Текст книги "Земля имеет форму чемодана"

Автор книги: Владимир Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

69

Но недолго сидел расстроенным.

Сразу наткнулся на большую статью именно о молодой поэзии нулевого десятилетия. Если бы начал с неё, не надо было бы и читать увертюрные (саундтрековые) строки «Предговорения» Ирины Акульшиной. Известно, писал автор статьи некий Алексей Б., что в пору исторических сломов авангардом литературы становится поэзия. Так, скажем, случилось в шестидесятые годы прошлого века. Отчего же нынешняя поэзия тиха и скромна, «не высовывается», нет среди молодых – трибунов и кумиров, Евтушенок и Вознесенских? И что уж совсем удивительно, не спешат стать стихотворцами пленительные рублёвские дамы (и барышни из схожих местностей), а ведь у них есть растянутые часы золотого досуга и богатейший лирико-драматический опыт с обольщениями, разводами и трагедиями раздела имущества и детей. Вывод прост – поэзия нынче невыгодна. Приносит копейки (и то в редких случаях) и не приносит славы. Однако остались, к счастью, – заповедники совести и искренних чувств, лишённых корысти и тщеславия, не жаждущих коммерческих добыч. Это провинция. Чему свидетельство – наш альманах (Алексей Б.). Далее Алексей Б. разбирал высказывания И. Акульшиной (та, выходило, проживала в Воркуте) и во многом соглашался с ней. И в его статье встречались слова «напряжённая неловкость», «душа – не товар», «коммерческая несвобода слововыражения» и т. д. В конце статьи Алексей Б. приходил к мнению о нераскупленном поэтическом поколении. Была кличка «потерянное поколение». К молодым литераторам нулевого десятилетия можно было бы прикрепить бирку «прикупленное поколение». И только поэты этого десятилетия оказались (или сами выбрали свою, неугодную дельцам стезю) «нераскупленным поколением». Это обстоятельство порождало в Алексее Б. отчаянные надежды.

Черти что! Куропёлкин чуть ли не застонал. Чем он занимается? Какие глупости, в которых ничего не понимает, втягивает в себя! Почему не находит в себе силы заявить о несогласии выполнять поручение, какое выполнить не может? Зачем врать-то? В угоду кому или чему?

Но парус! Порвали парус! Каюсь, каюсь, каюсь…

При чём тут какой-то парус? Ну, порвали его и порвали… И что? Зачем рычать-то?

Но мусор! Спустили мусор! Вот что! Ты это видел сам. Так что сиди и не рыпайся. Ведь уже порвали парус.

Песню (или рычание) про парус Куропёлкин не любил. Потому как не понимал её смысл. Что это за парус такой, который порвали (и кто порвал?), и что за события следуют вблизи порванного паруса? И почему певец пожелал каяться?

Но вот что такое сброшенный мусор, Куропёлкин знал в чётких предположениях, и лучше было не попадать спецпредметом в мешки фиолетовых уборщиков и уж тем более в контейнеры службы городской очистки (впрочем, почему – тем более? Всё едино…).

А потому Куропёлкин заставил себя вернуться к поэтическим сборникам и альманахам. Полагал, что суждения Акульшиной и Алексея Б. вряд ли запомнит слово в слово и сумеет с толком передать их Заказчице соображений о нулевом десятилетии, и старательно, именно высунув язык (тяжко давалась Куропёлкину работа писарчука), исписал полторы страницы. При этом подумал, что авторство Алексея Б. не обязательно будет Нине Аркадьевне открывать, посчитаем, что схожие мысли могли возникнуть и в голове подсобного рабочего Куропёлкина. «Понтярщик! – тут же осадил себя Куропёлкин. – Понтярщик!».

Но понял, что нынче желает угодить Нине Аркадьевне, да так, чтобы она удивилась ему, была довольна им и даже произнесла бы нечто одобрительно-ласковое. Вот тебе раз! Неужели он соскучился по госпоже Звонковой, бывшей жене начальника мусорного колодца Бавыкина, жаждал перед ней отличиться и…

«Никаких „и“! – сейчас же грозно постановил Куропёлкин. – Никаких!»

