Текст книги "Солёный арбуз"

Автор книги: Владимир Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

13

Цветы, наверное, еще где-то росли. Но они перешли из цветного фильма в черно-белый. Серое небо, серый дождь стерли краски и обесцветили тайгу

Утром, когда Букварь в сапогах и наглухо застегнутом ватнике выходил из палатки, эта серость вокруг ударила ему в глаза. Ватные облака обволакивали сопки, спускались к деревьям. Кое-где, еще пытаясь прорваться к солнцу, торчали из облаков вершины сопок, ощетинившиеся кедрами и елями. Пространство потеряло глубину, сопки придвинулись; вместе с небом они сдавливали Канзыбу, и Букварю казалось, что их клочок земли отрезан от всего мира, где солнце и голубое море над головой.

Просеке оставалось пройти два шага. Через несколько дней работ таежный коридор должен был спуститься в Бурундучью падь. И ребята, и Мотовилов потеряли всякую надежду на то, что на Канзыбе нужно будет ставить срубы, но Мотовилов все тянул.

От палатки к пади шагали полчаса, не обращая внимания на прорубленный коридор. Привыкли. И к дождю привыкли. Привыкли перепрыгивать лужи, привыкли к грязи, летевшей из-под буксующих колес. Видели, как часами сидели машины, груженые и порожние, в колдобинах ставшей болотом дороги. Шоферы матерились, проклинали и таежные дороги, и петляющий по сопкам Артемовский тракт, и самих себя, променявших асфальтовые края на эту промокшую землю.

Дождь шел на Канзыбе, и в Кошурникове, и в Курагине. Земля прокисала, но это было не самым страшным. Черт с ней! Паршиво было то, что скис фронт работ. Скис на всей трассе.

– Так вся земля прокиснет! – сказал Виталий.

Редкие шоферы прорывались в Курагино и дальше в тайгу, и строительные материалы, станки, механизмы, детали сборно-щитовых домов полеживали в Абакане, ждали у неба погоды. Рельсы, пахнущие смолой и дегтем шпалы, громоздкие машины, кран-путеукладчик собирались забросить в Курагино на баржах по вешней разлившейся Тубе. Но весна пожадничала, и Туба пустила только жалкие легкие катеришки. Теперь ждали коренной воды. Обещали, что коренная вода пойдет вот-вот, в самые ближайшие дни, но от этого легче не становилось.

Настроение у всех было паршивое. Работали как пожарники, ругались с прорабами из-за каждой доски и из-за каждого кирпича, ворчали и грызлись из-за всяких нудных житейских дел. По вечерам валялись, скинув только сапоги, на кроватях в общежитии, забивали козла, бренчали на гитарах. Мелодии были медленные и тоскливые, бежали по стеклам дождевые капли. Танцев в курагинском клубе не устраивали. Не было желания. Танцы получались веселые только после хорошей работы.

Кешка умудрялся добираться до Тринадцатого километра и даже до Кошурникова и сообщал новости:

– Еще трое сбежали вчера из Кошурникова...

Сапоги у Кешки стали толстые и коричневые. Брюки тоже были коричневые, потому что в Кошурникове Кешка провалился в грязь по пояс.

Днем, когда потихоньку валили деревья, было еще ничего. Хуже было оставаться наедине с вечером, наедине с черной тишиной. Расшатанный Кешкин патефон вздрагивал и трясся, старчески хрипели игла и мембрана, в патефоне сидел попугай и повторял двенадцать примитивных мелодий.

Теннисный стол мок под дождем, и ребята мокли.

Букварь выигрывал у Кешки, переставшего злиться, у Спиркика, у Николая и у Бульдозера. Спиркин относился к игре всерьез и старательно, каждый раз выпрашивал хорошую ракетку и всем проигрывал. Даже Бульдозер раскладывал Спиркина, и лицо его на несколько секунд становилось веселым и довольным.

Играл Бульдозер молча, и работал молча, и за столом сидел молча. Только иногда позволял себе ворчать, мрачно шутить и ругаться, сложно и с наслаждением. Но главное, что огорчало ребят, было не его молчание, а настороженные, обиженные и временами злые глаза Бульдозера. Он прятал их. Брови у Бульдозера были все время насуплены, словно стерегли глаза, словно были готовы каждую секунду помешать глазам улыбнуться.

