Текст книги "В ритме вальса"

Автор книги: Владимир Митин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Пока Сидорова отливают водой из пожарного ведра, дирекция совещается: как же эстетически воспитывать? Можно было бы, конечно, знакомить подрастающее поколение с мировой культурой. Или пойти с учениками в филармонию. Но какое уж тут знакомство, если программа предусматривает всего лишь трех-четырех композиторов (Чайковский, Бетховен, Шостакович) и надо во что бы то ни стало вдолбить в головы учеников «интонирование мажорного и минорного звукоряда в пределах тонической квинты» (из программы по пению в восьмилетней школе)!

Вероятно, это тоже нужно – интонирование звукоряда. Но уж определенно не в течение всех часов, а только в точных пределах «тонической квинты», в пределах разумных и целесообразных.

Может быть, все-таки есть смысл уделить эстетическому воспитанию в школе, так сказать, более интонированное внимание?

Возможно, надо даже решиться на такой безумный по героизму шаг, как увеличение часов, посвященных музыке, живописи и ваянию. Очевидно, следует подумать о создании специального курса эстетики в старших классах. Что-то надо срочно предпринимать… Для этого академикам педагогических наук, как говорится, все карты в руки. Но надо, чтобы сдвиг произошел обязательно. Или, как говорят ученики старших, а равно всех прочих классов, «железно».

ВЫВЕРНУЛСЯ

Иван Михалыч, председатель колхоза «Бежин луг», приехал в областной центр вечером. Шофер Виктор пошел возиться с «газиком» во дворе гостиницы, а Иван Михалыч поднялся на второй этаж, где им был отведен номер.

В номере оказался еще один постоялец, точнее, его рыжий, истлевший от непогоды портфель. Иван Михалыч сделал легкую гримасу. Он отлично знал его хозяина – районного прокурора Глухова, которого – в районе за непомерный рост и худобу звали Кощеем Бессмертным. Свидание с ним ничуть не радовало председателя. Недавно прокурор возглавлял комиссию, обследовавшую «Бежин луг», и должен был выступать завтра на областном активе.

– Лежишь? – саркастически обратился Иван Михалыч к портфелю. – Ну и лежи.

Портфель ничего не ответил.

– Эвон раздулся от бумаг, – продолжал председатель, – что твой удав. Все бумаги, бумаги… – уже ни к кому персонально не обращаясь, сказал Иван Михалыч. – Вы бы с прокурором попробовали в таком трудном колхозе поработать. Да-с.

Иван Михалыч повернулся к портфелю и показал ему язык.

– Ну, ладно. Ты, так и быть, лежи, а я пойду закусить. Нет, нет! – Иван Михалыч покачал пальцем. – Сегодня насчет шнапса – ни грамма. Завтра, братец ты мой, актив, так что нужно быть, как стекло! Ясно? Ну, пока. Я пошел.

Ресторан был уже переполнен, и Иван Михалыч с трудом нашел себе местечко у самого оркестра. Несколько минут, ошарашенный звуками джаза, Иван Михалыч с удовольствием разглядывал живопись на стенах. Там было всего понемногу: колосья, символизировавшие сельскохозяйственную направленность области, три пингвина, странные рыбы и даже обезьяна. Она висела как раз над ударником и корчила веселые рожи. Подбежавший официант пронзил председателя опытным взглядом и заговорщически спросил:

– Что будем пить?

Иван Михалыч хотел было брякнуть: «Сто пятьдесят с прицепом» – и соответствующе пошутить, но, вспомнив про завтрашний актив, воздержался и заказал только чего-либо поесть. В ту же минуту раздался истошный вопль:

– Ваня! Иванушка!

Иван Михалыч поднял глаза. Кричал старый фронтовой друг Коля Мякишев, работавший где-то в соседней области.

– Здоров, Микола! – возопил Иван Михалыч и упал в объятия друга. Дальше все происходило по древней, как мир, программе «встреча друзей». Друзья вытирали слезы и кричали: «Сколько лет, сколько зим!» Потом подсчитывалось количество воды, утекшей за это время, а количество водки в графинчиках росло в щедрой пропорции с прошедшим временем.

