Текст книги "Призрак на вахте"

Автор книги: Владимир Шигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Небезынтересные воспоминания написал об обстоятельствах трагедии лейтенант Иван Шанц, впоследствии ставший адмиралом и оставивший значительный след в истории нашего флота периода перехода его от парусных кораблей к первым броненосцам-мониторам. Спустя много десятилетий адмирал Иван Иванович фон Шанц написал в журнале «Морской сборник» о тех событиях следующее: «Последними оставили корабль я и корабельный кузнец. Находясь в кубрике для тушения пожара, я упал в обморок, и г. Тибардин, стараясь привести меня в чувство, сорвал с меня сюртук и обливал меня водою. Придя в память и снова бросившись в огонь, я забыл о сюртуке, потому что и без него было очень жарко.

Когда корабль был уже на мели и кормою к ветру, а пламя охватило все батареи, я очутился на гальюне с помянутым кузнецом и матросом (фамилии коих, к сожалению, не упомню). Пламя, достигшее уже до дверей, ведущих из палубы на гальюн, обдавало нас невыносимым жаром. Будучи в одной мокрой рубашке, я чувствовал с другой стороны сильный холод от ветра.

Находясь в таком положении, я сказал матросу:

– Братец мой, у дверей капитанской каюты под склянками висит мой новый фризовый сюртук. Попробуй-ка, не достанешь ли его?

– Но ведь там все в огне! – отвечал матрос.

– Ничего! – возразил кузнец – Ведь Иван Иванович перемерз до смерти! Шлюпки же нет и броситься в воду нельзя! Утонем, как все остальные дураки, которые на это решились. Ступай же с богом!

Сказав это, кузнец открыл двери, вытолкнул матроса в спину и запер за ним.

Матрос не заставил себя долго ждать. Через несколько секунд после его ухода с треском растворились гальюнные двери и нас обдало пламенем. С ним вместе явился и матрос с сюртуком. Вскоре прогорела и дверь. Пламя разрасталось горизонтально над нашими головами. Над нами уже горел фока-рей с парусом. Куда деваться?

В эту критическую минуту бедный спаситель мой матрос потерял голову. Не слушаясь нас, он взобрался на утлегарь и прыгнул в воду, откуда прямым путем отправился в вечность. Мы же кое-как ползком перебрались на левый крамбол под которым висел плехт (один из корабельных якорей. – В.Ш.). Около лап его, уже раскаленных докрасна и висевших над самою водою, держались на воде бог весть за что двое несчастных, просивших помощи, но вскоре вопль их утих. Когда мы добрались до конца крамбола, кузнец расположился сзади меня и ну давай махать и кричать о помощи.

Здесь я должен заметить, что корабль находился от стенки не в 10 саженях, как сказано в статье (речь идет о статье, написанной по материалам официального расследования. – В.Ш.), а по крайней мере в 40. Если бы расстояние от корабля до стенки было только 10 сажен, то стенка бы неминуемо сгорела.

Тщетно прося помощи, кузнец объявил мне, что шуба его горит на спине и что ежели мне угодно продвигаться вперед, то он бросится в воду и оставит меня. Я подвинулся еще дюйма на два донельзя. Кузнец уже сидел на шкивах, обхватив своими руками мои плечи, чтоб я не потерял равновесия и не упал на лапы плехта.

– Вот идет шлюпка, ваше благородие! – радостно сказал мне кузнец.

Действительно, к кораблю приближалась шлюпка с офицером, но – увы! – подойдя к тому месту, где вода от жара сделалась красною, поворотила назад. Однако, слава богу, через несколько минут показалась гичка адмирала Платтера с одними гребцами и с одного маху оказалась прямо под крамболом, несмотря на то, что волосы у гребцов почти загорались (гичка была укомплектована гребцами – матросами из числа команды «Фершампенуаза». – В.Ш.).

