Текст книги "Екатерина Медичи"

Автор книги: Владимир Москалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 4
Два брата

Несколькими днями позже в спальне герцога Алансонского состоялась беседа двух братьев – Генриха Анжуйского и Франсуа Алансонского. Генрих вошел, когда младший брат, позавтракав, ласкал борзую, лежащую у его ног.

Франсуа поднял голову. Черные глаза смотрели с недовольством, граничащим, однако, с любопытством, губы презрительно выпятились вперед, нежные, холеные руки гладили собаку, косившуюся на вошедшего. Одет он был изысканно, по последней моде, законодательницей которой все чаще выступала Франция к неудовольствию испанского двора, диктовавшего свои вкусы. Костюм его представлял собою смесь красного с зеленым и был прошит сверху донизу золотыми нитями, запястья ладоней обрамляли накрахмаленные кружева рукавов голубой рубахи, шею туго охватывал узкий отложной воротник, голову украшал берет с белым пером сбоку. Франсуа не имел еще ни бородки, ни усов, его поза была уверенной, лицо дышало свежестью, речь лилась неторопливо, весь облик выдавал в нем вполне здорового, любящего жизнь юношу; одним словом, ничто не указывало на то, что этот принц, самый младший из сыновей Медичи, так никогда и не станет королем, потому что умрет от непонятной болезни даже раньше своего брата Генриха. Той же самой, симптомы которой наблюдались у Карла IX перед смертью.

Его брат Генрих, семнадцатилетний юноша, имел, наоборот, нездоровый цвет лица и выглядел более чахлым. У него уже намечалась бородка клинышком и тоненькая полоска усов – неотъемлемый атрибут его внешности. Его мрачный взгляд, хитрый и осторожный одновременно, выдавал в нем замкнутого человека, имевшего свои собственные тайны, не предназначенные для ушей других, а его постоянно ищущие что-то руки, которые по этой причине он всегда старался держать за спиной, характеризовали его как чрезвычайно нервного и неуравновешенного субъекта. Но, вопреки, казалось бы, сложившемуся о нем мнению, Генрих не станет жертвой болезни, как его братья, а будет царствовать долгих пятнадцать лет, пока не падет от кинжала убийцы.

Сейчас на нем был темно-синий, с разрезными рукавами бархатный камзол, из-под которого выглядывал белый отложной воротник сорочки, серые штаны с белыми лосиными панталонами в обтяжку и остроносые туфли с золочеными пряжками.

– Вам что-нибудь нужно, брат? – спросил Франсуа, не любивший, когда кто-либо мешал его занятиям.

– Зачем бы мне иначе появляться здесь? – ответил Генрих и, дойдя до одного из гобеленов, висящих на стене, остановился, широко расставив ноги и слегка раскачиваясь, по привычке сложив руки за спиной.

Франциск знал, что эта поза брата означает, что тот не хочет, но вынужден начать какой-то не совсем приятный для него разговор.

– Ну, как твоя борзая? – спросил Генрих, не глядя в сторону брата, из чего тот заключил, что его интересует вовсе не это, и начал он, как всегда, издалека.

– Она уже поправилась, – ответил Франциск, догадываясь, что вопрос относился к недавней охоте, когда вепрь поранил собаке клыком переднюю лапу. – Рана заживает, и моя Федра уже заметно меньше хромает.

– А ты сам? Кажется, ты свалился с лошади, когда мы возвращались?

– Пустяки. Моя кобыла споткнулась о корягу и припала на передние ноги, а я упал на груду мха, так что даже не ушибся. Я ведь говорил тебе.

– Да, да, – протянул Генрих, – но твой брат Карл… он ведь даже не подъехал узнать, что с тобой, хотя прекрасно видел твое падение.

– Что ж из того? Ему достаточно было услышать мое признание, что со мной ничего страшного не случилось. Чего ради он стал бы, в самом деле, поворачивать коня?

