Текст книги "Украсть у президента"

Автор книги: Владимир Гриньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ты выпил? – осторожно спросила Лена.

– Да, – не стал отнекиваться Корнышев.

– И был за рулем, – сказала Лена осуждающе.

– Ленка! Я на такой работе работаю, что любой гаишник передо мной дрожит как осиновый лист!

– Я не о том, – вздохнула Лена.

И он понял, что она тяготится общением с ним. Он делал глупость за глупостью и только сейчас это обнаружил. Что-то не так было, и никакой радости Лена от встречи с ним не испытывала. Это была настоящая катастрофа, ему-то мечталось о доброй улыбке, которую он увидит, о радости встречи мечталось, обо всем том нереально приятном, о чем мечтают забывшие про реальность люди. Реальность к нему вернулась неожиданно быстро.

– Вот ты говоришь, что муж, – с вдруг прорвавшейся досадой сказал Корнышев. – Да я знать о нем ничего не хочу. Я понимаю, что вторгаюсь в твою жизнь, как агрессор, как захватчик, но мне не стыдно нисколько, поверь, и совесть меня не мучает. Я знаю, что есть я и есть ты. А все другие для меня не существуют…

– Это не так, – мягкость вернулась в голос Лены. – Все они есть. И мой Паша. И мои дети. И свекровь со свекром. Чудесные, кстати, люди. И все мои многочисленные родственники. И по моей линии, и по линии Паши. И все мои друзья и знакомые, которые у меня за эти годы появились. И мои соседи. С которыми я в этом доме живу. И соседи на даче. Ты меня помнишь прежнюю, Слава, – уговаривала Лена. – Ту девчонку-школьницу, которая тебе запомнилась. И совсем забываешь про годы, которые я прожила. У меня уже есть прошлое, Слава. И я не могу делать вид, что его у меня не было. Я не могу про него забыть. Жить с чистого листа – это ведь не получится. Нельзя просто взять и уйти в новую жизнь. Прошлое не отпустит. Оно с нами будет всегда.

– Подожди! – попросил Корнышев.

Ее доводы его не убеждали. Он так давно жил мечтами, что не мог с ними распрощаться. Он готов был бороться, убеждать и добиваться своего.

– Я объясню, почему тебе все это кажется нереальным, – сказал он. – Ты жила своей жизнью. Не тужила. Все привычно. Никаких потрясений. И кажется, что так будет всегда. И вдруг появляюсь я. Конечно, первая твоя реакция – защищаться. Потому что сразу вот так резко все поменять… Об этом даже думать страшно. Понимаю! – признал он великодушно. – Но когда все немного успокоится. Когда ты все спокойно осмыслишь…

– Славочка! Давай как-нибудь в следующий раз об этом поговорим, – предложила Лена.

Она произнесла свои слова ласково, но Корнышева будто ударили. Он даже обмяк. Потому что она не отнеслась к его словам всерьез и вообще тяготилась его обществом. Она вряд ли захочет встретиться с ним в следующий раз. И даже телефонных разговоров постарается избегать. Потому что все ей представлялось не иначе как поступками нетрезвого мужчины, который завтра же и сам будет жалеть о том, что накуролесил накануне и глупостей наговорил.

– Зря я тебе сказал, что выпил, – поморщился он. – Ты теперь как-то относишься к моим словам… несерьезно… Это не пьяный бред, Лен. Ты пойми. Я действительно всерьез. И я о тебе думал все это время. Узнавал. Справки наводил. Я жил этим. Понимаешь? Ты в школе работаешь! Знаю даже в какой. На проспекте Мира. Про мальчишек твоих знаю. Старший уже ходит в школу. В ту самую, где ты работаешь. Паша твой работает в издательстве на Хорошевском шоссе. И на его фамилию зарегистрированы сразу два мобильных телефона: билайновский и МТС. А у тебя один телефон – МТС. У вас машина. «Рено». Записана на тебя…

– Ты все это узнавал? – недоверчиво поинтересовалась Лена.

И снова он обнаружил, что совершил непростительную глупость.

– Ты же убиваешь мою надежду, – пробормотал он растерянно.

