Текст книги "Школа"

Автор книги: Владимир Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– А попробовал давно?

– Водку – года три назад, а шампанское мне класса с третьего на Новый год наливали. По чуть-чуть, само собой.

– А я – в первом классе попробовал. Даже не то что попробовал, а нормально так вмазал. Я тогда со старыми своими в четырехквартирном жил, ну, в бараке, можно сказать. И там соседка – девятиклассница – привела к себе подружек: Восьмое марта отмечать. Вино купили, торт, хуе-мое. И меня позвала – я один дома сидел. Налили мне грамм двести, как большому. Я ебанул, забалдел и что, ты думаешь, стал делать?

– Не знаю.

– За цыцки их щупать.

– А они?

– А что они? Лахали.

– А с бабой когда первый раз?

– В седьмом классе. Тоже по пьяному делу и тоже с соседкой, только с другой – той уже тогда не было, переехала. А в восьмом засадил бабе – ей сороковник уже был, дочке – пятнадцать. Пока я ее в одной комнате драл, Санька, мой корефан, в другой комнате дочке целку сломал. И главное, матка не хотела, чтоб дочка знала, что она со мной, а дочка матке про Саньку ничего не сказала. Ну а ты во сколько лет первый раз бабу отодрал?

– В пятнадцать.

– Тоже неплохо.

Мужик отпивает из бутылки, передает мне, а сам засовывает в рот хлеба и зельца, жует.

Я спрашиваю:

– А что ты вообще делаешь по жизни?

– Так, работаю на Кирова.

– На автозаводе?

– Ага.

– А кем?

– Слесарем.

– А это, ну, насчет цыган?

– А-а-а. Это – так, от случая к случаю, можно сказать.

– И не заебало тебя – на заводе? Я летом три недели отработал – думал, охуею.

– Ну а что делать – под пивбаром стоять, как синюги всякие?

– Не знаю. Но на заводе – ебал я в рот.

– Это ты сейчас так говоришь, а вот сходишь в армию, придешь…

– Не пойду я в армию. На хуй она мне усралась?

– Ну, не хочешь – не иди, если ты такой герой.

– На себя посмотри – чмо колхозное. Возишься целый день в мазуте, въебываешь, как негритос, а ставишь себя, типа, деловой. Уебу – не подымешься.

– Еще посмотрим, кто кого.

– Пиздуй отсюда, ты понял? – Я хватаю его за воротник и накручиваю на кулак около горла. Мужик меньше меня и слабее, я его не боюсь. – Еще раз на Рабочем увижу – дам пизды. И цыгане твои не помогут. Ты понял?

– Понял. Ладно, отпусти.

Я отпускаю воротник, беру пузырь – там водяры на два пальца – и допиваю.

– С ним по-хорошему – налил, как человеку, а он…

– Сделай фокус – скройся с глаз, понял?

– Понял.

Мужик забирает свою сумку и прет к остановке. Я остаюсь в беседке. Домой идти неохота – опять родоки начнут ныть, что выпил.

Темнеет. Люди прутся с остановки – едут с регенератного и с завода Куйбышева, волокут из сада детей, заходят в продовольственный за хлебом. Два пацана с двадцать восьмой трясут у малых копейки. Я их знаю, но подходить лень. Я вырубаюсь.

Открываю глаза – уже вообще темно. Смотрю на часы – пол-одиннадцатого. Поднимаюсь и иду в автомат звонить Ленке.

У нас не было стрелок почти месяц – как бухнули винища перед первым сентября, так и все: то у нее уроков много, то идет к подруге на день рождения, то с родоками на даче.

Гудки, потом она берет трубку. Я говорю:

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Нормально.

– Как школа?

– Как обычно – лажа.

– Давай, может, встретимся, а?

– Давай после выходных, во вторник.

– Около дома, как раньше?

– Нет, давай в центре, около входа в ГУМ.

– Около центрального или бокового?

– Около центрального. В семь. Ну, пока.

– Пока.

* * *

Стою около ГУМа. Уже пятнадцать восьмого, а Ленки нет. Тепло, как летом. По Первомайской прут бабы в нормальных шмотках, с мелированием и начесами – на стрелку или гулять. Я достаю из пачки «космосину» – последняя. Прикуриваю зажигалкой, кидаю пачку в железную мусорку.

Иду к автомату, набираю номер. Короткие гудки. Сажусь на остановке на «шестнадцатый» и еду к Ленке: надо конкретно поговорить, сколько можно заниматься херней?