Генрих покосился на брата:

– Полагаешь, это пустяки? А вот мне видится другое. Карл понимает, что очень скоро вполне возможно мы предъявим свои права на престол. Он принадлежит в равной степени каждому из нас, а потому братец не слишком беспокоится за наши судьбы. Случись что с одним из нас, он и ухом не поведет, так ему будет спокойнее царствовать. Думаешь, без тайного умысла мать объявила меня главнокомандующим своих войск? Это в семнадцать-то лет!

И он выжидательно уставился на брата, ожидая ответа. Пожав плечами, Франсуа совершенно резонно ответил:

– А кого же ей было назначить на эту должность, как не своего сына? Одного из своих маршалов или Гизов? Которые, обладая такой могучей силой, смогут вместо гугенотов обложить Париж и взять его с ходу вместе со всем королевским семейством?

Это было правдой, но Генрих, желая настроить брата на нужное течение разговора, заявил:

– Ничуть не бывало. Карлу представился случай использовать эту возможность, дабы избавиться от меня. Ведь на войне всякое может произойти, могут убить любого военачальника так же, как и простого солдата. Вспомни Антуана Бурбона или Франциска Гиза.

Франсуа изобразил на лице недоумение:

– Но ведь они вместе с матерью решали этот вопрос! Уж она-то, наверное, разгадала бы замысел Карла, будь это его тайной целью.

– Ей-то что! Она пользуется мною как ширмой, заслоняющей от врагов ее Карла, короля Франции! А своих офицеров она расставила по всему полю, чтобы те защищали особу короля, будучи слугами у его брата и не имея, таким образом, ни повода, ни стремления к мятежу. Увидишь, она и тебя назначит каким-нибудь военачальником, дабы удалить тебя подальше, а если ты вдруг исчезнешь, она только вздохнет, а наш братец Карл обрадуется.

Франциск часто заморгал и уставился на Генриха:

– Ты полагаешь, она настолько сильно любит Карла, что готова пожертвовать даже жизнями других своих сыновей?!

– Да, брат, и мне это видно лучше, чем тебе. В последнее время она общается только с ним.

– Но ведь он король! – воскликнул младший брат. – С кем же ей еще быть, кому же давать советы и наставления по управлению государством, как не ему?

Возразить на это было нечего, но Генрих продолжал гнуть свое:

– Да ведь он безнадежно больной, и она знает это! В этом году он болел уже три раза, этот – четвертый. Он боится меня, Франсуа! Боится потерять трон, поэтому все его помыслы и сводятся к тому, чтобы убрать меня с дороги, а заодно и тебя.

Франциск ошарашено смотрел на брата, пытаясь уловить логику в его словах и не понимая еще, куда же клонит Генрих.

– Но что же нам надлежит делать в данной ситуации? – спросил он.

– Повторяю, наш брат долго не протянет. Матушка судорожно вцепилась в него, ибо при нем, безвольном и недалеком монархе, она чувствует себя хозяйкой положения. При мне она утратит свою власть, поскольку я умнее Карла, и она знает это. Звезда его скоро закатится, как предсказывал еще Нострадамус во время нашего путешествия, и, когда я стану королем, мне нужен будет верный советник и преданный друг, каковым должен быть ты. Ты живешь сегодняшним днем, Франсуа, а надо глядеть вперед и уже сейчас определять свое положение при особе будущего монарха. А потому я хочу спросить тебя: с кем ты? Со мной, или с Карлом, этим живым трупом?

Франсуа заколебался лишь на мгновение и ответил, вставая:

– Слова твои кажутся мне резонными, а потому скажу тебе: я – с тобой, Генрих.

– Ты сделал свой выбор, Франсуа! – воскликнул Генрих Анжуйский. – И поскольку мы пришли к обоюдному согласию, то нам надо уже сейчас выработать программу действий.

– Что же мы должны делать, брат?

– Делать должен ты, Франсуа, ибо меньше всего способен вызвать подозрение у нашей мнительной матушки.