– Иван Иванович! – кричали неустрашимые гребцы. – Ради бога, бросайтесь скорее или мы сгорим и фока-рей сейчас упадет на нас!

Я бросился мимо плехта и гички в воду и вслед за сим почувствовал удар в голову. Это ударил меня друг мой кузнец каблуком своим. Вслед за кузнецом слетел вниз и фока-рей, весь объятый огнем. Нок его, переломившись о сетки, упал возле гички. Гребцы с ужасом спешили оттабаниться и сразу, переломив три весла, миновали опасность. Но они страдали более нас, потому что наша одежда была мокрая, а их загоралась.

Все имущество мое сгорело на корабле, и на другое утро БУКВАЛЬНО (выделено И.И. Шанцем. – В.Ш.) у меня не было даже собственной рубашки. Единственным утешением мне был следующий отзыв Михаила Петровича Лазарева в следственной комиссии: «Если бы все действовали как лейтенант И.И. фон Шанц, то, может быть, корабль был бы спасен»».

Героическое поведение фон Шанца во время пожара на «Фершампенуазе» не останется незамеченным начальством, и карьера лейтенанта пойдет вверх. Именно Шанц станет одним из пионеров освоения боевых паровых кораблей в русском флоте, а затем и первым флагманом эскадры паровых линкоров и старшим флагманом Балтийского флота.

Во время пожара на «Фершампенуазе» отличилась команда корабля «Александр Невский». Этот корабль стоял на якоре рядом с горящим «Фершампенуазом», также готовясь к вводу во внутреннюю гавань. Чтобы пожар не перекинулся на их судно, моряки «Невского» вовремя обрубили якорный канат и, поставив паруса, сумели отойти от «Фершампенуаза» на безопасное расстояние, после чего всей командой приняли самое деятельное участие в спасении людей с гибнущего корабля.

Покинутый командой «Фершампенуаз» горел еще целые сутки и выгорел до самого днища. Тем временем спасенных людей разместили в береговых экипажных казармах. О случившемся в тот же день было доложено императору Николаю I, и он распорядился провести самое строгое расследование происшедшего. Сразу же начато было дознание, опросы всех членов команды от самого молодого матроса до командира и контр-адмирала Платтера: кто, когда и где находился, кто что видел и слышал. За неграмотных показания с их слов записывали присланные писари. Следствие еще только началось, а император уже стал проявлять нетерпение и требовать результатов. Предварительным расследованием Николай I остался недоволен и велел собрать суд Кронштадтского порта, который смог бы назвать конкретных виновников трагедии.

Что касается контр-адмирала Платтера, то он почти с самого начала был освобожден от суда в качестве возможного виновника и проходил только как свидетель. Следователи объяснили это тем, что коль Платтер съехал с «Фершампенуаза» загодя, то не может нести ответственность за то, что происходило в его отсутствие. Аргумент, прямо скажем, неубедительный, так как командование над отрядом кораблей, куда входил «Фершампенуаз», Платтер к этому времени еще не сдал, да и сам отряд как тактическое соединение еще не был расформирован соответствующим приказом. Помимо того Платтер нес и моральную ответственность за положение дел на «Фершампенуазе», прежде всего потому, что вся организация службы на корабле сложилась именно в бытность его командиром, а во вторых, потому, что и новый командир «Фершампенуаза» Барташевич был назначен по его ходатайству и находился под его личной опекой.

Главным виновником происшедшей трагедии, как всеми и ожидалось, был определен капитан-лейтенант Барташевич – как командир «Фершампенуаза» и лицо, полностью ответственное за все, что происходит на борту вверенного ему корабля. Кронштадтский портовый суд почти единодушно приговорил теперь уже бывшего командира линейного корабля «Фершампенуаз» капитан-лейтенанта Барташевича к «лишению живота», то есть к смертной казни. Приговор, что и говорить, предельно суровый, если бы не одно «но». Дело в том, что Кронштадтский суд не выносил окончательного вердикта. После его окончания, как правило, рассмотрение наиболее важных дел начинал суд морского министерства (аудиторский департамент). Кроме этого существовала и еще одна негласная традиция. Портовые суды, как правило, выносили приговоры с определенной перестраховкой, чтобы более высокие судебные инстанции могли проявить снисхождение.

