Текст книги "Законодатель. Том 1. От Саламина до Ареопага"

Автор книги: Владимир Горохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Владимир Горохов
Законодатель. Том 1. От Саламина до Ареопага
Книга о мудрейшем из мудрецов и величайшем законодателе

Глава I
Саламин

1

Историей и судьбой наделены не только боги и люди, но и острова. Все острова – большие и малые, лесистые и скалистые, болотистые и песчаные, плодородные и пустынные, расположенные вблизи берега и сиротливо заброшенные в далёком море. Высшей волей им определён печальный удел – быть вечно оторванными от Большой Земли, а посему, изолированными от великих и малых событий, происходящих там. Они живут одинокой неповторимой жизнью, в которой много таинственного, поучительного, а то и пугающего, всего того, что присуще только земле островной. В такой жизни имеется свой сокровенный смысл, особая прелесть и привлекательность. Именно по этой причине, в века вечные, острова манили к себе обитателей Земли Большой, вплетались в водоворот их жизни, вкрапливались в неё, оставляли сколь-нибудь заметный след, сами становились крохотной частью великой человеческой истории. Муза истории Клио свидетельница тому. Она повествует о том, что одним – оные служили пристанищем и убежищем, давали пищу и крышу над головой, для других – стали местом заточения, рабского труда, несчастий и злоключений. Неких умиротворяли, остальных, наоборот, – озлобляли. Многие острова стали могилой для целых племён, но имеются и такие, которые спасали народы, служили им последним оплотом в борьбе за собственное существование. А сколько людей из-за них погибло. Ведь вопрос о том, кому и по какому праву принадлежит некий островок, жестоко оспаривался, оставался открытым с незапамятных времён. Спорившие страстно утверждали:

– Мы были первыми, и в силу этого, остров наш!

А другие им возражали:

– Мы первее первых!

– Вас-то ещё и в помине не было, когда наши предки бороздили окромешние воды, строили здесь жилища и храмы, разводили скот, взращивали злаки.

Иные – вовсе ничего не говорили, а просто высаживались на берег и силой оружия чужое делали своим.

Сколько крови смешалось с водой из-за этих островов, сколько достойных и недостойных людей тут погубили собственный дар, а то и вовсе нашли вечное пристанище. Одним богам лишь ведомо. Но известно и то, как немало мужей раскрыли здесь свой незаурядный талант и проявили способность к великим делам…

Остров, о котором далее пойдёт речь, сыграл заметную роль в эллинской истории. Ему была уготована великая судьба. Этот островок в Миртосском море лежит. Совсем маленький и, казалось бы, неприметный клочок земли, протяжённостью в семьдесят пять стадиев. Не столь уж красивый, не так и богатый, почти такой же, как и тысячи других. Есть на нём и речушка, по имени Бокар, и горные вершины имеются, наивысшая из которых зовётся Будор, и роща питиуссовых деревьев растёт.

Древнейшее предание гласит: сам Посейдон – этот Зевс морей, поднял островок на поверхность из глубинной тьмы. Перед тем как ступать на дорогой его сердцу аттический берег, он будто бы любил здесь отдыхать, любоваться своим водным царством и лицезреть Великую Землю-Гею – Праматерь богов и людей.

Давным-давно остров назывался Питиуссой. Знающие люди утверждают, якобы это имя происходит от названия дерева. Сосною – священным древом Посейдона – в те времена была покрыта добрая половина островной территории. Впоследствии их стало меньше, гораздо меньше.

На какой-то час Питиуссой завладел герой Скир. Как он им правил, и каким образом обустраивал жизнь на нём, история умалчивает. Об этом никому и ничего неведомо. Зато известно, что остров стали называть Скирадой. Впрочем, царствовать герою пришлось недолго. Скир не был тем героем, которого слишком боялись или очень уважали. В скором времени он был низвергнут, и, что вполне справедливо, Кихреем – сыном Посейдона и Саламины, дочери речного бога Асопа. Остров получил новое имя – Кихрия. Но и царство Кихрея было мимолётным – такова видимо участь многих властителей. Суровы и немилосердны к ним мойры. То ли его убили, то ли изгнали, и трон оказался в руках кихреева зятя – Теламона. А чтобы имя бывшего владельца забылось, решили Кихрию переименовать в Саламин.