– А какие надежды у тебя были, Слава? – Лена не сердилась, но ей было неуютно рядом с ним. – Ты приезжаешь среди ночи, говоришь какой-то вздор… Да! Не перебивай, пожалуйста! Это действительно вздор, Слава, – то, что ты говоришь. Чего ты добиваешься? Какие такие надежды есть у тебя? Ладно, я согласна, – с подозрительной кротостью вдруг объявила она. – Поехали. Где твоя машина? Я бросаю здесь все. К черту мужа. К черту детей. И квартира мне моя четырехкомнатная не нравится! И родственников я уже терпеть не могу! Меняю жизнь, Слава! С тобой хоть на край света!

– Зачем ты говоришь эти глупости! – морщился Корнышев.

– Это не мои глупости, Слава.

Подразумевалось, что это его глупости, что он несет вздор, но тут Лена обнаружила, что сгоряча наговорила лишнего, устыдилась собственной жестокости, раскаялась и сказала извиняющимся тоном:

– Славочка! Я не хотела тебя обидеть! Прости меня! Только пойми, что у всех нас уже есть прошлое. Ты не можешь вот так просто прийти и забрать меня в свою жизнь. Это не получается, тут легко и просто все не сложится, тут легкости не будет. У меня за плечами груз прожитых лет, и это очень серьезно, Славочка.

Она осторожно прикоснулась к Корнышеву. Он стоял бесчувственным истуканом.

– Ты не сердишься на меня? – спросила Лена и заглянула ему в глаза.

– Зря я, наверное, сегодня выпил, – пробормотал Корнышев. – Прости!

Он развернулся и быстро пошел прочь, унося с собой пережитое им потрясение. Он жил мечтой, и эта мечта была то единственное, что примиряло его с окружающим миром. Только что его мечта умерла. Скоропостижно скончалась.

– Слава! – обеспокоенно сказала ему вслед Лена.

Это она убила его мечту. Он не обернулся на голос убийцы.

Он обогнул угол дома, сел в машину, завел двигатель злым поворотом ключа.

– Дурак! – процедил сквозь зубы.

Злился и чувствовал себя униженным. И ничем это поправить было нельзя.

* * *

– Вы с ума сошли! – сказал Калюжный. – И как вам это только в голову могло прийти!

Он воздел свои коротенькие крепкие ручки к потолку, призывая небо в свидетели овладевшего его подчиненными безумия.

Корнышев и Горецкий сидели напротив генерала с видом людей, готовых к любому повороту в своей судьбе.

Генеральское дело – казнить и миловать. А им остается только ждать, как там оно все повернется.

– Рассказать этому новоиспеченному Иванову все его прошлое! – покачал головой Калюжный. – Здрасте! Мы тут всю информацию засекречиваем и малейшей утечки боимся! У вас при входе каждое утро карманы выворачивают и охрана при малейшем намеке на записывающую аппаратуру на уши встает! Ни одного файла информации в компьютер не загоняем, все только на бумаге, а бумага под замком! И вдруг предлагается за здорово живешь все выложить осужденному на пожизненное заключение! Городу и миру! Всем, всем, всем! Сами додумались или надоумил кто?

Горецкий совсем потух. Он вообще очень трепетно относился к начальству, и любое недовольство, даже в легкой форме проявляемое шефом, напрочь выбивало его из колеи. Он пришел в кабинет Калюжного с планом мероприятий, который озвучил вполне уверенно и связно, потому что этот план казался ему логичным и способным привести к успеху, но первое же препятствие лишило его уверенности и куража.

Обнаруживший это Корнышев понял, что дальше диалог с шефом предстоит вести ему.

– На сегодняшний день никаких других предложений у нас нет, товарищ генерал, – сказал Корнышев. – Никакого другого способа мы пока не видим.

– Если не видите – так это еще не повод совершать глупости! – жестко произнес Калюжный.

– У нас есть цель, – с вежливым упрямством продолжал гнуть свое Корнышев. – Мы этой цели должны достичь, чего бы это нам ни стоило. Любые средства хороши. И нет средств запретных. Все, что может привести к успеху, должно быть использовано.

– Да тут никаких гарантий нет! – с досадой оборвал его Калюжный. – Никаких гарантий того, что предлагаемый вами способ поможет!

– А других способов у нас пока нет, – напомнил Корнышев.

– Ищите! – хлопнул ладонью по столу генерал.