Но в корзине, задвинутой было под койку, полёживали Овидий и «Золотой осёл». Вот тут Куропёлкин ощутил себя виноватым перед античной литературой и её «Библиотекой». О «Золотом осле» он, кстати, слышал что-то заманное… Он достал из корзины два тома в суперобложках и решил хотя бы пролистать их. Время у него ещё было.

И можно было предположить, что и Овидий, и «Золотой осёл» подложены кем-то в корзину нулевого десятилетия со смыслом.

Или с умыслом.

70

За обедом пронеслось, прошелестело:

– Хозяйка вернулась!

Для кого хозяйка, для кого госпожа Звонкова, для кого – Нина Аркадьевна.

«Нинон», – пропел про себя Куропёлкин.

Когда-то на тацплощадках крутили французское танго «Нинон». Оно было грустное, певец расставался в нём с любимой девушкой Нинон, по её, видимо, желанию, он тосковал и, похоже, готов был расплакаться. Умилений и тоски Куропёлкин сейчас не испытывал, но томление (чего? Да всей натуры!), да, томление всей натуры бывшего Старшего матроса, позже – артиста ночного клуба, а ныне – подсобного рабочего Куропёлкина явно происходило.

Горничная Дуняша подтвердила: да, хозяйка Нина Аркадьевна вернулась. Но в глазах её Куропёлкин не увидел радости, ну, вернулась и вернулась, и что?

– Из Парижа вернулась? – спросил Куропёлкин, ожидая услышать Дуняшины оценки (хотя бы предварительные) преобразований Нины Аркадьевны. И слова о всяких дамских штучках, случившихся в путешествиях госпожи в Париж и обратно.

– Из Парижа, – сухо сказала Дуняша. – Но я её пока не видела. А вам бы, Евгений Макарович, стишки сейчас бы следовало перечитать внимательнее.

Но совету Дуняши Куропёлкин последовать не смог. Его увлёк роман карфагенского писателя Апулея о Золотом осле. Да и стихи Овидия о науке любви заинтересовали и удивили его.

В отличие от Дуняши, камеристки с их воздушными натурами, барышни-плутовки Вера и Соня были возбуждены.

– Так чего вы особенно ждёте? – поинтересовался Куропёлкин.

– Всего! – заявила Вера. – Что бы довело нас до умопомрачения!

«Этак и меня они своими возбуждениями, – подумал Куропёлкин, – доведут до умопомрачения!»

Надо было успокоиться и даже в мыслях перестать называть свою работодательницу – «Нинон». Какая она для него Нинон!

Ко всему прочему, раз вернулась в поместье госпожа Звонкова, следовало ожидать и появления здесь дворецкого Трескучего, при котором и мельчайшие вольности в соблюдениях режима вряд ли были возможны.

Возбуждения камеристок никак не отразились на их служебных усердиях. Куропёлкина они обслужили с привычной уже ласковой доброжелательностью. Впрочем, нынче телесные проявления этой доброжелательности показались излишними.

«Ничего, – подумал Куропёлкин, – сейчас придёт этот изверг Трескучий и снабдит меня спецбельём усиленной строгости».

Однако дворецкий и постельничий Трескучий, если он вернулся в поместье к исполнению вампирских обязанностей, посещать подсобного рабочего при водных процедурах не посчитал нужным, и выдача спецбелья опять была доверена камеристкам.

Но может, Трескучий всё еще отсутствовал в здешней местности?

И такое не исключалось…

И было указано камеристками Куропёлкину: ожидать вызова в опочивальню в своей квартире.

71

Вызова пришлось ждать незаслуженно долго.

Куропёлкин нервничал, переваливался с боку на бок, ворчал.

Динамовские трусы оказались более свободными, нежели прежнее спецбельё. И это Куропёлкина насторожило.

