик! Полвосьмого!.. Помчался. Я тут с одним жутко ушлым немцем карагандинского разлива договорился встретиться. Может, он чего присоветует?

– Вполне вероятно, – согласился Лешка. – Беги, беги, Гришаня.

«… Позвонить в Ленинград?..

Нет. Не нужно… Пусть все будет так, как есть.

Пусть ждут как можно дольше. Ожидание продлит им жизнь…

Но как ЭТО сделать?.. Как сделать «технически»?

Я же столько раз видел ЭТО в кино, в театрах… В двух спектаклях я и сам… В «Утиной охоте» и в выпускном – в «Ромео и Джульетте». Потом, правда, я выходил кланяться… Сегодня я вряд ли выйду на авансцену. Что же делать? Как ЭТО совершается?..

В Пскове после спектакля за кулисами повесился молодой рабочий сцены. Нашли его только к утренней репетиции. Говорили – от ревности… Как было страшно!.. Лицо черно-синее, в зубах наполовину прикушенный язык, серая пена из ноздрей, промокшие и обгаженные штаны, носки, ботинки. Лужа мочи внизу и… Запах! Какой-то жуткий, омерзительный запах…

Нет! Нет-нет… Господи… Боже, помоги мне уйти!.. Не хочу больше жить. У меня нет ружья, чтобы просто-напросто застрелиться…

Мне даже нечем себя отравить. Как же ЭТО сделать?..»

И тут Лешка вспомнил, что он не умеет плавать!

Вот… Выручит то, чего он так стыдился с мальчишечьих лет.

А еще он вспомнил, как прекрасно и бесстрашно плавал и нырял маленький Толик-Натанчик. С четырех лет!..

Скорее всего Лешка еще и поэтому его не любил…

«Наверное, нужно что-нибудь написать… Так все делают.

А что? Что я могу написать?.. И кто это потом прочитает? Полиция? Вызовут, наверное, кого-нибудь перевести последнее письмо утопленника…

Гришку Гаврилиди будут допрашивать. Нему Френкеля… Лори Тейлор. В смысле – Лариску Скворцову, умную и решительную, добрую и очень деловую москвичку, лауреата международного порнографического «Венуса». Обладательницу американского гражданства и американского паспорта. А также огромного запаса нерастраченной бабской нежности, не растоптанной и не стертой ежедневными профессиональными упражнениями… Ее обязательно допросят. Все видели, как она тогда увезла Лешку Самошникова из «Околицы».

Интересно, в Бонн, в наше посольство, сообщат? Чтобы этот говнюк, который запросил за возвращение домой десять тысяч, хоть поперхнулся бы!..

Да нет… Вряд ли. При чем тут наше посольство?

Не буду ничего писать. Любое слово, любая строчка из последнего письма самоубийцы могут невольно кому-нибудь напакостить. Не буду!

Пусть это выглядит, как «несчастный случай». Тогда никого не тронут. Может быть, так – для проформы – поспрашивают…

Как тогда в театре следователи нас всех опрашивали, когда тот паренек за кулисами повесился».

Который час? Лешка посмотрел на часы – дешевые, десятимарковые, купленные в «Вулворте», но очень похожие на дорогие: с секундной стрелкой, с календариком, со всякими прибамбасами для бедных турков и нищих советских туристов.

«09 авг.» – говорил календарик.

«11 часов 02 минуты» – сообщил циферблат.

«Господи! – подумал Лешка. – Неужели мне осталось жить всего лишь один час?.. Даже меньше».

Он выложил из карманов документы на кухонный столик, чьи-то визитные карточки, клочки бумажек с наспех записанными на ходу какими-то адресами и телефонами и единственную двадцатимарковую купюру.

Вздохнул и собрался было уже выйти из кухни, но остановился и вернулся к столу. Скомкал все визитные карточки, бумажки с телефонами и адресами, зашел в уборную, тщательно разорвал все на мелкие кусочки, ссыпал их в горшок и спустил воду.