– Надеюсь, это не связано… с заговором против Карла? – с трепетом спросил младший брат, ужаснувшись подобной мысли. – Тогда я не стану помогать тебе!

– Успокойся, никаких заговоров устраивать не нужно. От тебя требуется лишь одно: ты должен прислушиваться к разговорам, которые ведет матушка с Карлом или Карл – со своими маршалами и кардиналами, и передавать мне те сведения, которые покажутся тебе заслуживающими внимания.

– Словом, – пробормотал Франсуа Алансонский, – я должен шпионить?

– Не шпионить, но суметь распознать в словах и поступках людей, в обществе которых ты должен отныне находиться, действия, направленные против меня, а значит, и против тебя. Впрочем, твое дело – сообщить мне то, что ты услышишь, а выводы я сделаю сам.

– Но почему ты поручаешь это мне? Генрих, ты уже совершеннолетний, и матушка давно твердит, что тебе пора учиться управлению государством?

– Тем не менее, она не приглашает меня на свои Советы! Если же иной раз подобное случается, то речь там идет только о военных действиях против гугенотов.

– Да, но тем меньше оснований, что матушка будет обсуждать свою политику в моем присутствии.

– Напротив, это не вызовет у нее никаких подозрений. И если раньше ты сам, по собственному желанию уходил из зала, когда речь заходила о политике, считая это неинтересным для себя, то теперь должен будешь оставаться, мотивируя это тем, что ты уже не маленький и чувствуешь потребность приобщаться к основам внутренней и внешней политики. А если наша матушка заупрямится, я найду возможность натолкнуть ее на эту мысль. В конце концов, она привыкнет к твоему присутствию, что нам и нужно. Не говоря уже о том, что ты приобретешь необходимые навыки и опыт в умении управлять государством и людьми. Это пригодится тебе в дальнейшем, ибо я собираюсь сделать тебя своим первым министром, Франсуа. Ну что, теперь ты уяснил суть дела и понял, что от тебя требуется?

– Да, Генрих, ты прав, мне давно пора научиться распознавать как моих врагов, так и друзей.

– Я рад, что ты понял меня, Франсуа, и вот тебе моя рука! – воскликнул Генрих, бросаясь к брату.

И оба брата скрепили свой союз крепким рукопожатием.

Никто из них не предполагал тогда, что пройдет всего несколько лет и Франциск Алансонский из сегодняшнего союзника превратится в злейшего врага своего брата Генриха III, ослепленный властью и блеском трона. А семена этой вражды были посеяны в тот день самим Генрихом Анжуйским.

К несчастью, юный Алансон плохо усваивал уроки любви к ближнему, зато прекрасно учился по таким предметам, как лицемерие, вражда, предательство и убийство…

Довольный совершившейся сделкой, Генрих хотел было позвать брата пойти поиграть в мяч, как вдруг вошел начальник дворцовой стражи де Нансе и объявил, что обоих принцев желает видеть у себя королева-мать.

Братья переглянулись.

Увидев сыновей, Екатерина повторила им просьбу короля прибыть в Сен-Мор якобы к ложу умирающего (Карл действительно был серьезно болен). Тем временем все церкви Парижа трезвонили во все колокола о грозящей королевству опасности, а церковники служили душеспасительные мессы о выздоровлении короля. И когда Карл IX поправился в своей загородной резиденции, архиепископ Лионский возвестил с амвона собора Богоматери: «Господь желает сохранить жизнь короля, чтобы тот так же верно ему служил, как и раньше».

Вернувшись в Париж, Екатерина, вся во власти непримиримой ненависти к бунтовщикам, на которых она рассчитывала когда-то в своем противостоянии с испанцами и Гизами и которые теперь, по ее мнению, утратили силу национального духа, приступила к решительным действиям, направленным на борьбу с протестантами, и прежде всего к изменению состава правительства. По милостивому разрешению папы, духовенство обязалось выделить материальную помощь для «наказания еретиков» в размере 1 500 000 ливров. Однако канцлер Л'Опиталь и маршал Монморанси, известные миротворцы, возразили против таких мер борьбы, что и послужило причиной их немилости. Первого отстранили от дел, заменив кардиналом Карлом Лотарингским. Второму дали понять, что присутствие его в Королевском Совете отныне вовсе не обязательно, после чего он сам ушел, поняв, что решение о поголовном истреблении гугенотов принято.