– Пробовали, – напомнил Горецкий. – Пытались выудить у него информацию…

– Не получилось, – мрачно буркнул Калюжный.

– Не получилось, – подтвердил Горецкий. – Хотя способ был использован такой, что можно было надеяться. А все равно – фиаско. Мы столкнулись с очень сложным случаем. Продвигаемся буквально на ощупь. И тут простых решений быть не может. Без проблем, без риска нам не обойтись. Предлагаемый способ не гарантирует успеха? Согласен! Но пробовать надо. Я согласен со Святославом. Все средства хороши! А если мы сами себя будем в средствах ограничивать…

Калюжный с демонстративной невежливостью посмотрел на свои наручные часы.

– Достаточно! – сказал он. – Аргументы ваши мне понятны. Еще раз говорю: об этом не может быть и речи! Думайте!

Корнышев и Горецкий поднялись со стульев.

– Жду новых предложений! – сухо произнес Калюжный и взялся за телефонную трубку.

Корнышев и Горецкий вышли из кабинета. Горецкий выглядел подавленным. Негативную реакцию генерала он воспринял как личное поражение.

– Ты иди, – сказал ему Корнышев, вдруг остановившись. – А я вернусь к Олегу Харитоновичу. Нельзя нам просто так уходить.

– Почему? – вяло отозвался расстроенный Горецкий.

– У нас все равно нет другого плана, Илья. И, может быть, его не будет вовсе, этого другого. А дело надо делать.

Он снова зашел в генеральский кабинет. Калюжный уже не разговаривал по телефону. Поднял голову и посмотрел удивленно на вернувшегося Корнышева. Спросил бесцеремонно:

– Тебе чего?

– Товарищ генерал! Я считаю, что Горецкий предлагает хороший план.

– Если ты вернулся только для того, чтобы сказать мне это…

– Я готов обосновать свое мнение. У нас на сегодняшний день нет другого плана…

– Это я уже слышал! – отмахнулся Калюжный.

– И этот план, на мой взгляд, хорош. Но у него есть один серьезный изъян: мы действительно раскроем все карты перед этим Ивановым. Это единственный фактор, который может создать проблемы для нас. Мы, может быть, получим нужную нам информацию от Иванова, но и он сам станет обладателем этой информации. И в этом большая проблема. Тут я с вами согласен. Так если проблема всего лишь в одном этом Иванове…

Корнышев выразительно посмотрел на генерала.

– Продолжай! – невозмутимо предложил Калюжный.

Он провоцировал своего подчиненного. Корнышев не дрогнул.

– Осужденные на пожизненное у нас ведь долго не живут, – спокойно сказал он. – А у нашего рязанского шофера даже родственников не имеется.

– Что ты имеешь в виду? – продолжал валять ваньку генерал.

– Я не слышал о том, чтобы чья-то жизнь ценилась так высоко, – с прежним спокойствием произнес Корнышев. – И вряд ли жизнь этого шоферюги стоит двадцать пять миллиардов долларов.

– А жизнь офицера ФСБ стоит двадцать пять миллиардов? – глянул с прищуром Калюжный.

– Нет! – твердо ответил Корнышев.

Генерал смахнул со стола несуществующую пылинку, подумал.

– Почему при Горецком этого не сказал? – осведомился после паузы.

– Илья не наш человек.

– В смысле? – непритворно удивился генерал.

– Его взяли к нам как узкого специалиста. Как человека от медицины. Но настоящим человеком системы он никогда не станет. Не та закваска. И лучше бы ему не знать всех подробностей. Может дрогнуть. Не надо его во все это посвящать.

– Хорошо, – оценил Калюжный. – Ладно. Иди. Считай, что я тебе даю «добро». Но под твою ответственность. Если ты ситуацию под контролем не удержишь – пощады не жди.

– Я понимаю, товарищ генерал.

– Я не о том, что я голову тебе сверну, Слава, – невесело усмехнулся Калюжный. – Я о том, что я не смогу тебя защитить. Даже если захочу. Помни, что с этой вот минуты ты сам за себя.

* * *

Женя доехала до станции метро «Свиблово», села в автобус и вышла на пересечении улиц Летчика Бабушкина и Радужной. Все это время она норовила как-нибудь так незаметно оглянуться по сторонам, чтобы определить, нет ли за ней слежки. Ей казалось, что кто-то непременно будет за ней идти. Но никого она не увидела.