Над головой друзей извивалась обезьяна, ударник адски грохотал, и в один момент председателю даже почудилось, что рыбы на стене быстро-быстро поплыли к выходу. Ивана Михалыча вдруг охватило состояние восторга, и все без исключения присутствовавшие показались ему товарищами, друзьями и братьями. Аккордеонист подошел к микрофону и ужасным голосом запел: «Я люблю тебя, жизнь!», – и кто-то сзади откликнулся заплетающимся языком:

– Эсклющительный т-лант: поет и играет…

Плавали в тумане чьи-то физиономии. Друзья тоже пели про жизнь. Падая друг на друга, они оделись в гардеробной и вышли на улицу. Они долго стояли под фонарем, и свет от него качался по земле вместе с их тенями. Друг Мякишев хватал Ивана Михалыча за шею и куда-то толкал. Потом неизвестно как они попали в закрытый горсад и долго плутали между статуй и беседок. В конце концов приятели катали друг друга на карусели. Иван Михалыч сидел на серой в яблоках лошадке, а друг Мякишев, меся грязь сапожищами, бежал вокруг, страстно обнимая двугорбого верблюда.

Еще позже, спасаясь от тревожных свистков, Иван Михалыч один бежал куда-то тигриными прыжками, что-то похрюкивая, и луна укоризненно смотрела ему вслед.

Без шапки, истерзанный, Иван Михалыч приплелся в гостиницу, еле-еле нашел свой номер, перебудил всех постояльцев, но долго еще не мог лечь. Он все куражился, бродил по комнате, проливая воду из графина, что-то бормотал, косясь на кутавшегося в одеяло прокурора.

Иван Михалыч проснулся, когда было уже совсем светло. «Актив проспал», – смятенно подумал председатель. Он стал одеваться рывками. Голова болела так, что хотелось лечь и умереть, а во всем теле ворочался гигантский червяк. Он посмотрел на изодранный в клочья галстук и вспомнил, как душил его этим галстуком его фронтовой друг Мякишев. Иван Михалыч выбежал из гостиницы. На телеграфном столбе сидела ворона. Птица критически оглядела председателя с головы до ног и от отвращения даже не каркнула, а прокашляла: «Хор-рошш!»

Иван Михалыч схватился за трещавшую голову и ринулся к Дому культуры.

Актив шел полным ходом, и все, как подумалось председателю, посмотрели на него с негодованием, когда он пробирался между рядами к свободному месту.

– Фу, – пробурчал сидевший рядом учитель Фалеев-Перышкин. – Уж если бог рожей обидел, ты бы, Иван Михалыч, с похмелья-то надевал бы противогаз или шляпу с вуалеткой… Эко у тебя вывеску раздуло!..

Иван Михалыч сел как раз в ту секунду, когда слово взял прокурор Глухов. «Хана! – огненным зигзагом пронеслось в черепе председателя. – Сейчас про вчерашнее расскажет – и с приветом».

Прокурор встал и с ехидством посмотрел на Ивана Михалыча.

Тот втянул голову в плечи.

– Я про «Бежин луг», – сказал прокурор. – Мы там недавно проверяли…

«Каюк, – подумал Иван Михалыч. – Уж он вчерашнюю картинку опишет, будьте покойны».

– Безобразия в колхозе творятся, – продолжал Глухов. – Культиваторы заржавели, части растащили. Это, товарищи, не культиваторы, а, товарищи, антикультиваторы!

Зал рассмеялся, и все опять посмотрели на Ивана Михалыча. Тот съежился в кресле, совсем маленький и слабый. «Сейчас он меня! – думал председатель. – Ну же, ну же, давай, не томи душу…»

– А скотный двор? – зловеще сказал прокурор. – Грех один, а не скотный двор…

Прокурор говорил. Это было настоящее обвинительное заключение. Глухов рассказывал, как в «Бежином луге» вместо кукурузы посеяли семена баобаба, присланные туда по ошибке опытной станцией, как сажали репу, а взошла капуста, как пропили всем колхозным активом семенной фонд, а Иван Михалыч сидел и маялся: «Когда же прокурор расскажет про вчерашнее?»

А прокурор поведал, как в «Бежином луге» перед паводком специально раскатывают по бревнам мост, чтобы районные власти не могли добраться до царящих в колхозе безобразий.