Кроме Барташевича к смертной казни Кронштадтский портовый суд приговорил и старшего артиллерийского офицера поручика Тибардина. Ему ставилось в вину, что он плохо организовал помывку крюйт-камеры в первый раз, во время второй помывки часто отлучался и, наконец, не воспрепятствовал принесению в крюйт-камеру двух ручных фонарей с открытым огнем, что делать строжайше запрещалось. Как посчитал суд, именно случайно опрокинутый фонарь и послужил причиной пожара в крюйт-камере.

Третий смертный приговор был подписан цейтвахтеру Мякишеву за принесение злосчастных фонарей и частые отлучки из крюйт-камеры во время производства там помывочных работ, что также строжайше запрещалось корабельным уставом.

Что касается всех остальных должностных лиц команды «Фершампенуаза», то все они были с самого начала оправданы и, как и контр-адмирал Платтер, проходили по суду только в качестве свидетелей. При этом никто даже не попытался поставить вопрос о действиях контр-адмирала Платтера во время эвакуации людей с гибнувшего корабля, хотя было совершенно очевидным, что именно нерешительные действия Платтера стали причиной гибели такого количества людей.

Когда все три обвинительных приговора были вынесены, дело о пожаре и гибели линейного корабля «Фершампенуаз» было передано в аудиторский департамент морского министерства. Там началось новое расследование, и результаты его оказались совершенно иными. Так, командир «Фершампенуаза» капитан-лейтенант Барташевич был полностью и по всем пунктам обвинения оправдан. Все его действия были признаны правильными и грамотными. Старшему артиллерийскому офицеру поручику Тибардину и цейтвахтеру Мякишеву «за уважение неумышленности их вины и прежней хорошей службы» было определено разжалование в рядовые без зачета всей прежней выслуги. Наказание тоже, прямо скажем, весьма суровое, но все же не «лишение живота».

Однако и на этом разбирательство дела о гибели «Фершампенуаза» не закончилось. Теперь бумаги с выводами аудиторского департамента были переправлены в Адмиралтейство – коллегиальный орган руководства морским министерствам, где заседали старые заслуженные адмиралы. Там за рассмотрение дела взялись старейшие и опытнейшие адмиралы Р.В. Кроун и С.А. Пустошкин, прославившиеся подвигами еще в далекие екатерининские времена. Внимательно ознакомившись со всеми обстоятельствами катастрофы, старейшины российского флота вынесли следующую резолюцию: «…Как всякое, кем-либо из офицеров сделанное, упущение в большей или меньшей мере лежит по законам на ответственности командира, то и Совет не может оправдать капитан-лейтенанта Барташевича, а полагает участь сего офицера передать в милостивое воззрение государя императора».

Император Николай I ходом расследования интересовался лично и едва ли не ежедневно. Такое особое внимание вынуждало всех отвечающих за расследование дела действовать энергично и на совесть. Особое внимание императора к делу «Фершампенуаза» имело и свои причины. Дело в том, что в гибели линейного корабля имелось одно чрезвычайно важное обстоятельство: во время пожара полностью сгорел весь хозяйственный и финансовый архив Средиземноморской эскадры со всеми отчетными бумагами за более чем трехлетнюю кампанию. Проще говоря, было уничтожено все, что могло послужить доказательством расхищения имущества и денег во время экспедиции на Средиземное море, о чем, кстати, у Николая I уже имелась некоторая информация. Следует отметить, что Николай I, как никто другой из российских императоров, был нетерпим к расхитителям и ворам, всегда и везде требовал тщательнейших проверок ведения хозяйственных и финансовых дел. Видимо, император имел все основания подозревать, что гибель «Фершампенуаза» накануне проверки эскадренной финансовой документации, а вместе с ним и всего архива, к спасению которого никто даже не пытался приложить ни малейших усилий, была далеко не случайной. Однако все попытки Николая I найти в следственных бумагах хоть какое-то упоминание о возможной организации преднамеренного поджога «Фершампенуаза» окончились ничем. Но Николай I не привык так просто сдаваться. Когда императору стало ясно, что официальное расследование не может пролить свет на странную историю, он вызвал к себе контр-адмирала Михаила Петровича Лазарева, героя Наварина и начальника штаба Средиземноморской эскадры. Лазарев был его любимцем, а потому, зная его неподкупность, предельную честность и осведомленность во всех внутриэскадренных делах, Николай решил поручить ему провести личное независимое расследование на предмет возможности умышленного поджога линейного корабля «Фершампенуаз».

