Текст книги "Кружок друзей Автандила (Повести и рассказы)"

Автор книги: Владимир Торчилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Волосатики! Волосатики! – и, задохнувшись ужасом, истово перекрестил входную дверь, из-за которой на него успел еще недоуменно глянуть косоротый любитель Автандила...

Зачем я ходил к ним? Черт его знает! Похоже, мне просто нравилась эта молодежь, еще не нашедшая своего места в бурном жизненном водовороте того странного времени, но уже ясно выражавшая стремления и чувства...[37]37
  Вот вам и еще скрытая цитата. Это ведь из Островского. Который советский, а не купеческий. Как раз там матросу-революционеру Жухраю и «нравилась эта молодежь, еще не нашедшая...» и так далее. Чего только в голову за долгую жизнь не набьется. Да так, что не отделаться. Хорошо хоть, что вовремя вспомнил и остановился...


[Закрыть] Удивительно – вот прямо сейчас, пока я это пишу, возникает жутковато странное ощущение, что это пишу вовсе и не я, а словно бы чужой рукой из-за спины строчится на моей, извините, собственной бумаге – такое, понимаете ли, своеобразное письменное дежа вю... А может, и правда что-то похожее уже было и в памяти зацепилось – сам ведь чувствую, как все там внутри накопленное перепуталось за эти годы и встречи, так что лучше не гнаться за умственными периодами – вдруг чужие! – а притормозить, чтобы на своей козе в чужой калашный ряд не заехать... Так что скажу проще – мне с ними было забавно. Они смотрелись, как Гадасса, пока она еще не стала Эсфирью.[38]38
  А вот Библию подзабыл в волнениях советского времени. Как рассказывает книга Эсфирь, Гадасса, воспитанница своего дяди Мардохея, была выбрана царем Артаксерксом из многих прекрасных кандидаток, и стала под именем Эсфири его женой и мидо-персидской царицей, в качестве таковой сделала очень много добра для иудеев.


[Закрыть] Боже мой! А это-то откуда выплыло и что это, собственно, означает? Впрочем, хоть точно и не помню, но чувствую, что сказано совершенно точно, просто-таки в яблочко сказано, почему и настаиваю: вот именно, как не ставшая еще Эсфирью Гадасса! А по тогдашним неустойчивым временам, когда сегодня полковник, а завтра покойник, обнаружить нечто отличное от приевшихся каждодневных, но оттого не менее опасных реалий не только что служебного, но даже и личного существования – это значило найти хотя бы недолгую отдушину, отдохновение, забвение... или, наоборот, хоть на сколько вернуть воспоминание о совсем других, почти исчезнувших в разнообразных передергиваниях, подчистках и запретах днях, из которых я когда-то вышел и архетипическую память о которых отважно хранило мое подсознание... Эх, да что там говорить...

XV

Впрочем, всплеск судорожной активности автандилистов и их попыток пробиться к городу и миру или, наоборот, приблизить город и мир к себе длился не слишком долго. Как и само существование этого эфемерного объединения. Но исчез кружок не в силу самопроизвольного угасания, хотя тогда и оно представлялось мне не так уж чтобы стишком далеким. Нет, до естественной кончины дело не дошло, и падение автандилизма было окрашено неким даже интеллектуальным трагизмом. А повинным в нем, как, впрочем, и ответственным за его возникновение, вновь оказалось печатное слово...

Уже несколько месяцев прошло с момента моего знакомства с бруммелеподобным и его товарищами, и Москва, благополучно передрогшая слякотную зиму, готова была попрощаться и с весной и без остатка нырнуть в уже вовсю разогревавшее асфальт лето, когда я пришел на очередной четверг несколько ранее обычного и застал дома пока еще только одного хозяина. Он открыл мне дверь после значительного промедления и, совершенно сомнамбулически и даже не поздоровавшись, сразу же повернулся ко мне спиной и, еле переставляя ноги, побрел впереди меня по направлению к кружковской, то есть, извините, к своей комнате с видом человека буквально сию минуту потерпевшего полную жизненную катастрофу. Как сейчас помню, что, несмотря на мое естественное желание немедленно расшевелить его расспросами о чем-то несомненно произошедшем, мне пришлось пойти на поводу у другого не менее естественного, но на тот момент более сильного желания и на некоторое время задержаться, пардон, в туалете. Так что когда я, наконец, вошел в комнату, то увидел хозяина, безвольно растекшегося по почетно-гостевому мягкому стулу и смотревшего на окружающий мир истинным сентябрем...

