Текст книги "Кармалюк"

Автор книги: Владимир Канивец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Крестьянам, боготворившим Кармалюка, заставы не доверяли: на них стояли шляхтичи. Кармалюк надел шляхетскую одежду и двинулся в путь. Говорил он по-польски настолько чисто, держался так искусно, что шляхта принимала его за своего. Шляхтич Павел Заржицкий, не подозревая, с кем имеет дело, вызвался помочь своему собрату. На зофиопольской заставе стоял его приятель шляхтич Богулярский, и он взялся перевезти через нее Кармалюка. Устим хорошо угостил Заржицкого в зофиопольской корчме, да еще и денег посулил дать за подвоз. Это победило в жадном Заржицком даже страх перед холерой. Так как Заржицкий возил офицера инвалидной команды в село Торчин, где заседатель Литинского суда, разыскивая Кармалюка, собирался делать повальные облавы, то Богулярский, узнав Заржицкого, даже не спросил, кого он назад везет. Кому же могло прийти в голову, что на той самой телеге, на которой только что уехал офицер ловить Кармалюка, едет сам Кармалюк? Да и везет его тот Заржицкий, который считает Кармалюка своим личным врагом.

Когда благополучно перебрались через заставу, Заржицкий спросил своего спутника, назвавшегося Кульчицким:

– Куда же пан Кульчицкий путь держит?

– В Новую Синяву, – ответил Кармалюк – Кульчицкий, – на службу к пану Белиовскому. Да если бы я знал, что у вас тут такая паника, ни за что бы не двинулся из Варшавы.

– Да у нас тут холера за холерой. То было хоть попеременно: то холера, то гайдамаки Кармалюка. А теперь господь совсем отвернулся от нас: послал и холеру и гайдамаков.

– А говорили же, что Кармалюка погнали в Сибирь, – с трудом сдерживая улыбку, сказал Устим.

– О, пан не знает, что то еще за дьявол! – воскликнул Заржицкий. – Его никакие тюрьмы, никакие замки и кандалы не держат. Говорят даже, что стоит этому разбойнику нарисовать челн на стене крепости углем, как он может сесть в него со своими гайдамаками и уплыть. Так было уже в Каменце. Нарисовал он на стене челн, посадил в него десять человек и выплыл по-под землей прямо в реку Смотрич. Да, слава Иезусу, стража все-таки заметила и схватила его…

– Да это пан сказки говорит! – не удержавшись, рассмеялся Кармалюк.

– Ой, нет! То есть святая правда! Пан вот поживет здесь, так еще не то услышит про этого гультяя! Теперь уж он, говорят, совсем продал черту душу, и тот научил его, как невидимкой ходить.

– Как же это ему удается? – с неподдельным интересом начал расспрашивать Кармалюк про свои похождения, о которых и во сне ему не виделось. – Какие же он чары знает?

– Говорят, у черной кошки есть кость-невидимка. Он сварил кошку, отобрал все кости и стал перед зеркалом. Возьмет одну – видно его в зеркало. Возьмет другую – тоже видно. Взял третью и – не стало видно. Положит ее – вновь видно. Он взял третью кость и ходит с ней. Как услышит он, что облава приближается, возьмет эту кость в руку – и его не видно. Возьмет еще камень, бросит в воду, а те, что ловят, видят: круги расходятся. Ну, думают, ушел в воду. И возвращаются домой. А он и живет себе преспокойно в лесу.

– Да это же просто чудеса! – неудержимо рассмеялся Кармалюк. – За такое колдовство когда-то на кострах сжигали.

– А его тоже, придет час, сожгут, – очень серьезно заверил Заржицкий. – Мне об этом сам пан ксендз говорил. Так пан Кульчицкий в селе Чешках встает?

– Да. В корчме я подожду, может, кто-нибудь в Новую Синяву будет ехать. Думаю, что пан не откажется выпить со мной кручек [22]22
  Кручек – 1/100 ведра горилки.


[Закрыть]горилки?