Приступив к должности, новый кардинал тут же составил акт о полной нетерпимости к протестантам, в котором запрещалось проведение на территории страны любых проповедей и богослужений, кроме католических.

Король, памятуя, что гугеноты постоянно проявляют недовольство и учиняют мятежи, несмотря на терпимое к ним отношение, выраженное мирными эдиктами от января 1562 года и марта 1563 года, заявил о полной поддержке позиции кардинала. Гугенотам ставилось в вину, что они не вернули под власть короля мятежные города, призвали на помощь чужеземные войска, устраивают под прикрытием проповедей тайные вечери против правительства и существующей истинной религии. А потому отныне отправление любого культа, кроме католического, запрещается под страхом лишения жизни. Однако, желая в последний раз продемонстрировать свое миролюбие, Карл предложил всем бунтовщикам сложить оружие, пообещав им при этом свое прощение и полную неприкосновенность. Но, зная цену обещаниям короля, гугеноты ответили отказом. Несмотря на прошедший восьмилетний срок, ветераны все еще живо помнили и рассказывали новобранцам о событиях в Амбуазе.

Это было началом войны. Король встал и торжественно объявил об этом на Королевском Совете.

– Я сам отправлюсь в поход и лично возглавлю войско! – воскликнул Карл.

Франсуа Алансон многозначительно взглянул на Генриха, ибо слова короля опровергали смысл их недавнего разговора.

– Нет, сын мой, – возразила Екатерина, взяв за руку своего любимчика Анжу и подводя его к столу, – вы останетесь здесь. Одно ваше присутствие в городе должно вселять дух победы в парижан. Вместо вас поедет главнокомандующий, ваш брат Генрих.

Карл закусил губу. Игла ревности своим острым жалом кольнула его в сердце. Однако он не решился возразить матери; к тому же он не знал, что она поступила так, не желая давать слишком большую власть Гизам.

Теперь Генрих Анжуйский с торжеством поглядел на Франциска; тот понимающе, чуть заметно кивнул.

– Кстати, Анри, – продолжала Екатерина, – ты можешь взять с собой Франсуа. Пусть понюхает порох, это пойдет ему только на пользу.

И снова Генрих многозначительно посмотрел на Алансона. И так как младший брат явно колебался, не зная, что сказать, Генрих быстро ответил:

– Нет, матушка, будет лучше, если он останется здесь. Навоеваться он еще успеет, к тому же я не хочу подвергать его всяким случайностям, могущим произойти с нами в этом походе. И коли такие произойдут, то потеря одного сына не будет для вас столь тяжелой, как обоих сразу.

– Он прав, – неожиданно поддержал брата Карл, – пусть едет один, а Франсуа останется дома. Он еще слишком юн, и не надо, чтобы он стеснял своим присутствием главнокомандующего.

– А что вы скажете, сын мой? – обратилась Екатерина к Франциску Алансонскому.

– Повинуясь воле его величества, а также старшего брата, я останусь подле вас, матушка, – ответил Франсуа, кланяясь.

– Что ж, поступайте, как знаете, – произнесла Екатерина. – Ну а что касается вас, Генрих, то на днях вам предстоит выступить с войском в Этамп, а потом к Пуатье, где вас будет ждать герцог Монпансье со своими солдатами. Объединившись, вы начнете поход на Ла Рошель. После того как Таванн проворонил Конде, все вожди гугенотов собрались там, и надо покончить с ними одним ударом.

В это время доложили о приходе маршала де Таванна. Екатерина, кардиналы Лотарингский, Бурбонский (родной брат Людовика Конде) и герцог де Немур переглянулись.

– Вот он и сам пожаловал, – проговорил Карл Бурбонский.