Так ли оно было на самом деле или нет, доподлинно установить невозможно. Попробуй человек разберись в делах тебе неподвластных, истлевших во времени столь отдалённом. Миф слился с историей, а может и наоборот – история смешалась с мифом, в чём большой разницы нет, ибо как не крути, если миф есть древнейшая чудесная история, то древнейшая история в устах людей является не более чем мифологизированной жизнью. При всём том, миф не чужд современному человеку, а наоборот – интересен и поучителен, к нему мы прислушиваемся, из него высекаем искры неизведанного, увлекательного, порой совершенно неожиданного, весьма сокровенного и глубокого. В мифе мы стремимся обнаружить подлинную историю и при большом старании крупицы её всё-таки находим. В нём же мы ищем себя и свои истоки.

Проблески реальных событий свидетельствующих о Саламине, относятся к временам Троянской войны. Об этом устами Гомера гласит один из знаменитейших эллинских героев Аякс:

 
Сам у отца моего в Саламине рождён и воспитан…
 

Так что, если верить великому аэду, Саламин издавна был не только лакомым куском для многих завоевателей, но и родиной знаменитых героев Эллады. Само собой, издревле жили здесь и простые смертные. Островитяне пасли стада, строили дома и храмы, торговали. И город они возвели, и пристань построили и торговых гостей часто принимали и провожали, имея при этом хорошую прибыль.

Очень выгодное положение занимает Саламин, являясь удобными морскими вратами, поэтому многим он приглянулся и стал островом раздора во времена, в которые человеку уже позволительно заглянуть.

На морском побережье, прямо-таки напротив середины Саламина, возвышаются две утёсистые рогообразные вершины – границы Мегарской и Аттической земель. «Рогами» – просто называют их местные жители. Название весьма примечательное, меткое и не случайное. Оно, словно умышленно, символизирует постоянное противоборство между Афинами и Мегарами, двумя государствами древней Эллады, представляющими исстари враждующие ионические и дорические племена. Это противоборство ощущалось на суше и на море, в умах и в сердцах граждан обоих полисов.

Саламин же стал непреодолимой стеной в жестоком противостоянии, ибо те и другие страсть как желали владеть им, полагая, что иного владельца быть не может и не должно. Обоюдная ненависть из-за острова достигла предела. Оспаривая его, стороны использовали всё: и силу слова, и мощь оружия. Афиняне, к примеру, сославшись на Гомера, утверждали:

 
Мощный Аякс Теламонид двенадцать судов саламинских
Вывел и с оными стал, где стояли афинян фаланги.
 

Тем самым как бы непреложно разъяснялось – Афины и Саламин давно представляют одно целое. Не случайно сын Теламона Аякс сражался в рядах афинян против троянцев. Дескать, какие тут нужны ещё более веские доказательства?

На что мегаряне, тут же, ставя в свидетели всё того же Гомера, отвечали:

 
Вывел Эант корабли из Саламина, потом из Полихны,
Из Эгируссы, затем из Нисеи и из Триподов.
 

А это означало примерно то же, что и в первом случае, но только в пользу мегарян, так как другой сын Теламона – Эант – якобы возглавлял мегарскую рать из вышеупомянутых селений.

Не убедив друг друга поэтическими средствами враждующие государства стали доказывать свою правоту силой кулака и оружия. Длительное время успех был на стороне афинян. Но настойчивые мегаряне ценой невероятного терпения и огромных жертв в конце-концов сумели завладеть вожделенным островом. Они в течение нескольких лет надёжно его удерживали. Попытки Афин вернуть себе Саламин удачи не принесли. Более того, в силу проявленного малодушия, внутренних неурядиц и неумелого руководства со стороны стратегов, афинское войско несло большие потери. Очень многие афинские мужи нашли своё упокоение в саламинских могилах. Противоборство затянулось надолго. Война утомила всех, особенно претерпевших невзгоды афинян. Но молодёжь Аттики требовала всё новых и новых походов, которые, впрочем, заканчивались новыми неудачами.