Прокурор обличал, а на душе у Ивана Михалыча становилось все светлей и светлей, и даже голова болела не так безумно, как утром. «Молчит! – ликующе размышлял председатель. – Молчит про вчерашнее. Неужели пронесет?»

Прокурор устал, но продолжал свою гневную речь о колхозе, а Иван Михалыч места не находил от радости. «Так бы и расцеловал его!» – думал председатель.

– Э, да что там долго говорить, – махнул рукой прокурор и сел на место, – Исправлять недостатки надо…

Председательствующий объявил перерыв. Иван Михалыч пробрался к дверям и пустился к гостинице. Он летел, не разбирая дороги, и душа его ликовала. «Ура! Вывернулся! Вывернулся!» – хотелось кричать на всю улицу.

Он растолкал прикорнувшего в «газике» Виктора, и они поехали в колхоз. По дороге, у чайной, Иван Михалыч попросил шофера остановиться, забежал туда и вернулся, морщась, качая головой и наскоро дожевывая вялый соленый огурец.

– Так-с… – сказал он шоферу. – Голову поправили, можно и восвояси.

На телеграфном столбе сидела утрешняя ворона. Иван Михалыч улыбнулся ей, как старой знакомой, и произнес:

– Сидишь, старая? Ну и сиди. А мы поедем в «Бежин луг». Не бывала в тех краях? Так залетай, милости просим. А покеда адью.

Иван Михалыч сделал вороне ручкой. Ворона высокомерно отвернулась. «Газик» тронул с места. Иван Михалыч окончательно повеселел, болтал без умолку и несколько раз принимался петь «Я люблю тебя, жизнь», но сбивался и снова рассказывал анекдоты. Он уже не представлялся себе слабым, жалким, безвольным человеком. Наоборот, он теперь чувствовал себя сильным, умным и хозяйственным. Богатырь да и только!

КАК Я БЫЛ У КОЛДУНА

Человеческий организм не железный. Хотелось бы, конечно, чтобы он был из более надежного материала и в случае нужды поддавался переплавке. А так с ним одни неприятности. Ни с того ни с сего происходит, скажем, опущение желудка, как это случилось с автором этих строк.

Сначала я не испугался. От соседки Клавдии Адольфовны я давно знал, что апрельским медом можно вылечить все болезни. Но от меда лучше не стало. И даже начались судороги.

Выручила меня наша лифтерша тетя Даша.

– Плюньте на докторов, – сказала она, – и поезжайте в деревню к одному старичку. Мне оттеда сноха писала, что он настоящий колдун: все болезни тайным словом снимает. Только его поспасибовать надо.

«Именно к колдуну, – думал я, садясь в серебристый лайнер. – Именно поспасибовать!»

Последние пять километров до деревни Митрофановки, в которой жил знаменитый старик, я проделал пешком.

– Где тут Петр Яковлевич Спрутов? – спросил я, вбежав в деревню.

– Колдун, что ли? – уточнили колхозники, курившие «Казбек» на замшевом бревне. – Вон в тем дому с антенной…

Дом с антенной был красив и богат. Пудовые гуси бродили на приусадебном участке. Автомобиль «Москвич» серым ягуаром прижимался к амбару.

Колдун сидел на приступках, подавленный мыслями о собственном величии.

– Пока что ездиют… – гордо бормотал Петр Яковлевич. – За тыщи верст прут…

– Спасите!.. – простонал я. – У меня опущение желудка.

– Пуззло-муззло? – строго спросил старец.

– Именно пуззло, – упиваясь отчаянием, подтвердил я.

– Мал-мала пойдем, – приказал колдун. – В кабинет.

Он провел меня в темный закуток, раздел донага и велел лечь на скамью, покрытую кошмой. Некоторое время старец постоял с закатившимися глазами, как бы находясь в трансе. Потом затрясся, поплевал в угол и приступил непосредственно к врачеванию.

– Гиенна маммона, – зловеще зашептал колдун, энергично пальпируя мою брюшную полость.

Я смирно лежал на вонючей кошме, голый, как Адам, и думал о бренности. Какие-то птицы истово бились крыльями о перегородку. Коричневые, словно мулаты, святые висели в почетном углу. Георгий Победоносец равнодушно втыкал копье в противного, ненатурального змия.