– О, проше пана! – обрадовался Заржицкий возможности выпить за чужой счет. – Проше пана! Мне так приятно было услужить пану из Варшавы. Я там никогда не был, но все в мечте своей имею поехать и посмотреть. Да все что-то на пути стоит: то гайдамаки, то холера. За здоровье пана!

Проводив Павла Заржицкого, Кармалюк начал пробираться к Блажкунам. До Новой Синявы от Чешек уже совсем недалеко. Но это никак не облегчало дело, ибо одеяние шляхетское уже не могло помочь ему: одно появление нового человека – будь то крестьянин или шляхтич – встревожило бы все село. А это значит, что о его приходе узнал бы тотчас же и пан Белиовский. И Кармалюк начал пробираться туда лесами и болотами, делая большие и утомительные обходы.

Из троих сыновей Блажкуна старший, Михайло, в прошлый раз был посажен в острог, но потом его отпустили за неимением улик, а экономии предписали: держать под неусыпным наблюдением.

Когда же Копчук на следствии признался, что видел Кармалюка, власти принялись за поиски, и исправник стал слать одно предписание за другим «насчет преследования и поимки упомянутого Кармалюка». Эти предписания исправника, уверявшего, что Кармалюк скрывается где-то возле Новой Синявы или даже в самом селе, так напугали старого пана Белиовского, что он слег в постель и не показывался из своего забаррикадированного дома, как и пан Янчевский. А эконому Секлецкому не давал покоя, приказывая устраивать облавы, повальные обыски, допросы подозреваемых в укрывательстве. И Секлецкий, «кроме сделания в сем предмете распоряжения, приказал из числа их родственников, ни в чем не зазрительной жене Никифора Блажкуна Параске Наумовой, дабы она» явилась к нему.

Параске было всего двадцать шесть лет. Арест свекра и старшего деверя, а затем высылка свекра в Сибирь, постоянные обыски в доме, придирки пана Белиовского, розги, на которые не скупился ни пан, ни эконом, – все это она, будучи женщиной очень слабохарактерной, тяжело переживала. Пришла она в дом Блажкунов из религиозной семьи и, боясь за мужа, молилась богу до изнеможения. На исповедях открывала священнику секреты семьи – в семье было пятнадцать человек! – за что все сторонились ее. Эконом Секлецкий знал это, а потому и выбор его пал на Параску.

– Вот что, Параско, – сказал Секлецкий, – нам стало известно, что твой Никифор и братья его опять укрывают разбойника Кармалюка, за придержательство которого их отец уже пошел в Сибирь. Но то, что теперь и твой Никифор, и Михайло, и Андрей – все пойдут в Сибирь, не главная беда. Самое страшное, что этот разбойник Кармалюк несет с собой холеру! Да, да, и холера его не берет, так как он продал черту душу, а всех вас да и все село повалит, как бурьян косой. Так, батюшка, я говорю? – повернулся эконом к священнику, которого пригласил в помощь себе.

– Истинно, истинно, – подхватил священник. – И ты, дочь моя, говори все, как на исповеди, ежели не хочешь и сама погибнуть и все село в страшную пагубу ввести. Ежели ты можешь, дочь моя, обезвредить этого холерного диавола Кармалюка, то бог простит тебе все прегрешения твои.

– А пан исправник еще и вознаграждение выдаст тебе пять рублей серебром, – добавил эконом.

Долго эконом Секлецкий с помощью священника пугал Параску страшными бедами, которые несет ей, ее детям, всей семье и всему селу Кармалюк, и она согласилась сообщить пану, как только он появится. Она думала: пусть, мол, я пострадаю одна, взяв такой грех на душу, но зато спасу всех, и люди не будут меня осуждать. Ей и в голову не пришло, что батюшка коварно обманывает ее. Ведь кто же, как не он, святой отец, знает, кто продал душу черту, а кто нет. Она и раньше слышала, что Кармалюк знается с нечистой силой, да думала, что это сплетни, а вот и сам батюшка об этом говорит. И из тюрьмы он, мол, уходит с помощью нечистой силы, и из Сибири возвращается, и от холеры спасается. И все это, видно, так: если свекор вон не знался с нечистой силой, то и не вернулся из Сибири. А Кармалюк вернулся. Нет, видно, без помощи нечистой тут дело не обошлось…