Дело дошло до того, что Экклесия – народное собрание афинского государства – приняла закон, запрещающий не только ведение боевых действий, но и всяческие разговоры о войне и даже упоминание о Саламине. Тех, кто противился этому установлению, ожидало суровое наказание в виде изгнания, а то и смертной казни. «Если не можешь бороться с врагами, то борись с самим собой», – метко язвили по этому поводу афиняне.

Разумеется, честолюбивые индивиды с таким положением дел долго мириться не собирались. То тут, то там раздавались одинокие голоса смельчаков, взывающих к племенному честолюбию афинян-ионийцев и требующих нового похода на захваченный мегарянами-дорийцами Саламин. У многих при упоминании злополучного острова на душе становилось грустно и скверно, но всё же большинство скорбно молчало. Тяжкое уныние царило в Афинах. Хотя самих царей давным-давно уже не было.

2

Было хмурое, ветреное утро. День едва начинался. Многие афиняне, несмотря на плохую погоду и подавленное настроение, занимались обычными делами. Из ремесленных мастерских доносился стук молотков и скрежет металла. Гончарных дел мастера усердно размешивали глину. Кожевники возделывали овечьи шкуры, доставленные только что пастухами. Утренние Афины, проснувшись, уже вовсю дымились, давая всем знать, что несмотря ни на какие беды и трудности, жизнь теплится в каждом доме. Сильный ветер разносил дымные облака по всем сторонам, разрывал их в мелкие клочья, и порою, играя с ними, словно бы, кот с пойманной мышью.

Вереница людей потянулась со всех улиц в сторону Агоры – центра деловой жизни Афин. Одни шли сюда, чтобы что-то купить, другие – продать, третьи – узнать о ценах, четвёртые – повидать знакомых или обменяться новостями. Иные – что-то украсть. А прочие – шли слоняться без надобности, безучастно наблюдать за происходящим вокруг, не сидеть же им дома. Жизнь на рыночной площади как обычно текла своим чередом. Жизнь безрадостная, мрачная, потускневшая от разного рода бед. Тучи висели прямо над Агорой, и, казалось, упирались своими краями в недалеко стоящий Акрополь.

Вдруг, невесть откуда, на Агоре, появился дивно одетый, высокий статный муж, лет сорока от роду. Красивые черты его лица были явно искажены, глаза горели. Вьющиеся русые волосы почему-то покрыты шапочкой, что являлось признаком умопомрачения, знаком душевной болезни. Быстро передвигаясь своими длинными ногами, пришелец направился к камню, с которого обычно вещали глашатаи. Несуразно махнув руками, он в мгновение ока взмыл на него и во весь голос страстно запел:

 
Все горожане, сюда! Я торговый гость саламинский,
Но не товары привёз, – нет, я привёз вам стихи.
 

Площадь на мгновение притихла, осмотрелась вокруг, задумалась, а затем многие на ней пребывавшие, короткими перебежками ринулись поближе к новоявленному поэту.

Казалось, он намеренно сделал паузу, чтобы находящиеся здесь люди подошли поближе и успокоились, сосредоточились. Краем глаза узрев, что прочно завладел всеобщим вниманием, внезапно появившийся поэт ещё громче продолжил:

 
Быть бы мне лучше, ей-ей, фолегандрием иль сикинитом,
Чем гражданином Афин, родину б мне поменять!
Скоро, гляди, про меня и молва разнесётся дурная:
«Этот из тех, кто из рук выпустили Саламин!»
 

– Верно, Солон, верно! – страстно воскликнул белокурый юноша, наблюдавший за поющим поэтом невдалеке от камня. Его поддержали ещё с десяток голосов.

– Так это Солон, сын Эксекестида? – изумился стоявший в двадцати шагах от вещавшего поэта седовласый толстяк по имени Гермий, судя по виду, человек благородного происхождения.

