Текст книги "Парикмахерские ребята"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Знаю, конечно, знаю. Даже был два раза. Я в свое время раскапывал все эти дела.

– Какие "эти"? – Я спросил просто так, чтобы спросить. Если бы знал, о чем он, сразу увел бы разговор в другую сторону. Он словно ждал моего вопроса.

– Да насчет той докладной в Управление, без подписи. Помнишь, Федер на собрании говорил?

Я кивнул. Мне уже тогда не хотелось про докладную. Не стоило от него про Федера слушать.

– Командир-то наш недоверие команды мне все-таки высказал. Официально. Сам понимаешь, пятно на репутации. А у меня такие обстоятельства были, что с пятном никак нельзя. Вот я и расследовал.

– Узнал что-нибудь?

– Ну как же! Узнал, конечно, узнал. Там все просто. Я ведь еще раньше подозревал, кто это сделал, а тут все подтвердилось.

– Ну и кто?

– Видишь ли, для того чтобы послать анонимную докладную без регистрации в Центральной интеллекторной и следа при этом никакого нигде не оставить, математиком быть мало – надо быть высококвалифицированным математиком. Надо в системах разбираться отлично, а они сложные, со многими закавыками.

– Так все-таки кто? – Что-то он тянул с именем, нарочно тянул. Он явно наслаждался моим нетерпением.

– Я ведь тебе уже сказал кто. После докладной метка одна осталась в его личном файле. Он о ней ничего не знал, хотя стереть мог очень просто, даже случайно. Но не стер.

Дю-А назвал только одно имя, кроме Федера, про Федера он бы сразу сказал, он знал, что я на Федера думал. Так что я уже догадывался. Но не верил. И хотел, чтобы он сказал сам.

– Я про эту метку на другой же день сообразил, стал искать ее у Федера в файле. А когда не обнаружил, подумал, что стерлась. Ведь времени очень много прошло. Всех проверять тогда не стал, не было надобности. А потом вот понадобилось.

– Кто написал?!

– Кхолле Кхокк, кто еще? – Он изобразил фальшивое удивление. – Ваш любимчик, малютка Кхолле. Кхолле Кхокк, как я и подозревал.

Он с большим удовольствием, просто с наслаждением выговаривал "кхоллекхокк".

– Кхолле? Ты что? Да зачем ему?

– О-о-о-о! – сладко восхитился дю-А. – Сложная тут история. Я ему мешал, я в его данных по бовицефалам сомневался и хотел сделать такой пробор, чтобы оставить им возможность развиваться в сапиенсов. Он убрать меня хотел, обезвредить. И обезвредил, если ты помнишь.

– Да нет. – Я пожал плечами. – Не может этого быть. Ерунда какая-то. На него не похоже.

– Кхолле шпионом был. Он работал на антикуистов, я в этом просто уверен. Он специально фальсифицировал данные на бовицефалов, чтобы потом скандал поднялся, чтобы сразу после скандала предъявить вам всем остальные счета. Так ведь и получилось, правда?

– Кхолле Кхокк?! Ты хоть соображаешь, что говоришь?

– Он и адрес выбрал точно – именно Управление, где все свои, где любую анонимную жалобу, да пусть даже и не анонимную, тут же Федеру перешлют, чтобы по-своему разобрался. Правда, все равно должны зарегистрировать, без этого невозможно. А потом, когда шум поднимется, файлы-то вскроют и увидят... Очень умно придумано было с той докладной! Как вас тогда давить начали? Ведь уже и задавили давно, а все равно еще давят. Вот что такое точно рассчитанный удар. Не туше какое-нибудь.

– Нет... – Я растерялся тогда. – Не верю я. Да почему Кхолле?

Дю-А довольно откинулся в кресле.

– Да потому что не из ваших он был, Пан Генерал. Недаром про него слухи ходили. Он стекла готовил разоблачительные, я так думаю.

Но я не хотел, не смел верить про Кхолле.

– Он так думает! Он, видите ли, так думает! Он слухи глупые собирает. Да что ты знаешь про Кхолле! Отличный товарищ, отличный куафер, и человек был прекрасный! Он зверей жалел, и не так, как ты, а по-настоящему, не сю-сю. Он хоть и жалел, а все-таки понимал, что без куаферов – никуда, потому и сам куафером стал. И не можешь ты про Кхолле так говорить. Он погиб!

– Он погиб, – сразу помрачнев, согласился дю-А и соболезнующе сложил губки, как будто сам никакого отношения к этому не имел. – И он действительно прекрасным был человеком, потому против вас и шел, ввязался в такое опасное дело. Ты не можешь этого понять.

Я вспомнил Кхолле под колпаком от "Птички", как добродушно он тогда улыбался. Меня просто замутило от ярости. Длинноносая черепаха, убиравшая с нашего стола, испуганно метнулась от меня, хотя я на нее даже не посмотрел.

– Ах, я не могу! Как это все на твою мельницу льется! И всегда все по-твоему, всегда ты во всем прав. Только вот нет его, Кхолле, и он тебе ответить не может. Зато я здесь, и я могу вместо него, так что ты свои пятна за его счет не замазывай.

– Ты не кипятись, Пан Генерал. Докладную-то ведь все-таки он послал, умиротворяюще, как ребенку неразумному, сказал дю-А. – Факт абсолютно неоспоримый.

– Не верю я твоим фактам! Что хочешь говори – не верю! Это не Кхолле!