Отделение связи располагалось в типовой кирпичной пятиэтажке. Женя зашла в помещение, увидела абонентские ящики и даже зацепилась взглядом за тот, на котором стояла цифра 24, при этом ее сердце дрогнуло и забилось учащенно, но она не решилась подойти, а зачем-то встала в очередь к окошку. Перед ней были молодая девушка и старик. Девушка отправляла факс. Старик купил конверт. Когда он расплачивался, в отделение вошла девчушка, по возрасту школьница, и встала в очередь за Женей. Женя судорожно вздохнула. Она волновалась.

– Слушаю вас, – сказала ей работница почты.

– Мне конверт, – попросила Женя.

Купила конверт и вышла на улицу. У нее дрожали руки. Конверт она помяла, сама того не заметив.

Вышла из дверей девчушка-школьница. Пошла вдоль дома, не оглядываясь. Женя дождалась, пока она скроется за углом, вернулась в отделение связи, вставила ключ с желтой лентой в прорезь замка. Ключ легко провернулся. Дверца абонентского ящика открылась. Внутри лежал пухлый заклеенный конверт без каких-либо надписей. Этот конверт Женя поспешно бросила в сумку, закрыла ящик и быстро покинула отделение связи.

Никто на улице ее не поджидал, и она быстро пошла прочь. Так волновалась, что незаметно для себя миновала автобусную остановку и очнулась уже только на лавочке под заботливо склонившимся над ней деревом. Непривычно розового цвета асфальтированная дорожка, довольно широкая, казалась лентой, аккуратно положенной на зеленый газон неведомым великаном. Вокруг росли деревья, в тени которых мамы и бабушки выгуливали малышей, и эта благостная картина вернула Жене спокойствие. Она достала из сумки конверт и долго его рассматривала. Потом вскрыла его не без внутреннего волнения. Там был листок бумаги с отпечатанным на лазерном принтере текстом, деньги и аккуратный новенький ключ с выбитым на нем двухцифровым номером, который Жене ни о чем не говорил.

Первым делом она прочитала текст.

«На твой мобильный телефон будут приходить SMS-сообщения. Каждый раз это будет адрес, по которому тебе надлежит явиться. Делай это без опаски, это делается для тебя твоими друзьями. Ключ для первого посещения находится в этом же конверте. Деньги предназначены тебе, можешь их тратить. Ни в коем случае не делись этой информацией ни с кем. Этот листок сожги после того, как прочитаешь».

Ни даты, ни подписи. Растерянная Женя подняла голову. Светило солнце. Шелестела над головой листва. Смеялись далеко под деревьями дети. И не было никакого объяснения происходящему. Женя машинально достала из конверта деньги и невнимательно их пересчитала. Ровно тысяча долларов. Новенькими стодолларовыми купюрами.

* * *

Вернувшись домой, Женя первым делом прошла в гостиную и взяла с полки знакомую ей книгу в мягкой обложке. Глеба не было дома, и она не торопилась, ей некого было опасаться. Раскрыла книгу на триста двенадцатой странице, еще раз прочитала текст, который отправлял ее в отделение связи на улице Летчика Бабушкина, но никакой новой информации из рукописного послания она не выудила. Тогда она прошла в комнату Глеба и долго искала хоть что-нибудь, что было бы написано его рукой. Ничего не нашла и переместилась на кухню. Здесь ее поиски увенчались успехом. На холодильнике среди старых газет обнаружилась записка.

«Женя! Прости, но я замечтался и за завтраком съел весь хлеб. Сходи, пожалуйста, в булочную. Деньги оставляю. Глеб».

Она помнила эту записку.

Почерк, которым была написана записка, Женя сравнила с почерком записи, оставленной в книге. Никаких совпадений. Эти записи были сделаны разными людьми. Сделанное открытие Женю не удивило. Она ожидала подобного. Книгу аккуратно поставила на полку, записку отнесла на кухню и сунула ее в кипу старых газет. Конверт с деньгами и ключом, обнаруженный ею в отделении связи, Женя спрятала в своей комнате.

Вечером, когда Глеб вернулся с работы, Женя встретила его собственноручно испеченными пирогами.