Относительно результатов этого расследования существует следующий исторический анекдот.

Завершив порученную ему работу, Лазарев прибыл на доклад к императору.

– Ну, так кто же поджег «Фершампенуаз»? – без долгих вступлений спросил Николай I.

– Корабль загорелся сам, ваше величество! – невозмутимо доложил Лазарев. – Люди были вымотаны трехлетним плаванием, оттого и случилось небрежение своими обязанностями, но злого умысла ни у кого не было!

Ответ императору не понравился.

– Ступай и разберись еще раз! – велел он.

Спустя некоторое время контр-адмирал вновь предстал перед Николаем, и их диалог повторился слово в слово.

– А я тебе говорю, что корабль сожгли! – разозлился на упрямство контр-адмирал Николай и вновь отправил Лазарева проводить дознание.

Такие визиты контр-адмирала к Николаю I повторялись несколько раз. Наконец, когда Лазарев в очередной раз заявил, что «Фершампенуаз» загорелся вследствие преступной небрежности, но никак не по злому умыслу, император лишь махнул рукой:

– Экий ты упрямый! Ладно, дело кончено!

Так в деле расследования гибели «Фершампенуаза» была поставлена точка.

Что же касается дальнейшей судьбы командира линкора капитан-лейтенанта Барташевича, то, когда на стол Николая I легла бумага, оправдывавшая действия Барташевича и предлагавшая ограничить ему наказание «бытием под судом», император пришел в негодование и на представленной ему докладной собственноручно начертал следующее:

«Капитан-лейтенанта Барташевича, признавая виновным в пренебрежении своей обязанности первой очистки крюйт-камеры, оказавшейся неисправно исполненной, не удостоверился сам, что она очищается с должной осмотрительностью, от чего и последовала при пожаре корабля гибельная смерть 48 человек вверенного ему экипажа, разжаловать в матросы до выслуги, а в прочем быть по сему».

В резолюции обращает на себя внимание, что император ставит командиру в вину не столько гибель самого корабля, сколько массовую смерть людей при эвакуации. Это подтверждает всегдашнюю заботу императора о людях и его беспощадность к тем, кто не дорожил жизнями подчиненных им солдат и матросов. Об этом же говорит и анализ других кораблекрушений, случившихся в царствование императора Николая I: если гибло судно, но людей спасали, наказание командиру всегда было предельно мягким; если же гибли люди – наказание было предельно суровым. Подобная оценка деятельности командиров при катастрофах сохранилась и по сегодняшний день.

Что касается дальнейшей судьбе Антона Игнатьевича Барташевича, то известно, что спустя много лет он вышел на пенсию в чине подполковника. Скорее всего, многочисленные друзья и сослуживцы Барташевича по Средиземноморской эскадре (а участники Средиземно-морского похода вскоре выдвинулись почти на все руководящие посты как на Балтийском, так и на Черноморском флотах) по прошествии некоторого времени все же нашли возможность вернуть своего несчастного товарища в офицерскую семью, хотя, разумеется, ни о какой особой карьере для него речи идти не могло. Дальнейшая судьба разжалованного артиллерийского офицера Тибардина и цейтвахтера Мякишева не известна. Вероятно, они до конца жизни несли крест матросской службы. За них заступиться было некому.