Черт – не помню, вот, его имени... Как ведь странно: всю историю помню, хотя и не на все сто уверен, что она выстраивается под моим пером точь-в-точь в той же последовательности и в том же вербальном и вещественном обрамлении, как проистекала на самом деле – годы, они и есть годы, да к тому же и заполненные всякой далекой от автандильской поэзии всячиной, а не только одним эстетствованием на фоне постепенно дичающей Москвы, – а вот имя как щелоком вытравило! Да в общем-то, и что мне в его имени? В нем, что ли, дело? Нет, не так уж и плоха она, память, если не лезть к ней с неуместными требованиями, а постараться понять, что и зачем она делает. А она на мелочи не разменивается, особенно на расстоянии – большое, как кто-то совершенно справедливо заметил, видит, а без имен и дней недели – за исключением четверга, конечно, за исключением четверга вполне может и обойтись. Впрочем, это меня снова в какие-то дебри занесло... Но смотрел он, действительно, истинным сентябрем...

И держал в руках довольно толстую темно-синюю книгу, которая, как оказалось, и знаменовала собой конец кружка и даже конец самого Автандила, и уж, разумеется, конец этой так странно, из непонятно чего вспомнившейся мне истории.

– Ну, и что же случилось? – осторожно поинтересовался я с приличествующими случаю голосовыми модуляциями. Не произнося ни слова, он левой рукой протянул мне раскрытую книгу, а указательным пальцем ткнул куда-то в середину предлагавшейся моему вниманию страницы. Я принял том, пальцем заложил назначенное к прочтению место и по привычке глянул на обложку. С обложки смотрело на меня имя достаточно известного писателя, пользовавшегося тогда немалым весом и влиянием, но членам нашего кружка довольно чуждого. С учетом этого, мне пока что было неясно, что, собственно, могло так поразить и даже огорчить нашего старосту в тексте человека, от которого мы по определению не ожидали ничего, могущего попасть в унисон с нашими вкусами и пристрастиями. Правда, на обложке под именем автора было вытиснено слово «Дневники», и я вспомнил, что уже несколько раз слышал от окружающих именно об этих дневниках, в которых, по слухам, автор не только безжалостно расправился со многими литературными авторитетами текущего момента, но и свою собственную душу, равно как и интимную жизнь, вывернул на всеобщее обозрение с такими подробностями и такой неделикатностью, что у многих праздно любопытствующих аж дух захватило от описанных умелым пером мерзостей. Но опять же – причем тут мы?

Тем не менее, я стал читать предложенную моему вниманию страницу. Помню только смысл. А он был разом и забавен и трагичен – с чьей точки зрения посмотреть. Начиналась страница с того, что автор самым низким образом оценивал вкусы и интересы соотечественников в области культуры, с известными, на мой взгляд, основаниями упрекая окружающее его общество – то есть всех нас – в пошлости, убожестве, бескультурье... Ну, в общем, кто соображает что к чему, сам поймет. Но вот дальше в качестве яркого примера этой пошлости и бескультурья он называл тот факт – внимание! – что некоторое время назад он под именем невесть откуда забредшего в его голову Автандила за свой счет издал исключительно ради смеха книжонку навалянных им в дни пьяного загула каких-то ерундовых стишат, собираясь преподнести по экземпляру многочисленным своим собутыльникам и не менее многочисленным случайным подругам, но по какому-то издательскому недосмотру книга попала в продажу и, по его сведениям (с которыми, как вы сами понимаете, спорить не приходилось), стала чуть ли не знаменем некоего московского окололитературного кружка. Ну, и кем надо считать таких знатоков? – вопрошал автор.

