Текст книги "Школа"

Автор книги: Владимир Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Из всех мужиков выделяется Горилла. Здоровый, высокий – под два метра. Сын школьной библиотекарши Веры Аркадьевны. Морда – как у обезьяны. Только что шерсть не растет, а так – настоящая горилла: губы как сардельки, лоб – два сантиметра. Пацаны говорили – у него здоровущий конец, самый большой на всем Рабочем. Сантиметров, может, тридцать, и все бляди за ним бегают, чтобы протянул. А он протянет, а потом спрашивает: пойдешь за меня замуж? Бляди смеются и говорят, что насчет палку поставить – это мы всегда пожалуйста, а вот замуж – не, ты некрасивый.

Батьки дома нет – у итээровцев обед на час позже. Разогреваю вчерашний борщ, жру без охоты и прусь назад в цех.

У верстаков еще никого. Все мужики играют в домино в беседке около входа, молотят костяшками по столу, подкалывают друг друга. Подходит мастер – толстопузый мужик в синем халате.

– Все, обед кончился. Хватит хуйней страдать.

– Ну Петрович, дай кон доиграть, – говорит седой сморщенный дед. Я его видел в цеху – он работает на токарном станке.

– Какой еще кон? Вы его три часа будете доигрывать, а начальник увидит – мне ввалит по первое число.

Над верстаком Медведя прилеплена изолентой картинка из журнала: «Таврия», новый «Запорожец».

– Да вот, хочу себе «Таврию», – говорит Медведь. – Уже десять лет стою на очереди на заводе. Дают обычно «Запорожцы», а с того года начали давать «Таврии». Через год-два и моя очередь должна подойти. Деньги уже есть, лежат на книжке, все тип-топ.

– А ты давно здесь, на заводе?

– Скоро пятнадцать лет. Как с армии пришел, так сразу сюда. Сначала думал – так, перебьюсь, а там, может, что получше найду. А потом, ты знаешь, привык и понравилось даже, можно сказать. Уже и переходить никуда не тянет.

Я опять берусь за свои херовины. Каждые пять минут смотрю на часы – скорей бы домой.

Без десяти три подхожу к Медведю, говорю:

– Все, три часа. Мне только шесть часов можно работать.

– Что, домой? Ну, давай.

В четыре ко мне приходят Крюк и Йоган, приносят старые простыни и синюю гуашь – рисовать флаг. Мы сегодня идем на футбол. «Днепр-Могилев» – «Искра-Смоленск». Я раньше нормально рисовал, и они меня раскрутили, чтоб сделал флаг. Мы видели такие у фанатов на той игре: надпись «Днепр» и рисунок – типа, волны на реке.

Простыня разрезана криво, по бокам торчат нитки. Я раскладываю ее на полу и пишу карандашом «Днепр», потом рисую волну и закрашиваю все гуашью. Получается коряво. Я говорю:

– Несолидно будет с таким флагом. Может, вообще без флага пойдем?

– Не сцы, – отвечает Крюк. – Надо, чтобы был флаг, остальное – херня.

– И что, ты так вот пойдешь и сядешь с фанатами?

– Как не хуй делать.

– Они же все с Пионеров, враги.

– У фанатов врагов нет, – говорит Йоган. – И там не только Пионеры. Есть пацаны с Менжинки, и с ДОКа есть. Все, кто за «Днепр», – все свои. Так что не сцыте, никто нас не тронет.

Мы берем билеты в девятый сектор – туда, где всегда сидят фанаты. Они уже на месте: человек двадцать, все в бело-синих шмотках, у одного на голове бело-синяя повязка. Один па«ан держит горн – видно, спиздил в своей школе в пионерской комнате. Флаги у них, конечно, намного лучше, чем наши: сшиты из кусков синего и белого материала.

– Здорово, пацаны. Можно, мы с вами? – спрашивает Крюк.

– А вы соткудова?

– С Рабочего.

– Флаг покажите.

Крюк разворачивает флаг. Фанаты смотрят, лыбятся.

– Ладно, садитесь.

До игры – минут пять. Команды разминаются на поле. Приходит «основа» фанатов со своей бабой. Она – ничего, в джинсах-варенках и черной ветровке. Кликуха «основы» – Сипа.

Лысый судья в трусах по колено дует в свисток, и игра начинается. Сипа поднимается и орет:

– В Союзе клуба нет пока!..

