Текст книги "Ожидание старого учителя (Принцип Криницына - 3)"

Автор книги: Владимир Солодовников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Солодовников Владимир
Ожидание старого учителя (Принцип Криницына – 3)

Владимир Солодовников

ПРИНЦИП КРИНИЦИНА

Часть III

Ожидание старого учителя

Последний луч закатного солнца позолотил черепичную крышу небольшого старенького двухэтажного домика недалеко от центра города и скользнул к верхним этажам соседних высоток. Мы с городостью стоим в десятке шагов от фасада этого дома. Для нас, сотрудников частного детективного агентства "Поиск" и приглашенных гостей, это был не просто домик – это был офис! Мы прикупили здание, предназначавшееся, было, под снос, у Сергея Курочкина, удачливого бизнесмена, банкира и хорошего знакомого Валерия Русинова. Цена оказалась почти символической. По сути, мы заплатили лишь за стоимость земли, на которой и разместилось это строение. Оно, хотя и старое, ремонта требовало сравнительно небольшого: кое-где надо было перестелить паркет, заменить батареи отопления, ну, и – побелить-покрасить: Для всех этих работ мы наняли "своего" человека – Петра Николаевича Варенцова из села Ильинского, моего дальнего родственника. Дядя Петя – человек надежный, он халтурить не умеет. Мы с Валерием помогали ему, как могли: обои клеили, раствор цементный замешивали, кафельную плитку подносили мастеру. За неделю и управились, а дядю Петю не обидели: он, по крайней мере, был доволен. Осталась самая малость – укрепить табличку рядом с входной филенчатой дверью. Эту ответственную операцию мы поручили Егорию Васильевичу Попову, нашему "нештатнику". Егорий пока не решился оставить судебномедицинскую практику, надеясь получать свою долю от наших общих прибылей, оставаясь работать еще и на базе одной небольшой городской больницы. Главой "фирмы" оставался я – Иван Андреевич Криницин, бывший инженер, а теперь, волею Судьбы, частный детектив. Егорий Васильевич с пыхтеньем установил все же табличку шурупами и сполз с табурета, на котором стоял для увеличения роста. Фу-у.. Вот, теперь все готово! Первыми в наш офис вошли Петр Николаевич с супругой Нюрой, мы пригласили их на открытие и празднование этого знаменательного события из высочайшего к ним уважения. За ними вошли Егорий Васильевич с лаборанткой Леночкой. На Леночку Макрутину, работавшую лаборантом-гистологом в отделении у Егория Васильевича, у меня были определенные виды, а именно, хотелось перетащить ее в будущем работать в нашем офисе. А как же? – дело-то расширяется. Следом прошли Валерий Русинов и, ставший с недавних пор нашим общим приятелем, Кирпичников Александр Александрович, врач-психиатр. Сан Саныч оказал мне значительную услугу, растолковав суть моих ночных кошмаров. Как оказалось (с его точки зрения, с его, а не с моей), это у меня вовсе не кошмары были, а провидческие сны. Ну и ну! До сих пор не верится, что я во сне способен предвидеть ход расследований или какие-то необычайные события, которые еще только должны будут со мной или с кем-то из моих друзей и знакомых произойти. Я бы и хотел махнуть рукой на эти небылицы, да как, если Кирпичников самым, можно сказать, супернаучным образом проанализировал мои сны. Взять, хотя бы, мой ужасный кошмар – чудище, пожирающее еще нерасцветший бутон кактуса: Наконец, я и мой отец, археолог Криницин Андрей Петрович, завершили процессию. Мама вот моя, Зинаида Александровна Криницина, бывшая давно в разводе с Андреем Петровичем, отказалась присутствовать на столь знаменательном событии, сказавшись больной. Я ее понимаю: не болезнь тут причиной была, а мой отец, ее бывший муж. Но мне не хочется сегодня думать о грустном, да и вправду – событие-то какое! Мы заранее сдвинули два стола и накрыли их скатертью, столы сервировали Нюра и Леночка, им с подхалимажем подсоблял Егорий. Вечер в честь открытия офиса и начала новых совершенно потрясающих успехов открыл вступительным словом мой отец. Он начал скромно, но закончил на высокой ноте: -Я верю в вас, друзья мои. Я верю в то, что вы не забудете в вашей погоне за большими заработками маленьких и беззащитных людей, так ждущих помощи и защиты. И этот принцип: защита оскорбленных и униженных, – должен, на мой взгляд, главенствовать