Помимо ставшего впоследствии полным адмиралом фон Шанца из бывших офицеров «Фершампенуаза» неплохую карьеру удалось сделать бывшему линкоровскому мичману Константину Сиденсеру, закончившему свою службу в вице-адмиральском чине.

Что касается контр-адмирала Григория Ивановича фон Платтера, то в 1832 году он уже командовал эскадрой в дивизии адмирала Гамильтона, а еще через год стал начальником бригады. Затем Платтер в течение десяти лет успешно возглавлял корабельную дивизию. На исходе службы Платтер стал полным адмиралом, членом Адмиралтейств-совета, главным командиром Кронштадтского порта и, наконец, сенатором.

Вот и вся история трагической гибели одного из лучших кораблей российского флота. Добавить ко всему сказанному можно лишь то, что более никогда в российском флоте кораблей с именем «Фершампенуаз» не существовало. Может быть, само малопонятное слово не прижилось среди русских моряков, но скорее всего решение никогда больше не возвращаться к нему было все же вызвано именно печальной судьбой первого и последнего «Фершампенуаза».

Глава третьяУжас «Лефорта»

Среди многих трагедий, выпавших на долю российского флота более чем за трехсотлетнюю историю, одной из самых тяжелых была трагедия линейного корабля «Лефорт». Впечатление от нее было столь сильным, что более кораблей с таким названием в российском флоте не было никогда.

Историк А. Соколов еще в 1874 году писал: «Гибель корабля «Лефорт» представляет собою одно из тех событий, которые, к счастью, случаются весьма редко и причины которых, несмотря на всю энергию следователей, остаются неразгаданными…»

Только что закончилась тяжелая Крымская война. Несмотря на героизм защитников Севастополя и мужество воинов Южной армии, Россия надолго лишилась своего Черноморского флота. На Балтике флот оставался, однако он все еще был парусным и его необходимо было в кратчайшее время менять на паровой. Однако паровые суда пока еще только строились, и над балтийскими волнами по-прежнему властвовали последние парусные гиганты. Одним из них был 84-пушечный линейный корабль «Лефорт», названный так в честь знаменитого сподвижника Петра Великого.

Зиму 1856/57 года «Лефорт», входивший в состав Второй флотской дивизии, простоял в Ревеле. В конце летней кампании 1857 года генерал-адмирал великий князь Константин Николаевич решил перевести корабли этой дивизии в Кронштадт. Переход предстоял в общем-то самый заурядный. Из Свеаборга в Кронштадт отправились линкоры «Не тронь меня» и «Красный» под началом командующего дивизией вице-адмирала Митькова, а из Ревеля – зимовавшие там линейные корабли «Владимир», «Императрица Александра» и «Лефорт». Общее командование переходившими из Ревеля кораблями было поручено заведовавшему ревельскими флотскими экипажами контр-адмиралу Нордману. Контр-адмирал поднял свой флаг на линейном корабле «Владимир». Несколько ранее на буксире парохода «Гремящий» был отправлен из Ревеля в Кронштадт и благополучно туда прибыл 74-пушечный линейный корабль «Память Азова».

В последних числах августа все три находящихся в Ревеле линкора вытянулись на внешний рейд. Все они были вооружены и снабжены на месяц провиантом.

На борту «Лефорта» в это время находились 12 офицеров и 743 человека команды. Командовал линейным кораблем опытный моряк капитан 1-го ранга Кишкин, вахтенными начальниками состояли лейтенанты Куроедов, Иванчин и Апыхтин, начальниками мачт – мичманы Киселев и Копытов; на борту также находились старший врач надворный советник Вишняков, лекарь Шахов, прапорщик морской артиллерии Злобин, унтер-цейтвахтер Никитин, подпоручик корпуса флотских штурманов Никитин и прапорщик корпуса флотских штурманов Петров 17-й, прапорщик адмиралтейства Терюхов и подполковник морской артиллерии Дмитриев.