– Эники-беники! – закричал колдун и напоил меня жидким куриным пометом.

У меня на губах выступила пена.

– Ну как? – с живейшим любопытством осведомился Петр Яковлевич.

Я скрипнул зубами.

– Скрежет зубовный, – наставительно сказал мой лечащий колдун и поднял ввысь грязноватый указательный перст, – есть знак, что болезнь исходит из бренного тела твоего.

Слабой рукой я положил на кошму «четвертную» и, проклиная лифтершу тетю Дашу, а также сноху и прочих ее родственников до пятого колена, побрел восвояси. «Хороши эники», – думал я и шел по деревне, худой, томный и неблагодарный.

– Послушайте! – окликнули меня. – Вы не от колдуна?

Смотрю: на бревне сидят какие-то приезжие люди. Они оказались пациентами чародея. Ждут своей очереди. Богатая, думаю, клиентура. Подсел, познакомился. Народ все культурный, интеллигентный. Анна Васильевна Лошадкина, например, – симпатичная женщина, молодая, с университетским образованием. С трудом выпросила отпуск за свой счет, приехала полечиться. Профессора-то, они что, они ничего не понимают, велят исследоваться стационарно. А колдун «слово» знает, недаром же ей про него домработница рассказывала!

Отставной подполковник и сам не ведает, зачем он, собственно, к знахарю пожаловал. В целом он все эти белые и черные магии не уважает, но, так сказать, на всякий пожарный случай. Вдруг что-либо случится с организмом, не железный же!

Разговорился я с Николаем Исидоровичем Попсом. Этот прикатил аж из Одессы.

– Ничего не пожалею, – говорит, – лишь бы он мой недуг исцелил. Вот пощупайте…

И дает пощупать. А щупать, честно говоря, никому неохота. Каждый погружен в самые черные, ипохондрические мысли о своей сокровенной болезни. Тем более, все ловят себя на подлой мысли, что с рентгеном оно способнее было бы установить заболевание у цветущего одессита. Однако все сочувствуют Попсу и стараются сказать ему какую-нибудь любезность.

– Кстати, чем он лечит? – спрашивает повеселевший Николай Исидорович.

– По-моему, динамитом, – отвечаю я.

– Может быть, самим попробовать? – предлагает кто-то.

– Куда там! – сумрачно отзывается подполковник. – Надо ведь еще «слово» знать.

Сидим так, разговариваем, душу отводим. А на другом конце бревна какой-то милый старичок все к нашим разговорам прислушивался. Он потом сел поближе и говорит:

– Езжайте вы все домой. Я давний местный житель, ныне пенсионер. Упорно я с этим колдуном борюсь. Шарлатан он самый типичный. А вы люди здоровые и с виду сознательные. Как же вам вообще не стыдно лечиться у невежд, которых выгнали из первого класса церковноприходской школы за полное недопонимание? Да знаете ли вы, что он сам лечится только у дипломированных докторов? Совсем недавно ему язву в больнице вырезали. Зашел я к нему в больницу. Лежит в постельке чистенький, кроткий, божественный. И шепчет что-то. «Как же так, – спрашиваю, – такой, можно сказать, могущественный человек, а обратился за помощью к обыкновенным врачам?» «Постой, – говорит, – дай лоб перекрестить… – Да как заревет – Заслуженному врачу республики товарищу Рабиновичу мно-о-гая лета!» Вот так-то… А был один, прямо скажу, страшный случай. Мальчонку одного отправили родственники к колдуну вместо того, чтобы у врачей лечить. А паренек страдал воспалением суставов. Вот и погиб ни за грош…

Выслушали мы старичка, и стало нам стыдно. И не только стыдно, но и страшно. Отставной подполковник, на что человек боевой, не раз, как говорится, смерти в глаза смотрел, а и то даже несколько переменился в лице.

– Ну его, – сказал он, – к богу, а точнее, к лешему. Поеду-ка я домой!

Начали мы потихоньку расходиться, а по дороге я очень основательно думал над всей этой историей и теперь, положа руку на миокард, хочу заявить с самой серьезной ответственностью; можно, конечно, оригинальничать – утираться стеклом или стараться лечь на потолке так, чтобы не падало одеяло. Но шутить со своим организмом не следует. И доверять его колдунам – тем более. Может боком выйти, потому что человеческий организм все-таки не железный и никак не поддается переплавке. Хоть ты его режь на кусочки!