в деятельности вашего агентства. Все зааплодировали: это было правильно и целиком отвечало нашим интересам и характерам. Вино полилось рекой, закусок вскоре оказалось недостаточно, и их недостаток кое-кто компенсировал усиленным возлиянием алкоголя. Я имею в виду, прежде всего, Егория. После явно излишней дозы он вовсю приставал к Леночке с весьма откровенными предложениями. Я громко, нимало никого не стесняясь, остановил его приставания: -Леночка, а что бы тебе не пойти к нам секретаршей работать? С твоей фигуркой и многообещающими глазками ты смогла бы быть лицом нашей фирмы. -Я подумаю, – томно произнесла Леночка Макрутина. А вот Егорий обиделся, посчитав, что я посягнул на его собственность. Дело даже и не только в этом. Леночка слыла прекрасным лаборантом, и без нее лаборатория у Егория явно бы осиротела. Мое предложение, между прочим, поддержал Валерий. Но в отличие от меня, преследовавшего благородные цели вкупе с низменными (я как-то провел одну бурную ночь с Леночкой и вспоминал об этом с удовольствием, жаждя повторения), Валерий смотрел на Леночку серьезно и задумчиво. Я знал о том, что семейная жизнь у моего приятеля не сложилась, и искренне сочувствовал ему. Ну, если у Валеры с Леночкой образуется что-то серьезное, то я ради этого готов буду отмести все свои низменные чувства. Я даже мысленно поставил их рядом и искренне восхитился своим воображением: пара была бы замечательной. Я, видимо, тоже хватил лишнего, потому что неожиданно провозгласил: -В честь нашей удачливой деятельности в прошлом, настоящем и, я надеюсь, в будущем, предлагаю тост: за дружбу, верность и достоинство сотрудников детективного агентства "Поиск"! Кроме того, я предлагаю отметить наши успехи совместным недельным отпуском – походом на плоту по речке Черной, от села Ильинского и до устья речки. Сам поражаюсь – как такое могло прийти мне в голову? Удивительно, но мое предложение было встречено всеобщим восторгом, даже Леночкой, которая пока еще и не была членом нашего "братства". Она, насколько я мог заметить в этаком-то хмелю, тоже с некрываемым интересом поглядывала на Валерия. Интересное у меня наблюдение. На меня она за весь вечер не взглянула ни разу, я обиделся даже слегка – такого мужчину игнорировать! А одновременно порадовался взаимному их интересу. Ладно, у меня ведь ничего серьезного в отношении Леночки не было. Я страстно ждал свою пассию – Эдиту Лик. От нее не было ни слуху, ни духу уже – дай, Бог, памяти – более полугода! Уехала в Санкт-Петербург с обещанием самым серьезным, что после ее возвращения (через пять месяцев) мы поженимся. А сама уже более полугода в Питере (а может, и в другом каком месте) и даже весточки не подала. Наш торжественный банкет по случаю вселения в новое помещение и по случаю же "расширения штатов" закончился ближе к полуночи, веселы были все, и не хотелось расходиться. Первым ушел доктор Кирпичников, который перед уходом занятно рассказывал о своих встречах, своих больных и наблюдениях, интересных не только специалистам, но и прочей немедицинской публике. В частности, он высказал свое предположение, что у больных шизофренией начинают "мыслить" оба полушария головного мозга. Дескать, у нормальных людей интеллектуальные центры, такие, как центр письма, речи и др., находятся в каком-то одном полушарии, чаще в левом, а вот у больных шизофренией задействованы сразу оба полушария. Отсюда и раздвоение личности. Интересное явление! -Саша, это не твоя ли точка зрения?– спросил его Андрей Петрович. -Моя-с, – с легким смешком и несколько дурачась отметил Сан Саныч и продолжал, а вот еще наблюдение, связанное со сном: Один мой больной, очень в жизни своей человек порядочный и чрезвычайно одаренный, но ужасно неудачливый – а кто, позвольте спросить, у нас из простых людей удачливый-то уж больно будет? – обратился ко мне с таким вот страданием: Каждую ночь снился ему один и тот же сон о том, какой он знаменитый, удачливый и гениальный ученый. В каждую следующую ночь сон имел продолжение с того места, на котором закончился в ночь прошлую. Ну, и пусть бы себе, но в жизни реальной этот человек становился все более нервным и путался даже, представляясь иной раз коллегам, друзьям или просто едва знакомым людям, гениальным