– Как хорошо, когда в доме есть женщина! – оценил Глеб. – А особенно такая хозяйственная!

– Не преувеличивай, – отмахнулась Женя. – Я все делала, глядя в эту книгу, – она показала на сборник рецептов. – Сама я не могу сделать ничего. И вообще мне надоело сидеть дома.

Глеб разломил пирог надвое, не обнаружил ожидаемой начинки, заподозрил, что Женя при выпечке пирогов что-то упустила из виду, но благоразумно промолчал.

– Что ты говоришь? – переспросил он невнимательно.

Потянулся за чайником.

– Мне надоело сидеть дома, – повторила Женя. – Я хочу работать.

Глеб налил чай в свою чашку.

– Тебе плохо дома? – спросил он с шутливым осуждением в голосе.

– Я ведь бухгалтер.

Глеб осторожно поставил чайник на стол.

– Ведь так? – спросила Женя.

– Да, – ответил Глеб, старательно не глядя на нее.

– Ты не помнишь, какая у меня была зарплата?

– Нет, – сказал он осторожно.

– Как ты думаешь, сколько я могла получать в этой своей Туле?

– Я не знаю, – ответил Глеб и улыбнулся выжидательно.

– А в Москве бухгалтер сколько получает?

– Я не знаю, – снова сказал Глеб. – Но могу навести справки, если тебе это интересно.

– Хотя бы приблизительно. Тысяча долларов – может быть?

Женя смотрела на Глеба во все глаза. Но он нисколько не насторожился при слове «тысяча». Надкусил кусок пирога, запил его чаем и только после этого сказал вполне беспечно:

– Тысяча? Может быть. Если компания крупная.

– Значит, я могла в Туле получать тысячу?

– Это вряд ли, – с прежней беспечностью ответил Глеб. – Я думаю, что для Тулы тысяча долларов – это нереальная зарплата. Провинция, низкий жизненный уровень… нет, это невозможно.

– Значит, и мои друзья не могли получать тысячу долларов?

– Какие друзья? – поднял глаза Глеб.

– Ну у меня же есть какие-то друзья. Правильно?

– Почти наверняка есть, – сказал осторожно Глеб.

– И для моих тульских друзей тысяча долларов – это тоже большие деньги?

Только теперь Глеб оставил пирог в покое.

– Почему ты спрашиваешь о тысяче долларов? Что-то случилось?

– Ничего не случилось. Просто я хочу знать: может ли мне кто-то из моих друзей подарить тысячу долларов?

– Тебе подарили деньги? – подозрительно осведомился Глеб.

– Нет! – без запинки ответила Женя. – Я хочу знать: у меня есть друзья, которые могут подарить эту тысячу?

– Тебе нужны деньги?

– Я хочу знать, – нервно повторила Женя. – Есть ли у меня…

– Нет! – твердо сказал Глеб. – Успокойся!

Женя теребила подол своего платья.

– А кто из моих тульских друзей навещал тебя? – спросила она неожиданно.

Вопрос застал Глеба врасплох. Он метнул в Женю встревоженный взгляд, наткнулся на ее взгляд – она следила за его реакцией, и получилось, что он себя выдал.

– Никто, – пробормотал он неуверенно.

– Ты меня обманываешь! – строго сказала Женя.

– Ну зачем мне тебя обманывать! – вяло запротестовал Глеб.

– Ты знаешь кого-нибудь из моих тульских друзей?

– Нет! – решительно ответил Глеб.

Теперь она знала, что не может ему доверять.

Потому что он ей лгал.

* * *

Мать Ивана Константиновича Алтынова, за убийство которого отбывал пожизненный срок Иванов, жила в Воронеже. Когда встал вопрос, кому кем заниматься, Алтынов достался Горецкому. И он отправился в Воронеж.

Женщина жила на окраине города в неприглядного вида доме, имевшем пять этажей, четыре подъезда и внешний вид памятника ленивому равнодушию местных коммунальных служб. Горецкий поднялся по темной лестнице, где не горела ни одна лампочка, а на третьем этаже долго шарил ладонью по стене, пытаясь отыскать звонок нужной ему квартиры, но звонок не нашел, и тогда он просто постучал в дверь.

Пахло пылью и кошками. Где-то наверху усталыми голосами бранились мужчина и женщина. Женщина будто стыдила, мужчина лениво матерился в ответ.