СКВОЗЬ ИГОЛЬНОЕ УШКО

Студию трясло. Снимался центральный эпизод фильма «В трех шагах от Филей – Мазилово» – драка в коммунальной квартире.

Герой-любовник, бледный красавец, массируя чудовищные синяки под глазами, с отвращением прогуливался по черепкам. Синяки были настоящие, а черепки студия купила, поместив в вечерней газете специальное объявление. «Злодей», опытный древний актер Брусилов-Невский, спал на табурете. Героиня, артистка Кашалоткина, не отрывая глаз от роли, перемигивалась с помрежем.

Тем временем на КП постановщика, заслуженного режиссера Исидора Волка, шел взволнованный творческий разговор. В нем принимали участие главный оператор Александр Зубробидонский и автор сценария Очертителев.

– Господь с вами, – нежно втолковывал сценаристу Исидор Леонидович. – Это в эпоху лакировки синяки ставились в гримерной. Мы три дня специально не давали опохмелиться актеру Невскому. Чтоб он злей дрался. И вообще я считаю, что Кашалоткина должна вырвать глаз герою. Это логически вытекает из эволюции ее образа. Я это вижу.

– Позвольте, – встрепенулся герой, – а я как все это увижу?

– А вы молчите! окрысился Волк. – Вас пригласили сниматься, а не критиковать. Глаз вырывается совершенно неореалистически. Вы даже не заметите. А студия вставит вам новый. Какая вам разница…

Пристыженная жертва искусства замолчала. Подавив бунт на кинокорабле, Исидор Леонидович обратился к оператору:

– Ваше слово, – Александр Евпсихиевич.

– Карету мне, карету! – скрипнул зубами оператор.

– Какую карету? – испугался сценарист.

– Восемнадцатого века, – пояснил Зубробидонский. – Я с камерой въезжаю в кухню на карете, запряженной восьмеркой вороных лошадей, цугом.

– Так, так… – сказал заинтригованный Волк. – Я это вижу… Только где взять карету?

– «Где взять»? обиделся Зубробидонский. – Небось, подводную лодку достали для съемок из целинной жизни… А теперь «где взять»!.. Откуда я знаю? Пошлите в Оружейную палату. В Британский музей, наконец. Только я без кареты пас.

– Я не понимаю, – робко вклинился в разговор сценарист Очертителев. – Зачем все-таки карета? Действие происходит во вполне современных условиях, на вполне современной кухне…

– У меня такое видение кадра, – сказал в нос Зубробидонский. – И потом это нужно для должной скорости. Вот если бы шел эпизод из средневековой коммуналки, тогда потребовался бы «ТУ-104».

– Или «АН-10», – льстиво подхватил Исидор Леонидович.

– С «ТУ-104» оно сподручней выходит! – певуче, с надрывом выкрикнул вдруг Зубробидонский. – Реалистичней!

– Не спорьте, – шепнул сценаристу мудрый Волк. – Он же псих. У него падучая. Вот и сейчас начинается. Значит, самое время снимать…

Лицо Зубробидонского исказилось, на губах появилась пена.

– Начали, начали? – торопливо захлопал в ладоши режиссер. – Людмила Ивановна, Аристарх Феофилактыч, прошу…

Замшелый Брусилов-Невский обвел присутствующих безжизненным взглядом и снова уронил голову на плечо.

– Ах, боже ты мой, – ужаснулся постановщик, – теряем драгоценное время! У Зубробидонского как раз приступ… Василий, бегите в павильон и выстрелите из пушки. Из большой, которая заряжена настоящим ядром.

После выстрела Брусилов-Невский пришел в себя и кинулся на героя-любовника.

По организму оператора прошла конвульсивная дрожь, и он припал к съемочной камере.

– Глаз! Глаз! – диким голосом закричал Исидор Леонидович. – Рвите глаз!

– Жалко, – всхлипнула Кашалоткина. – Колю жалко…

– Немедленно растопчите в себе это чувство! – неистово завопил постановщик, и рыдающая Кашалоткина вцепилась в героя.