Ребята понимали: Бульдозера обидел не суд, а их решение извиниться перед хозяином гуся и заплатить ему Бульдозер считал это решение унизительным. Злой и молчаливый, собрался он тогда идти на Тринадцатый километр, сказал жестко:

– Насчет денег. Гуся все ели.

Все стояли молча, насупившиеся, а Бульдозер застегивал ватник и хлопал белесыми ресницами. Шагнул к столу Виталий Леонтьев, резко положил на стол пятерку.

– Здесь хватит. На гуся с яблоками.

Бульдозер взял бумажку, изучил ее и сунул в карман.

– Ладно.

Он уходил в дождь, в серую жижу июньского дня, огромный, неуклюжий, готовый снести все, что будет на его пути, похожий в самом деле на бульдозер. Не обернулся, не помахал рукой. Все смотрели ему в спину, жесткие и серьезные, и все понимали, что он уходит от них.

Бульдозер теперь ездил в Кошурниково и Курагино один. Дважды возвращался пьяный, загребал сапогами грязь, проклинал все, о чем мог вспомнить.

Кешка предпочитал Тринадцатый километр. Ночью или утром он добирался до Канзыбы. Добирался веселый, а рассказы его были грустные. Стройка дремала, прикрывшись от дождя кусками брезента. Два раза с Кешкой путешествовал Николай.

Однажды Кешка сказал Букварю с раздражением:

– И что мы торчим тут? Все Николай... Неужели не может добиться, чтобы нас перевели? Не может! Даже из-за поршня-то ругаться не стал. А ведь обещал...

– Что ты говоришь! Что ты говоришь яро Николая! – возмутился Букварь. – Он знает, что делает. Все идет как надо.

– А-а-а! – Кешка махнул рукой.

Букварь часто бродил у Канзыбы. Сидел в своих камнях, обхватив мокрые колени, думал или просто так смотрел на реку и тайгу.

Думал рассеянно, просто перебирал мысленно, как четки, события последних дней.

Иногда он думал о Зойке. Гнал мысли о ней, но они возвращались. Это было странно. Но еще более странно было то, что ему хотелось увидеть ее. И когда Букварь думал о Зойке, он всегда вспоминал Ольгу и смешного пластмассового Буратино. Синей тайгой быстро шагал он к палатке. Но Ольги и Николая у палатки он почти никогда не заставал.

В палатке валялся Виталий и при свете керосиновой лампы читал. Стоял у его кровати открытый чемодан, плотно набитый книгами. Были в чемодане томики, новые и потрепанные, с бумажными и коленкоровыми переплетами, коричневыми, черными, синими. Букварь молча брал книгу, устраивался у самой лампы – и исчезали сразу и эта лампа, и брезентовая палатка, и муторное небо, и мокрые сопки, сдавившие Канзыбу.

Дожили до субботы. В субботу давали зарплату Шофер Петухов пригнал свою грязную, как сапоги, машину и повез бригаду в Кошурниково. По дороге Бульдозер ворчал и пророчил что-то насчет денег.

Машина застряла в грязи под самой аркой с вымокшим, ставшим серо-малиновым флагом, и к конторе надо было идти метров сто по болоту.

У конторы были набросаны доски. Из грязи на них выбирались как на сцену. Доски плавали под ногами кошурниковцев, толпившихся у куцего, низенького домика конторы. Руки считали желтые, зеленые и синие бумажки, надвигали кепки на лбы и чесали затылки.

Канзыбинским уступили часть досок, и они, покачиваясь, кивая знакомым, прошли в контору Прораб Мотовилов стоял у стола, на котором валялись наряды и счета, растерянный, посеревший, без мундштука, и осипшим, усталым голосом твердил что-то ребятам из бригады Воротилова.

Деньги Букварь сунул в карман ватника. Они были маленькие, как конфетные обертки, и утонули в пустоте кармана, нагретого рукой. Бульдозер уже стоял на досках и зло ругался.