– Кто? – спросил из-за двери молодой женский голос.

– Мне нужна Мария Николаевна, – ответил Горецкий.

– А вы кто? – спросила женщина.

– Мне бы Марию Николаевну, – просительно сказал Горецкий. – Я издалека приехал. Из Москвы.

– Зачем? – насторожилась собеседница.

– Я по поводу Вани. Ее сына.

– А вы кто? – снова спросила женщина, и вдруг Горецкий догадался, что никакая эта женщина не молодая, как ему сначала показалось, и что это сама Мария Николаевна и есть.

– Я друг Ивана, – соврал Горецкий. – У меня осталась вещь, которая Ивану принадлежала…

Он не успел договорить, как дверь вдруг распахнулась, и он увидел перед собой низенькую и очень хрупкую женщину с совершенно седыми волосами и черными бездонными глазами, выплаканными досуха. Она всматривалась в лицо Горецкого, будто пыталась его узнать, распознать в нем человека, которого когда-то уже видела, когда еще был жив ее сын, и, наверное, признала, потому что он знал ее сына и это все решило.

– Вы ведь Мария Николаевна? – осторожно уточнил Горецкий.

Она закивала часто-часто и вдруг шагнула к нему и прижалась. Она не плакала и ничего не говорила. Так она изливала ему свое одиночество. Горецкий осторожно обнял ее и старался не шевелиться, чтобы не мешать ей скорбеть, а сам тем временем окинул цепким взглядом убранство, едва освещенное по-пенсионерски тусклой двадцатипятиваттной лампочкой. Старые вещи. Треснувшее зеркало. Ручка на туалетной двери оторвана и болтается. Некому прикрутить.

– Вы знали моего Ваню? – жарким шепотом спросила женщина, заглядывая в лицо Горецкому.

Он успел, к счастью, состроить печально-сочувственную гримасу.

– Так точно! – ответил Горецкий. – Мы с вашим Иваном вместе служили. Друзьями были, можно сказать. А теперь вот я по делам службы оказался в Воронеже и решил вас навестить.

Опустил руку в карман и достал перочинный нож с пластмассовыми накладками на рукоятке. По какому-то наитию Горецкий купил этот нож на вокзале при отъезде из Москвы.

– Мне Иван его дал, – сказал Горецкий. – Незадолго перед тем…

Он добавил скорби собственному взгляду.

– И так у меня этот нож остался. Как напоминание о нем. Но я считаю, что эта вещь должна храниться у вас.

Женщина взяла в руки нож осторожно, как святыню. Словно это были как минимум новообретенные мощи.

– Спасибо! – сказала она, и у нее задрожали губы.

Горецкий понял, что не прогадал с этим ножом. Вещь как пароль. Как пропуск в дом. Как ключик к сердцу.

Мария Николаевна взяла Горецкого за руку, словно он был ее маленький сын, и повела в комнату. И здесь царил полумрак, потому что в четырехрожковой люстре горела одна-единственная тусклая лампочка, в свете которой с портрета на стене на Горецкого смотрел явно веселого нрава юноша, и Горецкий безошибочно «признал» в нем своего якобы сослуживца.

– Да… Ваня… Каким я помню…

Мария Николаевна всхлипнула, но слез у нее не было. Дотронулась до портрета и провела нежно ладонью.

– Как вы тут без него? – спросил Горецкий.

Она замотала головой, показывая, что не надо ее ни о чем сейчас спрашивать. Горецкий осторожно ее приобнял.

– Простите, что так долго к вам ехал, – сказал он покаянно. – Хотя мы и государевы люди, и служба, и свободного времени нет, а все-таки обязан был выкроить денек, проведать вас.

– Я все понимаю, – шептала женщина. – Я не в претензии.

– Кто-нибудь из наших к вам заезжал? – спросил Горецкий.

Она замотала головой.

– Что, неужели совсем никто не появлялся? – будто бы осерчал на своих сослуживцев Горецкий.

– Нет.

Значит, никто из окружения Ивана Алтынова за это время здесь не объявился. Весточку от Вани не привез.

– Да-а, – тяжело вздохнул Горецкий. – Стыд и срам.

– Не говорите так, – сказала женщина всепрощающе.

И все сжимала в руках нож, якобы принадлежавший когда-то ее сыну.