Он подумал, что совершенно не нужно, чтобы потом, когда найдут его тело, по этим визиткам и адресам с телефонами ни в чем не повинных людей таскали бы на допросы. Или, еще чего хуже, на опознания…

При этой мысли Лешке неожиданно стало очень зябко, и он надел на себя легкую белую курточку. Подивился тому, что пытается унять озноб и согреться перед ЭТИМ, погасил повсюду свет, вышел на лестничную площадку и аккуратно запер квартиру.

Сел в лифт, спустился под козырек парадного подъезда и бросил ключи в свой же почтовый ящик. Падая, ключи не звякнули о металл. Они глухо стукнулись обо что-то мягкое, бумажное, да так и застряли на середине, не достигнув дна.

Лешка по привычке заглянул в три отверстия на передней стенке ящика и увидел там что-то похожее на письмо и рекламку вновь открытой пиццерии «с доставкой на дом».

Про рекламку он сообразил лишь потому, что вся урна, стоявшая рядом с почтовыми ящиками его подъезда, была забита уже выброшенными красивыми и веселыми желтыми рекламками этой пиццерии.

А вот что за письмо пришло ему – Лешке было наплевать.

К десяти часам вечера большие немецкие города уже спят.

Где-то еще что-то теплится – ночные клубы и клубики, редкие казино, бордели…

Какая-то суетня около «Хауптбанхофа» – Главного вокзала.

Но магазины уже закрыты, в кафе и ресторанчиках убирают испачканные скатерти со столов и тушат свечи…

На всех улицах и переулках дрыхнут автомобили, уткнувшись носами в попы друг другу…

В окнах домов почти нигде уже не видно света – спят мифически «правильные» и «праведные» немцы. Спят…

В одиннадцать исчезают запоздалые прохожие.

Без четверти двенадцать еще может промчаться по городу старый, вдрызг изъезженный «порше» с опущенными боковыми стеклами.

В этой в прошлом самой дорогой, а сейчас – копеечной машине будут сидеть гордые и глуповатые молодые турецкие люди, а из автомобильных динамиков во всю их многоваттную мощь в спящее немецкое небо будут нестись душераздирающие по занудливости очень восточные мелодии.

И старик «порше», и вопящие в ночи турецкие гордецы, и разрушительные звуки, взрывающие сны добропорядочных немцев, – это не разгульное, бьющее через край веселье, а всего лишь унылая и хамская демонстрация восточного презрения к приютившей их западной стране…

И еще: если через какой-нибудь немецкий город будет протекать хоть какая-нибудь речка, а через речку ляжет несколько мостов, соединяющих половинки города, один из них тщеславные жители этого города обязательно назовут «Кайзер-брюкке». Что будет означать – «Королевский мост».

Ну, точно так же, как в Советском Союзе не было городка без улицы Ленина или большого города – без Ленинского проспекта…

Вот именно посередине такого Кайзер-брюкке по-русски поздним вечером, а по немецким понятиям – глубокой ночью, без четверти двенадцать, девятого августа стоял очень-очень одинокий Леша Самошников, еще совсем недавно молодой, талантливый драматический актер, на которого когда-то, говорят, сам Товстоногов глаз положил, а Равенских специально заезжал в Псков – посмотреть, как Алексей Самошников играет горьковского Ваську Пепла.

А вокруг Лешки стояли: его мама Фирочка Самошникова, папа Сергей Алексеевич, бабушка Любовь Абрамовна, младший братишка Толик-Натанчик, почему-то в наручниках и ножных кандалах, мертвый дедушка Натан Моисеевич при всех своих орденах и медалях и покойный дядя Ваня Лепехин…

Ах, как они, и живые и мертвые, плакали, как умоляли Лешку не делать ЭТОГО, как упрашивали подождать хоть немного, в надежде на…

…вот только на что они с Лешкой могли бы надеяться – никто из них не знал.