Кардинал де Гиз повернулся к королю:

– Выслушаем его, ваше величество. Уж теперь-то мы узнаем, кто был виновен в том, что мы упустили Конде в Нуайе.

Глава 5
Без вины виноватые

Вошел Таванн, но не один. Рядом с ним был еще один человек – капитан Монтескье. На лице маршала следы гнева, усы грозно топорщатся в стороны, рот перекошен. Капитан бледен, в глазах отчаяние, на лице – смущение.

– Подойдите ближе, маршал, – властно приказала Екатерина. – Сюда, к самому столу. Где теперь ваше войско?

– К югу от Парижа, государыня, и растянулось от Шартра до Фонтенбло, защищая столицу от внезапного вторжения врага.

– Как вы сказали, от внезапного вторжения? Вы полагаете, положение столь серьезно? Кто же, по-вашему, может напасть на Париж, если вожди гугенотов все в Ла Рошели?

– Не все, ваше величество, остались Д'Андело и Субиз. Они прибыли из Англии и теперь во главе войска двигаются с севера на юг в сторону Ла Рошели. Конде с адмиралом, по-видимому, их ждут, но в Пуату стоит герцог Монпансье, он не позволит им соединиться; уже сейчас гугеноты, боясь его, не смеют носа показать из Ла Рошели.

– Вряд ли Д'Андело сунется сюда, маршал, – проговорила королева. – По моим сведениям, у него недостаточно сил для того, чтобы взять Париж. Отправляйтесь лучше на юг, Немур говорит, будто Д'Асье движется из Прованса на помощь ларошельцам. Это так, герцог? – и она посмотрела на Немура.

– Совершенно верно, мадам. Необходимо встретить их на границах Гаскони, пока Конде не получил значительного подкрепления.

– Вы поняли, Таванн?

– Да, ваше величество.

– Отправляйтесь немедленно. Но прежде объясните нам, как вы упустили Конде. Кстати, кто это с вами?

– Капитан Монтескье, мадам. Они вдвоем с капитаном Лесдигьером должны были охранять западные ворота Бургундии и не дать, таким образом, улизнуть Конде и Колиньи, если бы тем вздумалось удирать именно этим путем.

– И что же сделал Конде? – спросила королева.

– Он именно так и поступил, – опустив голову, ответил Таванн.

– Браво, маршал, кто бы мог подумать! Вы, конечно, не могли этого предвидеть?

– Ему оставался единственный путь к спасению – через восточную границу Бургундии выйти на соединение с принцем Оранским. Именно на этом направлении я и сосредоточил свои главные силы, но часть войска все же послал на запад. И именно это место выбрали гугеноты для бегства из Нуайе.

– Почему, как вы думаете?

– Точно не знаю, мадам, но догадываюсь, что, будучи предупрежден о такой расстановке наших сил, он и сумел обмануть нас.

– Кто же предупредил его, Таванн? Уж не вражеский ли лазутчик завелся в вашем окружении?

Таванн молчал, не зная, что ответить.

– Господин Монтескье, а что скажете вы? – спросил король. – Чем объясните, что войско протестантов беспрепятственно миновало ваши кордоны и переправилось через Луару?

– С позволения вашего величества, – поклонился Монтескье, – я расскажу, как сие случилось, и вы поймете, что ни моей, ни вины Лесдигьера здесь нет.

– Рассказывайте. И помните, если вас уличат в обмане и пособничестве протестантам, сурового наказания вам не избежать.

С видом обреченного, Монтескье подробно изложил все, что произошло в тот самый день, когда выяснилось, что Конде с войском благополучно избегнул ловушки. Едва он закончил, как герцог де Немур тут же спросил:

– Где этот капрал сейчас? Вы допросили его? Почему не привели сюда?

– Ваша светлость, – ответил Монтескье, – капрал таинственным образом исчез на другой же день.