– Вы с дороги? – вдруг всполошилась она. – Голодный, наверное?

Горецкий сделал неопределенный жест рукой.

– Голодный! – определилась в своих подозрениях женщина. – Я сейчас!

Горецкий не пытался ее остановить, справедливо рассудив, что за привычными домашними хлопотами она окончательно уверует в святость дружбы Горецкого и ее сына.

Уже через несколько минут, хлопоча с серьезным выражением лица, Мария Николаевна заставила стол тарелками: овощной суп, молодая картошка («я как раз перед вашим приходом чистила на завтрашнее утро»), огурцы и помидоры, хлеб, водка (не распечатанная и явно давно хранившаяся в доме). Очень было похоже на то, что почти все, что присутствовало на столе, было добыто на собственном огороде или куплено на близлежащем рынке, где цены не кусачие. Здесь пахло бедностью. Горецкий успел познакомиться с убранством комнаты, пока хозяйка накрывала на стол, и не обнаружил никаких признаков финансовой состоятельности обитателей жилища. Телевизор – старый «Рубин». Будильник «Севани». Старая настольная лампа с оборванным шнуром. Потрепанные книги в мягкой обложке из серии «Классики и современники», знакомой Горецкому по его детству. Ни одной новой вещи.

– Я тут собрал немного денег, – сказал Горецкий. – Я буду очень рад, если вы их примете.

Он очень правдоподобно изобразил смущение и выложил на стол сложенную вдвое средней толщины пачку сторублевок. Мария Николаевна смотрела на деньги и оставалась неподвижной. Горецкий терпеливо ждал. Женщина вдруг потерла ладонями щеки и глаза, как будто умывалась, – вверх-вниз, вверх-вниз, и произнесла тусклым бесцветным голосом:

– Если бы вы знали, как страшно в конце жизни оставаться одной.

Ей было едва за пятьдесят, но для нее это уже был конец жизни. Потому что впереди ее ничто не ждало. Никаких других событий, кроме смерти.

– У вас есть мама?

– Да, – ответил Горецкий.

Она скорбно кивнула. Горецкому впору было устыдиться, что он не сирота.

– Вам, наверное, трудно живется? – сказал он.

– Мне теперь совсем не живется.

– Я понимаю. Но я материальный план имею в виду.

– Пенсия, – сообщила коротко женщина.

– А Ваня… денег не оставил?

Он едва не спросил – «денег не шлет?». Вот бы она удивилась.

– Нет, – качнула скорбно головой Мария Николаевна. – Присылал, конечно…

– Когда? – быстро спросил Горецкий…

– До того еще… как все случилось… я переводы от него получала…

– А после? – все-таки не удержался Горецкий.

– «После» – это когда? – переспросила женщина и посмотрела удивленно.

– После случившегося, – сохранял спокойствие Горецкий. – Кто-нибудь вам деньги присылал?

– Нет, что вы, – покачала головой. – Кому мы нужны, старики? Остались со своим горем. А жизнь мимо нас теперь идет.

Значит, Ваня не давал о себе знать. Или она осторожничает?

– Дети наши, пока они маленькие, – продолжала Мария Николаевна. – А когда вырастают, их у нас забирают. У Вани служба. Деньги слал, а сам не появлялся. Получается – забрали его у меня.

– Совсем не появлялся?

– За год три дня, за два года неделя, – сказала печально женщина. – Я его и не видела.

– Служба, – вздохнул Горецкий. – Он вам что-нибудь о службе рассказывал?

– Нет. Вы тоже своей маме, наверное, не говорите ничего?

– Не говорю.

– Вот видите, – сказала Мария Николаевна. – Военная тайна.

Последнюю фразу она произнесла без малейшего намека на иронию.

– А вы и не догадывались? – спросил Горецкий.

– О чем?

– Чем Ваня занимается.

– Я понимаю, что важная была работа, – пожала плечами женщина. – Он у меня очень был достойный. Любое дело сделает на «отлично». Вот ему и доверяли.

– А что доверяли?

– Вы сами лучше меня знаете.

– Я не все знаю, – сказал Горецкий, чем немало удивил свою собеседницу. – Да-да, это так. Вот был я. И был Ваня. Друзья, а если каждому дадут отдельное задание, так и не знаешь, где он, что с ним и чем занимается.