Букварь всегда стыдился разговоров о деньгах, считал разговоры эти мещанскими и нестоящими, но сейчас ему хотелось ругаться из-за красных и зеленых бумажек. Дело было не в деньгах, дело было в оценке их усилий, их труда на этой стройке. К тому же надо было на что-то жить.

Букварь понимал, что все это можно объяснить. У них не шоссе Москва Симферополь, у них Саяны, к тому же эта чертова погода сделала свое – скис фронт работ. И хотя наряды были закрыты правильно, все ворчали. И Букварь ворчал. Что хорошего он видит здесь, на этой знаменитой стройке!

Окружили Мотовилова, размахивали руками, кричали. Понимали, что дело не в Мотовилове, а в погоде, но ругали его потому, что требовалась разрядка, а Мотовилов был под рукой.

– Хорошенького помаленьку, пришла к выводу бабушка, вылезая из-под асфальтового катка, – сказал Бульдозер.

Нового он ничего не смог придумать.

14

– Моего рубанка никто не видал?

Мокрые волосы прилипли ко лбу Бульдозера, и без того маленький лоб его пропал, лицо начиналось с глаз. Глаза Бульдозера смотрели виновато, в то же время как будто посмеивались над кем-то.

– Моего рубанка? А?.. Со щербатинкой такой? Бульдозер подходил к каждому и тер свой узкий лоб.

– А то обходной листок не заполняют. Такой рыжий рубанок, со щербатинкой...

– Нет, не видал, – сказал Букварь.

– Такой рыжий... – неуверенно повторил Бульдозер. Все было сказано, но Бульдозер все еще стоял около

Букваря, тыкал носком сапога в бурую медвежью шкуру елового пня и тер узкий лоб. Букварю вдруг стало жалко его, но он уткнул глаза в книгу и молчал.

– То ли я его в Курагине оставил...

Бульдозер махнул рукой и медленно пошел к палатке. Букварь видел, как он остановился около Спиркина, резавшего кораблики с плоскими днищами, как говорил ему что-то, слушал односложные его ответы и потом молча стоял рядом со Спиркиным, склонившимся над куском сосновой коры.

Бульдозер обошел так всех, и каждый понимал, что интересует его не рубанок, рыжий, со щербатинкой, а нечто совсем другое, более значительное и важное. Он никак не мог понять, почему никто из ребят не сочувствует ему, не уговаривает его, не ругает. А Бульдозеру хотелось, чтобы его уговаривали или ругали, и тогда бы он выложил приготовленные им злые и обидные слова. Но ребята молчали, словно не придавали происходящему никакого значения, словно Бульдозер собирался в баню и теперь обходил всех в поисках пропавшей мочалки.

Кешка с Виталием гоняли шарик. Теннисный стол был зеленый, и брызги казались зелеными. Бульдозер стоял у стола, наклонив квадратную голову, и заинтересованно улыбался.

– Не видал я, – бросил Кешка, не оборачиваясь.

Толстые губы Бульдозера сдержали улыбку. Он смотрел на прыгающий шарик и решил выложить Кешке и Виталию, людям, которые могли войти в его положение лучше других, все. Собрался говорить о грязи, и полученных грошах. И сказал:

– Что ты так высоко поднимаешь мяч?

– Так он же дает крученые!.. – проворчал Кешка.

Бульдозер постоял еще минуты две, потер лоб, сказал: «Значит, не видели...» – и, угрюмый, сбычившийся, широко ступая, пошел в палатку.

Букварь следил за ним, понимал, что Бульдозера злит безразличие к его отъезду, представлял, как сейчас в палатке Бульдозер с раздражением запихивает свои вещи в старомодный деревенский чемодан и выцветший рюкзак с черными оборванными ремешками.

Букварь стал читать снова, но буквы, прикрытые от дождя куском хлорвиниловой клеенки, дрожали и не складывались в слова. Он отложил книгу и стал думать.

Он думал о Бульдозере.

Что он о нем знает? Вот уходит из его жизни человек, шагавший с ним рядом полтора месяца, а что он о нем знает? Он принимал его всегда таким, каким тот был. Так же, как всех остальных.