На борту «Лефорта» также находилось и немало пассажиров. В то время перевозка на военных судах членов семей моряков была вполне обычным делом. В данном случае корабль уходил на зимовку в другой порт, и верные жены отправились туда вместе со своими мужьями. В числе пассажиров, отправляющихся на «Лефорте» в Кронштадт, была жена командира корабля с двумя племянницами-подростками, жена лейтенанта Иванчина с малолетней дочерью, жена лейтенанта Апыхтина, жена унтер-цейтвахтера Никитина, жена состоящего по Адмиралтейству прапорщика Иванова, вдова штабс-капитана корпуса штурманов Бачманова, жена подполковника корпуса морской артиллерии Дмитриева с сыном. Кроме них на «Лефорте» находилось немало и матросских жен, часть из которых была с детьми. Всего же на линейном корабле разместились 53 женщины и 17 детей.

Линейные корабли «Владимир», «Императрица Александра» и «Лефорт» первоначально предполагалось буксировать с помощью пароходов, но последние почему-то задержались, и контр-адмирал Нордман принял вполне обоснованное решение идти в Кронштадт своим ходом. Оставалось лишь дождаться попутного ветра.

Из отчета следственной комиссии:

«Лефорт» вышел из гавани в совершенном порядке, под парусами: фор-марселем и крюйселем, за что, если бы тогда были у контр-адмирала Нордмана сигнальные книги, он имел бы причину изъявить «Лефорту» свое удовольствие. 7-го сентября корабли были готовы вступить под паруса; но так как ветер дул от оста, противный для следования в Кронштадт, то начальник отряда поджидал пароходов. Все 8-е число корабли простояли на якоре, и этим была дана командирам возможность осмотреться…»

Наконец, 9 сентября задул попутный зюйд-зюйд-вест, и эскадра двинулась в путь.

На подходе к острову Родшхер ветер усилился, и командиры кораблей взяли второй риф у марселей, то есть уменьшили общую площадь парусов. Несмотря на это скорость всех трех кораблей была весьма большой.

9 сентября в 20 часов 30 минут линейные корабли прошли створы голландских маяков. Ветер к этому времени еще больше усилился, а видимость ухудшилась. Эскадра шла со скоростью 11 узлов. Опасаясь, как бы на таком ходу и при таком ветре корабли не напоролись на подводные камни, контр-адмирал Нордман распорядился взять у марселей третий и четвертый риф, затем привести корабли в бейдевинд, чтобы оставаться на одном и том же месте до рассвета. Между тем ветер начал постоянно менять свое направление. Периодически шел снег со шквалами.

Делая небольшие галсы, эскадра время от времени поворачивала по общей команде. Корабли постепенно сносило к югу. К пяти часам утра эскадра находилась уже несколько севернее острова Тютерс. Первым в строю кораблей шел флагманский «Владимир», за ним – «Лефорт» и «Императрица Александра». Не доходя до острова Тютерс пяти миль, контр-адмирал Нордман отдал команду всем кораблям развернуться по ветру. Корабельные хронометры показывали 7 часов 23 минуты. До страшной трагедии оставались считанные мгновения…

А теперь предоставим слово очевидцам. Из объяснительной записки командующего эскадрой контр-адмирала Нордмана:

«Занятые поворотом, казалось нам, что и «Лефорт» хотел поворотить, грот-марсель был обрасоплен полнее, как налетевший шквал повалил его на левый бок. Крен был ужасный, марса-шкоты все отданы, надо было ожидать, что мачты слетят. Корабль, так сказать, утвердился в этом положении, наклоняясь все более и более, и, едва мы привели на левый галс, «Лефорт» опрокинулся и в несколько мгновений его не стало. С благоговением, сотворив крестное знамение, смотрели мы на то место, где несколько минут перед сим был еще корабль, как вдруг он всем правым бортом еще раз поднялся на волнении, но вслед за сим исчез и погрузился на дно…»