Поднимаюсь на пятый, звоню. Открывает мамаша – старая тетка малого роста, волосы скручены в клубок, как у деревенской бабы.

– А Лена дома?

– Нет. А зачем она тебе?

– Так, поговорить надо.

– А откуда ты вообще ее знаешь? Ты не с ее класса – я тех всех знаю.

– Нет, не с ее. Так, знакомый.

Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице.

В беседке около дома никого нет, я сажусь на скамейку. Будет, конечно, херово, если сейчас придут те гондоны, которые залупались около «Спорттоваров». Вдруг они с этого дома или с соседнего?

Сижу, плюю под ноги. Минут через сорок или, может, через час, из-за угла выходит Ленка с пацаном. Он малый, меньше ее, но крепкий. Я подхожу.

– Привет.

– Привет. А что ты здесь делаешь?

– Жду.

– Меня ждешь?

– Ага.

– И давно?

– Так, порядочно. А ты почему не пришла к ГУМу, как договаривались?

– Не смогла. Надо было к одной девчонке сходить, отдать кассету.

– Все ясно. А это кто такой?

– А какая тебе разница? Мой друг.

– И больше ты мне ничего не скажешь?

– А что тебе еще сказать? По-моему, ты сам все должен понять. Хотя бы сейчас.

– Ни хуя я не понимаю, ясно?

– Слушай, что ты к ней прицепился? – говорит пацан.

– А тебе слова не давали. Рот закрой.

– Э, ты что?

– Ничего.

Пацан смотрит на меня и двигает челюстью туда-сюда. Я его ненавижу, а он меня. Бью ему ногой по яйцам и прямой в нос. Он отбивает, мы начинаем махаться на встречных. Ленка орет:

– Вы что – одурели? Прямо под окнами. Ну-ка перестаньте, а то соседи увидят – разнесут всему дому. Скажут, связалась с дураками. Э, ну вы слышите?

Мы бьемся дальше, нам насрать на ее крики. Ленка идет в свой подъезд.

Я начинаю сдыхать. Еще немного – и пацан начнет меня стелить. Но он тоже сдыхает. Я говорю:

– Ну что, может, – все?

– Ладно.

Мы расходимся. Никто никому не дал – бились наравне. Морда у него красная, значит финики будут. У меня тоже, и губу он мне разбил.

Пацан идет к «Спорттоварам» – видно, там живет, я – к горбатому мосту.

Возле общаги пединститута чурки играют в футбол. Играть они вообще не умеют – не попадают по мячу, не могут толком отдать пас, только орут друг на друга по-своему.

Какой-то малый поджигает кучи сухих листьев, и они дымятся.

Навстречу мне – двое пацанов.

– Спички есть? – спрашивает один. Он кучерявый, в ухе – большая золотая сережка, как у баб. У второго – точно такая. Пидары какие-то.

Я достаю зажигалку, пацаны подкуривают. Я беру у них сигарету, и они уходят. Я затягиваюсь, вынимаю сигарету изо рта и трогаю языком разбитую губу.

Выхожу из троллейбуса на Рабочем. На остановке сидит Зеня.

– Привет.

– Привет. Ты соткудова едешь? Со стрелы?

– Да нет, так просто.

– Ладно, не пизди. Знаю, что со стрелы. Я тебя видел с бабой несколько раз – ничего такая пила. С короткой прической, в серой юбке.

– Где ты меня видел?

– В городе, на Первомайской.

– Ну, может быть.

– Не «может быть», а видел. Давай, колись. Расскажи про свою бабу.

– Нечего тут рассказывать. У меня с ней уже все.

– Что, протянул и кинул или сама стала выкобениваться?

– Вроде того.

– Ну и хер на нее. Баб, видишь, сколько кругом? Вагон и маленькая тележка. Ты ее хоть протянул?

– Ага.

– Ну так и все. Послушай меня. Ты с какого года?

– С семьдесят второго.

– А я с шестьдесят девятого. Первый раз бабе в седьмом классе засадил. А всего столько переебал, что и половины не помню. Так что послушай меня. Найди себе еще бабу и отъеби, а про эту свою забудь. Или у вас хуе-мое, любовь там?

– Да нет.

– Тогда хули ты? Это только в кино бывает – расставания там, слезы-хуезы. Ну ты понял?

– Понял.

– Вот и хорошо. Бабки есть? В пивбар, по пиву?

– Да нет, бабок нету.

Бабки у меня есть, но пить сегодня с Зеней неохота. Настроение поганое.