Фанаты подхватывают:

– …Сильнее нашего «Днепра»! «Днепр»-Могилев, «Днепр»-Могилев!

Мы тоже орем со всеми. Крюк держит флаг за края и машет им.

В конце первого тайма наши забивают гол. Весь стадион подхватывается с мест.

Фанаты орут:

– Мо-лод-цы, мо-лод-цы!

Сипа с его бабой сосутся.

«Днепр» выигрывает два-ноль. После игры идем мочить смоленских фанатов. Их приехало человек пятнадцать. Сидели в шестом секторе, орали, но нас, само собой, не переорали.

Поздно: они уже сели в автобус, крутят нам через окна фиги и показывают «отсоси». У автобуса толкутся менты.

– Ну, че, сорвемся на них в автобус? – спрашивает Сипа.

– Никуда вы не сорветесь, – говорит ментовский капитан. – Вам же самим так лучше. А то приедете в Смоленск – насуют вам пиздюлей.

Мы становимся под окнами автобуса, тоже показываем «отсоси» и фиги. Сипа орет:

– Съели мы корову, съели мы быка, а в смоленских магазинах ливерка одна!

Мы подхватываем.

Автобус трогается – можно расходиться по домам. Пионеры идут к себе, пацаны с других районов – на остановку. Мы втроем – в «Пингвин», пожрать мороженого. Домой ехать неохота.

Крюк всю дорогу базарит:

– Заебись все было, классно пофанатели. Прикиньте – помогли «Днепру». Если бы не мы, он бы не выиграл, хорошо бы еще ничью…

Я говорю:

– Да не пизди ты. Типа, если б не фанаты, то «Днепр» и не выиграл бы. А если б не Крюк, то вообще капут бы был – четыре ноль в пользу «Искры», да?

– Ну, может, и нет, но не надо только пиздеть, что я плохо фанател. Так орал, что говорить уже не могу. Слышишь, как хриплю?

– Ничего, мороженого пожрешь – все пройдет.

* * *

Воскресенье. Родоки на даче. Я курю на балконе. На скамейке около песочницы сидит пьяная Нинка – ее дерет Андрей с первого этажа. Андрею лет двадцать пять, два раза был на зоне по малолетке – возьмет машину, покатается и кинет. Раньше лазил за Рабочий, но «основой» не был. Зато баб у него – море. Он постоянно с новой, хоть и урод.

Нинка разводит ноги и сразу сводит назад – мелькает черное. Она что, без трусов? Я наблюдаю за ней – делать все равно нечего. Вот если б она чуть-чуть задрала платье или развела ноги…

К Нинке подходит Алексеев – высокий здоровый дядька, работает слесарем на ремзаводе, только не в инструментальном, где я, а в первом цеху. Живет во втором подъезде со своей бабой – толстой и уродливой – и двумя малыми дочками. Алексеев что-то говорит Нинке. Она кивает головой – типа, слушает. Он, видно, хочет раскрутить ее на пару «палок» – может, у него сегодня хата свободна. Дурак он, конечно, – рядом на скамейке сидят старухи, эти жопы всему дому размажут, что Алексеев повел к себе пьяную блядину без трусов. Если и не поведет, все равно скажут, что повел.

* * *

Выходные кончились, надо опять вставать в семь и переться на завод. Вчера лег поздно, смотрел чемпионат Европы – наши выиграли у Голландии 1:0.

В цеху все базары только про футбол.

– Наши у голландцев на халяву выиграли, – говорит седой бородатый мужик. – Не выйдут они из группы, англичане их сделают, как щенков.

– Ни хера они их не сделают, – спорит с ним Медведь. – Это наши англичан отымеют. Их Ирландия отымела в субботу, вспомни.

– Это все случайно, на халяву.

– У тебя все на халяву.

Мне опять дают опиливать заготовки. Я вожу напильником туда-сюда и жду обед. Сходить домой, пожрать, потом еще два часа подрочиться – и все, конец работы. Можно валяться дома на диване, смотреть телик, потом – на улицу, гулять с пацанами. Только что погода сегодня не очень – дождь какой-то поганый.

Обед. Я кидаю напильник на верстак и иду к выходу. Меня догоняет Медведь:

– Не торопись, студент.

– Я не студент, я с УПК.

– Знаю, не дурак, но разве не однохуйственно? Тут, это самое… Мы решили выпить по чуть-чуть за сборную СССР. Ты тоже можешь с нами. Тебе тридцать капель уже можно, да?