Лешка горько плакал вместе с ними, отчетливо понимая, что все это наваждение всего лишь его предсмертный бред – что-то вроде прощальной картины последнего акта. И нету на этом мосту вокруг него никого из близких, ни живых, ни мертвых. И стоит он здесь один-одинешенек, и надежды у него нет никакой…

Он прижался грудью к прогретому за день теплому каменному ограждению моста, чуть перегнулся вперед, посмотрел вниз, стараясь разглядеть черную тихую воду вялой городской реки, а воды-то и не увидел.

Не к месту и не ко времени в глазах Лешки вдруг возникла недавно виденная телевизионная хроника – залитый светом нью-йоркский ночной Манхэттен. А в мозгу, уж совсем некстати, просквозила склочная мыслишка – как плохо и патологически экономно освещены немецкие города! Поярче был бы этот фонарь, под которым стоит сейчас Лешка, можно было бы и воду внизу разглядеть. А так неизвестно – есть она там или нет… Может быть, я сейчас туда брошусь и не утону, а только разобьюсь…

Господи?.. Да какая разница?! О чем это я?!

Лешка решительно выпрямился и неожиданно увидел некое движение с левой и правой набережных к середине моста.

С левой на мост медленно въезжала полицейская патрульная машина, сверкая синими проблесковыми мигалками, а с правой к Лешке мчался какой-то мальчишка, истошно вопя на бегу:

– Вечерние новости! «Абендвельт»!!! «Абендвельт»!.. Последние вечерние новости! Только в «Абендвельте» последние новости!..

Причем мальчишка явно старался опередить полицейский автомобиль и первым доскакать до Лешки! Наверное, он видел в Лешке своего единственного и последнего покупателя.

«Странно… – подумал Лешка. – Я и не знал, что здесь есть мальчишки-газетчики…»

На мгновение ему показалось, что маленький продавец вечерних газет не бежит к нему, а слегка летит в нескольких сантиметрах от поверхности моста. Причудится же такое!

Но больше всего Лешку беспокоила полицейская машина.

Не хватает еще, чтобы его спасала полиция! Или просто забрала бы его в участок. Что вполне вероятно: ночь, иностранец, почти не говорящий по-немецки, документов нету… Пока установят личность, пока все выяснят, пока отпустят, а там и решение расстаться с жизнью одним махом испарится, сменится унизительной трусостью и…

Маленький продавец вечерних газет неожиданно оказался совсем рядом. Наверное, Лешка слишком засмотрелся на приближающуюся полицейскую машину.

Этот голубоглазый и светловолосый мальчишка лет двенадцати-тринадцати с рюкзачком за спиной даже не запыхался!

«Как наш Толик-Натанчик…» – успел подумать Лешка.

Но мальчишка уже сунул ему в руку газету, а Лешка машинально полез в карман куртки за мелочью.

– Спасибо, не нужно! – счастливо улыбнулся ему голубоглазый пацан и помчался куда-то своим странным, парящим бегом, почти не касаясь земли…

И только тут до Лешки дошло (или показалось?..), что мальчишка-газетчик поблагодарил его по-русски…

А полицейская машина медленно приближалась.

Для того чтобы не вызвать лишних вопросов и подозрений, Лешка развернул газету и сделал вид, что просматривает последние вечерние известия ушедшего дня.

Ну, может же человек читать газету под одним из слабеньких фонарей, украшающих самый известный мост в городе – Кайзер-брюкке? Ну, не спится человеку, вот он и вышел пройтись по мосту с газеткой…

И вдруг!

Первая же страница вечерней газеты «Абенд-вельт», выходящей обычно во второй половине дня, часам к шести, действительно привлекла Лешкино внимание.

ЭТО БЫЛА ЗАВТРАШНЯЯ ГАЗЕТА!!! И датирована она была ЗАВТРАШНИМ числом – «10 АВГУСТА. СУББОТА»!!!

Под слабым светом фонаря Лешка вгляделся в циферблат своих часов и календарик.

На часах было без пяти двенадцать, а в календарике стояло – «09 авг.»!..