Бульдозер вошел в его жизнь, как эта брезентовая палатка, как этот зеленый теннисный стол. Букварь видел, что в одном из углов палатки к брезенту приляпана заплата, а теннисный стол весь в щербинках, но он никогда не задумывался ни о заплате, ни о щербинках. Он просто жил в палатке и гонял по столу белый пластмассовый шарик.

Букварь пытался вспомнить что-нибудь о Бульдозере, но перед глазами его бежали собранные в странной последовательности обрывки каких-то эпизодов, самые несущественные детали и слова, и вдруг он представил себе ярко и четко, как Бульдозер ел.

Однажды Бульдозер пролез к окну раздачи без очереди и на тусклом алюминиевом подносе притащил обед. Букварь сидел за соседним столом и ждал ребят, стоявших в очереди.

Бульдозер принес борщ, миску с гуляшом и три стакана компота. Букваря мутило от голода, он пытался не смотреть в его сторону но не смог. Смотрел, глотая слюну. От борща шел пар. Борщ был красный, как руки Бульдозера.

Ложка ходила вверх-вниз, Бульдозер ел быстро и жадно, лоб его напрягался от усилий и стягивался, становился совсем узким и сердитым. Бульдозер ел сосредоточенно, не замечая, что вокруг него толпятся люди и что Букварь смотрит на него.

Лицо его покраснело. Он спешил, словно боялся, что кто-нибудь ткнет вилкой в его гуляш.

Он жевал мясо и сало, морщил лоб, и на подбородке его блестела маслянистая полоса. Букварь почувствовал, что ему физически неприятен этот грузный, квадратный человек с мясистым лицом.

Доев гуляш, Бульдозер рукавом вытер жирную полосу на подбородке.

– ...Бей в глаз, делай клоуна! – закричал Кешка и срезал шарик в левый угол.

Букварь вздрогнул, точно очнулся.

Николай помогал Ольге готовить обед. Молчаливый Спиркин продолжал ковырять перочинным ножом кусок сосновой коры. Бульдозер все еще не выходил из палатки, набивал, наверное, вещами свой деревянный чемодан.

...Чемодан у Бульдозера был древний. Его купили на великолукском базаре лет пятьдесят назад. Громоздкий, тяжелый, он подходил к квадратной фигуре Бульдозера. К крышкам таких чемоданов приклеивали изнутри святочные открытки и пожелтевшие фотографии родственников. Бульдозер давно мог купить чемодан поновее, но считал, что деньги тратить зря не стоит. «Подумаешь, кожа! Один эффект, что пахнет. А у этого износа нет. Не на фабрике небось делали».

Но чемодан Бульдозера тоже имел запах. Запах этот трудно было с чем-нибудь спутать. Это был запах темноты и затхлости давно заброшенных чуланов.

Дома у родителей Бульдозера стоял сундук. Очень похожий на этот чемодан. Так говорил Бульдозер.

Сундук открывали редко. Тяжелую коричневую крышку осторожно прислоняли к бревенчатой стене. С крышки смотрели на Бульдозера круглоплечие молодцы с напомаженными усами, в борцовских трико. Рядом с ними пристраивались печальные и голые русалки. Из-под русалок выглядывал выцветший длинный лист с двумя рядами медалей. Лист рекламировал фирму, производившую самовары.

Дни, когда открывали сундук, были праздниками. Бульдозер ждал их.

Отец приходил вечером, красный, квадратный, счищал грязь с сапог и долго, фыркая, мыл лицо и руки. Мать становилась непривычно тихой, и глаза ее светились предчувствием радости.

Потом они втроем сидели у сундука молча, как перед дальней дорогой. Тихо прислонялась к стене тяжелая крышка. Печальные русалки глядели из прошлого.

Толстые, с короткими пальцами руки матери бережно, словно грудного ребенка, брали из сундука вещи в кристаллах нафталина.

Вещи проплывали по комнате и устраивались на столе.