Из отчета следственной комиссии:

«…Во время поворота других судов казалось по направлению «Лефорта», что он тоже начал поворачивать, но вслед за тем нашел шквал и на «Лефорте» отданы были фор– и грот-марса-шкоты, а грот-марсель лежал на стеньге. Корабль так накренился, что его вторая полоса начала скрываться и вместе с тем он, видимо, стал погружаться, углубляясь носом более, чем кормою. Люди в большом числе показались на наветренных сетках. Вскоре мачты приняли положение близкое к горизонтальному и наружный верхний бок корабля покрылся одною сплошною массою народа, но нашла волна – и эта масса сделалась реже; нашла другая – и ни одного человека более не было видно, а вслед за тем еще мгновение – скрылся и самый корабль».

Лейтенант Руднев с линейного корабля «Императрица Александра» за несколько минут до катастрофы вышел на ют и хорошо видел происходившее:

«…Видел корабль «Лефорт» под ветром в расстоянии двух миль… Корабль был сильно накренен, порыв ветра был крепкий, и корабль заметно лег на бок, грот-марсель лежал на стеньге. Снаружи, на наветренном борте, были видны люди; корабль погружался боком… В переливах волнения видел еще раз часть наветренного борта, но уже без людей».

Когда «Лефорт» внезапно погрузился левым бортом, сигнальщики с флагманского «Владимира» видели около корабля гребную шлюпку с гребцами, одним человеком, по-видимому матросом, на баке и закутавшимся в шинель офицером на корме. В это время «Владимир» исполнил поворот, и больше они шлюпки уже не видели.

Страшно даже представить, что испытали в свои последние минуты люди на «Лефорте»! Кто-то сразу понял всю тщетность попыток спасения и, оставаясь там, где его настигла беда, лишь молился о спасении если не тела, то души. Кто-то, наоборот, отчаянно боролся за жизнь, карабкался по взметнувшемуся ввысь борту. Кто-то пытался спасать женщин и детей, которые с самого начала катастрофы не имели ни малейших шансов на спасение. Крики отчаяния, молитвы, проклятья и детский плач – все заглушал рев волн и ветра. Ни одному из многих сотен не суждено было пережить этих мгновений. Море приняло в свои стылые объятья всех…

После гибели «Лефорта» контр-адмирал Нордман распорядился отдать якоря. Пытались искать спасшихся, но таковых не было. Замерили глубину – она составила 30 саженей. Спустя двое с лишним суток ветер стих. Вскоре подошли пароходы и, заведя буксиры, потащили оба линейных корабля в Кронштадт. По прибытии контр-адмирал Нордман немедленно представил письменный рапорт о происшедшей трагедии. Спустя несколько дней решением императора Александра II была создана следственная комиссия под председательством вице-адмирала Румянцева.

С особым тщанием были опрошены несколько человек из команды «Лефорта», по разным причинам оставшихся в Ревеле. Так, оставшийся по причине болезни лейтенант Рененкампф заявил, что «28 августа он получил личное приказание командира находиться при налитии корабля водой. Эта работа продолжалась всю ночь, и было налито 50 бочек». Затем Рененкампф заболел простудной лихорадкой и был оставлен до выздоровления в Ревеле. В последнее свое посещение корабля перед самым выходом лейтенант присутствовал на молебне и видел, что кубрики чисты от посторонних предметов, багаж женатых матросов лежал, как это и положено, в носовой части батарейной палубы. Жалоб на скорое отправление и какие-либо неисправности он ни от кого не слышал. Оставленный также по болезни в ревельском госпитале унтер-офицер комендор Семен Худяков показал, что перед выходом в море он находился при креплении орудий и свидетельствует, что все они были закреплены самым тщательным образом.