Зубробидонский в корчах повалился на землю, и некоторое время снимал каблуки сражающихся персонажей. Затем, не прерывая съемку, он коротко кинул:

– Воздух!

Вскоре над местом съемки зашелестел вертолет. Извивающегося оператора втащили в кабину, и машина вспорхнула над баталией.

– Пускайте соседей! – крикнул Зубробидонский со страшной высоты. Застоявшаяся орава статистов включилась в побоище. Оператор, этот кинобог, реял со своей камерой в небесах. Он то опускался над кухней так, что участники сражения закрывали телесами всю полезную площадь кадра, то взмывал под облака, откуда дерущиеся казались пляжниками Серебряного бора, снятыми из корабля «Восток-2».

– Больше жизни! – командовал на земле Исидор Леонидович. – Кашалоткина, вы слышите? Смелей вырывайте глаз! Так. А теперь выбейте ему правый верхний резец. Каблуком. Ага, входите в роль. Нет, нет, совсем ногу отламывать не надо. Она пригодится для эпизода на набережной. Можете вывихнуть руку… Молодцом!

Бледного Очертителева отпаивал водой закаленный студийский вахтер Василий.

– То ли бывало! – утешал Василий писателя. – Эх-ма… Вот когда снимали «Полуотправленную депешу», были дела! Там герой два часа на бревне умирал. А уж как старались! И водой его заливали и бурьяном жгли… Зрители – те богу душу отдавали. А герой хоть бы хны. Прямо скажу: карактер. Или вот после ленты «Люди и звери» актер Полувепрев до сих пор из полуклиники не вылазит по поводу перебития среднего уха…

Когда все немного отдышались, а у Зубробидонского кончился припадок, на КП опять вспыхнула дискуссия. Оператор «видел» сцену на набережной, снятой телеобъективом с трамплина Ленинских гор, в момент падения. Режиссер же настаивал на том, чтобы снимать эпизод сквозь игольное ушко с трубы ресторана «Поплавок».

– А что, если по методу блуждающей маски? – расхрабрился сценарист. – Всех отрицательных, того, с камнем на шее?

– А это идея, – задумался Александр Евпсихиевич.

Автор этих строк тоже задумался. В самом деле: зачем поступать просто, если все можно отлично усложнить? Зачем ехать с одной пересадкой, когда можно сделать четыре?

И автор сочинил этот рассказ, сидя вниз головой в корзине воздушного шара братьев Монгольфье, арендованного у Парижского политехнического музея.

ВСТРЕЧА ЦИВИЛИЗАЦИЙ

– Земля! – сказал марсианский Главный конструктор. – Этого момента я ждал всю жизнь. Наконец-то встречаются две древнейшие цивилизации. Да здравствует прогресс!

– Да здравствует, конечно, – мрачно отозвался механик Ухх. – Только вот горючее на исходе. Едва хватит на обратный полет Земля – Марс. Висеть можем не больше десяти минут.

– О, за десять минут мы многое успеем! – заверил Главный марсианский астронавт. – Установим контакт с аборигенами. Договоримся о следующей встрече. Приземляй!

Ухх нажал на кнопку Синус-Мю, и ребристая тарелка корабля застыла над пляжем. Марсианский экипаж спустился по трапу в розоватый черноморский прибой.

– Класс! – в один голос сказала пара, валявшаяся на раскаленных камнях.

– Кино, – пропыхтел бородатый землянин. – Снимают из жизни Венеры.

– Какой еще Венеры? – быстро переспросила женщина-землянка. – Не этой ли интриганки Жабской? Смотри у меня! И вообще это не кино, а репетиция к морскому празднику. Из международного лагеря «Спутник».

Пока марсиане шли к берегу, чета лениво поспорила еще немного.

– Ах, зайчик, – грубо сказала женщина, – ты вечно остаешься в дураках! Помнишь кофточку? Ты говорил, что это нейлон с поплином, а на самом деле оказался парашютный шелк. Вот я их спрошу.

Женщина оторвалась от камней.

– Эй, ребята! – крикнула она. – Вы из «Спутника»? Держу пари!

– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Главный астронавт.

– Нет, – развел руками Конструктор. – Только слово «спутник».

Бородатый мужчина, ковыляя по камням, как спущенная шина, подобрался к марсианской группе.