Это было правдой. Так приказал тому Лесдигьер, справедливо полагая, что вина в любом случае ляжет на капрала, а потому ему надлежит незаметно исчезнуть и, переодевшись в крестьянскую одежду, пробираться в Ла Рошель к своим собратьям. Только так он сможет избежать виселицы. Капрал так и сделал, и теперь «крайним», за неимением подлинного виновника, оказался Монтескье. Его тут же обвинили в том, что он не смог должным образом рассредоточить своих солдат по западной границе Бургундии. Он попытался оправдаться тем, что у него было мало людей, и тут Таванн, почувствовав, что сейчас примутся за него, заявил, что предупреждал обоих капитанов о городском ополчении Отена и Осерра, которое и надо было привлечь для защиты границ.

Таванн лгал. Такого приказания он не отдавал. Но если бы Монтескье сказал сейчас об этом, то, во-первых, ему бы не поверили, а во-вторых, Таванн впоследствии сжил бы его со свету, если до того король не отправит его на галеры. К тому же дело оборачивалось выгодной стороной и для самого Монтескье. Рассудив так, капитан, не моргнув глазом, ответил:

– Это так, но города не оказали нам помощи, а их старейшины объяснили это тем, что у нас достаточно и своих солдат, в то время как им самим нужны люди для отражения возможного нападения гугенотов.

– Это необходимо проверить, – произнес кардинал Лотарингский. – Если окажется, что дело обстоит действительно так, мы снимем подозрения с господина Монтескье. Позвольте, сир, я отдам необходимые распоряжения?

Король кивнул.

– Господин Нансе! – крикнул кардинал.

В дверях тут же показалось непроницаемое лицо начальника дворцовой стражи.

– Немедленно пошлите человека в Осерр и Отен. Пусть выяснит, действительно ли к их городским старшинам обращались с просьбой о помощи людьми солдаты, стерегущие западную границу Бургундии. Как только узнает, пусть тотчас возвращается.

Нансе поклонился и исчез.

Капитан почувствовал, как сердце его проваливается. Этого он не предвидел и в отчаянии взглянул на маршала, ожидая, что тот поможет ему, но лицо Таванна было безучастным, ни один мускул на нем не выдал ни его мыслей, ни его волнения. И Монтескье понял, что он пропал, если не случится нечто, что поможет ему выкрутиться из создавшегося положения. Между тем Карл Лотарингский продолжал развивать свою мысль:

– И тем легче будет перенести это подозрение на капитана Лесдигьера, ведь, по утверждению Монтескье, именно ему пришла в голову эта дурацкая мысль с дозорным отрядом. Не кроется ли за этим нечто большее? Не было ли это подстроено специально? Ведь Лесдигьер в прошлом гугенот! Кто даст гарантию, что он тайком не помогает своим бывшим собратьям по оружию и что все происшедшее – не его рук дело?

Монтескье сразу же понял, если Лесдигьера потянут к ответу, то, стараясь выгородить себя, тот расскажет, как он, Монтескье, бездумно оголил границу у графства Шароле во время ложной тревоги, а затем не бросился в погоню за гугенотами у моста Ла-Шарите, как советовал ему Лесдигьер, а стал дожидаться подхода Таванна, что и позволило гугенотам оторваться на значительное расстояние, а потом и вовсе скрыться за стенами Ла Рошели.

О том же думал и Таванн. Ведь Лесдигьеру ничего не стоит сказать, что вместо обещанных полторы тысячи солдат Таванн выделил им меньше тысячи. А когда сообщит, сколько времени они с Монтескье дожидались Таванна, то сразу станет ясным, что маршал особенно не торопился, в противном случае он смог бы догнать гугенотов у Пуатье или Сен-Максана. Дело в том, что солдаты маршала с его молчаливого согласия рассредоточились по деревням и занялись откровенным грабежом местного населения, ибо давно уже не получали положенного жалования и были голодны. На самом же деле их деньги лежали в сундуке у Таванна вот уже десять дней и вряд ли когда-нибудь перекочевали бы в карманы солдат.