– Это плохо, конечно, что бабок нет. Ну тогда – извини-подвинься. А то, что я тебе сказал, запомни. Ясно?

– Ясно.

– Давай. Держи краба.

– Давай.

Дома родоки начинают капать на мозги.

– Сергей, тебе надо определиться, что делать дальше, куда идти после школы, – бубнит мамаша.

– Да, сын, пришло время выбирать, – поддакивает батька. Он датый, но не сильно.

Настроение и так поганое, а тут еще они. Я начинаю орать:

– Хватит мне все это говорить, надоело уже! Перестаньте читать морали – куда захочу, туда и пойду. А не захочу – вообще никуда не пойду. Не надо только меня лечить, ясно?

– Успокойся, что с тобой такое? Никто тебе не читает мораль, с тобой хотели поговорить по-хорошему, а ты огрызаешься, – говорит мамаша.

– Нечего со мной разговаривать, разберусь без вас.

Я иду в туалет и запираюсь изнутри. Расстегиваю штаны, вынимаю хуй, но не сцытся. Начинаю дрочить. Не потому, что хочу, а просто так, со злости.

Мамаша говорит батьке:

– Даже и не знаю, что с ним делать. Ну посмотри, на что это похоже? Как он с нами разговаривает?

– Успокойся, Люба. Трудный период – взросление-становление, я сам таким был…

– Ну, я вижу, к чему это привело.

Я спускаю на плитку, вытираю малофью и хуй туалетной бумагой, выхожу. Родоки молча смотрят на меня. Я прохожу на кухню, беру ложку, открываю кастрюлю с супом – он еще теплый. Сажусь на табуретку к жру.

В кухню заходит мамаша.

– Сережа, я там винограда в овощном купила. Помой себе.

Я доедаю суп, достаю из холодильника пакет с виноградом и вытаскиваю ветку побольше. Кладу ее в алюминиевый дуршлаг, мою над раковиной, сажусь за стол и жру. Виноград – не очень, кислый.

* * *

В школе – дискач. Мы с Батоном и Крюком выдуваем за углом пузырь винища, потом заходим внутрь.

В актовом зале – толпа народу. Много баб. Сразу кажется – новые какие-то, но это все восьмой класс. В том году на них никто не смотрел – малые еще были. А сейчас разоделись, намазались, сделали начесы. Стоят, крутят жопами под «Ласковый май».

– Прикиньте – какие пилы стали, бля, – говорит Крюк. – Цыцки поотрастили, жопы. Да, Батон?

– Ага. И музон тоже ничего. «Ласковый» – это вещь.

– По-моему, что «Ласковый», что «Мираж», что «Модерн» – одно и то же, – говорю я.

Крюк психует.

– Не пизди. «Ласковый май» лучше. Ты ни хера не понимаешь.

– Сам ты ни хера не понимаешь.

Мы пристраиваемся в круг к пацанам с восьмого, танцуем с ними несколько тем. Они еще малые, танцевать толком не умеют, – кто руками махает по-рахитски, кто жопой крутит, как баба.

Ставят медляк, и я шарю по сторонам: надо пригласить бабу, чтоб не стоять, как лох. Одна вроде ничего. Я подхожу.

– Можно?

Она кивает. Я беру ее одной рукой за бок, другой за руку, и мы начинаем топтаться. Я спрашиваю:

– Ну, как дискотека?

– Так, няплоха.

Все ясно, – колхозница. Видно, с Буйнич или с Сельца.

– Я тебя здесь раньше не видел.

– А я и не с атсюдава. Я с Палыкавич. Учусь у вучылище на первом курсе – на швяю. Я тут с сеструхай.

– А-а-а. А сеструха с этой школы?

– Да. С васьмога класса. Ленка Сакович.

Не знаю такую – и хер с ней.

Дальше топчемся молча, – а что еще сказать? Тема кончается. Я предлагаю:

– Пошли, может, на улицу, покурим?

– Не, я не куру.

– Ну давай тогда просто пройдемся.

– Куды?

– Ну так, по школе.

– Ну пошли.

Выходим из актового зала, я веду ее в коридор на третьем, Там темно. Мы становимся около окна, смотрим во двор. На боковом крыльце курят пацаны с восьмого класса. Я кладу ей руку на жопу, она ее сбрасывает. Я кладу опять.

– Ня нада.

– Что «не надо»?

– Лезть ня нада.

Я оставляю руку на жопе, а другой беру ее за грудь.