– Само собой, можно.

Медведь ведет меня в угол цеха. Там в закутке за перегородкой работает расточник – маленький сухой мужик. С его стороны перегородка обклеена голыми бабами и футболистами. Расточник достает из шкафа банку чернила – 0,7 – и три стакана. Ножом срывает пластмассовую пробку и наливает сначала Медведю, потом мне, потом себе. Выпиваем – и сразу по второй. Пузырь уходит за две минуты.

– Что-то мало, – говорит Медведь.

– Ясный пень, мало. Ты бы еще полцеха сюда привел. Самим тут – всего ничего, а он еще пацана приволок.

– Ты не кати на парня бочки. Он – свой человек. Кроме того, мы его можем за добавкой отправить. Ты в каком, говорил, живешь? В сто сорок восьмом? Так у вас там на первом этаже точка – баба самогонку продает. Пообедаешь – купи пузырь, а?

– Ты что, охуел? Как это пацан будет брать в своем доме?

– Ничего, возьму – не в первый раз. Тем более что это в моем подъезде.

– Ну вот, видишь? Я же говорил – свой пацан.

Медведь сует мне в руку мятые рубли и трульники.

Я иду домой, жру, потом спускаюсь на первый к Антоновне. По правде, я у нее сам еще ни разу не брал. С пацанами пару раз брали, но ходил не я, в своем подъезде как-то было несолидно. А сейчас – все по херу.

Звоню, Антоновна открывает. Она в грязном халате, седые патлы растрепаны – видно, сама бухая. Я сую ей деньги и говорю:

– Одну.

Узнала меня, не узнала – не волнует. Я стою в дверях и жду, пока она звенит на кухне бутылками – видно, переливает. Потом приносит мне бутылку из-под «Столичной». Я сую ее под ремень и захлопываю дверь.

До конца обеда – минут десять. Медведь с расточником ждут меня в закутке. На верстаке – три стакана и тарелка с хлебом и котлетами. Я вытаскиваю из-за ремня пузырь и ставлю на верстак.

– Свой пацан есть свой пацан, – говорит Медведь. – Сказал тебе – все будет тип-топ. А мы, как видишь, подсуетились в столовой насчет жрачки.

Расточник берет пузырь, выдирает пластмассовую пробку и разливает по стаканам.

– Ну, за сборную СССР, – говорит Медведь.

Мы чокаемся и выпиваем. Медведь базарит дальше:

– Вообще, у нас хорошая команда в этом году, сильная. Киевляне молодцы, Кубок кубков взяли. Дасаев, грузины…

Расточник резко машет рукой:

– Ты мне только про грузинов не говори, ладно? Это – распиздяи. Они не тренируются ни хера, только пьют. Ты мне их лучше не поминай.

– Ладно, не буду. С тобой вообще ни про что нельзя поговорить.

– Как это ни про что? Про баб со мной можно поговорить. Это дело я люблю, это я с удовольствием, – расточник лыбится и показывает руками, типа, берет бабу за груди. – Учись, студент, – надо иметь к бабам подход, но ебать надо не блядей, а порядочных женщин. Пусть только такие, как этот, ебут все, что движется, – он кивает на деда за токарным станком. Мы все ржем.

Медведь разливает остаток самогонки – всем по чуть-чуть. Мы выпиваем, закусываем, потом расточник врубает станок, а мы с Медведем премся к своим верстакам.

Я уже «хороший». Работа мне до лампочки – я только для вида вожу напильником.

Медведь после бухла стал разговорчивый и все время базарит:

– Вообще, это херово, что у нас люди такие, – каждый только и смотрит, чтобы что-то спиздить, чтоб кого-то наебать. Но по-другому никогда не будет.

* * *

Сидим с Йоганом в «конторе» в подвале сто семидесятого дома. «Контору» здесь сделали недавно. Раньше она была в другом доме, рядом с моим, но пацанов оттуда выгнали – баба с первого этажа подняла хай, что орут, музыку громко слушают, бухают, в подъезде натошнили. Приехали менты и забили дверь.

Куля потом сразу нашел подвал в сто семидесятом, добазарился с участковым и переволок туда все добро со старой «конторы». Сейчас здесь все точно так: резиновые коврики, диван, гири, гантели, магнитофон, фотографии баб и футболистов.