Они были выцветшие и яркие, тяжелые и воздушные. Шали, полушалки, шубы, платья, цепи дешевых ожерелий, веселые лубочные картинки, ленты и белые, в брызгах цветных камней кокошники. Они отдыхали на столе, а потом их парад продолжался. Бульдозер смотрел на диковинные вещи затаив дыхание, боясь нарушить торжественность церемонии, так много значившей для его семьи. Однажды Бульдозер попросил шали и кокошники для спектакля в колхозном Доме культуры. Отец чуть не избил его.

Глаза Бульдозера следили за толстыми и красными пальцами матери. Стол, стены, лампа, портреты на стенах пахли нафталином. Кристаллы взблескивали иногда, подчеркивая значительность происходящего.

Шубы, платья, шали укладывались в сундук. Борцы перемигивались с русалками и медленно опускались в нафталинное царство. Руки отца поворачивали ключ в тяжелом замке.

Отец и мать сидели опустив глаза. Отец был мрачный, а мать вздыхала. Они словно заглянули в мир, близкий им и прекрасный, но вот повернулся ключ – и теперь в этом мире могли жить только борцы со старомодными усами и голые русалки.

– Ладно... – говорил отец и резко вставал.

Бульдозер после того, как закрывался сундук, сидел сначала из приличия. Ерзал на стуле. Но потом и для него молчаливый ритуал стал привычным и необходимым, заставлял думать о том, о чем он не хотел думать. И отец даже стал доверять ему драгоценный ключ.

...Букварь вспоминал рассказы Бульдозера и, казалось, видел его избу, его родителей и его самого, медленно поворачивающего ключ.

Он встал и пошел в палатку.

Бульдозер колдовал над чемоданом, пытался вмять в него все, что собирался увезти.

– Давишь, давишь... – пожаловался Бульдозер.

На столе кучкой лежали вещи, не уместившиеся в туго набитый чемодан. Теннисная ракетка с розовой резиной, треугольный кусок фанеры, картонная коробка из-под пластинок и в ней что-то тяжелое, гвозди, бутылка из-под питьевого спирта, черная рубашка в полоску с белыми грубыми пуговицами, старое топорище и грязная алюминиевая миска.

– Давай нажмем, – предложил Бульдозер. Опустили чемодан на пол и коленями давили его незакрывавшуюся крышку. Букварь пыхтел, высунув язык, и злился на себя за то, что так и не смог вспомнить, как ему казалось, ничего важного о Бульдозере.

– Тут дело в бутылке, – сказал Букварь, – выброси ты ее.

Бульдозер повертел бутылку и согласился:

– Придется тащить в кармане.

Поднапрягшись, крышку закрыли, и Бульдозер защелкнул замки. Ольга позвала обедать, на столе появились ложки и миски. Обедали молча. За людей переговаривались ложки.

Кешка, промычав, попросил добавки, и два половника картофельного супа вылились в его тарелку, пронеся над столом вкусный пар.

– Здесь грязь, – неожиданно сказал Бульдозер, – а у нас там песок...

Слова эти пропустили мимо ушей, и Бульдозер спросил:

– Может, там, в России, чего кому передать?

– Письма мы пишем регулярно, – сказал Виталий. Ели второе.

– Скоро из этой грязи все разбегутся, – задумчиво произнес Бульдозер.

– Не затем сюда ехали, – сказал Николай.

– А зачем?

– Дорог в этом крае нет. Строить надо.

Николай даже не поднял головы. Глухо стукнула о стол Кешкина ложка.

– А-а-а... – протянул Бульдозер.

Снова наступила тишина. Букварь понимал, что каждый сейчас думает об одном и том же, думает по-своему Букварю очень хотелось узнать, как думают сейчас и Кешка, и Ольга, и Спиркин, и Виталий, и Николай, и Бульдозер.

– Ну ладно, – сказал Бульдозер и встал из-за стола. – Спасибо этому дому.

Он надел плащ и кепку, проверил лямки рюкзака.

– Значит, никто рубанка моего не видел... – Слова эти прозвучали тоскливо и жалко.

Букварь выскочил из-за стола, добежал до охотничьего домика, боком проскочил в палатку, мокрый, съежившийся, сунул Бульдозеру в руки рубанок.

– На, возьми мой. Я себе куплю.