– Ня лезь, я сказала – ня лезь. Я щас заару.

– Ори, кто тебе не дает?

– Ну я ж табе сказала – ня лезь.

– Что ты как дурная – «ня лезь», «ня лезь»? Я тебя что – трогаю? Пошла вон, дура. Увижу на Рабочем – насую по ебалу. Ясно?

Я иду назад в актовый зал.

Крюк и Батон сидят на стульях около входа.

– Ну, как баба? – спрашивает Крюк.

– Колхозница, бля, дикая. Пошла она в жопу.

– Ну так что, что колхозница? Отъебать все равно можно, – говорит Батон и давит лыбу.

– Да? Тогда иди и раскрути ее сам. Слабо, да?

Выходим с дискотеки. Навстречу – Коля-забулдон.

– Э, вы, пиздоболы, бля! – орет он нам. – Что шапки понадевали?

– А тебе-то что? – кричу я.

– По ебалу получать шапка не поможет, – Коля гогочет.

– Щас я его немного поучу, – говорит Крюк.

– Пошли отсюда, – Батон кривится. – На хуй он тебе упал?

– Нечего на меня залупляться.

– Он бухой, не соображает что говорит. Пусть идет.

– Ни хера. Надо ответить за базар.

Крюк подваливает к Коле.

– Что, говоришь, шапка не поможет?

– Не-а.

Крюк дает ему ногой в живот, Коля приседает.

– А щас как? Поможет или нет?

Крюк бьет Коле серию по морде – в нос, в челюсть, еще в нос.

Коля падает, Крюк молотит его ногами и орет:

– Ты на кого залупляешься, мудак? Ты на кого залупляешься, а? Что, совсем нюх потерял? Мозги отпил, да? Я тебя прибью на хуй, ты понял? Нет, ты мне скажи, ты понял?

* * *

Классная заходит к нам на химию.

– Начиная с завтрашнего дня мы будем ездить в колхоз, но не с утра, как обычно, а после уроков. Районо распорядилось, что срывать занятия нельзя, – и правильно. Уроки будут сокращенные, до двенадцати. Потом вам дадут час времени, чтобы сходить домой переодеться, и к часу подадут автобусы.

Все кривятся. Это охереть надо: сначала в школе сиди, суши мозги, потом на поле дрочись, как мудак какой-нибудь. Приедешь домой – и погулять не захочется. Телевизор посмотришь – и спать.

Князева встает и говорит:

– А в прошлом году десятые классы вообще не ездили в колхоз, помните? И в позапрошлом. А мы почему должны ездить?

Классная морщится. Князева ее уже задрала – всегда ей что-то не нравится, всегда выступает.

– Ну, вы ведь уже взрослые, ребята. Должны понимать, что раз районо распорядилось… Все классы с пятого по десятый поедут. Мы ничего сделать не можем – обязаны выполнять указания.

Классная выходит.

– Вот вам еще один пример идиотизма и абсурда этой системы, – говорит химик. Он сидит за своим здоровущим столом на возвышении и качает головой, как будто самый умный и деловой, а все остальные – придурки и лохи.

* * *

Назавтра нас отпускают домой в двенадцать, чтоб мы переоделись, взяли ведра и к часу пришли опять к школе. Я мог бы не ехать – что мне сделают? – но дома тоже нечем заняться. Раз съезжу, а там видно будет.

Помню, как нас первый раз погнали в колхоз – классе в пятом. Мы тогда работали на бураках, а в обед откололись с Батоном и Йоганом от всех и покурили – Йоган стырил у своего батьки три «примины». Его батька тогда еще был живой, а на следующий год подлез по пьяни под машину.

Выкинули бычки в кусты, и Йоган говорит:

– Надо подглядеть за бабами, когда они сцать пойдут.

Бабы встали – и к лесочку. Мы бочком, бочком – за ними. Бабы нас засекли, стусовались. Шли себе дальше, думали – мы отстанем.

Но ничего у нас тогда не вышло: классная засекла. Увидела, что мы за бабами поперли, догнала нас.

– А куда это вы, ребята? Идите-ка сюда, не надо отделяться от коллектива. Может быть, нам без вас скучно.

А на другой год я подцепил в колхозе вшей – скорей всего, в колхозе, где еще? Мы тогда ездили почти что каждый день, до холодов – до осенних каникул. А в конце каникул я пошел постричься в парикмахерскую на Рабочем. Тогда все пацаны стриглись после каждых каникул, в последний день перед школой очереди были – на два часа. В мужском зале работала жидовка, мамаша Валика – он в семнадцатой на класс старше учился, сейчас где-то в техникуме. Сел в кресло, она меня простыней обмотала, начала стричь – и как заорет:

– Ой, да у тебя же вши!