В Новую Синяву Кармалюк пробрался никем не замеченный. Он поселился у Блажкунов и, поджидая товарищей, которые медленно подходили, жалуясь на то, что холера крепче исправника и солдат поставила преграды на пути, начал разрабатывать план нападения на пана. Подошел уже декабрь. Стояли холода, но Кармалюк жил в сарае, зная, как пристально следят за всеми Блажкунами. Самую деятельную помощь в подготовке нападения оказывал ему Никифор, наиболее решительный из всех братьев. А Параске приходилось по приказанию мужа носить еду Кармалюку в сарай. У нее ноги подкашивались от страха: ей казалось, что Кармалюк сразу же догадается, что она пообещала выдать его. Она боялась взглянуть в его такие добрые глаза. Ей было жаль его. Она ночи молилась, чтобы бог вразумил ее, что делать, и все не шла к эконому. Но тот сам позвал ее и уже по испугу и растерянности понял, что она что-то знает, но не решается сказать. Позвал опять священника, и они принялись допрашивать ее. Поп стал грозить страшными карами господними за отступничество, и Параска не выдержала, сказала, глотая слезы:

– Пришел он…

– Кармалюк?! – испуганно вскочил эконом.

– Ага…

– Спаси и помилуй мя… – закрестился поп. – Со всей шайкой своей?

– Не знаю. Я только одного его видела…

– А где он сейчас?

– У нас на току…

Не отпуская Параску, эконом побежал к пану Белиовскому. Тот приказал собрать всю дворню и схватить разбойника. Но посоветовал эконому не говорить людям, что идут брать Кармалюка и его товарищей, а сказать, что идут на каких-то пришлых людей, кои, как есть подозрение, пробрались в село воровским образом из холерных мест. Хитрость старого Белиовского возымела действие: по первому же зову ловить холерных собралось более ста человек. Двор Блажкунов был окружен. Кармалюк с товарищами спал в это время в сарае, и его схватили сонного. Он крикнул:

– Кого вы вяжете?! Я Кармалюк!

Мужики шарахнулись от него, но шляхтичи успели уже скрутить руки и ноги веревками. Арестованы были все братья Блажкуны, а остальным удалось скрыться. И вновь под усиленным конвоем солдат, закованного в кандалы, повели Кармалюка в Литин.

ПОБЕГ ИЗ ЛИТИНСКОГО ЗАМКА

Не вмирає вiн вiд пулi,

В мороз не холоне.

Не згорає на вогнi вiн

I в водi не тоне…

В ноябре 1830 года в Польше вспыхнуло восстание, подготовленное панами и шляхтой. Польская аристократия, создав правительство во главе со своим лидером магнатом Чарторыйским, провозгласила государственное возрождение Польши. Но не в ее национальных границах, а в пределах Речи Посполитой. Правобережная Украина, как это было до 1772 года, вновь объявлялась неотъемлемой частью Польши.

Войска, которые Николай I собирался послать во Францию для подавления революции, пришлось направить в Польшу.

Главнокомандующий 1-й русской армией граф Остен-Сакен, боясь, как бы крестьяне не примкнули к восставшим, обнародовал «Объявление о действиях противу мятежников в губерниях Киевской, Подольской и Волынской». Граф Остен-Сакен в этом «объявлении» призывал «захватывать и представлять начальству» восставших поляков, обещая, что крестьяне «никогда уже не будут принадлежать тем помещикам, которые восстают против законной власти». Крестьяне, увидев в этом «объявлении» обещание освободить их от крепостной неволи, начали оказывать всяческое содействие русским войскам.