И они оба, Таванн и Монтескье, тут же рьяно бросились в защиту Лесдигьера. По словам Монтескье выходило, будто бы затея с дозорным отрядом – дело рук его самого. Он не забыл рассказать о том, как католики Бургундии, вопреки желанию Лесдигьера, посылали своих людей за помощью к нему в отряд и как ни один из них не вернулся обратно, что и послужило причиной промедления в соединении отрядов обоих капитанов. Скорее всего, именно среди них были шпионы. Он упомянул также о том, как Лесдигьер рвался переправиться через Луару и броситься в погоню за Конде, но он, Монтескье, решил не рисковать людьми и дождаться подхода основных сил.

Таванн также постарался отвести подозрения от Лесдигьера, уверив собравшихся, что именно он, Лесдигьер, послал своих людей к нему за помощью, а также назвал имена тех, по чьей преступной халатности было упущено столь драгоценное время, когда Монтескье давно мог быть рядом с ним, и они бросились бы за беглецами.

– Ну вот! – вскричал Карл. – Я так и думал, что мсье Лесдигьер рьяно несет королевскую службу и совершенно невиновен, несмотря на недружелюбные высказывания не которых в его адрес. Полагаю, так думают все собравшиеся. Не правда ли, господин кардинал? Но, глядя на ваше лицо, можно подумать, будто вы только что побывали в руках у Демошареса.

Кардинал что-то пробормотал в свое оправдание, но его уже мало кто слушал. В конце концов, присутствующие уверились в полной невиновности Лесдигьера, и только Карл Лотарингский продолжал хмуриться.

Наконец, когда допрос был окончен, Екатерина сказала:

– Господин Монтескье, мы не снимаем с вас вины за содеянное, и отныне вы будете находиться под строгим наблюдением маршала де Таванна. Только героическим поступком во славу римско-апостольской веры вы искупите свою вину, и, когда это случится, мы снимем с вас все подозрения.

– Что же я должен сделать для этого, ваше величество? – пролепетал Монтескье.

– Убить одного из вождей гугенотов и принести нам его голову! – воскликнул Карл Лотарингский. – В противном случае вас неизбежно ждет наказание вплоть до отсечения головы. Вам понятно, капитан?

– Монсеньор, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть ваше доверие!

– Ступайте, господа, – махнула рукой Екатерина, – и помните, что король ждет от вас героических поступков во славу святой веры.

Оба раскланялись и вышли. Таванн тут же подозвал к себе одного из офицеров:

– Девальт, вы немедленно отправитесь в Бургундию. На дороге вы встретите всадника; убедитесь, что он едет в Осерр и Отен, и убейте его! Потом возвращайтесь, завтра мы выступаем на юг.

Офицер взмахнул шляпой и исчез.

– А потом? – спросил Монтескье. – Что будет потом?

– Это уже не ваше дело, капитан. Я буду действовать через своих людей. Вы же думайте, как лучше исполнить поручение, данное вам кардиналом. Это в наших интересах, как вы понимаете.

– Я убью этого Конде! – воскликнул Монтескье, сжав кулаки. – Клянусь крестом Иисуса, я убью его, мсье!

– Похвальное стремление, капитан, – криво усмехнулся Таванн, – но сначала доберитесь до него.

Когда Таванн и Монтескье ушли, кардинал продолжал «наступать» на Лесдигьера, ибо этот человек давно уже не давал ему покоя.

– Чего ради эти двое его защищают? – заговорил он. – Уж не думаете ли вы, государыня, что он и в самом деле столь чист, как они пытаются убедить нас?

Королева долгим взглядом посмотрела на него:

– А почему бы мне так и не думать, ваше преосвященство? Всем известна ваша давнишняя неприязнь к этому молодому человеку, вот вы и ищете теперь повод обвинить его в вероломстве. Прошлое давно забылось, сейчас он католик, добрая половина королевства ежедневно меняет веру, чего же вы хотите от него?

– Но задумывались ли вы над тем, что послужило причиной к такому шагу с его стороны?