ученым:Ха-ха-ха: Он ведь неумышленно так представлялся, а сотрудники уже его в "шизики" зачислять стали. Вот и обратился ко мне с таким страданием. -Так Вы его, Александр Александрович, вылечили-с? – "подначился" к речи Кирпичникова мой отец. -А как же-с? Да: А вот и сынок Ваш, Андрей Петрович, как-то ко мне обратился со своим страданием по поводу снов. Но у него картина другая, сны у Ивана Андреевича, как порой бывает у людей одаренных в нашей непростой жизни, пророческие. Да-с! – и Александр по-учительски воздел вверх правую руку с торчащим указательным пальцем, настолько дурашливо при этом изрекая свои "истины", что несколько напоминал этим Акакия Акакьевича. Кирпичников мне нравился. Он был приятелем Егория Васильевича со студенческих лет. В минуты откровения Егорий нашептывал мне, что у Сан Саныча самого от общения с психическими больными и по складу своего характера тоже "сдвиг по фазе" серьезный намечается. А я так ничего подозрительного не замечал, да я-то не специалист в болезнях психики, как, впрочем, и в других болезнях. Но, повторюсь, мне Саша Кирпичников нравился. Резонер, конечно, но нравился. Да пусть себе глаголет – не по злобе ведь? – нет! Так вот, первым с вечеринки "по поводу" удалился, слегка пошатываясь, Кирпичников. За ним отправился Егорий: этот пошатывался изрядно. Ему я вызвал такси. Только навряд он домой поедет, не иначе к какой-то своей "прихехешнице" закатится, например, к Венерочке. У этой его Венеры задница была шире, чем баня у дяди Пети Варенцова. Так я однажды Егорию и высказал в сердцах, когда он пожаловался мне на периодически возникающую половую слабость, рассматривая при этом пристально свое малое мужское "достоинство". Горе луковое, а не Егорий! Прости меня, Господи! Чтоб той жирной Венерке удовольствие доставить, знаете – какое "достоинство" иметь надобно? И чего Егорий на нее "запал"? Нашел бы себе какую поплоше да посподручнее, так и сила мужская нерегулярностью бы не страдала. Мне-то Егорий говорил, что у него эта болезнь от переживаний и умственного перенапряжения, но Кирпичников, взявшийся, было, за лечение Егория, скоро махнул рукой: редкий случай абсолютно-неэффективного лечения в практике Сан Саныча. По мне, так, вся причина в слабости у Егория лежит в его бытовом пьянстве и в физическом несоответствии и неудобствии от соединения жирного брюха Егория Васильевичаи с необьятностью телес и задницы его пассии Венерочки. Криницин Андрей Петрович сам вызвал такси, чтобы отправиться домой, а с ним заодно и мы с четой Варенцовых увязались. Я уговорил Нюру и Петра Николаевича переночевать у меня, а уж наутро они домой отправятся. Варенцовы любезно согласились. Мы все уже уходили, как Валерий Русинов, слегка покраснев, попросил у меня ключи от офиса. Сам, дескать, закроет фирму. Но за его спиной, чуть поодаль, скромно потупившись, стояла лаборантка Леночка. Ну, и пусть себе остаются. А что остаются они не затем только, чтобы уборку со стола произвесть, а и с интимными планами, меня тоже только порадовало – дело это богоугодное, если по взаимному согласию и с дальним прицелом: "Плодитеся и размножайтеся:". Переночевать у меня? Да мы еще с Варенцовыми расположились на кухне в моей квартире хрущевского типа и славно посидели. Нюра пила только чай, веселила и печалила нас с дядей Петей своими рассказами о соседях и знакомых из села Ильинского. Мы-то с дядей Петей еще "добавили", но понемногу, хотя и часто, не злоупотребляя, однако, чтобы Нюру не сердить. -Зинаида у нас, соседка, рядом живет в Ильинском, так прямо горе у нее: Сынок у ней – Филя, а родила его Зина одиночкой, бросил ее ухажер, когда Зиночка еще беременной была. Рассказ Нюры изобиловал словечками, которые многим показались бы ненормативной лексикой. Я привык к сельскому и яркому, на мой взгляд, разговору Нюры и ее земляков, но не всем может глянуться простая русская речь, еще нередкая в сельской глубинке, и я в упрощенной форме попытаюсь выразить Нюрин рассказ: Зинаида рожала в муках, она всеми силами сдерживала крики и стоны, но боль пронизывала ее, а от крика становилось полегче: Лет пятнадцать, как Зинаида Груздева болела ревматизмом. Беременеть ей врачами было запрещено категорически, но она решилась родить для себя: муж ее, так себе и не муж, а сожитель, смазливый гулящий Николай, любитель выпить и потрепаться, на деле оказался и совсем ненадежным мужиком, и ко времени родов уж пару месяцев, как скрылся неизвестно куда. Поначалу Зинаида попыталась было его разыскивать, да отступилась. Чего разыскивать, если не хочет мужик с нею жить: насильно мил не будешь. По правде сказать, разговор у Зинаиды с Николаем состоялся, когда Зина уже беременная была. Николай просил ее сделать аборт любыми путями, а тогда обещался жить с Зинаидой и даже расписаться честь по чести в местном районном загсе. Зинаида уж и так его ублажала, и этак. Говорила, что ребеночек-то семью их только укрепит и радость великую принесет им, но Николай ни в какую не соглашался. А потом вдруг через какоето время, все больше молчать стал, вроде бы и согласился с доводами Зинаиды. А как Зинаиду в роддом на сохранение взяли, он и ушел: Не ушел – скрылся. Был он не местный житель, приехал на заработки в Ильинский лесхоз из города областного. Зина и не спрашивала его о других причинах приезда в Ильинское. А надо бы – чего бы это вдруг он в село-то из города громадного приехал, где и работы знатной было куда как больше? Это уж теперь она догадываться стала, что, видать, и в городе у него какие-то дела сердечные неудачные были, от которых он в село скрываться приехал. Оно и вообщето шила в мешке не утаишь, а на селе – тем более! Мать Зинкину, ныне покойную, да и Зину тоже, люди на селе все знали, как людей работящих и честных, а все равно разговоры помимо Зины шли всякие. Как увидали ее брюхатой, тем больше разговоров стало: как это Зина, значит, гулящая такая стала. Может, и не было бы у нее такого случая, чтобы нерасписанной жить с непутевым мужиком, каковым оказался Николай. Да ко времени их встречи осталась Зинаида сиротой совсем: умерла ее мать, Зоя Ивановна, не было и контроля, некому было присоветовать Зинаиде. В одном только она Николаю и была благодарна, что ушел неожиданно, без предупреждения, и тем избавил ее от излишних душевных мук. Да, к слову сказать, ушел бы он или не ушел, а рожать она решила твердо: так ей хотелось ребеночка. А уж поскольку решилась она на роды и врачей не послушалась, так рекомендовано было ей сделать кесарево сечение, чтобы разрешить ее от бремени без большой нагрузки на сердце. Несколько месяцев до родов она получала лекарства, потому как сердце ее стало давать сбои: на каждые два приличных сокращения было еще одно без очереди, а потом наступала гнетущая Зинаиду пауза, и это замирание сердца вызывало у нее жуткое ощущение страха смерти и тошноту. Лежа сейчас в ожидании родов на больничной койке с продавленной ослабевшей сеткой и проссанным слежавшимся матрацем, Зинаида то мечтала о том, как она будет нянчиться со своим ребеночком и как беззаветно будет любить его, то вдруг ее охватывал панический страх. А вдруг она умрет в родах, а ребеночек останется живой сиротой в чужих нелюбящих и неласковых руках? Лежит Зинаида, ждет то с тоскою, а то с тревожною радостью своей участи, а рядом на койке храпит роженица с огромным животом, расставив неприлично-широко свои ноги, согнутые в коленях. -Ей все нипочем,– с завистью подумала Зинаида. И вправду, соседка уж пятого собралась рожать, ей родить – что стакан воды выпить. Зинаиду что-то кольнуло внизу живота, потом стало изредка схватывать и потянуло "на низ", а под ягодицами стало неожиданно и неприятно мокро. От ощущения, что она обмочилась со страху, стало ей стыдно ужасно. Схваткообразные боли стали давать себя знать все чаще, и Зинаида вдруг четко и ясно осознала: то, чего она так ждала и так боялась, началось, начались роды. Она стала звать акушерку или нянечку, но и без того слабый ее голос заглушал храп соседки: как ни кричала Зинаида о помощи, но помощи все не было. "Вот ведь расхрапелась, скважина",– непривычно для себя зло опять подумала она о соседке. Акушерка пришла-таки: то ли крики Зинаиды услышала, то ли сама проведать рожениц шла, а как увидела, что меж ног у Зинаиды уж головка плода начала врезываться, так ее как ветром сдуло – мигом сбегала за врачом. Доставили Зину в родзал, и, понятное дело, кесарево сечение, рекомендованное докторами, делать уже было поздно. Зинаида рожала в муках, она