– Похоже, он, – подтвердил находившийся рядом его брат Аристей, такой же седовласый, такой же толстый и столь же «благородный». Затем тихо добавил: – Ходят странные слухи, будто Солон помешался умом. Дожил до акмэ – и внезапно обезумел.

– Слухам можно поверить, если судить по его безобразному виду и стихам, – саркастически бросил Гермий, – к тому же, слышишь, поёт без лиры. Не иначе как богиня глупцов Атэ вселилась в него.

– Но ведь ещё совсем недавно он был в полном здравии, как телесно, так умственно, да и, насколько мне известно, успешно вёл торговые дела. Все знают – Солон отменный купец. Не было случая, чтобы он оставался внакладе.

– Как-то не вяжется торговля с поэзией, – выслушав брата, возмутился Гермий, – что-то я не слыхивал, чтобы состоятельные купцы сочиняли стихи, а достойные поэты занимались торговлей.

– А мне кажется наоборот, – возразил Аристей. – Очень даже вяжется. Кто-кто, а уж эти торговцы мастаки увещевать языком. Так они захвалят свой товар, так его приукрасят, расскажут о нём столько небылиц. Чем это не поэзия? Сам Гесиод, а то и Гомер позавидовал бы им. Что же касается нынешних «гомеров и гесиодов», то, обеднев, некоторые из них, стали зарабатывать себе на жизнь торговлей. Ведь за стихи не платят. Но в совершенстве владея словом, можно успешно продавать товар, получать немалую прибыль. Так что, ошибаешься, брат; теперь – купец и поэт почти одно и то же. Сам видишь и слышишь.

Гермий поднял глаза к небу, словно собирался спросить у небожителей, прав ли его сородич, затем метнул взгляд в сторону вещавшего купца-поэта, потом любопытствующе осмотрел затаившуюся толпу, и, слегка покачивая головой, грустно промолвил:

– Поразительное время наступило сегодня. Всё в жизни смешалось – благородность происхождения с низменным занятием, поэзия с торговлей, разум с безрассудством. Что происходит? Куда идём?

Между тем «сумасшедший» Солон громогласно вещал последние строки своей элегии:

 
На Саламин! Как один человек, за остров желанный
Все ополчимся! С Афин смоем проклятый позор!
 

Окончив песнь, он быстро спрыгнул с камня и также незаметно исчез, как и появился.

Молодые афиняне устремились было за ним, но поэт словно растворился в воздухе. Кто-то всего лишь успел крикнуть:

– Приходи завтра!

Многие из присутствующих на площади находились в состоянии удивления, иные – смущения, а то и замешательства. Чего-чего, но подобного они не ожидали, тем более от Солона, человека мудрого, сдержанного, в Афинах уважаемого, происходившего из знаменитейшего древнего рода.

Когда оцепенение прошло, монолитная толпа расплылась на множество небольших островков, которые загалдели с такой силой, словно это был не афинский рынок, а птичий базар. Обсуждавших волновало три вопроса. Действительно ли безумен Солон? Если он не безумен, то какова судьба уготована ему богами после случившегося? И, наконец, третий вопрос, который пока не обсуждался, но, несомненно, каждый думал о нем – как быть с Саламином? До каких пор афиняне будут терпеть панэллинский позор? Этот вопрос был важнее других, но о нём не говорили. Во всяком случае, многие, опасаясь за свою жизнь, пока помалкивали, стараясь тему Саламина не затрагивать.

В течение часа-другого весть о солоновом деянии разнеслась по всему городу. Пожилые мужи сдержанно, но осуждающе говорили меж собою о происшедшем. Многие из них побаивались, как бы их сыновья и внуки не поддержали рехнувшегося поэта. Случись подобное, не миновать новых сражений с мегарянами, не уйти от больших жертв, а то и унижений, если снова постигнет неудача. Впрочем, не все беспокоились, полагая, что Солон действительно тронулся умом. Не может ведь здравый человек быть врагом себе, поступая таким образом. Иные уверовали в мономанию Солона, дескать, он помешался на своей идее освобождения Саламина. И теперь будет всех в этом страстно убеждать каждый день. Кое-кто посчитал, что Солон заболел эпилепсией. Хотя никакой эпилепсии у поэта и торговца не наблюдалось.