Курим и ждем, что кто-нибудь принесет бухла. Заваливает Зеня:

– Привет! Смотрите, кого мы привели.

Куля заталкивает в «контору» Наташу Гу-Гу – рабочинскую дуру. Голова у нее всегда набок, язык высунут, по бороде текут слюни.

– Зачем она вам? – спрашивает Йоган.

– А как ты думаешь? – говорит Куля и смотрит на Зеню. Оба лахают – они уже хорошо датые. – Не малый пацан, можешь и догадаться.

– Вы что, ее ебать собрались?

– А что с ней еще делать? Попробуем – может, в рот возьмет.

– Не, пацаны. Это как-то… Ну, не знаю, бля…

– А что тут такого? Баба как баба. Да, Зеня?

Наташа смотрит на нас, крутит головой.

Куля тянет ее к дивану:

– Да кинь ты свое говно, у тебя там что, золото, бля? – Он забирает Наташину сумку. – Зеня, погляди.

Зеня берет сумку, заглядывает внутрь, вытаскивает сухие ветки, траву и два пустых пакета от молока.

– Я хуею.

– А что ты думал? А вы еще ее ебать собрались. Пустите ее, пусть идет домой. Вам что, нормальных баб мало? – Йоган кривит рожу.

– Нормальных уже всех переебли. Щас можно и таких. Да, Наташа?

Наташа дебильно лыбится, ворочает головой.

Зеня спускает штаны и трусы, берет Наташу за шею и наклоняет к себе.

– Наташа, пососи мне.

Наташа отворачивается. Изо рта у нее текут слюни.

– Кому сказал – пососи, а то щас уебу. Больно-больно. – Зеня несильно бьет ее по спине. – Вот так, только сильно.

– Кинь дурное, Зеня, – говорит Йоган. – Думаешь, она знает, как сосут? Она, может, вообще раньше хуя не видела.

Куля подходит к Зене.

– Йоган правильно говорит – ты ее бей не бей – она дурная, ничего не будет. Давай ее просто выебем.

– А тебе не противно будет?

– Нет, не противно. У меня гондоны есть. – Куля достает из кармана пачку гондонов по четыре копейки – такие продаются в нашей аптеке.

Зеня вытаскивает свой «Космос», закуривает. Куля берет Наташу и швыряет на диван спиной вверх, задирает платье и стягивает вниз розовые трусы. У нее белая прыщавая жопа. Наташа мычит.

– Тихо, ты, не ной.

Куля расстегивает штаны, вынимает стояк, одевает гондон, раздвигает Наташе ноги и засаживает. Она орет.

– Тихо, ты, не кричи.

Куля ебет ее долго, минут, может, десять. Наташа начинает задыхаться, выть – совсем, как бабы в порнофильмах.

– Вот это да! – хохочет Зеня. – А хули ты все не можешь спустить? Водяры много выпил, да?

Наташа пищит на всю «контору», потом затыкается. Куля прыгает на ней еще минуты две, потом слезает.

– Ну что, спустил?

– А как ты думал. На гондон.

– Пацаны говорили – Индиру ебали в жопу, и на хую говно осталось.

– А что ты думал – в жопе всегда говно.

– Йоган, пошли отсюда, – говорю я.

Мы с ним поднимаемся.

– Вы что, не будете? – спрашивает Куля.

– Не-а.

Мы выходим.

– Пацаны вообще охуели, – говорит Йоган на улице. – Столько баб на Рабочем, а они до Наташи доколупались.

– Они просто пьяные, ни хера не соображают, что делают.

* * *

После обеда идем с Медведем на склад – получать материалы. Склад далеко – за всеми цехами, около ограды.

Нас обгоняет мужик в очках на электрокаре.

– Привет, Медведь! – орет он и притормаживает.

– Привет, Колян. Слушай, а довези нас до склада – как на такси, а?

– Не могу – не положено по технике безопасности. Так бы еще ладно, а сегодня главный ходит по заводу, так что ничего не будет.

– Ладно, катись дальше.

Впереди нас идут кладовщицы – молодые бабы, лет по двадцать. Видно, прутся с обеда. У одной – толстая круглая жопа, я засматриваюсь, Медведь замечает.

– Не туда смотришь, студент. Тут тебе ничего не светит – к ней уже ползавода подкалывалось, а она никому не дала: говорит, пацан в армии, она его ждет. Вот как бывает, сечешь? А на тебя она и смотреть не будет. Ты еще молодо выглядишь – но это я так, не в обиду, понял?