Он мог предположить, что его работодательница Нина Аркадьевна так увлеклась (баба всё же!) демонстрацией своих новых прелестей и нарядов (а возможно, и подсказанных ей, или приклеенных к ней, новых поведенческих манер а-ля какая-нибудь там Катрин Денёв), то есть до того разошлась, расхвасталась и распавлинилась, что до сих пор не нашла сил сойти с подиума и прекратить вертеть перед публикой бёдрами в парижских обновках. Ей ли помнить сейчас о подсобных рабочих типа Шахерезада или Ларошфуко и их чувствах? Тут мысли акробата Куропёлкина моментально кувыркнулись. На какие такие чувства имели права Шахерезад и Ларошфуко? Ни на какие. А если бы и допустили прорастание любых чувств, те тут же должны были быть урезонены спецбельём.

Чтобы проверить свои соображения, Куропёлкин позволил себе вернуться мыслями в строки Овидия и Апулея.

Лучше бы не возвращался…

Томление снова ощутил он. Возможно, и томление не всей натуры, а лишь самой чувствительной её части. Томление сладкое…

Но оно подсобному рабочему Куропёлкину было противопоказано…

72

Тут и явилась в опочивальню оживлённая компания. Хозяйка Нина Аркадьевна и обе камеристки. Камеристки ахали и охали, продолжая восторгами одобрять красоты и приобретения великолепной госпожи. Нина Аркадьевна их восторгами была явно довольна, тело её украшало кимоно в ярчайших пятнах (крупных) и изгибах цветных полос. «От Кензо?» – будто бы в первый раз желали убедиться камеристки. «От Кензо…» – великодушно кивала Звонкова. Куропёлкина Нина Аркадьевна не замечала. Был он тут необязателен. «А бельё неужели из рыбьёй чешуи?» – не утихали камеристки. «Осетровых пород, – отвечала Звонкова. – Невесомое. И не колется. Без подогрева, но тёплое…»

– А где наш Женечка? – спросила Нина Аркадьевна, удивив своим интересом не только Куропёлкина, но и барышень-камеристок.

– Да вот же он! – рассмеялась Вера. – Унырнул с головой под одеяло. Он же у нас стеснительный!

– Ну что ты, Женечка такой стеснительный! – чуть ли не воркуя, произнесла Звонкова. – Никто тебя не обидит!

И она ласково, словно бы ребёнка, погладила Куропёлкина по головке, появившейся из-под верблюжьего одеяла.

«Нинон…» – прошептал Куропёлкин.

– Ну и как, Женечка, – спросила Нина Аркадьевна, – то есть, извини, Евгений Макарович, брал ли Алексей Александрович Каренин взятки или не брал?

– Не брал! – сминая свою растерянность, непоколебимо, отважным Джордано, произнёс Куропёлкин. – Не брал! Однако в помощь моему убеждению мне так и не доставили роман Толстого.

– То есть как? – удивилась Звонкова. – А что же вам доставили сегодня?

– Стихи молодых нулевого десятилетия, – сказал Куропёлкин. – И без всяких объяснений – два тома «Библиотеки античной литературы». Овидия и Апулея.

– Кого? – резко спросила Звонкова.

– Овидия и «Золотой осёл» Апулея.

И Куропёлкин почувствовал, что Нина Аркадьевна и представления не имеет о том, кто такие Овидий и Апулей. (Впрочем, он-то чем просвещённей деловой дамы?)

– Безобразие! – воскликнула Звонкова. – Завтра же разберусь и накажу! Какие ещё Овидий и Апулей! Вредители! Всё. Я устала. Слишком много удовольствий и впечатлений в последние дни. Девушки, готовьте меня ко сну!

Куропёлкину был повод обрадоваться в надежде, что утомлённая Нина Аркадьевна рухнет сейчас в сон и позволит ему, Куропёлкину, закончить день живым и практически здоровым.

Но рухнуть в сон ей предстояло лишь после необходимых, чуть ли не обрядовых процедур с участием умелых рук камеристок. Сразу было сброшено кимоно от Кензо, и Нина Аркадьевна опять оказалась перед заинтересованными очами Куропёлкина обнажённой. Стыдно ему было упрятывать на этот раз голову под одеяло, и он был вынужден на госпожу Звонкову глазеть. Прежние свои оценки наготы совершенной женщины («Сволочь!», «Шлюха!», «Ведьма!»), естественно, приходили на ум, однако сегодня он не способен был употребить их даже в мыслях. Но явившееся ему в голову выражение «музейная красота» сейчас же, слава Богу, приподняло Нину Аркадьевну на пьедестал в Греческом зале и образовало непреодолимую дистанцию между Куропёлкиным и мраморами госпожи хозяйки.