Афиняне среднего возраста, к которым относился и сам Солон, хорошо знавшие его, были убеждены в наигранном притворстве купца-поэта. Скорее всего, за этим кроется что-то таинственное, предполагали они. Но вот чей замысел осуществляет он, понять пока не могли. Что-то здесь не так, полагали они и молча строили догадки.

Относительно афинской молодежи можно утверждать – те торжествовали. Наконец-то, – радовались они, – нашёлся смельчак, который открыто сказал всё то, о чём они тайком помышляли. Многие молодые люди давно желали проявить себя на саламинском поле боя. И вот, кажется, такая надежда появилась, если, конечно, архонты не расправятся с Солоном.

Следующий день выдался ещё более хмурым. Чёрные тучи заволокли всё небо над Афинами. Моросил мелкий дождь. Казалось, сама природа отражала плохое настроение людей, состояние их духа и вынуждала всех сидеть дома. Но не тут-то было. Сразу же после завтрака со всех афинских улиц к центру города потянулась череда мужей. Приветствуя друг друга, они убеждали встречных, будто идут на Агору по неотложным делам. Кому-то вдруг понадобилось купить оливкового масла, зайти в лавку за овощами, кто-то надеялся приобрести новую посуду, иной – встретить знакомого из соседнего полиса. Короче, у всех нашлась уважительная причина, чтобы именно сегодня побывать на городской площади.

И действительно такая причина существовала, и называлась она – Солон. Некоторые и вовсе не скрывали её. Правда, никто не был уверен в предполагаемом появлении дерзкого поэта на Агоре. Несмотря на то, все надеялись и ждали. Большинство пришедших парами кружили вокруг камня, ведя незатейливые беседы, и украдкой поглядывали туда, откуда, предположительно, мог появиться ожидаемый поэт. Присутствующие заметили, как к камню подошли четверо мужей и стали о чём-то меж собою тихонько говорить. Среди них находился Дропид – родственник Солона и трое ближайших друзей поэта – Гиппоник, Клиний и Конон. Афиняне решили, коль пришли друзья, то вскоре появится и сам виновник сборища. Предчувствия не обманули их.

Солон буквально ворвался на Агору. Облачённый в короткую хламиду, с шапочкой на голове, ютившейся набекрень, возбужденно расталкивая руками теснившихся вокруг афинян, он решительно направился к камню. Те, кто стояли на пути, еле успели расступиться, давая поэту пройти. Не задерживаясь ни на одно мгновение, Солон стремительно взмыл на камень, окинул окружавших его людей притворно безрассудным взглядом и громко запел:

 
С вестью я прибыл сюда от желанного всем Саламина,
Стройную песню сложив, здесь, вместо речи, спою.
 

Все обитатели площади замерли, внимательно вслушиваясь в Солоновы слова. Даже безразличные лавочники-чужестранцы бросили свои товары и, осторожно переступая с ноги на ногу, подошли поближе к сборищу, пытаясь понять смысл происходящего.

Песнь Солона звучала трогательно, страстно, язвительно. Казалось, он стремился устыдить афинян в бездействии, упрекал их в отсутствии патриотизма, чувства собственного достоинства и боевого духа. Особенно дерзкими были его последние слова:

 
На Саламин! Как один человек, за остров желанный
Все ополчимся! С Афин смоем проклятый позор!
 

Стоило поющему поэту закончить элегию, как часть толпы, где преимущественно стояла молодёжь, взорвалась:

– На Саламин!!! На Саламин!!! На Саламин!!! Смоем позор!!! Смоем позор!!! Смоем п-о-з-о-о-о-о-р!!!