всеми силами сдерживала крики и стоны, но боль пронизывала ее, а от крика становилась полегче. И потом она так устала сдерживать себя за такую еще короткую свою жизнь, что, наконец, напрочь забыла о своей выдержке и кричала, как Бог на душу положит: Что-то делали с Зинаидой врач и акушерка, но она ничего из их действий не ощущала. Слышала только, как врач, акушер-гинеколог Анна Ивановна с немецкой фамилией Кох, самыми распоследними словами "чехвостила" акушерку, молоденькую еще совсем, только что закончившую медучилище. Кох орала отборным благим матом: "Растудыт твою туды в душу мать:". Такого забористого мата Зинаида, не в парниковых условиях взращенная, и от самых ругливых мужиков в жизни своей не слыхивала. Кох – высокая, под два метра, женщина с не по-женски крепкими руками, сама белокурая, с лицом (когда ругалась) некрасивым, от злости – перекошенным. Схватки у Зинаиды, хоть ты тресни, совсем стали слабыми, а ребенок ни туда-ни сюда. Уж почти вылезшая мордашка, и без того нерозовая, и совсем синеть стала. Наложили Зинаиде на живот бинт широкий, а акушерка и нянечка под команды врача – ну давить на Зинкин живот в начале каждой слабой схватки. Акушерка Люба и нянечка Маня, стоя по бокам Зинаидиного живота, из сил выбились, помогая родиться ребеночку, но все без толку. Оттолкнула локтем в сердцах Анна Ивановна акушерку, сама вместе с Маней давить стала. А акушерке говорит еще: "Смотри, сопля, как давить надо". Акушерка была и вправду худенькая и бледная, в чем душа только держится. Ну, все, пошел, пошел, милый. Мальчик! Похлопали его тут и там, ожил, заверещал слабо поначалу, а потом закричал громко и басом. Понятное дело – мальчик он и есть мальчик! Кох как выслушала сердце у измученной Зинаиды, так и глаза вытаращила: куда и экстрасистолы делись! Ровнехонько сердце бьется, шум только, ну, а куда же шуму деться, если больна Зинаида ревматизмом уж пятнадцать лет и у нее порок сердца? -Молодец, Зиночка, сама родила, успокойся теперь, милая, – ласково шептала ей Анна Ивановна Кох,– все хорошо будет, даже без разрывов почти родила, а разрывы эти мы сейчас тебе так заштопаем, что ничего и не видно будет, хоть снова девочкой тебя сделаем. Зачарованно смотрит широко открытыми глазищами своими акушерка Любочка на работу Анны Ивановны, а у той проворно порхают ставшие вдруг нежными пальчики, зашивающие Зинкины разрывы. И Зинаида беззвучно плачет, хотя и не замечает этого, и Анна Ивановна плачет, и Люба-акушерка плачет, нянечка хлюпает носом, и новорожденный мальчишечка ревмя ревет. Но все – скорее от радости: кто осознанно, кто нет. А Люба, еще недавно оскорбленная доктором Кох, теперь смотрит на умелые ее руки с восхищением и почтением, с этой минуты и до конца своей жизни не забудет теперь она своего доктора, любимого своего доктора Анну Ивановну, она теперь для Любы – не то доктор, не то божество. -Ну, как тебе акушерство с приложениями, небось, это первое твое дежурство? Эх, сама-то дитя еще. Ты извини меня за грубость, милая, всякое, знаешь ли, бывает. Ребенок как? -Ой, Анна Ивановна, заячья губа у него, а сам беленький, хорошенький. -Заячья губа – это плохо, но зашьем, все будет нормально, если только дело в заячьей губе: Удивительное дело: успокоенная Анна Ивановна с лицом прекрасным и усталым, смотрела широко раскрытыми голубыми с лукавинкой глазами. Господи, как же переменчивы люди! А через пару дней старый уже хирург Пал Палыч сшил разошедшиеся половинки верхней губы у Зинаидиного младенца. Анна Ивановна была первой, кто оценил творчество Пал Палыча. Глянула и слегка обомлела: -Палыч, ты что же, пень старый, с похмела был, никак? Что же ты губу-то неровно сшил? Верхняя губа у мальчонки и вправду была сшита неровно, выглядела она ломаной линией, то есть, левая половинка была выше правой, и в этом открышемся уголочке видна была розовая десна. Палыч и сам пригляделся с одного бока да с другого, разглядел, конечно, свой грех, но виду особого не подал. -Если и есть немного чего не так, то со временем затянется. А Зинаиде уж и не терпелось покормить своего малыша. Ребеночку, видать, больно было пока сосать грудь, но с голодухи он пил и причмокивал, только излишки молочка тоненьким ручейком стекали на полную Зинкину грудь