У Куропёлкина было время кое о чём поразмышлять. Скажем, о том, почему он вдруг стал Женечкой и удостоился ласковых (для него и эротических) прикосновений, а через минуты он же был возвращён в уважаемые Евгении Макаровичи? Но размышлять о чём-либо он не был сейчас способен. Он глядел на Нину Аркадьевну, а она уже по сюжету процедур стояла спиной к нему… Болтовнёй же своей камеристки отвлекали якобы любимую ими госпожу от исполнения потребностей её утомлённого организма.

Но наконец-то они умолкли, госпожа улеглась в скромном своём алькове и мгновенно уснула.

Сомнений в прочности её сна у Куропёлкина не было, и он подумал: «Ну и ладно. Свободен. Можно и самому придремать. Заслужил…»

Сон Нины Аркадьевны был тихий, непорочно-целомудренный…

«Устала бедняга… Нинон…» – беззвучно умилялся Куропёлкин.

– Эжен, – услышал он деловитое, – так каковы ваши суждения о поэзии молодых нулевого десятилетия?

– Ну… – растерянно пробормотал Куропёлкин. – Всё же я, Нина Аркадьевна, в этом деле (чуть было не произнёс «дундук», однако поднапрягся и не сразу, но отыскал слово, подходящее для знатока Ларошфуко)… я в этом деле профан…

– И это все ваши суждения? – спросила Звонкова, как показалось Куропёлкину, с ехидством разочарования и будто бы с угрозой, этим разочарованием, возможно, вызванной.

Куропёлкину не захотелось огорчать Нину Аркадьевну. И он заговорил. Вывалил скороговоркой соображения И. Акульшиной и теоретика Алексея Б. (этого не упомянул, сам, мол, горазд на понимание явлений), снабдил свою энергично-торопливую речь выражениями (чужими) типа – «нераскупленное поколение», «напряжённость неловкости», «коммерческая несвобода словоизвержения, извините, слововыражения», нёс эту ахинею минут пятнадцать, начиная верить в значимость (или даже справедливость) произносимых им слов.

И выдохся.

Спать хотелось…

– Вы, Евгений Макарович, – спросила Звонкова, – сами-то стихи писали?

Вопрос этот смутил (или напугал?) Куропёлкина. Стыдно было ему выговорить правду. Желание спать пропало. Но и врать Нине Аркадьевне отчего-то сегодня не хотелось.

– Писал, – провинившимся молокососом пробурчал Куропёлкин. – Было такое. Посвящал какие-то идиотские стишки однокласснице в сельской школе. Больше я не грешил. И что же, вам смешны и совершенно бесполезны мои сегодняшние соображения?

– Нет, нет, ни в коем случае! – воскликнула Звонкова. – Очень, очень полезны! А уж ваши изыскания о нераскупленном поколении вышли как бы экономическими и, возможно, подвигнут меня на реально-выгодные дела.

– А не кажутся ли мои мысли однобокими и излишне категоричными? – робко поинтересовался Куропёлкин.

– В однобокости и категоричности, – сказала Звонкова, – часто укрывается своя сила. Мысли ваши потребуются мне завтра в первой половине дня, и прошу вас сейчас же запишите для меня всё, что тут вы произнесли.

– У меня здесь нет ни бумаги, ни ручки, – сиротой прозвучал Куропёлкин.

Кнопкой была вызвана камеристка Вера. За пять минут на её планшете корейских кудесников зачернели буковки литературоведческих и экономических соображений Куропёлкина.

Вера удалилась, а Звонкова будто уже выспалась и желала далее бодрствовать.

73

– А теперь, Женечка, почитайте мне стихи, – попросила Звонкова, – из сборников, вам присланных. Только не увлекайтесь.