Бульдозер стоял с рюкзаком за плечами, огромный, неуклюжий, мясистыми ручищами прижимал к себе маленький коричневый рубанок, говорил обрадовано, торопливо:

– Вот спасибо, Букварь, вот спасибо. Ты себе купишь. А то, понимаешь, обходной...

15

О Бульдозере молчали. Словно его и не было никогда. По расчетам Букваря, Бульдозер должен был уже добраться до Абакана и теперь, наверное, болтался в Кешкином городе в ожидании поезда. Букварю казалось, что тишина тогда за столом была не нужна. Но он упорно доказывал себе, что говорить было не о чем.

Работали в Бурундучьей пади, обедать шли не спеша, и на обед уходило часа полтора.

Однажды, придя из Бурундучьей пади, они увидели у палатки Бульдозера. Бульдозер был без чемодана и рюкзака, стоял под дождем, тихий и нерешительный.

– Привет, – сказал Бульдозер.

Буркнули в ответ что-то невразумительное. Мыли под кедром дождевой водой из жестяного рукомойника сапоги, лица, руки.

– У тебя есть сигареты? – спросил Кешка.

– Есть, – обрадовался Бульдозер.

Большими, красными руками – медвежьими лапами – спрятал Бульдозер от ветра и дождя огонек спички, слабый и робкий, словно троечник на экзамене. Кешка наклонился и уткнулся сигаретой в теплые ладони Бульдозера.

– В Кошурникове не продают ковчегов? Ну хотя бы моторных лодок? – спросил Кешка.

– Нет, – пробасил Бульдозер.

– А жаль. На чем будем плавать? Скоро придется плавать...

Болтали о всякой ерунде. Молчали о том, о чем хотели говорить. Было здорово, что Бульдозер вернулся. Букварь понимал, что о том же самом думают сейчас все ребята и они тоже, как и он, взволнованы и рады. И Бульдозер взволнован и поэтому не может начать разговор, который теперь нужен всем.

– В Кошурникове Джебь помаленьку разливается, – сообщил Бульдозер.

Все представили себе зеленое Кошурниково и Джебь, узкую, грязную и ядовитую, отравленную отбросами золотого рудника, и прораба Мотовилова с его желтым мундштуком на берегу разливающейся Джеби, расстроенного и сердитого.

– Ну, ты чего? – спросил Кешка.

Бульдозер набрал воздуха и, казалось, хотел разом его выдохнуть. Но вдруг поперхнулся и нервно махнул рукой:

– Да так... ничего...

– А-а-а... – сказал Кешка.

Букварь подумал, что, будь он на месте Бульдозера, он бы, наверное, вот так же тянул время, вместо того чтобы выговорить слова: «Извините, ребята...»

– Часы у меня пропали, – сказал Бульдозер.

– Какие часы? – удивился Кешка.

– Обыкновенные – «Победа». С раскрашенным циферблатом...

– То есть как пропали?

– Как пропали! – Кешкины вопросы вызывали у Бульдозера раздражение. – Так и пропали.

– Ну, поищи, – сказал Виталий.

– А чего их искать, – промычал Бульдозер, – я их и не терял.

Он смотрел в траву насуплено и напряженно.

– Брось ты! – взвился Кешка. – Ты же знаешь, ребята здесь хорошие!

– Хорошие... – согласился Бульдозер, – а часы у меня украли.

Дернулась кедровая ветка, сбросила вниз крупные, как смородина, капли.

– Ты что? – Николай встал.

Бульдозер тоже встал. Вскочили Кешка и Спиркин закричали, перебивая друг друга.

– Погодите, – сказал Николай. – Говори, кто?

– А я знаю? – сбычился Бульдозер. – Из вас... Кешка подскочил к Бульдозеру:

– Гад ты последний! Ты же знаешь нас!

Теснили Бульдозера Спиркин, Букварь и Ольга. Кричали, размахивая руками, наступали на него. Пятился Бульдозер неуклюже, твердил упрямо, как испорченный патефон:

– Хорошие-то вы хорошие, а часы у меня украли.