Хорошо хоть – достригла до конца, не выгнала.

Я дома мамаше рассказал, она говорит:

– Вот жидовка пархатая, зачем ей надо было на всю парикмахерскую хай поднимать? Сделала бы вид, что все нормально, а потом бы тихонько сказала тебе на ухо.

Мамаша сходила в аптеку, купила дустовое мыло, потом вычесывала моих вшей на газету, а я их давил пальцами. Вымыл пару раз голову этим мылом – и все, больше их не было.

* * *

Одеваю старую куртку, синие спортивные штаны, две пары драных шерстяных носков и сапоги. Около школы уже стоят автобусы, простые желтые «Икарусы» – их сняли с маршрутов, чтобы оттарабанить нас в колхоз.

Некоторые уже приперлись в своих рабочих шмотках, сидят на перевернутых ведрах. Отдельной кучей стоят учителя. Эти с утра оделись «по-колхозному» – живут все далеко, съездить домой не успели бы. Химик пришел в джинсах, почти что новых, еще не вытертых, и в серой шерстяной шапке-панаме. Бабы поглядывают на него и хихикают: типа, гляньте, – Пудель прибарахлился.

В автобусе он садится с нашими бабами, и они базарят всю дорогу. Князева спрашивает у него:

– А какие книги вы любите читать?

– У меня есть правило – читать в день сто страниц. Так что я, честно говоря, и вспомнить всего не могу, что читаю. Часто даже не смотрю на обложку – кто автор, как название. Интересно – читаю, и все. Одно могу сказать – это самая разнообразная литература.

Фраер есть фраер, но бабы ему в рот смотрят: как же, как же, молодой учитель, закончил универ в Минске, живет в центрах, снимает хату, часто в школу на такси приезжает.

Нас вместе с девятым и десятым «а» привозят на бураки в колхоз «Прогресс». Я особо не стараюсь, да и никто не старается, даже самые примерные. Все хотят скорей закончить и ехать домой.

Сидим, перекусываем и ждем автобус. Со всех сторон – поля, за ними – кривобокие коровники, силосные башни и машинный двор.

На мотоциклах подъезжают местные пацаны – все в телогрейках – становятся в стороне, обсуждают наших баб, лыбятся. Их человек восемь, а у нас в трех классах пятнадцать пацанов. Правда, большинство – нулевые, как Антонов и Сухие. На этих надежды нет: раз дадут по морде – и все, «постилка». Если кресты решат сорваться, дела наши будут херовые, тем более что у них могут быть пики или велосипедные цепи, а у нас – только ведра, а ими особо не помахаешься.

Колхозные пацаны курят «Беломор», возятся со своими мотоциклами. Классная каждые две минуты смотрит на них, потом на часы и говорит:

– Ну что же это такое? Где пропал наш автобус? Может, он сломался?

Один крест что-то говорит нашим бабам – эти сидят на перевернутых ведрах ближе всех к мотоциклам. Князева улыбается, встает и идет к ним. Классная кричит:

– Галя, ты куда?

Князева прикидывается, что не слышит.

Крест сажает ее на мотоцикл, она берется за руль, крутит его туда-сюда. Оба лахают. Другие кресты тоже с ней базарят.

Подъезжает автобус. Все вскакивают со своих ведер и несутся занимать сиденья. Князева слезает с мотоцикла, крест хватает ее за руку, она вырывается, подбирает свое ведро – и в автобус.

Все уже там, ждут ее. Только она заходит – классная начинает орать:

– Что ты себе позволяешь? Что это за поведение? Кто тебе разрешил идти к этим ребятам? А если бы они тебя схватили и увезли?

– Тамара Ивановна, а вы знаете, что у них были ножи? Что они хотели наших ребят порезать?

– Как «порезать»? За что?

– Просто так. За то, что они из города. Они мне сами сказали.

– И ты им веришь?

– Они ножи показывали.

– Ладно, поговорю с директором, чтобы в этот колхоз нас больше не посылали. Это ж надо – безобразие какое. Мы приезжаем им помогать, а они нас так встречают.

Автобус тарахтит по узкой грунтовой дороге. Сзади едут на мотоциклах кресты, орут и машут руками.