из слегка раззявленного его ротика. В палате, где после родов лежала Зинаида, было еще три родильницы. Каждая из них вслух расхваливала своего ребеночка, а втайне, исподтишка, приглядывала за соседскими и в чем-то нет-нет да завидовала кому-то из них. Только Зинкиному ребенку никто не завидовал в виду его, значит, уродства. Толстая женщина, что не давала Зинаиде думу думать перед родами своим мощным храпом, была в одной с Зиной палате, теперь толстой она не выглядела и оказалась, к тому же, развеселой собеседницей. Всем она представилась Катериной, но Зинаиду она сразу особо отметила и с ней только и общалась в любую свободную минуту, а свободных минут пока у них хватало. А вот что будет, как выпишут, какие проблемы встанут перед Зиной – Бог знает. Думать было о чем. Зина уж года два, как была сиротинушкой: отца своего она помнила хорошо, только и всего, а задавило его бревном на лесоповале, когда Зинаида еще малышкой была. Мама ее, бедная да работящая, всю жизнь на Зину свою положившая, умерла от рака уж почти что два года тому назад. Зинаида и десятилетку закончила, даже, как говорил ей учитель математики, ее классный руководитель, Александр Максимович Заботин, хорошо училась и место ей в институте, но учиться не пришлось. Причины самые что ни на есть простые: средств для учебы не было, да и мать ее, к тому времени уже болевшая, требовала к себе ухода. Так мечта ее и осталась только лишь мечтой. Да и у самой Зинаиды здоровье было некрепкое. Домик у них небольшой, он остался Зинаиде от матери в наследство, да огород, где они с матерью высаживали в основном картошку – вот и все богатство. Перед родами Зинаида работала лаборанткой в школе, куда устроил ее все тот же сердобольный Заботин. Зарплата в школе и у учителей не ахти какая большая, а у лаборанта какие деньги? Теперь, когда у Зины появился малыш, надо было думать о пропитании. Родственников в Ильинском у Зинаиды не осталось, близкая знакомая, даже и родня какая-то дальняя баба Настя из деревни Выселки, да в городе областном сестра живет с мужем и двумя их детьми. Муж у сестры мужик мастеровой, но изрядно пьющий. И приходилось рассчитывать лишь на себя. И потекла жизнь: И трудно было: И сердце прибаливало, и мальчишка рос шаловливым, озорным, да еще и, как выяснилось однажды, вороватый. С небольших-то доходов Зинаиды стал Филя приворовывать у матери то пять копеек, то десять. Иной раз, при удобном случае, и рубль украсть мог. Поначалу-то Зина и не замечала, но впосдедствии, когда стали и рубли исчезать из дома, где они только вдвоем с Филей и жили, вывело это ее из душевного равновесия окончательно. -Не ты ли деньги у матери своей, из семьи своей крадешь, мерзавец несравненный? И не оправдывайся, некому ведь больше. Что же ты так к матери своей болезной да любящей этак относишься? Люблю ведь тебя, вона – в каких муках тебя выродить сподобилась, – уже заплакала, не выдержав напряженности момента, Зинаида, а затем и вконец разрыдалась в голос. Филя испугался не обвинения, а того, что в рыданиях и страдании мамка его умрет, потому – сердцем больная. И он сам, не в силах сдерживаться, зарыдал, упав на пол перед Зинаидой и прося прощения, что никогда больше не украдет у нее и копейки. А вырастет вот, да и будет ее кормить и холить. Мать уж сама-то за Филю испугалась: как бы умом парень не тронулся от этакого переживания. И как отрубило! – не стал больше Филька ни воровать, ни озоровать. Учился остатние годы в школе отлично, а учителя на его талант только что не молились. Поступил Филя в медицинский институт, да только исключили его с первого еще курса за безобразную выходку. Чистил с другими студентами на анатомии кости для учебного процесса, выносили их для просушки на крышу пятиэтажного учебного корпуса, а Филя возьми да и брось вниз одну косточку (и небольшую косточку-то – бедренную, одну только). Косточка та на голову профессору случайно и упала. И надо было ему, профессору, то есть, не ко времени туточки проходить! Профессора – в больницу с сотрясением, а Филю – хорошо не в тюрьму, а в армию. -Это я к чему все вам рассказываю? – девушка ведь у Фили, что из деревни Березовка, в нехорошую компанию в вашем городе попала, а Филя, поди, прознал все о ней. Как бы чего не