– Лесдигьер искренне любит своего короля и его семейство и, не желая конфликта с ними, а также заботясь о своей будущей карьере, сменил вероисповедание. Что же тут странного, господин кардинал?

– Причина его отхода от прежней религии совсем другая, – настаивал кардинал. – Он собирался жениться на своей любовнице, у которой убили мужа, но, не будучи католиком, не мог этого сделать. А узнав, что она обладает большим состоянием, доставшимся ей по смерти мужа и родного дяди, он тут же принял мессу и женился на ней.

– Ну и что же? – пожала плечами королева. – Вам застит глаза его теперешнее богатство, что вы так ополчились на него? Быть может, вы мечтаете прибрать его к своим рукам?

Карл де Гиз не сразу нашелся, что ответить. Наконец выдавил из себя:

– Мои помыслы лишь о чистоте веры и устранении греховных мыслей и побуждений у некогда заблудших, но вновь обращенных в лоно римской церкви…

– Вы считаете это греховным побуждением? – рассмеялась Екатерина. – Да на его месте так поступил бы любой дворянин нашего королевства, включая сюда и вас, ваше преосвященство, или я не права?

Кардинал покраснел, голос его задрожал:

– Мадам, я не настолько глуп, чтобы, забыв о своем духовном сане, жениться на одной из фрейлин принцессы Дианы!

– Ну-ну, не сердитесь, – улыбнулась королева-мать, – это была всего лишь шутка, не более.

– Мадам, мне, как вашему министру, оскорбительны подобные высказывания в мой адрес, и я прошу вас в дальнейшем почтительнее обращаться с кардиналом Карлом Лотарингским.

– Что?! – королева вскочила с места, глаза ее засверкали гневом. – Да как вы смеете! Вы забываетесь, ваше преосвященство! Вы здесь только потому, что я этого хочу. В отличие от вас, я – принцесса Французского и Флорентийского домов и законная правительница этого государства, утвержденная самим папой!

– Государыня, я не хотел вас обидеть, – уже мягче ответил кардинал. – Я хотел лишь сказать, что мне неприятно ваше обращение с моей особой…

– Вы будете терпеть его до тех пор, пока мне и королю это будет угодно. В противном случае Его величество король Франции вас не держит!

– Кажется, настала пора прекратить вашу перепалку! – воскликнул король, стукнув по столу канделябром. – Стыдитесь, господин кардинал, и вы, матушка… ведь мы здесь не одни. – Он намекал на кардинала Бурбонского и герцога Немурского.

– Мы можем поклясться, что ничего не видели и не слышали, сир, – поспешно заверили оба.

– Теперь я обращаюсь к вам, сир, – произнес Карл Лотарингский, глядя на короля. – Меня все же беспокоит та легкость, с которой господин Лесдигьер стал католиком. Здесь что-то нечисто. Не мог он из-за денег, которых у него и так предостаточно, изменить вере своего отца.

– Вы опять об этом? – повернулся к нему король, и лицо его вспыхнуло гневом. – Какого черта вам дался этот Лесдигьер? Не допускаете, к примеру, вы, что постель мадам де Савуази настолько горяча, что кружит голову и заставляет переменить веру? Нет, клянусь Богом, если так и дальше пойдет, то всем гугенотам, которым мы предложили поменять вероисповедание и быть посему прощенными, незачем это делать. Поскольку господин кардинал не поверит ни одному из них и каждого отправит на костер только потому, что он когда-то был протестантом. Таким манером вы уничтожите половину королевства, ваше преосвященство, и добьетесь того, что вас некому будет кормить.

– Но останется другая половина, сир, и они будут подлинными сынами церкви.

– А кого вы пошлете в поход, – вспомнил Карл разговор с матерью, – если Филипп Испанский вкупе с папой вздумает превратить Францию во вторые Нидерланды? Или вы думаете, что выступите с десятитысячным войском против стотысячного войска Габсбурга?.. Оставим этот разговор. Совет окончен. Все свободны.