Те, которые были постарше, начали осмотрительно удаляться с места события, опасаясь возможных неприятностей. Многим стало ясно, что никакой он не полоумный этот Солон, ибо такую песнь, мог сочинить человек поистине талантливый и здравый. Впрочем, все эти поэты не от мира сего. Поговаривают, вроде бы они являются посредниками между божествами и людьми. Во всяком случае, Гомер и Гесиод наверняка общались с богами. Иначе откуда им довелось узнать всю родословную олимпийцев. А что если и Солон является провозвестником высшей воли? Вдруг он послан воинственным Аресом или многомудрою Афиной, а то и самим громовержцем Зевсом, чтобы воспеть мужество, силу, честь и разбудить боевой дух мужей. Так, примерно, размышляли некоторые афиняне, возвращаясь с Агоры.

Тем временем Солон, в отличие от дня вчерашнего, домой не спешил, а продолжал стоять на облюбованной им трибуне, молча вслушиваясь в крики молодых афинян. Он застыл, будто каталепсия сковала его. Дождь никак не прекращался. Распахнутое небо щедро поливало всех водой. Поэт весь промок. С его головы, с рук, с ног струились ручейки воды. Создавалось впечатление, словно он весь плачет, будто не только душа, но и всё его тело и одежда источают крупные слёзы. Сильный ветер бил поэта в грудь и в лицо, пытаясь согнать его с бемы. Но не для того пришёл сюда Солон, чтобы падать с камня от дуновения ветра. Когда гомон вокруг поутих, стихотворец ожил. Он медленно поднял правую руку, а затем резко, вместе с брызгами, выбросил её в сторону, стоявших в десяти шагах от него, молодых людей.

– Трусы! – язвительно крикнул он им. – И ты, Феодор, и ты, Мардоний, и ты, Антихар! Все трусы!!! И вы тоже! – на сей раз, Солон сделал выпад левой рукой в другую сторону. – И вы тоже! – вовсю вопил он, указывая обеими руками на стоявших рядом с ним друзей. – Все трусы и предатели! В Афинах не осталось достойных мужей! Арес и Афина покинули вас. Видно, вами верховодит одна Афродита. Несчастные! Уходите домой, держитесь своих жён. Спешите к уличным девкам, может они скрасят вашу безучастную жизнь. Идите и услаждайтесь горечью моих слов. Всем позор! Всем позор! – И с этими словами сошёл с камня и подался в сторону своего дома.

– Ты заблуждаешься, безумец! – возразил ему вослед Мардоний, которого Солон обозвал трусом. – Да я немедля готов взять копьё и прямиком двинуться на Саламин!

– И я! – произнес Антихар.

– И я! И я! И я! – также воскликнули многие молодые люди…

По дороге Солона нагнали его друзья-соучастники.

– Ну, как, удалось? – озорно подмигнув им, весело спросил поэт.

– В тебе, мой дорогой друг, – сказал Клиний, – пропадает лучший сатир Эллады! Ты способен переиграть всех.

– А я и впрямь подумал, что у тебя притупился разум, – включился в разговор Коион. – Особенно когда ты стал обзывать молодых трусами.

– Удивляюсь, – рассмеялся Гиппоник, – как это мужи не побили тебя камнями?

– Афины умалишённых любят, – прижмурившись, с наслаждением произнёс Солон. – Они боятся сильных, честных, справедливых, смелых и мудрых, а дурачков любят. Если умный муж говорит им правду, его сразу же начинают обвинять либо в подрыве устоев, либо в государственной измене. А с юродивого спрос невелик. Такого не только выслушают, но и накормят, оденут, положат на ночлег, обласкают. Того и смотри, скоро меня начнут жалеть, а то и кормить, – улыбнувшись, добавил он. – Как замечательно быть афинским сумасшедшим!

Друзья громко расхохотались. На прощанье договорились – завтра они вновь соберутся на Агоре. Солонова затея им так понравилась, и судя по их разгорячённым лицам, всеми овладел большущий азарт.