* * *

Я решил пошить себе новые штаны – штроксы. Крюк достал мне материал за сорок рублей. Родоки разбубнелись: дорого. А свою зарплату с завода я еще летом прогулял, не дал им ни копейки. Ну а что с того, что дорого: надо же мне новые штаны пошить, третий год в одних хожу.

Йоган говорит, что Крюк меня кинул с материалом, наварил рублей двадцать. Но как это проверить? В магазинах такого вельвета уже лет пять как нету.

Йоган посоветовал материал в «Силуэт» не отдавать, а пойти к Шише, пацану с Рабочего:

– Ему двадцать лет, нигде не работает, только штаны шьет, и заебись шьет, лучше, чем в любом ателье тебе сделают. Я у него в том году штаны сшил – охерительно получились. А тем более штроксы – у него всякие бирки, клепки, пуговицы фирменные есть. Доплатишь десятку – он тебе сделает как настоящие, никто и не поймет, что подъебка.

Шиша живет в доме рядом со школой, на пятом этаже. Я звоню.

– Кто там?

– Штаны пошить.

– Заходи, – Шиша открывает дверь. Я его видел несколько раз на Рабочем – невысокий такой пацан, зимой ходит в синей «аляске». За район не лазит. Раньше, может, и лазил, а сейчас точно нет. Двадцать лет все-таки – уже старый.

В комнате один только диван и стол со швейной машиной. Кругом раскиданы куски материала, пуговицы и нитки.

Я вытаскиваю из сумки материал и показываю Шише.

– Сколько отдал?

– Сорок.

– Все ясно, наебали тебя жестоко. Ну, ладно – теперь уже поздно, ничего не сделаешь. Хочешь, чтоб как настоящие штроксы, с набором?

– Ага,

– С набором будет стоить сорок. Если срочно, чтоб завтра были готовы, – еще червончик сверху, а так – неделя.

– Мне не к спеху.

– Ладно. Снимай куртку.

Он обмеряет меня местах в двадцати – и жопу, и ноги, и пояс, что-то себе записывает на мятом листке в клетку, потом показывает набор – заклепки, пуговицы и две фирмы – большую и маленькую, все «Левис».

– Все будет как настоящее – можешь поверить. Ну, давай. Через неделю, значит, во вторник.

* * *

После УПК иду в бассейн поплавать – не был там с восьмого класса. В раздевалке пусто – еще рано, только три часа. Обычно все ходят в бассейн вечером. Я вешаю шмотки в деревянный шкафчик, захожу в душ. Там тоже никого. Иду в крайнюю кабинку, включаю воду, становлюсь под струю, чтоб намочиться для вида, – что я, мыться здесь буду? – и выхожу к бассейну.

По одной дорожке плавают два мужика – и все. Ни тренера, ни медсестры – все куда-то отвалили. Становлюсь на кубик и ныряю.

В восьмом классе я постоянно ходил в бассейн – брал абонемент на месяц. Тогда, само собой, ходил не для того чтоб плавать, а чтоб щупать баб. Первую бабу как раз в бассейне и защупал – помню только, что была в синей резиновой шапке. Тогда всех заставляли одевать шапки, особенно баб, у кого длинные волосы. Медсестра сидела на табуретке около бортика и смотрела, чтоб все были в шапках и чтоб хорошо мылись. Выходил из душа – и к ней. Она трогала плечо, и если плохо помылся – отправляла назад в душ.

Баб всегда было мало – может, штук десять на весь бассейн, самое большое, а пацанов – человек, может, сто, особенно на каникулах. А ту, в синей шапке, я нормально защупал. Заметил, что тренер отвернулся, подплыл сзади – и двумя руками за груди. Она стала вырываться, а я не отпускал. А народу кругом было море. Кто плавать пришел, тем до лампочки было, а пацаны, вроде меня, вылупились на нас. Я ее тогда отпустил, сцыканул, что тренер засечет и выгонит из бассейна на хер, как пацанов, которые много баловались.

После того еще много баб щупал. Так, типа, случайно: плыву мимо – и рукой за грудь. Одни притворялись, что все нормально, не психовали, а некоторые злющие были – вообще. Раз одна дала оплеуху, а под водой еще ногой по яйцам – я там чуть не захлебнулся, еле выплыл, а она еще и лахала.

А снимать баб сколько ни пробовал в бассейне или потом на улице – ничего не выходило. Все какие-то дикие попадались.

* * *

Первый урок – руслит. На улице дождь – все сидят сонные, зевают. Я смотрю в окно на троллейбусы и машины, на свой дом через дорогу и на дом рядом – где овощной и промтоварный.