– Я, конечно, ходил в кружки самодеятельности, плясал и пел, играл купцов с приклеенными бородами, – принялся оправдываться Куропёлкин, – но чтец-декламатор из меня никакой…

– Ничего, ничего, Женечка, – успокоила его Звонкова. – Не прибедняйтесь. Дикция у вас, как у Евгения Леонова. Все слова внятные.

«Ничего себе похвала!» – подумал Куропёлкин. Но это «Женечка», произнесённое дважды, до того растеплило его горячим сливочным маслом, размазало геркулесовой кашей по фаянсовой тарелке с розовыми цветами, что Куропёлкин не смог не выполнить просьбы Нины Аркадьевны и прочитал четыре произведения из сборников молодых.

74

При чтении четвёртого из них Звонкова заснула.

И всерьез.

Но теперь не мог заснуть подсобный рабочий Куропёлкин. Она назвала его «Женечкой», она ласково погладила его, как ребёнка, по головке.

Нинон…

Что бы это всё значило?

Обольщаться чем-либо Куропёлкин себе не позволял, жизнь – лучший учебник знания, и его многому научила, и теперь радоваться было нечему, ну, Женечка, ну, холеной, с парижскими запахами рукой по головке, и что? Ничего. И не стоило обволакивать себя фантазиями или хуже того – цветастыми, как кимоно от Кензо, видениями надежд. Дамочка вернулась из Парижа и Милана в кураже, восхищённая собой и своими приобретениями, готова была стать несвойственно-щедрой, от этих своих щедрот и одарила его, Куропёлкина, и Женечкой, и поглаживанием волос, хорошо хоть не догадалась ещё потрепать по щеке.

Куропёлкин повернулся на левый бок и закрыл глаза.

Вот бы перевернуть свои мысли… Неизвестно, правда, на какой бок…

А Куропёлкину ещё долго предстояло ворочаться на своей лежанке при свете ночника.

При смене очередной беспокойной позы (перед тем он маялся – и дремота не приходила – на животе, уткнувшись носом в подушку) Куропёлкин обнаружил: одеяло сползло с Нины Аркадьевны в глубину алькова и спина работодательницы решительно открылась для его наблюдений.

Неожиданные, почти забытые шевеления внутри специального белья чуть ли не испугали Куропёлкина. Зачем эти шевеления и почему вдруг? Можно было предположить, что в отсутствие соблюдателя строгостей режима господина Трескучего спецбельё ослабло, его давно не заменяли новыми надёжными комплектами, а лишь перестирывали, вот и перестирали, вызвав повреждение смирительных свойств тканей и лишив их возможности воздействовать на нарушения приличий.

Негоже это, думал Куропёлкин, негоже!

Завтра же заявлю камеристкам, Вере и Соне, чтобы они более не баловались с его спецбельём и не возбуждали в нём свободу желаний.

К нему отнеслись сегодня незаслуженно ласково, доверчиво, и он не мог ответить на эту ласку грубостью или дурным поступком.

Нинон…

75

– Ну что, Евгений Макарович, – спросила горничная Дуняша. – Добыть для вас пива?

– Ну уж нет, Дуняша, – будто бы испугался Куропёлкин, – обойдемся на этот раз…

– Напрасно, – покачала головой Дуняша, – может, более и не будет такого случая…

– Надо понимать это как предупреждение? – спросил Куропёлкин.

– Да что вы, Евгений Макарович! – воскликнула Дуняша. – Не имею полномочий предупреждать кого-то о чём-либо. Так, высказываю тишайшее предчувствие… Не хотите пива, и не надо. Будем кормить вас стейками и шашлыками. Мужику для поддержания сил требуется мясо с кровью. А вам сегодня это особенно необходимо.

– Ещё одно тишайшее предчувствие? – спросил Куропёлкин.

– Не берите в голову! Приходите на завтрак, – сказала Дуняша.