– Ничего не говорил. Так, догадывалась я только.

– О чем?

– Что работа ответственная. Что командировки.

– Про командировки он что вам говорил? – спросил невинным голосом Горецкий.

– Ничего. Он вообще молчал о том, что куда-то ездил.

– Как же так? – озадаченно посмотрел Горецкий.

– А вот так. Я сама догадалась. Приезжает на три дня. Загорелый. А месяц был февраль.

– Год помните?

– Девяносто девятый.

– И где же это он загорел?

– То-то и оно, – сказала женщина. – Я спросила, а он отвечает: это с лета у меня такой загар. А чтобы с лета до декабря такой загар сохранился – так не бывает. Я больше не расспрашиваю. Понятно, секретничает. Взрослая жизнь. Он уже не со мной. Он с президентом.

Горецкий впился взглядом в ее лицо. Она заметила это, пожала плечами:

– Это я знала. Ваня сам однажды мне сказал такое: «Я работаю на президента».

– «На президента»? Или «с президентом»?

– «На президента».

– А что он имел в виду?

– То и имел, – сказала женщина. – Вы ведь сами знаете.

– У нас служба немножко разная была, – сообщил Горецкий. – И я про Ваню многого не знаю. Я вам уже говорил.

– Он ничего мне больше не сказал. Но я поняла, что он на самом верху там где-то.

– Фамилии он какие-нибудь называл?

– Нет.

– Фотографии привозил?

– Да.

– Интересно было бы взглянуть, – сказал Горецкий, и у него сладко заныло в груди. – Вспомнить друга своего.

Женщина сняла с полки фотоальбом. Иллюстрированная история жизни Вани Алтынова. Маленький грудничок. Вот ему уже несколько месяцев. Передвигается на четвереньках, ходить еще не может. Вот он уже пошел, папа и мама поддерживают его, чтобы не упал. Марию Николаевну трудно узнать в этой женщине. Что делают с людьми годы и беды! Карапуз с игрушечной машиной. У моря. На скамье. С велосипедом. С каждой фотографией становится все старше. Вспышка фотоаппарата раз за разом выхватывает из череды дней одного и того же человека, фиксируя, как он меняется со временем. Выпускной утренник в детском саду. Школа. Год за годом. С одноклассниками и без. И уже не появляется мужчина, поддерживающий крохотного Ваню. В классе. На экзамене. При вручении аттестата. Солдат. Уже взгляд не мальчика, но мужа. А потом временной провал, и сразу – фотография Алтынова в форме старшего лейтенанта милиции. Точно такую же Горецкий видел в материалах уголовного дела, по которому проходил Иванов Виталий Сергеевич. Этого человека Иванов якобы убил.

– Странно, – сказал Горецкий. – Почему форма милицейская? Разве Ваня служил в милиции?

– Нет, не служил. Сказал, что у товарища одолжил. Поозорничал, в общем.

– Эту фотографию он вам привез?

– Да.

– Когда?

– Незадолго…

Мария Николаевна судорожно вздохнула. Значит, больше фотографий не было.

– А остальные фотографии? – спросил Горецкий. – Тут вот он солдат. Тут вот уже офицер, пускай даже форма на нем чужая. Но ведь разница между фотографиями – несколько лет. Неужто не фотографировался?

– Может, и фотографировался. Но у меня ничего нет.

– И не было?

– И не было.

– А когда вы последний раз его видели?

– В девяносто девятом году. В феврале.

– Он один приезжал?

– Один.

– Побыл, уехал… И больше не объявлялся?

– Нет.

– И не звонил?

– Звонил.

– Когда?

И снова она сказала:

– Незадолго…

– Что говорил? – продолжал свой вежливый допрос Горецкий.

– Как обычно.

– А что было обычно?

– Что у него все нормально. Спрашивал, как мои дела, как здоровье. Говорил, что денег вышлет…

– Выслал?

– Нет. Не успел.

– И с тех пор – никаких весточек?

– Ну какие весточки! – сказала Мария Николаевна скорбно.

– Но, может быть, за эти годы происходило что-нибудь, что вас удивило, – вкрадчиво произнес Горецкий. – Какие-нибудь странные события. Телефонные звонки. Может быть, на вас кто-то выходил…