И в этот вечер главной темой разговора во всех афинских домах являлся Солон, точнее состояние его ума. Как зараза распространилась по Аттике молва о сумасшествии сына Эксекестида. Некоторые сердобольные горожане искренне сожалели о постигшей, как они предполагали, его беде. Как же так случилось, что он впал в безумие? Они охали, ахали, взывали Афину вразумить, а Асклепия – излечить заболевшего купца. Их сочувствие выглядело искренним, добросердечным, ведь Солон, как и его покойный отец, всегда слыли людьми, достойными, уважаемыми, добродетельными. Среди афинян, у них, пожалуй, не было не только врагов, но и явных недоброжелателей. Завистники, как всегда водится, имелись, но не более того. Особенно печалились старики – сверстники солонового родителя. Они побаивались, как бы непонятная болезнь не привела к несчастью.

– Да и болен ли он на самом деле? – задавались многие подобным вопросом. – Нет ли в этом обмана или злого умысла? Всякое ведь может быть.

Те граждане, которые ещё не слышали призывов поэта, возгораясь любопытством, решили самолично во всём убедиться. А потому, в следующий день, не мешкая, с утра, отправились в центр города.

Дождь над Афинами, кажется, прекратился, но небо всё ещё не просветлело. Хмурые тучи, словно волны, накатывали на город, усиливая и без того гулявшую в умах людей тревогу и нервозность душевного состояния. К полудню вся площадь была усеяна горожанами. Мужи всех возрастов и достоинств с нетерпением дожидались Солона. Среди них находились даже дети, хотя им не позволялось участвовать в собраниях. Собственно, никакого собрания и не было. Скорее всего, событие напоминало стихийное уличное театральное действие, в котором сатир Солон общался с хором, то есть с афинянами. А уличные театральные действия в Афинах, как и во всей Элладе, стали уделом не только взрослых мужей, но и детей, женщин, людей, не имеющих гражданства. Между тем на Агоре сомневались, что новоявленный сатир – Солон положительно воздействует на молодёжь. Впрочем, никто никого не прогонял и не зазывал остаться. Все томились ожиданием. У входа мелькнуло лицо бывшего стратега Главкона, здесь же стоял полемарх Диодор, и даже престарелый Клеомен – бывший хитромудрый архонт, словно невзначай заблудившись, зашёл сюда. Видя огромное скопище возбуждённых людей, он съязвил:

– Экклесию и ту посещает меньше граждан. Надо бы намеренно просить Солона сумасбродить в день народных собраний. Тогда бы и глашатаи не понадобились.

Тем временем на площадь вошли сообщники поэта, что являлось верным признаком скорого прибытия и самого виновника невиданного сборища. На сей раз Гиппоник, Клиний, Конон и Дропид не остались вместе, а разбрелись по разным углам Агоры. Так, видимо, они уговорились заранее.

Наконец-то появился и сам ожидаемый. При его виде площадь, напоминавшая пчелиный рой, притихла. Стоявшие на пути поэта мужи – кто вежливо, кто сочувственно, а кто и небрежно – расступились, пропуская его к камню, к которому он упрямо спешил. Легко взобравшись на него, как и в предыдущие дни, Солон поправил на голове шапочку, окинул присутствовавших наигранно сумасбродным взглядом, повернулся на Юг – в сторону злополучного острова, плавно вытянул обе руки и сильным, красивым голосом запел:

 
О, Саламин, сколько ты унижений доставил Афинам,
Остров желанный, в наш дом, открывающий путь…
 

Афиняне внимали поэту. Даже те, кто вовсе не любили и не понимали поэзии, и то пытались вникнуть в смысл солоновых элегий. Бывший стратег Главкон, почёсывая обрубком своей руки за левым ухом, тихо произнёс:

– Да-а-а! Ну и ну!

Что он этим хотел сказать, никто толком не понял. «Да», в смысле правоты Солона. Или «да» – как раз в противоположном значении.

Полемарх Диодор, слушал Солона, опустив взгляд, словно бы устыдился его упрёков. Рядом с ним стоял десятилетний мальчишка по имени Феспид. Широко открыв рот, восхищённо глядя на поэта, он затаённо вникал в солоновы слова, буквально поглощая их. Не они ли, через много лет, побудят создателя трагедии к своим изысканиям?