случи-илося! Очень убивается Зинаида и за Филю, и за девушку его, Вику. В городе вашем поступала в медицинский институт, да по конкурсу не прошла. Без экзаменов ее в медицинское училище и приняли, а там на безденежье-то (какие у родителей в деревне доходы?) и попала она в эту нехорошую компанию. Рассказала нам Нюра такую печальную историю и замолчала, подперев ладошкой усталое свое лицо. Я Нюру очень хорошо понимаю. Это редко у кого такое сердце есть, что чужое горе за свое принимает. До утра уж и немного времени осталось, как мы, наконец, улеглись. Дуська, моя кошка, скорее всего – абиссинской породы, улеглась у меня в ногах. Меня-то она любит и даже обожает, но паров алкогольных не выносит на дух. Был бы я трезв, так она улеглась бы на моей подушке, поближе к моему лицу, чтобы чувствовать мое дыхание. Не кошка у меня, прямо-таки, а человек в кошачьем обличье. Все понимает. Только вот не уберег я ее, видать. Животик у кошечки моей растет не по дням, а по часам. Вот ведь заботушки у меня будет! – с котятами-ребятами! Я засыпал, когда вдруг ни с того, ни с сего мне остро вспомнился рассказ Нюры про Зинаиду и ее сына, Фильку. С чего бы это? – но тревожно стало на сердце. И спал я тревожно:

***

–Ты пошутил или всерьез этакое "отмочил" насчет отпуска и похода на плоту? – с раздуминкой какой-то, какой я у него раньше не замечал, начал свой разговор Валерий Русинов, придя на работу часам этак к трем пополудни. – Это я к тому, что был бы не против прогулки по речке. -Ты что же, и Леночку собираешься с собой взять? Это я к тому, что на плоту и я был бы непрочь пройти вдоль да по речке. -Леночка, как я понял, женщина неплохая, но мне надо подумать. Еще раз ошибаться не хочется. Вот плот и был бы кстати. Да еще на природе! Вань, а ты с Леночкой ничего такого не: -Не-е-ет: Я, знаете, даже растерялся от такого. Скажешь правду – навредишь еще обоим. Черт с ним, промолчу пока. А там видно будет. Ну, а что плохого сделала Леночка, проколабродив со мной единую только ноченьку? Женщина она была свободная, Валерия до того не знала. -Нет, Леночка пока пусть в городе без меня побудет. И тоже подумает, – проговорил Валера, а я, знаете, с облегчением выдохнул: зачем еще на плоту "двуполость" устраивать? При нынешних отношениях Валерия и Леночки присутствие последней было, пожалуй, пока преждевременно. Как выясняется, идея была неплоха, даже несмотря на то, что пришла спьяну. Чем плохо – пройтись на плоту по речке, а заодно и порыбачить. И отдых необходим ведь. А природа какова по берегам! Дня два на строительство плота, еще дней пять-семь – на сам поход. Пока Егорий и Валерий строят плот, я помогу Варенцовым с сенокосом. Сенокос ведь! – я обожаю эту пору, пору сенокосную, земляничную, пору белых грибовколосовиков. А черники по ельничку да березнячку! Насобираем, а Нюра нам пирог с черникой напечет. И с рыбкой свежей! Можно плюнуть на рыбнадзор и "ухватить" немного стерлядки. Река Черная нынче чистая, как никогда раньше, промышленности в области никакой нет, водичка в реке прозрачная, без химических примесей. Вот и завелась в неисчислимом количестве стерлядь. Об этом мало еще пока кто знает, а если бы знали, так переглушили, поотравили бы ее всю браконьеры из города. А я знаю, но никогда много ее не выловлю, а ровно столько, сколько на пирог надо. Мне могут сказать: "Ты что же, изверг, стерлядь – да на пироги! Схвати одну хоть стерлядочку на уху – да и ладно!". Это кто такой умный? – я ведь один раз только в год и ловлю – а вы? Пирогов наедимся, самогонки с дядей Петей выпьем, в бане напаримся. Чем не отдых? -Ладно, собирайся. Егория предупреди только. Что брать с собой – знаешь, моряк хренов? -Знаю, к вечеру буду готов, – ответил Русинов. К вечеру, так к вечеру. А до вечера – три часа. Тогда – по домам. Все необходимые вещи я собрал: топор, нож охотничий, прикупил в магазине, что рядом с домом, два блока сигарет "Ростов", фотоаппаратуру взял. У меня сейчас есть цифровая фотокамера, укупил ее за пятьсот "баксов". Но я взял с собой и обычную, и цифровую. Качество съемки фотокамерой Nikon на хорошую фотопленку ни с чем несравнимо. А через мой широкоугольничек да телевичок фотографии для обоев к рабочему столу компьютера будут сногсшибательные.