Но когда восстание было подавлено, Николай I простил панов, добровольно отдавшихся в руки властей, и вернул им конфискованные имения вместе с крепостными. Паны начали жестоко мстить своим хлопам за их, как они говорили, «зраду». Положение крестьян стало значительно хуже, чем оно было до восстания. Это вынуждены были признать даже власти. «Крестьяне греко-российского вероисповедания, – писал генерал-губернатор Бибиков, – после отдания многих из них возвратившимся помещикам, вытерпев жестокое преследование и не получив за свои заслуги ни малейшего со стороны правительства возмездия, начинают приходить в совершенное к оному охлаждение».

Признание это очень знаменательно. Крестьяне перестали верить в то, что высшие власти – ив первую очередь царь – помогут им освободиться от ненавистного ига панов. Они начинают более активно выступать против своих угнетателей.

О восстании 1830–1831 года Ф. Энгельс писал, что оно «не было ни национальной революцией (оно оставило за бортом три четверти Польши), ни социальной или политической революцией; оно ничего не изменяло во внутреннем положении народа; это была консервативная революция». [23]23
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 4, стр. 492


[Закрыть]

Во время восстания Кармалюк сидел в Литинском замке. Восстание отодвинуло его дело на второй план, и оно тянулось полтора года. Привлечено к нему было шестьсот шесть мужчин и двенадцать женщин. Губернатор торопил суд с вынесением приговора. Литинские чиновники совершенно закопались в деле и не знали, как свести концы с концами. Кармалюк давно уже стал личным врагом всех этих земских судей, подсудков, секретарей, заседателей, стряпчих и писарей. Они корпели день и ночь, а в награду за свой труд получали выговоры от высшего начальства. Снова ругали генерал-губернатора Бахметьева, который в 1818 году не утвердил смертный приговор Кармалюку. И что больше всего угнетало чиновную братию – это бесполезность их труда. Допрашивают они, пишут протоколы, судят, тратя на это по полтора года, выносят, наконец, приговор, а проходит несколько месяцев, и Кармалюк вновь появляется в родных местах. И все нужно начинать сначала.

– Нет, я сойду с ума от этого дела, – говорил судья Родзеловский, приходя в отчаяние от новой взбучки губернского начальства. – Все торопят, все требуют тысячи сведений, забывая, что у нас нижний земский суд, а не головной губернский. А о самоскорейшем и точном требовании нашем о высылке другими судами лиц для дачи очных ставок никто не проявляет должной озабоченности.

– Это точно! – подтвердил секретарь Муржинский. – Я несколько напоминаний отправил в Могилевский суд, в Летичевский, житомирскому исправнику, и все нет ни ответов, ни нужных для окончания следствия людей.

– Так предварите еще раз все сии места, что если не пришлют нам исполнительных по сему предмету рапортов в пятнадцать дней, то в прекращение бесполезной переписки посланы будут на счет их нарочные, на что имеется указ губернского правления. Отнеситесь и в Волынский суд, дабы они тоже в самопоспешнейшем времени удовлетворили все наши требования. Ах, с каким удовольствием я приговорил бы этого Кармалюка к виселице!

– Что делать, – вздохнул секретарь, – нет такой статьи в уголовном кодексе.

– Но все равно: я буду настаивать перед головным судом о принятии решения передать дело – а оно вполне заслуживает этого – в комиссию военного суда. Он ведь опять сказывался рекрутом и, пользуясь правами оного, сумел уйти.

Эта мысль – переправить как-то дело в комиссию военного суда и приговорить Кармалюка к смертной казни – все настоятельнее обсуждалась в Литине и в Каменец-Подольске, по мере того как следствие подходило к концу. Власти хотели на этот раз во что бы то ни стало окончательно расправиться с Кармалюком. Шестнадцать месяцев Кармалюк сидел в Литинском тюремном замке, прикованный цепью к столбу. До него тоже дошли эти намерения начальства, и он понял: если не убежит, то придется идти на эшафот. Столько времени его держат на цепи, в одиночной камере – с ним находился только один арестант, который был, по сути дела, помощником надзирателя, – не за тем, чтобы отправить в Сибирь и опять дать возможность вырваться на волю. Но нет! Он должен уйти на волю, а не на эшафот!