Были все злые. Злило обманутое предчувствие хорошего, злило красное, испуганно-злое лицо Бульдозера. Тишина, столько дней подряд прятавшая напряжение, взорвалась, брызнула злобой.

Только Виталий Леонтьев сидел на пне, смотрел заинтересованно: «Ну-ну, что из этого из всего получится?»

Топтались у палатки тяжелые, намокшие, набухшие сапоги, наступали друг на друга, вдавливали в мягкую, податливую землю мятые зеленые полоски травинок. Слова звучали грубые, однообразные, перемешанные с руганью, гремели, как листы жести, повторялись, потому что других слов никто не мог сейчас вспомнить.

Кешка лез к Бульдозеру, тряс кулаком. Маленький Спиркин с красными ушами тараторил громко, глотал воздух и останавливался, затихая, не зная, о чем кричать дальше.

Бульдозер оттолкнул вдруг Спиркина, и тот, сухонький, легкий, покачнувшись, свалился к плясавшим сапогам. Кешка подскочил к Бульдозеру, но тот пригнулся, выскользнул из-под удара, толкнул потерявшего равновесие Кешку, сбил его с ног.

Букварь, а потом Николай бросились на Бульдозера, и с ними, крупными, здоровыми, он уже ничего не мог сделать. Бил кулаками справа и слева, не давал парням схватить его туловище, шею, руки. Увидел, как вскочили Кешка и Спиркин, начал отступать с ревом, делал по полшага, но сзади был шершавый ствол ели, и отступать было некуда. Ладонями, кулаками бил по воздуху, по рукам, по лицам, по плечам, неистовый, очумевший, и вдруг раздался его крик:

– Стрелять буду!

Оцепенев от неожиданности, все замерли на секунду. Кинулся Бульдозер, разметав кольцо расслабившихся на мгновение ребят, к палатке и тут же выскочил из нее с двустволкой в руках.

– Стрелять буду!

Опомнившись, бросились к Бульдозеру.

Неслись за Бульдозером, а он бежал метрах в тридцати впереди, держал двустволку наперевес, бежал, не соображая, куда и зачем он бежит.

И они бежали за Бульдозером, не соображая, зачем это им надо.

Движение убыстрялось, становилось все бессмысленнее и бессмысленнее. Хлестали Букваря мокрые, злые ветки, хлестали по лицу, по ватнику, по рукам. Мелькали обрывки неба, стволы, листья и капли. Мелькали, летели, смешивались в какую-то серо-зеленую кашу. Летела грязь из-под пудовых сапог Бульдозера, летело все...

– Стрелять буду! Всех гадов!

Стоит Бульдозер. Прямые углы плеч, шея из бетона. Две черные дырки смотрят Букварю в глаза.

По инерции последние шаги, медленные, нерешительные. Дождь, оказывается, все еще идет. Капли бегут по лицам. И красная тонкая нитка бежит вниз от бесцветной Бульдозеровой брови.

– Не подходите! Не...

Последние, затухающие движения. Застывающие шаги.

И вдруг – тра-ах! Разламывается небо. Лопается тишина. Взрывом. Грохотом. Выстрелом. Вскидывают ручищи Бульдозера грохнувшую двустволку. Дымок. Безобидный дымок. Как от сигареты.

– Не подходите! Стоят.

Все стоят.

Вверх шлепнул.

Смог.

Зачем?

От страха или из ненависти?

– Стрелять буду!

Он жил с нами, работал с нами, пел с нами. Враг?

Все остановилось. Падающие капли не в счет. Это только так кажется, что они падают. Земля стоит, и вселенная стоит. Застыла. Черные дырки смотрят Букварю в глаза.

– Стрелять буду!

Слова уже тихие, спокойные. А в глазах ненависть. Такой будет. Такой сможет. Вертится, вертится, ноет назойливая мысль; «Пятеро перед ним, а попадет в тебя... А если не в меня, то в кого-нибудь другого... Только бы не в Ольгу... При чем здесь Ольга?.. Нельзя! Разве может все оборваться?..»

Мелькает в памяти воспоминание о пережитом тогда на скале... Маленькая песчинка, вцепившаяся в планету, в жизнь. Только бы пережить эти секунды. Только...