– Понял, не дурак.

Медведь вытаскивает пачку «Астры», сам берет сигарету и дает мне. Он подкуривает спичкой, я – от его сигареты.

– А знаешь, студент – я тебе даже завидую. Все бабы – твои, выбирай любую. Одна прокинула – сразу можешь с другой, правильно?

– Ты тоже можешь.

– Не, ты не понял. Я не про это. Ты думаешь, что женка, дети там? Это все ерунда. Думаешь, я не гулял?

– Не знаю.

– Все гуляли. Я такого мужика не знаю, чтоб на блядки не сходил. Но все это хорошо, пока молодой, а потом уже особо и не тянет. Вот водочки – это я понимаю.

* * *

Курю на крыльце двадцать третьей школы. Я здесь на военных сборах – с пацанами с других школ. Не дали даже закончить практику, но оно и хорошо: на заводе мне уже остопиздело. А здесь – классно: один, без родоков, никто на мозги не капает.

Днем – маршируем, разбираем и собираем «калаши», записываем в тетрадку тактику и устройство «калаша». Вечером смотрим футбол – чемпионат Европы. Спим в классе на первом этаже – там парты убрали и приволокли железные кровати.

Жалко только, что баб нет. Сделали б и для баб сборы – с ними ж медсестра занимается, пока мы с военруком на НВП, учит бинтовать и всякое такое.

Я здесь один со всего класса. Антонов и Сухие крутанулись: взяли справки, типа, больные, нельзя им на сборы. Маменькины сынки. Из «а» класса тоже только трое пацанов, поэтому мы в одном взводе с двадцать третьей школой. Эти – деловые, раз на своем районе. Но все равно лохи – никто за район не лазит. Есть там один такой – Жура. Больше всех орет, выделывается, а кроме того – отличник. На меня залупнулся в первый день. Я ему дал в грудняк – он заткнулся, а остальные не полезли. На меня теперь никто не залупляется.

Утром пацаны с двадцать третьей школы толпятся около кровати Рахита. Его самого нету – видно, пошел в туалет. Они орут, лахают, толкаются. Я встаю и подхожу посмотреть, что там такое. Несколько человек сцут на Рахитову кровать, остальные смотрят или отталкивают их, чтоб влезть самим. Хуй у Журы – совсем маленький, как у первоклассника: белый и без волос. И он еще будет говорить, что отодрал кучу баб?

– Можешь тоже посцать, Бурый, – говорит Жура и лыбится.

– Неохота.

– Ну, не хотицца, как хотицца.

– Идет! – орет Куцый – он стоит на шухере.

Пацаны разбегаются, Жура накрывает постель одеялом и идет к своей кровати.

Заходит Рахит. Он ниже всех пацанов, даже Куцого. Толстый, ноги жирные, как у бабы, а морда – свинячья. На нем облезлое трико – он в нем и спит, и штаны одевает на него. Я его в трусах ни разу не видел.

Рахит залазит под одеяло и сразу вскакивает.

– Что это воняет? – говорит Жура. – А, пацаны? Наверно, это Родионов обосцался, а?

Жура и другие пацаны подскакивают к Рахиту и тыкают его носом в обосцанную постель. Он орет как резаный. Заходит их военрук.

– Что здесь такое?

– Ничего, Сергей Иванович, просто Родионов обосцался, – говорит Жура.

Военрук махает рукой, поворачивается и выходит. Рахит сидит на уголке кровати и хнычет.

Я натягиваю штаны и иду на крыльцо покурить. Подходит Жура. Сам он не курит, но любит постоять с пацанами, пока они дымят.

– Как мы, классно Рахита обработали, а?

– Ну да.

– А ты знал, что он сын нашего директора?

– Кто, Рахит?

– Ага.

– Не-а, не знал.

– Ну так я тебе говорю. Его и в школе все бьют, мучают, но там папаша иногда спасает, а тут его нет, так что – жопа Рахиту. Он такой вообще – самый последний. Учится плохо, ничего не знает. Ему тройки только за то ставят, что сын директора. А так бы его даже в девятый не взяли. Заебись, еще три дня осталось, – будем Рахита мучить.

– А зачем он вообще сюда поперся, если батька директор? Чего батька его не отмазал?

– Значит, не захотел.