Мне херово – выдули вчера с Йоганом и Зеней четыре пузыря чернила почти без закуси.

Русица зевает, ей неохота вести урок, трындеть нам про «Поднятую целину». Представляю, как ее уже задрала эта «Поднятая целина», – каждый год одно и то же. Она начинает левые базары:

– А вы знаете, ребята… Вы, конечно, можете сказать, что я отвлекаюсь, но мне хочется вам кое-что рассказать. Мне иногда снятся политические сны. Нет, вы только не смейтесь, правда. Я понимаю – вы уже, можно сказать, взрослые, поэтому я вам расскажу. Я вот видела во сне Горбачева – перед встречей с Рейганом как раз. Он сидел в такой небольшой комнате – совсем один, больше никого. И комната почти пустая, только один большой черный диван. И вот он сидел на этом диване и как будто размышлял о чем-то, а я вроде как вошла в комнату, остановилась и смотрю на него. А он поднимает глаза на меня и говорит: «Все будет хорошо». И так оно и было потом на переговорах. Может, у меня дар предвидения, а?

Все смотрят на нее, некоторые лахают в кулак. Русица вообще любит потрындеть на уроке, и это хорошо: лучше такую бодягу слушать, чем про руслит. Ненавижу литературу.

– А «Маленькую Веру» смотрели? – говорит она. – Кто смотрел, поднимите руки.

Поднимают Князева и еще несколько баб. Я слышал про это кино и тоже хотел посмотреть – оно в «Октябре» идет. Подвалил к «Октябрю» после УПК, а там очередь – километр. Плюнул и пошел домой.

– Ну и как вам? – спрашивает русица.

– Мне понравилось, – говорит Князева.

– Очень жизненный фильм, – продолжает русица. Она если завелась, то не остановится. – Очень жизненный. Ну, про откровенные съемки я не говорю – это, конечно, дело режиссера, а вот что жизненный, то это да. Через меня столько таких, как эта Вера, прошло за двадцать лет – люди без цели и смысла. Вот он-то умнее намного, он ведь спрашивает: а какая у тебя цель в жизни? А она хихикает, как дура: мол, цель у нас одна – коммунизм. Но еще хорошо, что он взял ее замуж, а то ведь мог бы и не взять – мало ли, что они переспали, сколько там их у него было, и у нее тоже, само собой. А я вам одно скажу, девочки: наутро парень совсем другой – не тот, что вечером.

Русица смотрит на Болдуневич. Пацаны говорили, что Болдуневич ебется уже давно, с восьмого класса. Типа, ее изнасиловали летом в деревне три пацана, потом суд был, и их посадили, а она пошла по рукам. Наши пацаны к ней особо не подкатывали – она некрасивая и рыжая. Йоган говорил:

– Если у нее и пизда рыжая, то у меня на нее никогда в жизни не встанет.

– А что вы на меня так смотрите, Галина Петровна? – говорит Болдуневич. – Вы это всем говорите или только мне? Если мне, то я это и без вас знаю, не надо меня учить.

– Успокойся, Ира, успокойся. Я ничего плохого не имею в виду. Я хочу как лучше. Поймите меня правильно, ребята. Я вам желаю только добра, совершенно искренне.

После руслит иду в туалет покурить. Там уже стоит с сигаретой Ганс с девятого. Здороваюсь с ним, смотрю в окно. Дождь не перестает. Я спрашиваю:

– Ну, как девятый класс?

– Так, ничего хорошего. Мозги ебут, как и раньше, баб нормальных нет.

– Ну, баб ты захотел в своем классе. Я уже привык, что в моем одни уродины.

– Если на морду трусы натянуть, чтоб не видно было, то протянуть можно. – Ганс лыбится.

Скорее всего, он еще вообще мальчик, – так, понтуется.

Хочется жрать – утром не поел дома. Поднимаюсь на третий, в столовую. Малые только что пожрали и волокут тарелки с объедками на стол для посуды. Около стола лыбится пьяная Зинка-судомойка.

На столах – две лишние порции. Я беру одну и по-быстрому хаваю, пока поварихи не засекли. Эти обычно берут лишние порции и ставят потом следующему классу, а жратву, что остается, забирают себе.

* * *

Мы с родоками едем в деревню – умерла баба, батькина мамаша. Я еду только для того, чтоб родоки не ныли: типа, ничего святого нет, даже на бабу родную – и то положить. А баба давно уже шизанулась: сидела в своей хате, бубнила под нос всякую ерунду, даже в туалет не выходила. Тетка – она рядом живет – приходила за ней убирать.