XVI

Я не буду пересказывать дальнейшее. Каждый сам может себе легко представить, что происходило в кружковской комнате, куда постепенно стеклись все ожидавшиеся в тот вечер друзья Автандила. Воздух был полон ламентациями по поводу злодейского обмана, хотя каждый из них в течение долгого времени обманывался вполне добровольно и даже с радостью, чтобы не сказать – с восторгом. Но люди, готовые иногда расстаться с собственными иллюзиями добровольно, впадают в гнев и экзальтацию, если эти иллюзии отнимает у них кто-нибудь иной без их согласия и одобрения. И сильнее всего ударил по почитателям Автандила тот несомненный факт, что автором сплотивших их строчек был не некий скромный гений, беззаветно служивший завораживающим ритмам и пронзительным образам (аноним, как бы хорош он ни был, все же не пробуждает в окружающих такой злой зависти, как некто хорошо и каждодневно знакомый, кому нет и не может быть прощения даже за вполне заслуженную удачу) захотевший скрыть ото всех, включая и вполне бескорыстно восторженных читателей, тот факт, что он одинаково хорош во всем, что только может выделывать на белом листе бумаги не знающее устали стило. Ничего подобного – как неоспоримо следовало из принесенного моим потрясенным другом и дрожащим разом от печали и негодования голосом зачитанного на самом, безусловно, трагическом из собраний кружка автандилистов тома дневников, авторство «Звеньевой» и других почитаемых в кружке шедевров стихотворной формы и жизненного оптимизма принадлежало хорошо известному писателю, который олицетворял для кружковцев все, что они не желали принимать.

Они не любили как исторического, так и индивидуального пессимизма: они с уважением относились к самоанализу и анализу взглядов на мир и природу в их эстетически совершенном проявлении, но они не принимали углубленного изучения всяких низменных, и особенно физиологических проявлений человеческой природы. Они, затаив дыхание, выискивали аналогии между прекрасными дамами былого и разбрасывающей по пашне кукурузные початки – или как там еще ее сеют, эту кукурузу, – стройной механизаторшей или даже комбайнеркой, но они ни за что бы не стали говорить и – тем более! – писать на прочтение другим о женщине без трепета и пиетета. И я еще помнил, как один из автандильцев, заходясь от восторга и сочувствия, читал на очередной сходке случайно раскопанное им в груде, казалось бы, изжившей себя переводной литературы какое-то раннегюговское «Не смейте презирать ту женщину, что пала…», ну, и так далее, особенно напирая интонацией на то, что упомянутая дама «боролась и страдала», и даже, похоже, чувствуя себя до некоторой степени виноватым в ее проигранной борьбе и непреходящих страданиях.

А этот самый лже-Автандил из своего опубликованного и получившего самый широкий резонанс, вроде бы даже интимного, но одновременно и явно сбереженного для последующего опубликования, дневника представал не просто человеком, для которого заставлять женщин долго страдать, после того, как он решительно подавлял их сопротивление в короткой борьбе, было самым милым и ничего не стоящим делом!

Короче, несколько смрадный взгляд на жизнь, продемонстрированный автором, вызвал у автандильцев в его адрес не только эстетически обоснованное ими негодование, но вместе и искреннюю жалость по поводу того, как плохо и трудно живется человеку, который из экскурсии по прекрасному городу жизни привозит с собой только память о дурном – хотя и всем известном – запахе в уличных туалетах. В общем, поговорили о нем один раз и отодвинули от себя за ненадобностью и неприемлемостью. А тут оказывается, что именно этот отодвинутый по причине смрадности и создал насквозь лживую ауру своих подделок, на которую, как глупая форель на блесну, они клюнули с положенной неистовостью людей, ищущих в жизни и в поэзии прекрасного и романтического, но притом и внутренне непротиворечивого. И именно по поводу его неискренних, а значит, лишенных истинной красоты писаний они обмануто соглашались друг с другом, что как раз в них присутствуют те самые, когда-то упомянутые мной гармония, целостность и лучезарность, которые, как известно, и являются тремя качествами, потребными для появления такой дефицитной по нашим искореженным временам красоты. Какой до смертельной обиды лживый и издевательский маскарад!

Конец! Финита, так сказать, ля комедиа... Отламентировавшись, молча разошлись, и никого из них я больше никогда не встречал... А вот сейчас вспомнилось...

XVII

Теперь мне кажется, что сейчас я куда лучше понимаю их, чем тогда. Кто может их винить в том, что глумливая судьба, всегда норовящая вступить в конспиративный заговор с текущим временем, подбросила им на интеллектуальное пропитание странное варево из строго запрограммированной бдительной государственностью недообразованности, генетически доставшейся невесть от какого предка смутной тяги к собственной травке в противовес общественному силосу, случайного лидера с завораживающим бруммелевским белым шарфом на тощей шее, и еще более случайно попавшей с какого-то Богом забытого прилавка в руки белошарфовому пятидесятистраничной книжонки загадочного Автандила, написанной совсем другим и совсем для другого, – нарочно не придумаешь!