Незадолго до суда Кармалюк стал неузнаваем. Молился, пел религиозные песни, с раскаянием приступил к исповеди, что несказанно обрадовало протоиерея Левицкого, постоянно увещевавшего его. Кармалюк говорил, что чует приближение смерти. Он почти не ел и все стоял на коленях да бил поклоны.

– Ага, проняло окаянную душу! – злорадствовал начальник тюрьмы. – Прохватило. То ли еще будет, когда ты, разбойник, предстанешь пред судом всевышнего!

– Молись, молись, сын мой, – одобрительно повторял поп. – Бог милостив. Он простит тебе грехи твои, ежели ты чистосердечно откроешь суду все противузаконные деяния свои.

Кармалюк на всех очных ставках – с кем бы они ни были – неизменно отвечал одно: не видел этого человека и не ведаю, кто он такой! А на допросах заявлял, что к тому, что он уже показал, добавить нечего. И когда в нем заметили такую разительную перемену, опять начали вызывать на передопросы. Так, 23 октября «при священническом увещевании» Кармалюк согласился отвечать на вопросы. Дабы польстить самолюбию протоиерея и тем самым добиться с его помощью снятия цепи, он каждый ответ начинал так:

– Как наставлял меня отец святой…

«Святой отец» был на седьмом небе. Но Кармалюк, хотя и стоял перед следователями, впервые покаянно опустив голову, на вопросы отвечал, как заметил после допроса сам протоиерей, словоблудно. Говорил много и, казалось, обстоятельно, но пусто. К тому, что он уже показал на первом допросе, добавил только, что до села Чешек через заставу провез его шляхтич. Как его прозывают – не помнит, а помнит только, что он в тот день возил заседателя. В трактовой корчме, отстоящей от Чешек не более как в трех верстах, он прожил шестеро суток, ожидая лучшей дороги. «Оттоль же прибыл в мурованную зофиопольскую корчму, затем пошел ночью в селение Синяву. Тамо еще две ночи скрывался помимо ведома хозяев, поколь нашел дом Блажкуна…».

Вот и все. Разыскали Павла Заржицкого. Тот, перепугавшись насмерть, подтвердил, что действительно перевез через заставу человека, называвшегося шляхтичем. Но что он Кармалюк, бог свидетель, он не знал и не ведал. Человек тот говорил по-польски чисто и по всему был похож на шляхтича, а не на хлопа. Крестьяне села Чешек засвидетельствовали, что Заржицкий никогда «в худых поступках ими не замечен». Шляхтича отпустили, а протоиерей ликовал: видите, мол, начал, разбойник, правду говорить. И дайте мне, дескать, только срок, я его заставлю всю подноготную открыть.

3 декабря 1831 года состоялся суд. Как Кармалюк ни молился в своей камере, а на суде ничего не открыл из того, что было уже известно. Приговор гласил: наказать вновь сто одним ударом и, обновив знаки, отправить в каторжную работу. Дело пошло в Подольскую уголовную палату, а Кармалюк после суда и совсем сдал: целыми днями, не поднимаясь, он лежал на соломе, которая служила ему постелью. Устим просил священника только об одной милости: выхлопотать ему право умереть не на цепи. Начал он об этом просить только после объявления приговора, потому что знал: суд теперь уже не заботит его судьба. Судьи, отослав бумаги, рады, что избавились от него. А в планы тюремного начальства тоже никак не входило, чтобы он умер на цепи: за это от самого губернатора, который следит за делом, будет такой нагоняй, что не ровен час можно и под суд угодить. И Кармалюк, взвесив все это, сделал последний ход: объявил голодовку и попросил, чтобы прислали священника соборовать его. Перепуганный начальник тюрьмы кинулся к исправнику, но тот руками замахал на него:

– Да вы с ума сошли! Идут упорные слухи, что дело этого разбойника будет передано комиссии военного суда для вынесения смертного приговора в поучение всем другим разбойникам. Нет, уж вы там как хотите, а чтобы до отправки в Каменец он был жив.