Бывший архонт Клеомен не только слушал, но и внимательно следил за действиями поэта, пытаясь проникнуть в его душу, и уяснить – действительно ли она больна. Не раз он окидывал хитроумным взглядом и всех присутствующих на площади, изучая их отклики на призывы Солона. В конечном счёте, Клеомен понял – афиняне на стороне безумца. Касательно душевной болезни самого выступавшего, бывшего архонта взяли серьёзные сомнения. Лицо, глаза, руки и одежда действительно несли оттенок умопомешательства. Но голос и содержание элегий как раз свидетельствовали о ясности ума. Двойственное, весьма двойственное впечатление от услышанного и увиденного на Агоре осталось у рассудительного Клеомена. Стоявший рядом с ним пожилой афинянин, нерешительно шепнул ему:

– Вот так штука! Сдаётся мне у Солона умно безумный образ мыслей.

– Вернее безумно умный, – хихикнув, ответил Клеомен и, прихрамывая, подался прочь. При этом он убеждал самого себя: «Скорее мы скудоумны, нежели «умник»» Солон.

– А мне кажется у него криптомнезия, – крикнул вослед уходящему Клеомену лекарь Мирон. – Уж больно у него всё путается – и реальное, и вымышленное, и увиденное во сне, прошлое и настоящее. Не иначе как криптомнезия. Я вполне это допускаю.

Про себя же Мирон подумал: «А может Солон олигофрен, психически недоразвитый. В среде эвпатридов, тем более царственной, такие индивиды встречаются часто. Я уж это точно знаю». Он ещё долго размышлял над увиденным и услышанным здесь, но окончательно не определился. Видимо, требовался глубокий диагноз, предполагающий всестороннее исследование больного, то есть Солона. Мирон продолжал наблюдать и присматриваться, надеясь установить достоверный диагноз.

Зато многие посетители Агоры, не вдаваясь в тонкости происходящего, всё больше приободрялись, радуясь появившейся возможности отменить позорный закон и повоевать.

Вновь, как и вчера, молодёжь азартно выкрикивала:

– На Саламин! На Саламин! Смоем позор! Смоем позор!!!

Когда поэт удалился с площади, афиняне ещё долго оставались на месте. Развернулась небывалая полемика как вокруг безрассудства Солона, так и по поводу Саламина. С Агоры она переместились на улицы, затем во дворы и дома. Афины постепенно стали напоминать просыпающийся вулкан. Правда, находились и такие, которые утверждали, что им нет дела до измышлений Солона. Как-никак больной человек. А с больных, да ещё умом, никакого спроса нет.

С каждым выступлением Солона мнение горожан всё больше и больше склонялось к отмене закона о Саламине, называемого ещё «Законом Аристодора», и необходимости новой экспедиции туда. Всё чаще звучали голоса, требующие немедленного созыва Экклесии, посвящённой этому вопросу. Недовольство росло; росло не по дням, а по часам. Обо всём этом Солон достоверно знал. Каждый вечер друзья сообщали ему об услышанных ими новостях на Агоре и на афинских улицах. Подобное обстоятельство весьма радовало поэта, хотя и чувство большой тревоги также не покидало его. Он хорошо изучил афинский народ, который может тебя сегодня поддержать, а завтра – наказать. Но будь что будет! Решено довести до конца задуманное дело, хотя каким мог быть конец, никто толком не знал и вовсе не предполагал.

Ещё несколько дней «безумноречивый» поэт являлся площади и её обитателям и неистово призывал соотечественников к ратному делу. Он страстно воспевал утраченный Саламин. За истекшее время на Агоре побывали едва ли не все граждане Афинского государства. Даже из отдалённых селений Аттики, из так называемой аттической глуши, прибыли гонцы узнать о происходящем. А узнав, тут же возвращались назад с невиданной вестью. Афинская молодёжь буквально окрылилась Солоновыми стихами и целые дни проводила на площади. Да что там молодёжь. Люди среднего и старшего возрастов бросали свои обычные занятия и по многу раз ходили слушать одержимого Солона. А затем спорили, сомневались, вновь спорили, разводили руками, вздыхали и, что там говорить – побаивались.