Командир шхуны «Стрела» капитан-лейтенант Юнг рассказал, что перед выходом «Лефорта» в море он дважды побывал на нем, ходил по палубам и везде видел полный порядок. Никто из офицеров не жаловался на какие-либо неполадки, которые могут повлиять на безопасность плавания.

Лейтенант 13-го флотского экипажа Опацкий, тоже бывший на борту линкора перед выходом в море, показал, что все орудия на нем были закреплены по-походному и не могли сорваться при качке и пробить борт. То же заявили и гребцы катера контр-адмирала Нордмана, которые также видели все орудия хорошо закрепленными. Примерно то же самое подтвердили и другие свидетели, включая и вице-адмирала Митькова, который заявил, что капитан 1-го ранга Кишкин относительно неисправностей и недостатков по парусному вооружению, снабжению и состоянию корабля ему не объявил.

Однако командиры «Владимира» и «Императрицы Александры» капитаны 1-го ранга Перелешин и Изыльметьев показали, что вся эскадра была весьма плохо снабжена материалами по части парусного вооружения: такелаж, пришедший почти в полную негодность, не был заменен новым.

Корпуса флотских штурманов капитан Кузнецов заявил, что корабль «Лефорт» по загрузке был одинаков с кораблем «Императрица Александра», а потому он предполагает, что «Лефорт» опрокинуло не напором ветра, а из-за того, что в трюм его при каких-то обстоятельствах попала вода.

Много занималась комиссия вопросом загрузки «Лефорта», однако кроме общих цифр о наличии 22 тысяч пудов балласта и заполненных 50 из 189 водяных цистерн ничего установить в точности не удалось.

Небезынтересно, что командиры как «Владимира», так и «Императрицы Александры» показали, что во время шквала их кораблям тоже пришлось нелегко. У «Императрицы Александры» крен достиг двадцати градусов, в палубы начала хлестать вода, помпы не справлялись, и в трюме вода прибывала до 12 дюймов в час. Только после того как корабль повернул по ветру, поступление воды стало уменьшаться. При этом капитан 1-го ранга Изыльметьев отметил, что раньше на корабле такого поступления воды никогда не было.

Нашли следователи строительный и походный формуляры погибшего «Лефорта». Оба эти документа были изучены с большим вниманием. Согласно им, «Лефорт» был построен в Санкт-Петербурге из лиственницы и спущен на воду 25 июня 1835 года. Успешно проплавал на Балтике не одну кампанию. В 1852 году был капитально перетимберован (то есть отремонтирован с заменой всей деревянной обшивки) сосною с частью дуба и лиственницы и выведен из дока 6 октября 1852 года. Подводная часть линейного корабля имела усиленное медное скрепление, а надводная – железное. В том же 1852 году вся подводная часть корабля была дополнительно обшита медью. В походном формуляре также отмечалось, что корабль слушается руля хорошо, рыскливости имеет очень мало, весьма остойчив. При свежем рифмарсельном (верхнем) ветре под парусами имеет крен до десяти градусов. В кампанию 1856 года «Лефорт» занимался вполне мирным делом: перевозил лес из Свеаборга в Ревель. Однако, как удалось установить, груз располагали в трюме нерационально и грузили его слишком много. Была в формуляре и весьма многозначительная запись о том, что после окончания кампании 1856 года командир «Лефорта» счел необходимым выконопатить весь корабль, так как всюду протекала вода. Это было вполне объяснимо, так как груз леса своей тяжестью (вдвое превышающей вес корабельной артиллерии) вполне мог сильно подействовать на связи корабля, в особенности в его подводной части, и стать причиной возникновения течи при первом же свежем ветре. Ветер 10 сентября 1857 года и оказался таким ветром.

Следователи обратились за разъяснениями к главному командиру Ревельского порта, и тот с бумагами в руках доложил, что все требования командира «Лефорта» перед началом кампании 1857 года были выполнены и у капитана 1-го ранга Кишкина никаких претензий к порту не имелось.