Когда баба еще нормальная была, батька отвозил меня к ней на все лето, а когда начались закидоны, – перестал. Я ее не ненавидел, но и не любил особо. Ну, была у меня баба, а теперь вот умерла, – и что с того? Что я, плакать по ней должен?

За окном мелькают голые деревья и мелкие засранные станции. В вагоне одни только крестьяне – чмо колхозное, и я сижу посреди этого чма со своими родоками.

На станции кругом грязь. Я становлюсь в лужу – туфель сразу намокает. Мы набиваемся со всякими колхозниками в задроченный «пазик». Он едет всего километров сорок, не больше, останавливается на каждом углу Когда приезжаем в деревню, уже совсем темно. Нас встречает батькина сестра – старая седая тетка в черном платке и сером пальто. Она кидается батьке на шею и начинает голосить, потом обнимает мамашу и меня и ведет нас в хату. На крыльце курят мужики – я их не знаю. Хата у бабы малая, как собачья конура: кухня и две комнаты. Воняет говном. Мы раздеваемся, вешаем шмотки на гвозди и идем к гробу.

Гроб стоит на столе, вокруг него на табуретках расселись старухи. Баба лежит в гробу в черном платье, возле головы – пластмассовые цветы. Она вся сморщенная, страшная. Я не помню, какая она была, когда я ее видел последний раз.

Сесть не на что, мы становимся у стены. Батька подходит к гробу, наклоняется над бабой, что-то шепчет.

Мы стоим так минут пятнадцать, потом тетка ведет меня к себе ночевать – у бабы негде. Я ложусь в одежде на замызганный диван в передней и начинаю думать про баб, чтоб скорее заснуть. Интересно, – а можно здесь снять какую-нибудь колхозницу?

Просыпаюсь, одеваю куртку и иду в бабину хату. Батька и мамаша сидят на табуретках у гроба, кроме них – батькина дальняя родня. Старухи куда-то свалили. Спали родоки или нет, я не знаю, но видон у них говняный.

– Пошли на кухню, поешь, – говорит мамаша.

На кухне лежат несколько булок хлеба, сало, кровяная колбаса – видно, уже купили для поминок. Мамаша отрезает мне хлеба и сала. Я спрашиваю:

– А ты что, уже поела?

– Я потом.

Я жую стоя – табуреток нет, все у гроба. За окном – огород: сухая трава и гнилые листья.

Дожевываю хлеб с салом, выхожу из дома и прусь к деревянной будке туалета. В некрашеной двери вырезано сердечко. Я сру и вытираю жопу куском газеты – откуда в деревне туалетная бумага?

Выхожу за калитку – погулять. Кое-где на голых деревьях висят яблоки. Из труб поднимается дым. Навстречу катит по грязи трактор «Беларусь», весь облепленный светоотражателями и блестящими стрелками. Я поворачиваюсь и смотрю вслед. На одном брызговике у него написано «Не гони до ста», на втором – «Доживи до ста».

Дохожу до речки – я в ней купался, когда был малый. На берегу двое малых – лет по десять – курят «Беломор». Один смотрит на меня и спрашивает:

– Э, ты соткудова?

Я молчу.

– Я с дярэуни Блудава, а ты, пизда, соткудова? – орет второй, и оба ржут.

Я молчу – не трогать же таких салабонов.

– Мы щас Васе скажам – он табе пизды насуеть, – говорит первый малый.

– А кто такой Вася?

– Вася у нас у дярэуне самы здаровы. Он у том гаду девку знасилавау – спратауся у туалете, а яна прышла пасцать.

– И что, посадили его?

– Не, тольки сказали два раза пасасать хуй.

Малые хохочут.

Я разворачиваюсь и иду назад. Во дворах и на улице – ни одной молодой бабы, одни старухи и деды. Видно, все, как школу закончат, бегут с этой деревни.

Около бабиной хаты из «газона» выгружают скамейки для поминок. Я не помогаю: там и без меня народу хватает.

Захожу в дом. Мамаша с батькой сидят у гроба. Старухи опять приперлись и шепчутся между собой.

На старом четыреста двенадцатом «Москвиче» привозят попа. Он достает свои причиндалы и начинает махать кадилом над бабой и петь свою бодягу. Несколько раз кажется, что уже все, но потом он затягивает опять.