– Метка в его файле – почище любого удостоверения личности. Никто ее оставить не мог, кроме него. Он и послал.

Ничего я не понимаю в их математике. Это очень неудобно: то и дело приходится верить на слово. С другой стороны, хорошо: когда очень не хочется, можно и не поверить, и никто тебе ничего не докажет. Потому что неграмотность. А где вы в наше время грамотных сыщете?

Дю-А все еще пытался удержать благодушный тон, а я не напоминал ему о ведмедях, которые убили наших ребят. Не понимаю, почему я не мог говорить о них. Получается не очень красиво: мол, раз он меня пригласил, то я (вроде бы из благодарности за редкий обед) решил поберечь его бедную совесть и его бедные нервы. Это я уже потом понял. Я вообще мастер понимать потом, когда поздно.

– Сядь, – сказал мне дю-А. – Сядь, успокойся. Ничего плохого я ему не приписываю. Он все правильно делал. Он так свой долг понимал.

Я сел.

– Где же его стекла, про которые ты говорил?

– Не знаю. Наверное, хорошо спрятал, чтобы вы не нашли случайно. А скорее всего в личном файле держал, шифровал под безобидные тексты. Сейчас разве скажешь?

Дю-А говорил еще что-то про Кхолле Кхокка, но я не слушал его. Мне стало неинтересно. И противно. И звери противны, и еда экзотическая (блинчики какие-то, пеллмень, трубочки из белого мяса, квазиживые хлебцы...). И дю-А противен мне стал. И очень захотелось уйти. Я потихонечку начал соображать (еще не окончательно, а так, на уровне подсознания), что сидит вместе со мной за этим филигранной работы столом человек, предавший моих друзей, человек, которого я был обязан казнить и которого не казнил, человек, с которым и разговаривать-то позорно, а не то что принимать его угощение. Чужой, враждебный мне человек, хотя и похожий на меня очень. Что человек этот не просто меня угощает, а гадости про моих друзей, из-за его трусости погибших, мне говорит. А я слушаю. Последнее время я то и дело поступаю неправильно. И с Мартой тоже, хотя и она хороша. Все время не то что-то делаю. Я сказал:

– Мне пора.

Дю-А, к тому времени уже замолчавший, смертельно серьезный, злобный, забывший недавнее благодушие, поднял голову:

– Подожди. Успеешь уйти. Мы, наверное, никогда не увидимся больше.

– Кто знает, – собрав последние остатки вежливости, сказал я.

– Мы, наверное, не увидимся больше. Поэтому я хочу, чтобы ты знал. Ты не прав. Ты не можешь быть прав, с самого начала не по той программе работал. И все ваше куаферство – дикая глупость была. Если не преступление.

– Не надо, – сказал я. – Мы с тобой никогда друг друга не поймем.

– Слушай меня, не перебивай! Я и сам знаю, что пытаться убедить тебя бесполезно, ты в этом своем куаферстве закостенел. Хотя в принципе я тебя понимаю. Когда-то ты мне нравился даже. Мы ведь почти друзьями стали тогда. Ты был очень неплохим парнем. И честным, и все такое.

– "Был". Хорошо говоришь.

– Не придирайся к словам! Слушай, сколько раз повторять! (Дю-А, наверное, по сию пору начальник, очень уж командовать любит.) Сбил меня... Ты сейчас уйдешь, но ты должен знать одно: я тебе никогда не прощу, что бы там после ни случилось, кто бы из нас правым ни оказался. А прав-то все-таки я! Все-таки я! Ни-ког-да не прощу тебе, что ты меня тогда трусом назвал. И подлецом.

– На правду обиделся? – усмехнулся я.

– Нет!

– Все ясно, – сказал я. – Очень приятно было тебя повидать. Я пошел.

– Счастливо! – рявкнул дю-А.

Я не ответил и ушел, а он еще раз крикнул мне в спину, что никогда меня не простит. Он остался сидеть, мрачно разглядывая свои роскошные кушанья, – горбатый, будто все еще наплечники носит.

Велосипед я домой отослал, а другого транспорта не люблю, пришлось пешком тащиться километров двенадцать. Был вечер, час пик, машины ревели как сумасшедшие, и люди толкались. Город меняется, и нет больше в нем площадей, по которым можно гулять. Я пришел, когда уже стемнело совсем и Марта уже вернулась. Я ничего ей не сказал про дю-А. Да и не о чем говорить. Она считает, что я слишком часто прошлое вспоминаю, у нее откуда-то другие появились воспоминания. У меня с ней не все хорошо, и с сыном у меня нелады, и я не уверен, что он до этого, стекла доберется. Скажет – скучища.

А мне все равно. Я уже и привыкать начинаю. В жизни городского бездельника есть свои радости: можно сколько угодно заниматься тем, что никому не нужно, а значит, и отчитываться за сделанное не перед кем. Придумываю себе разные бессмысленные дела, когда за стеклами не гоняюсь: например, езжу в больницу к Беппии, он тут недалеко, километров сто. Сижу с ним разговариваю, он совсем не помнит меня, он говорит, что я его дядя (был такой бродяга, Каспар его ребенком пару раз видел и очень им восхищался). Он долго будет жить, Беппия, мы все от старости перемрем, а он еще тянуть будет. А почему бы ему не тянуть? Уход хороший, ум лишний не отягощает, сидит на солнышке, деревянных мальчиков вырезает, а потом их мучит.