– Приветик! – хрипло сказал бородач и дернул Астронавта за изящный термоизоляционный скафандр. – Перлон?

– Маллокушшорраухнаст^[1],– смутился Астронавт. – Это полипрофанилбутан.

– Маде ин Юза? Сделано в Штатах? – настаивал бородатый.

Астронавт непонимающе помотал головой.

– А-а… – без интереса произнес мужчина. – Не оттуда. Из кино? А то давайте реализуем. Сколько? Вифиль?

– Ну же, мальчики! – поддержала женщина. – В темпе!

Марсиане в смятении отошли посовещаться.

– Что они имеют в виду? Я ничего не понимаю, – сознался Главный конструктор.

– Я тоже, – сказал Астронавт. – По строю это один из славянских языков.

Землянка порочно улыбнулась механику и заявила:

– Крошка, у вас колоссальные туфли. Я бы купила. Для мужа. По рукам? Ну же, крошка!

– Я, конечно, извиняюсь, – сказал Ухх по-марсиански. – Сам я с Кривого канала, но даже там у нас так на приезжающих не бросаются.

– Надо принести Межпланетный Лингвистический Оскульта-тор, – решил Конструктор. – Слетай-ка, Ухх, в корабль.

Механик нажал в скафандре кнопку Бета-шесть и действительно полетел.

– Ага, пупсик! – окрысился бородач на подругу жизни. – Что я говорил? Они из кино. Смотри, на невидимых веревках летают.

Механик припорхнул с Оскультатором, чудом современной марсианской техники. С его помощью можно было читать мысли обитателей самых различных планет.

Конструктор знаками показал мужчине, что хочет приладить к нему прибор. Бородач заулыбался и воскликнул:

– Трюк! Милочка, меня хотят заснять в эпизоде!

– А за эпизод платят? – спросила женщина.

– То есть! – захлебнулся землянин. Он снисходительно разрешил приладить к голове и рукам какие-то трубочки и резинки.

– Включаю! – предупредил Конструктор на чистейшем среднемарсианском диалекте.

– Хи-хи! – суетливо поежился бородач. – Колоссально! Пирамидальное ощущение… Гы-ы… А он для чего, прибор? Для электрокардиограммы? А может, домашнее горное солнце? Я бы купил. Ну продайте! Сколько?..

– Опять ничего не понимаю, – огорчился Конструктор. – Это все-таки, наверное, типичный зоологический мещанин. Мыслит самыми примитивными категориями. Интеллектуальный уровень доисторической обезьяны…

– Давайте быстрей, – поторопил механик Ухх. – Керосину чуть осталось, не долетим.

– А это не продадите? – спросил оскультируемый землянский мужчина. – Вот эту хреновнику, что на голове? Наши соседи Жабские от зависти подохнут. Ну продайте, я вас буквально умоляю!

– В темпе! – вскричал Ухх.

– Минутку. Попробуем метод внушения. Итак, внушаю: кто вы» бородатый самец, и вы, женщина в кольцах?

– Дикари? – выпалил мужчина. – Не обманешь – не продашь. Работа не волк, в лес не убежит.

– Не так быстро! – попросил Главный конструктор.

– Пайку получаем двести грамм! – запел мужчина.

– Летим! – крикнул механик.

– Сейчас, – отозвался галантный Конструктор. – Дамочка, в знак величайшего исторического момента я дарю вам этот миниатюрный Осцилляторный Магнефузотрон…

– Она же по-нашенски не понимает! Бежим! – взмолился Ухх.

– Этот аппарат – огромное достижение древней марсианской цивилизации, – продолжал Конструктор. – Он немедленно излечивает самые ужасные болезни: подагру, ишиас, гемо…

– Аут! – завопил механик, и марсиане поднялись в атмосферу.

– Смотрите! Смотрите! – заорал Ухх. – Люди, земляне!

Марсиане приникли к иллюминаторам К месту приземления бежали толпы полуголых пляжников. Многие держали сделанные из водорослей и палок лозунги: «Братский привет марсианам!».

– Увы, – сказал Астронавт. – До следующей встречи. Ухх, покачай корабль, попрощаемся…

И марсианский корабль унесся прочь от Земли.