– Но он уже третий день не принимает пищи!

– Штаб-лекаря вызывали?

– Приглашал. Говорит, что нужно снять с цепи и выводить на прогулку. Протоиерей тоже на эту меру благословляет…

Доложили в губернское правление, оттуда ответили: что хотите делайте, но Кармалюк чтобы был в полной сохранности. Деваться было некуда: пришлось снять цепь, удвоив караул. Устим этого только и ждал. В тот же день товарищи его на воле получили приказ: каждую ночь нести дежурство у стен замка. С одеждой, оружием и оседланным конем.

Пока в Подольской уголовной палате ломали головы, как подвести Кармалюка под смертный приговор, он усиленно трудился, готовя побег. Ему переправили товарищи бурав и нож, которые он спрятал под полом. Арестант, приставленный к нему как соглядатай, давно уже стал верным его помощником.

Потолок камеры был деревянный и выходил прямо на чердак, откуда, как узнал Устам, легко можно было выбраться на крышу. Стена же замка в том месте выходила прямо на улицу. Значит, спустившись с крыши по веревке – она тоже была припасена, он попадал прямо в объятия своих хлопцев.

В углу камеры, где можно было, став на печку, дотянуться до потолка, он начал сверлить дырки на пространстве квадратного локтя. На день он залеплял их хлебом и затирал мелом. Он по-прежнему усердно молился, покорно выслушивал нудные, иезуитские поучения протоиерея Левицкого. Он так искусно играл роль кающегося грешника, что никому и в голову не приходило, что этот немощный, еле передвигающий ноги человек ночи напролет, обливаясь потом, сверлит толстые дубовые доски в потолке камеры.

Когда все дырки были пробуравлены, Кармалюк ножом перерезал тонкие перемычки между ними и вынул кусок.

– Помогай тоби бог, батьку…

– Поможе. Я стилькы ж молывся.

Уговор был такой: когда Кармалюк спустится с крыши, за ним полезет и его товарищ по камере. Но не успел Устим выбраться на крышу, как в камере грохнул выстрел. Забыв об осторожности, он ринулся вниз, обжигая веревкой руки. И очутился среди своих хлопцев.

А в камере произошло вот что. Как раз в тот момент, когда соузник Кармалюка полез в отверстие, часовой заглянул в волчок. Поняв, в чем дело, он выстрелил, и пуля уложила беглеца насмерть. Пока открыли камеру, пока разобрались в происшедшем, Кармалюк был уже далеко. Одна только веревка болталась вдоль стены, свешиваясь с крыши.

В тюрьме – а потом и во всем городе – поднялась паника. Все ринулись в погоню. Но было уже поздно: Кармалюк в сопровождении Андрея Словинского скакал на коне, все дальше уходя в лес or Литинского замка, где он просидел на цепи почти полтора года.

«Подольского гражданского губернатора

Киевскому гражданскому губернатору.

Содержащийся в литинской градской тюрьме Устим Кармалюк с 14-е на 15-е число сего апреля бежал.

Препровождая при сем описание примет сего преступника, честь имею покорнейше просить ваше превосходительство приказать сделать во вверенной вам губернии строгое разыскание к отысканию, поимке и доставлению за строжайшим караулом оного преступника в город Литии; о последующем же почтить меня уведомлением.

Гражданский губернатор Лубяновский.

Описание примет Кармалюка.

Росту большого, сложения плотного, волосы светло-русые, лицо круглое, глаза серые. Во рту, в нижней щеке, передний зуб выбит. Говорит русским, польским и еврейским языками. Голова перебрита. Одет в армяке простого сукна, шапка с козырьком тонкого черного сукна, лет 47».

Точно такие же «покорнейшие просьбы» были разосланы и в другие смежные губернии. Губернаторы предписывали «градским и земским полициям учинить строгое разыскание к отысканию» Кармалюка, сообщая им его приметы. Но в ответ на эти предписания градские и земские полиции доносили в рапортах, что после «самоточнейших разысканий» такового не оказалось.