И, может быть, вся эта история вспомнилась мне именно сейчас, поскольку как раз я и выбран все той же судьбой, чтобы оставить времени хоть какое-нибудь известие о них. Да-да – я чувствую, что именно в этом все дело, а иначе, чем можно объяснить, что впервые за долгие дни и даже месяцы память моя оказалась в силах выстроить, а рука в силах записать столь длительную по моим нынешним силам историю? Может быть, точка в конце моего путаного повествования и есть последняя моя точка как в прямом, так и в переносном смысле? И мне, сделав назначенное, только и остается теперь откинуться в своем продавленном кресле и терпеливо ждать – и понимаю уже, что ждать остается все меньше и меньше, – пока не перемешаются все мои жизненные воспоминания в один ровный и серый без проблеска поток, —

 
и звеньевая с узким станом
склонится молча надо мной...
 

Или там по-другому было? Не с узким станом, а с еще каким-то? С пыльным, что ли? С пыльным станом? И действительно, как не запылиться стройному стану звеньевой, пока ударно и даже, в некотором смысле, самоотверженно трудится она, разбрасывая кукурузные зерна – да еще и квадратно-гнездовым методом! – в высушенную летним зноем и растрескавшуюся без надлежащей ирригации колхозную землю. Вот именно, так оно будет – и звеньевая с пыльным станом склонится молча... – да и что, собственно, еще говорить, когда все уже говорено-переговорено... и до конца страницы так немного осталось... ну и пусть себе хоть чуток белого будет, раз все так быстро вокруг темнеет... пыльным станом склонится молча надо мной...

И – нет меня. И их – нет... Но – были... Скорблю о тебе, брат мой Ионафан.[39]39
  Слова Давида из 2-й Царств: «Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской». Ионафан, сын Саула, друг Давида, неоднократно спасавший его от гнева своего отца и впоследствии вместе с Саулом и двумя братьями убитый филистимлянами. Уж не Давидом ли числит себя автор? Помните, как заканчивается фраза сия в плаче Давида?.. А как попадает автор к автандильцам? – Вот именно, он отказывается от поисков женских ласк в пользу поэтического вечера, где и встречает белошарфового!.. Но, главное, что снова нестыковка: про Эсфирь он, видите ли, подзабыл, а историю заканчивает словами Давида. Такого случайно не скажешь. А может, он вообще дурит нас, как хочет?.. А?..


[Закрыть]

1999–2000, Бостон

Маленькое послесловие с необходимыми пояснениями

Уважаемый читатель! Поскольку только что прочитанный тобой текст вышел из-под пера (а может быть, даже из-под принтера – кто их там, этих нынешних продвинутых старичков знает!) человека, безусловно, сильно не молодого и прилично перемешавшего в своей памяти события, имена, обстоятельства и даже пейзажи разных времен – да что там времен – эпох! – то вполне вероятно, что в некоторых местах что-то может показаться тебе незнакомым или непонятным, хотя общая канва повествования и смысл рассказанных событий от тебя, безусловно, не ускользнули. Но ведь автор-то (неважно, сознательно или бессознательно) начинил свой текст таким количеством непрямых и даже прямых (хотя и незакавыченных) цитат, отсылок, аллюзий, парафраз, намеков, не всегда разборчивых портретов и всего такого прочего, что вполне может оказаться небесполезным для лучшего понимания написанного, и жаль будет, если все это пройдет мимо твоего внимания. А посему мы и приводим ниже пояснения, долженствующие обратить твой мысленный взор на вещи пусть и не слишком значительные, но небезынтересные. Чтобы, так сказать, ничего не пропало... Не говоря уж о том, что однозначно определить, в какие же именно годы имела место быть рассказанная автором история, из самого рассказа положительно не представляется возможным, – все так перепуталось в бедной старой голове, что хотя канва событий и прослеживается, но, похоже, проходит через самые разные десятилетия нашей жизни. И не попробовать ли разобраться, что откуда... Ну, с Богом...