– А на хера?

– Не знаю. Хочет, чтоб был как все, – Жура лахает. – Сам он вообще не такой, как Рахит, – здоровый мужик, крепкий. Альпинист, каждое лето на Памир ездит. Он Рахита и в армию отправит, не станет отмазывать.

– Ну, там ему точно будет жопа.

* * *

Сборы кончились, я – дома. Родоки свалили на дачу – они торчат там все выходные. Сижу на балконе, плюю вниз и жду, когда по телику начнется финал чемпионата Европы, Голландия – СССР.

На качелях – две малые девки. Одну я знаю – она со второго подъезда, малая, лет тринадцать. Плоская еще, и морда, как у крысы. А вторая не с нашего дома – может, сестра двоюродная, приехала на каникулы. Эта – ничего, груди уже есть, и не абы какие, а нормальные, как у баб. К этой бы я подкололся, если б не эта крыса.

Откуда-то прется Андрей, уже с новой бабой. Она ему что-то доказывает:

– Ну вот – опять ты за свое. Говори тебе, не говори – никогда не послушаешь. Хоть кол тебе на голове теши.

Она высокая, здоровая, почти с него ростом. Андрей молча замахивается и бьет ей в глаз. Баба падает на цементные ступеньки у подъезда.

– Ты што наделау, Андруша? – Из окна высовывается мамаша Андрея. Она постоянно ходит с «финиками» или подвязанной рукой – ее бьет мужик, Андреев отчим. – Падажди, я щас.

Она выскакивает из подъезда. Баба лежит на ступеньках – вырубилась. Андрей с мамашей хватают ее за руки и волокут в подъезд. Старухи на скамейке смотрят на них и крутят носами – вот, типа, до чего водка доводит.

В тридцать восьмой, у Васи Маненка – гулянка. Гости вываливают во двор. Мужики – в пиджаках, бабы в цветных платьях с брошками. Вася с гармошкой садится на табуретку, играет «Тячэ вада у ярок». Бабы поют. Нинка, Васина жена, подносит ему рюмку. Он выжирает ее одним глотком, растягивает гармошку, врезает частушки и сам поет:

 
Ах ты Петька-маладец,
Не хади на вулицу,
Атарвуть деуки хуй —
Астанешся с курыцай!
 

Гости ржут. Я иду на кухню чего-нибудь пожрать.

Отрезаю кусок хлеба, достаю из холодильника пачку масла. Оно холодное, размазывается плохо. Я сыплю сверху соль и начинаю жевать.

Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом.

– Я тебе сказал – рот закрой.

– Купил бы лучше чернила…

– Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит.

– Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно.

Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша.

* * *

Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать – я, Куля, Зеня, Крюк, Батон, Йоган и еще пацаны с района.

Сначала бухаем на Днепре – заранее взяли два ящика чернила, а на закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.

За два часа выпиваем и выжираем все что есть, и лезем купаться – голые, чтоб не мочить трусы.

Обсыхаем и идем на Рабочий – гудеть. Надо что-нибудь разломать – беседку, навес на остановке или чей-то забор.

Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, – а нас вон сколько. Одного повяжут – остальные отбегут и закидают «бобик» камнями.

Подходим к школе. На заднем крыльце курит беломорину сторож – Костя Косолапый. Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем.

– Косолапый, привет! – орет Крюк. – Щас застеклим в школе окна.

Костя молчит – сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет. Отработать Костю – как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него.

Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине двора торчит детский деревянный домик – его сделали месяца два назад бухие плотники.

– Поломаем домик, а? – предлагает Куля.

– Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? – говорит Зеня.

Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу – доски трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях – плотники сделали тяп-ляп, – и через пять минут домика нету.

– Пусть теперь забирают на дрова, – рогочет Зеня.

– Надо еще что-нибудь сделать, – говорит Куля. – А, пацаны? Как-то мы так, слабовато. В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть?

– Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу там, около сада, – предлагает Йоган.

– На хуя?

– Так просто. Утром проснутся – а ковриков нет. Посмотрят – а они там все, около сада.

– Ну, вообще, можно, – говорит Куля. – Только надо поделиться – чтоб не все в один подъезд.

Разбегаемся по подъездам, выносим коврики, кидаем их на дорожку около детского сада. Через двадцать минут она вся застелена ковриками – резиновыми, плетеными и тряпочными. Там где-то и наш – я ж не буду позориться, говорить пацанам: это мой, не трогайте. Батька завтра подберет, если захочет.