Чье-то тело мелькнуло справа. Виталий. Бросился вперед откуда-то сзади, из-за спин, секунды назад сидевший на пне. Подскочил к Бульдозеру, оцепеневшему, удивленному, резким ударом ноги выбил ружье из напряженных мясистых рук, четким приемом, подставив бедро, бросил Бульдозера на землю.

И сразу же рванулись сапоги. Пятеро налетели на вскочившего с земли Бульдозера, разъяренные страхом, пережитым ими, ненавистью, увиденной в его глазах, били Бульдозера с остервенением, били, толкали, трясли. Пытался Бульдозер вырваться из их кольца, пыхтел и отбивался отчаянно. Трещали швы его ватника, летела из карманов на землю какая-то ерунда, выскользнуло, свалилось в траву что-то блестящее.

Увидели. Валялись в траве часы. Старые, марки «Победа», с фиолетовыми чернильными волнами на циферблате и одинокой чайкой над волнами.

– Часы! Гад ты! Все врал! – заорал Кешка.

– Что вы делаете! Звери! Что вы делаете! – вдруг раздался тоненький, решительный крик Ольги. Она влетела в бурлящий клубок, хватала за руки: – Озверели вы! Звери!..

И опустились руки. Стало тихо-тихо. Только Бульдозер, жалкий, избитый, размазывал по лицу слезы, грязь и кровь и хныкал:

– Пятеро на одного... Справились, да?.. Пятеро.

Шли к палатке молча, отходили, шли опустив головы, боялись взглянуть друг другу в глаза. Всем было стыдно.

Шел впереди Николай, и только сейчас Букварь увидел, что Николай был в шинели. И это была та самая шинель.

Букваря тошнило. И позже, когда он вспоминал об этой драке, он ощущал физическое отвращение и к самому себе, и к тому, что случилось.

В палатке сидели за столом, курили, а Бульдозер все размазывал грязь под носом и все бормотал:

– Пятеро на одного... Пятеро...

Букварь искал слова мягкие и даже теплые. Но Николай сказал сурово:

– Расскажи, зачем ты пришел.

Бульдозер шмыгал носом, обмякший, потерявший жесткие, квадратные формы, пытался успокоиться и рассказать. Рассказывал хмуро, показывал видом своим, что его вынуждают, но говорил откровенно.

Дорогу закрыли, взрывали скалы у Кизира, и Бульдозер, оборвавший все, что связывало его с дорогой, без дела сидел в Кошурникове. Сидел день, другой, смотрел, как утром выходят на работу его знакомые, посмеивался над ними, доказывал себе и другим, что поступает правильно. Даже гордился своей решительностью. И все же в голове теснились горькие мысли. Никто его не уговаривал, никто ему не сочувствовал. И он тогда сказал какому-то несуществующему противнику: «А те люди, которые остаются, лучше меня, что ли?»

Он не собирался ехать на Канзыбу И все же поехал. Чтобы доказать самому себе: «Они такие же!» Хотелось унизить их, оставшихся в тайге, в грязи, доказать им, что они такие же, как он, ничем не лучше. Хотелось крикнуть им это!

О часах он придумал в дороге. Ничего другого, получше, не смог придумать. Считал: пусть прогонят его, изобьют его, но все равно останется у кого-нибудь сомнение: «А вдруг на самом деле кто-то из нас был вором?..»

– Все равно вы такие же... – выдавил Бульдозер.

– Та-а-ак, – протянул Кешка.

Букварь хотел посоветовать Бульдозеру привезти из Кошурникова вещи сюда, на Канзыбу, но Николай сказал:

– Уговаривать не будем. Сам взрослый. Сам можешь решить, что делать.

Бульдозер ухмыльнулся:

– Это точно. Поэтому здесь и не останусь. Обойдусь и без ваших красивых слов. И вы в душе мне позавидуете, если сами не сбежите. Человек живет не так уж часто, чтобы жить дешево.

Он встал резко, снова стал прямоугольным, квадратным. Не обернувшись, не попрощавшись, откинув ногой брезентовую дверь, шагнул в дождь.