– Какая модерновая штучка! – задумчиво сказала дама, вертя в руках Магнефузотрон. – Шик-блеск. Я покажу ее Жабским. Пусть сдохнут!..

БРОШЕНО СЛОВО НА ВЕТЕР…

Происходит это, как правило, в конце хозяйственного года. Директор шахматно-шашечного предприятия в предвидении нового бюджета вдруг чего-то хочет. Он еще не знает, чего именно. Как-то не вырисовалось, не прояснилось.

Таинственное «что-то» долго реет в атмосфере предприятия и мешает хорошо налаженному производству ферзей. И даже вассальные пешки высекаются уже не столь уверенной рукой. Короче, в работе шахматного форпоста наблюдается аритмия.

Наконец это «что-то» прорывается.

– Обязательство! – шепчет осененное начальство.

– Обязательство!! – ликуют главный механик и главный энергетик.

– Обязательство!!! – рычит седой экспедитор.

Умудренный полувековым опытом профсоюзный лидер предприятия вносит уточнение:

– Повышенное обязательство.

И впрямь, как-то неловко брать простое обязательство. Вот повышенное – это да, это звучит.

А дальше все просто и заученно, как «Дети, в школу собирайтесь».

Можно, например, взять обязательство по увеличению количества: поклясться довести число коне-единиц до цифры мужского поголовья страны. Можно обязаться и по качеству. Скажем, вырабатывать королевские короны такой филигранности, чтобы гроссмейстеры от восхищения снопами валились, душа из них вон.

Засим приступают к организационной стороне дела. Это уже хлопотней и требует мощных инвестиций капитала. Надо расписать на кумаче призывы и воззвания. Пригласить фотографа. Устроить званый вечер с участием общественности.

Ну, а потом засучив рукава за дело!

Впрочем, не будем обольщаться. Не будем рисовать в воображении гигантские склады, набитые ладьями и конями.

Потому что об обязательстве, забывают ровно через двадцать четыре минуты после допития графина воды на конференции, посвященной принятию нового, повышенного обязательства.

Будем называть вещи своими именами. Торжественно клянемся при этом, что мы не против обязательств, в том числе и повышенных. Но мы категорически возражаем против дутых, голословных и крикливых клятв и обещаний.

Заглянем в любую ведомственную сводку. Одни предприятия не выполнили плана по валу, другие – по производительности труда, третьи – по накоплениям… Недоданы стране автомобильные двигатели, генераторы переменного тока, обувь, шины…

Объективные причины? Да сколько угодно!

А насчет того, чтобы раньше все подсчитать и взвесить? В том числе и роковые объективные причины? Чтобы их, болезных, семь раз отмерить, а уж только потом поклясться?

Об этом великолепно забывается в те минуты, когда сияют свеженарисованные лозунги и в зал заседаний вносится лишняя пальмовая кадка из коридора заводоуправления.

Ах, как жалко, что лавр благородный не произрастает прямо в приемной директора! Можно было бы плести пахучие венки славы, не отходя от трибуны, и возлагать их непосредственно после произнесения клятвенной речи…

Слов нет, некоторое время после торжеств и директор и его ближайшие помощники чувствуют некое томление, этакий совестливый полусклероз. Чего-то не хватает. О чем-то много говорили… Что-то забыто…

А забыто известно что. Элементарная хозяйственность и чувство меры наряду с честным отношением к своему слову.

Впрочем, томление и полусклероз вскорости исчезают, как безразмерные носки с магазинных прилавков. Потому что уже гремит великая канцелярская лейб-литавра и первые ленты ведомственного серпантина накидываются на бледное чело ударного изготовителя пешек…

Расстанемся по-хорошему. Так уж и быть, возьмем одно крохотное, малюсенькое обязательство: не бросать слова на балансовый ветер. А уж если брошено – помнить. Несмотря ни на какие причины. В том числе и объективные.

В РИТМЕ ВАЛЬСА…

Начальник Печенежского управления культуры тов. Жмурик сидел в своем кабинете, как вдруг вошел мужчина. Он ласково посмотрел на Александра Дмитриевича и сказал:

Приходите веселиться,

В ритме вальса покружиться,

Поиграть, попеть, сплясать —

Одним словом, отдыхать.

– Это как же сплясать и попеть? – прищурясь, спросил Александр Дмитриевич.