После этого еще лазим по району, потом расходимся по домам: бухла нет, и нет у кого стрясти бабок.

* * *

Около овощного встречаю Йогана. Он говорит:

– Пошли ко мне, бухнем. У меня есть.

– А кто дома?

– Мамаша и тетка, но они не помешают, не сцы. Тетка будет в своей комнате, а мамаше все до жопы.

Йоган живет с мамашей и дурилой-теткой в своем доме на Вторых Горках. Дотуда от остановки – минут пятнадцать ходьбы. Асфальта нет, грунтовая дорога, как в деревне. Около домов бегают курицы, намазанные зеленкой – это чтоб соседи не покрали. В грязи валяются паршивые дворняги. Я спрашиваю у Йогана:

– А как ты зимой срешь? У вас туалет на улице – далеко переться.

– Я зимой сру под домом.

– А не холодно?

– Да нет, уже привык.

– А мамаша, тетка?

– Они тоже.

– А кто потом говно убирает?

– Мамаша.

Дом у Йогана – задроченный, как у всех на Горках: краска облупилась, забор сгнил.

Заходим и садимся на кухне. Йоган ставит на стол пузырь самогонки, лезет за малосольными огурцами в кастрюлю – она накрыта деревянным кругом и придавлена камнем. В рассоле плавает белая плесень.

Только выпиваем по первой – на кухню заваливает мамаша Йогана. Она старая – может, пятьдесят или больше. В грязном фланелевом халате, ноги – распухшие, синие.

– Слушай, ты лучше иди отсюда, не мешай. – Йоган берет ее за руку и выталкивает из кухни, но она цепляется за дверь.

– Што ты мамку сваю гониш? Я тябе радила, вырастила, а ты пасядеть с табой ня даеш.

– Ладно, сиди.

Она садится на табуретку и смотрит, как мы жрем. Йоган наливает по второй. Мамаша говорит:

– А мне?

– Ты уже свое выпила, хватит.

– Ну, трыццать капель, а?

– Ладно.

Йоган берет с подоконника грязную рюмку, наливает до половины. Его мамаша лыбится. Зубы у нее редкие и желтые.

– Ну, за усе добрае, – говорит она.

Мы выпиваем, закусываем огурцами с хлебом.

За стеной что-то шебуршит.

– А ебут тваю мать няхай, – ругается мамаша. – Дурница праснулася.

В кухню заходит тетка. Йоган говорил, ее мамаша забрала с дурдома, потому что ее там били, драли все подряд – было два аборта. Ей, может, лет сорок, а одета – как старая баба. Стоит в дверях, смотрит на нас, потом начинает трындеть:

– Еб вашу мать, пьете тут, жроте, а мяне не завете? Ну и хуй вам, блядь, пидарасы ябучыя.

– Сяргей, дай тетке Нинке сесть, няхай перакусить, – говорит мамаша.

– А потом усерется, как тогда, да?

– Ня бойся, не усерацца. Ты ей многа не давай.

Йоган отрезает кусок хлеба и кладет на него «жопу» от огурца, дает тетке. Она засовывает все в рот и съедает за пять секунд – они ее что, не кормят вообще?

Самогонки осталось всего ничего, а мне еще слабо дало. Йоган разливает остаток – мне, себе и мамаше. Выпиваем.

– Хлопцы, во што я вам скажу, – говорит мамаша. – Водка – гауно. Ня надо спивацца. – Тетка громко мычит. – Не, прауда. Водка – гадасть.

– Слушай, перестань, – говорит Йоган.

– Не перастану. Ты мне рот не затыкай. Как памоч што – хрэн табе, матка. А як што скажу – рот затыкаешь. Я адна работаю и тябе кармлю и эту дурницу. А то не гляди, што мандаваты, дык смешны. Як работать – не хачу, а як пить, дык давай.

– Сдай ее назад в дурдом, зачем она нам?

– А ты мне не указывай, каго куцы сдавать. Я, можа, тябе сдам у турму. У турме многа квартир.

Она начинает плакать.