– Спасибо…

– И за кого вы меня, Евгений Макарович, принимаете, если полагаете, что я вас могу о чём-либо предупредить? – Дуняша направлялась уже к двери, но остановилась и по сути повторила высказанное секундами раньше. Значит, это было для неё важно. Подумав, добавила: – При этом вы находитесь у нас сейчас чуть ли не в положении профессора. И не только…

И не было на этот раз в её глазах благожелательности, а были неодобрения (удач профессора-фаворита?) и ехидство, а может быть, и неожиданная для Куропёлкина враждебность.

Выяснять, из-за чего на него дуется горничиая и какие такие удачи она приписывает «профессору, и не только…», Куропёлкин не стал. Да и не у кого было выяснить. Горничной уже не было в его логове с оконцем.

«Не добыть ли вам пива?» – это предложение Дуняши сразу же удивило его, а теперь и вовсе казалось ему подозрительным. Однажды он уже относил пивную тару к Люку и собирал грибы шампиньоны. Нынче-то с чего бы вдруг было предложено ему запрещённое контрактом угощение? Собственными ли хлопотами Дуняши оно было вызвано? Или включено необходимым действием в коварные козни, кому-то выгодные? Возможно, он уже существовал в этих кознях, не зная о них и о их сути, и теперь был выделен в определённое действующее лицо, типа – дурак, и по сюжету чьих-то игр – совершать полезные для кого-то поступки. Что значит, для кого? Прежде всего, конечно, для домоуправителя господина Трескучего! Но впрочем, может, и ещё кого-то, для него, Куропёлкина, даже и немыслимого…

Вряд ли в неосмысленностях ситуации были упрятаны лишь интересы (или печали?) горничной Дуняши, шоколадницы, чей напиток отсутствовал в поместье госпожи Звонковой.

Неужели всё же её расстроили удачи (какие? какие?) «профессора, и не только»? Кого – и не только? Любимчика? Или… «Женечка», ласковая рука гладит волосы, а потом… А потом! Любовника, что ли? Такого быть не может. Никогда.

Однако…

Сладкие мысли потекли в голову Куропёлкина. Теперь он был Емеля на печи. Мечтатель. Но кто же из русских людей не мечтатель?

На эти бы сладкие мысли да призвать бы пчёл из двух ульев!

Но Куропёлкин пчёл не призвал.

76

Напомнил себе, что здесь он в лучшем случае – умственная игрушка. Или даже шут.

77

Обеденный стейк Куропёлкин прожевал вяло. От предложенной ему ещё одной порции мяса отказался. Увял.

Горничная Дуняша нашла его после обеда.

– Хандрите, Евгений Макарович? – поинтересовалась Дуняша. – Напрасно. Имею сведения от госпожи Звонковой.

– Какие? – взволновался Куропёлкин.

– Для вас – чрезвычайно благоприятные, – сказала Дуняша. – Для вас… Впрочем, при нынешних обстоятельствах иного и нельзя было ожидать.

Опять Дуняша выказывала своё неодобрение каких-то нынешних обстоятельств и каких-то удач Куропёлкина. Куропёлкин промолчал…

– Сведения такие, – вздохнув, сказала Дуняша. – Вам передана благодарность. И воздушный поцелуй. Считайте, что почти орден. Блестящий успех Нины Аркадьевны на каком-то международном симпозиуме. И вот вам новые книги для работы.

И были переданы Куропёлкину «Анна Каренина» в двух томах (наконец-то!) и книга с картинками «Китайская пейзажная живопись».

– И всё? – спросил Куропёлкин.

– Ну, и воздушный поцелуй, – сказала Дуняша. – Воспроизвести его я не смогу. И нечего вам хандрить. Вы ведь теперь Женечка.

– Вы, Дуняша, дерзите, не знаю по какой причине, – сердито сказал Куропёлкин.

– Кстати, уважаемый Евгений Макарович, – сказала горничная, – у вашей двери стоит ботинок.

– Какой ботинок? – удивился Куропёлкин.

– Хорошей кожи. Но временем искалеченный. С акульей пастью, – просветила Дуняша. – Выбрасывать его я не отважилась. Потому как не знаю, откуда он взялся. Может, сам пришёл. А может… Так что сами решайте, что с ним делать, вдруг он вам пригодится… Всё. Откланиваюсь.