– Ва усех – как у людей. А у мяне? Работать – не хачу, а жрать хачу. Не нада ебать клапа – уже выебали. А у мяне работа такая тяжолая – я дажа у туалет атайти не магу, вы разумеете? Ничаго вы не разумеете. Жыви, работай, а тут адно блядства кругом. Гарбачоу этат сделау – пить няльзя, увесь адекалон папили, и усе правители гэтыя – гады. Хрущоу быу, так сделау: што рубль – то стала десять капеек. Карочэ – адно гауно.

– Ладно, перестань.

– Што ты мне «перестань»? Ня нада мне эта «перестань». Вы во где у мяне усе, поняу?

Она молотит себя по спине кулаком. Тетка мычит, потом громко, с треском, пердит и лыбится.

Мы с Йоганом вылазим из-за стола и выходим.

* * *

Около Днепра пацаны с Горок сделали футбольное поле: сбили из досок большие ворота, наметили границы поля, штрафную. Теперь играем по-нормальному, а не как дети какие-нибудь в школе – на маленьких воротах. Только плохо, что далеко: с Рабочего до Днепра полчаса ходьбы, а то и больше – по Первым и Вторым Горкам, мимо отстойной ямы регенератного завода, вниз с горы и еще с километр через луг.

Сегодня мы играем против сборной Подсобного поселка. Пацаны с Подсобного лазят с нами за Рабочий, но в футбол у них своя команда.

Идем с Рабочего с Крюком, остальные уже на поле.

Около гнилого забора валяется в траве дворняга. Подходим ближе – она вскакивает и кидается на Крюка. Псина – мелкая и сцулявая, такая не укусит. Но Крюк ненавидит вообще всех собак. Он со всего маху бьет ей ногой по ребрам. Получается неслабо: он в бутсах с открученными шипами. Дворняга отлетает к забору, визжит. Клок лыбится.

– Не хуй было гавкать на дядю.

Подходим к полю. Пацаны разминаются перед игрой – пасуются, бьют по воротам.

У половины нет спортивной формы – сняли штаны и бегают в «семейниках». Мне хорошо – я в спортивных штанах за девятнадцать семьдесят, в майке и чешских кроссовках «Ботус». В таких шмотках и гулять можно ходить, и в футбол играть, и в баскетбол.

Сегодня играем просто так, не на пиво, так что никто особо не рвет жопу Мы проигрываем Подсобному – 10:12. Все из-за Щуры – коряво стоял на воротах, пропустил халявные «банки».

После игры раздеваемся – и в Днепр, купаться. Вот это – самое то! Распарившийся, потный, грязный – и в прохладную водичку. Мы с Крюком переплываем Днепр – его тут нечего переплывать: он и так узкий, а сейчас вообще обмелел. На том берегу загорают несколько баб. Можно подколоться, но сегодня что-то не стоит на это дело. Мы только смотрим на них, машем руками и плывем назад.

Около нашего берега посажена на якорь старая ржавая баржа – на таких возят по Днепру песок. Мы с Крюком подплываем и залезаем на нее. Баржа засыпана мусором – пустыми бутылками, бычками, пачками от сигарет.

– Сечешь? – говорит Крюк и подцепляет ногой розовый бабский лифчик. – Кого-то ебали.

Мы ныряем с баржи и плывем к берегу. Там пришли Зеня с Белым, принесли пива в бутылках, и пацаны уже повылазили из воды.

– Быстрей! – орет Крюк. – Выпьют все, нам не оставят!

Мы выскакиваем из воды и несемся к пацанам. Про нас не забыли, оставили полбутылки на двоих – мало, но хоть что-то.

Вообще, это заебись: футбол, потом покупаться, потом – пива. Еще б бабу сюда – и все, больше ничего не надо.

После пива валяемся на траве, смотрим на небо, и всем все до жопы.

Зеня базарит:

– Классно, бля. Вот если б еще наши у голландцев выиграли…

– Во губу раскатал, – говорит Крюк. – Хорошо, что хоть второе место, не вылетели из группы.

– А прикинь, если б первое? Чемпионы Европы, хуе-мое…

– Репа продает свою «Яву» за пятьсот, – говорит Щура. – Вот были бы деньги…

– А если бы у моей бабушки был хуй, она была бы дедушкой! – выкрикивает Крюк, и мы все ржем.

– «Не пиздеть» была команда! – орет Зеня. – Слушайте лучше анекдот. Короче, приходит мужик к парикмахеру, садится. Парикмахер смотрит и говорит: «Ну у вас и шея». – «Пивко сосу». – «Ты хоть хуй соси, а шею мыть надо».