***

Мы с Егорием сидели спереди, сзади Валерий баюкал мою кошку. Я не ожидал, что на этот раз она так беспокойно поведет себя во время поездки. Чего бы ей беспокоиться? – дорога известная, машина – тоже. Все из моих приятелей – и ее приятели. К Егорию Дуська относится, правда, весьма придирчиво: прежде, чем пойти к нему на руки, она самым тщательным образом обнюхивает его. Если Егорий пьян, так фыркнет и уйдет. Вот Валерий, видимо, почесал Дуське ее располневшее брюшко, на что Дуська в ответ мяукнула коротко и, решительно поднявшись с колен моего приятеля, вскарабкалась тому по животу и далее – по груди, шлепнула лапой Валерия по физиономии, сделала паузу и еще раз шлепнула. Когти, правда, не выпускала. Затем так же, преспокойно уже, спустилась Русинову на колени и вновь улеглась. Васильич поерзал-поерзал, включил-таки радиоприемник. Одна из местных радиостанций передавала музыку из французских кинофильмов. Мы не спеша ехали – а куда спешить? Мы ведь в отпуске. Сенокос с завтрашнего дня: утром женщины и мужики с косами выйдут на широченную луговину, что раскинулась рядом с речкой. Погода бы не подвела. Вот музыка была неожиданно прервана, и дикторша приятным, но напряженным голосом сообщила: -Передаем экстренное сообщение: Вчера вечером, как сообщают наши проверенные источники, из воинской части, расквартированной:, самовольно, с табельным оружием – автоматом Калашникова и двумя рожками патронов – покинул расположение воинской части сержант срочной службы Филипп Груздев. Мы попытались взять интервью у командира воинской части полковника Иванова Сергея Федоровича, он сначала категорически отказался давать интервью, но затем коротко проинформировал нашего корреспондента о том, что сержант Груздев характеризуется как исполнительный и дисциплинированный молодой человек, сильный и волевой, исключительно честный. Причина, по которой он мог покинуть расположение части самовольно, пока не ясна. Но известно, что незадолго до своего поступка он получил письмо от девушки, после чего был молчалив, задумчив, не вступал в контакт с товарищами. В настоящее время силами спецподразделений министерства обороны и министерства внутренних дел проводятся активные розыскные мероприятия по поиску дезертира. М-мда-а: Вот это – номер! А Нюра-то была права – случилась беда. Что же там за ситуация такая с его, Филиппа то есть, девушкой, что из-за этого надо было из части дезертировать? И что это за "плохая компания", в которую Вика попала? Взрослая ведь дувушка – в какую еще компанию можно насильно вовлечь взрослую девчонку, если она сама в эту "плохую компанию" идти не хочет? Я вздохнул тяжело: жаль мне и Зинаиду, о которой так трогательно рассказывала накануне Нюра, да и обоих молодых людей жаль. Так неприятно тронувшее меня сообщение по радио закончилось, и вновь заиграла музыка, вот под эту музыку мы и прикатили в село Ильинское. Солнце клонилось к закату. Во дворе своего дома Петр Николаевич отбивал косы на недлинном куске железнодорожного рельса. Это был его час: к занятию этому дядя Петя не допускал никого. Да и не только во дворе Варенцовых, а во многих дворах села Ильинского раздавались в этот вечер короткие постукивания. Отбивали косы и там, готовясь к завтрашнему выходу на сенокос. Мужики и бабы с утра, видать, судачили о том, какова трава, да будет ли ведренная погода? – не испортили бы сенокосную пору дожди. И времени-то на сенокос всего надо – пару недель. У Петра Николаевича косы старые, еще советские, косовища были длинные, не в пример нынешним. Да и сталь у старых кос куда как лучше, чем у тех, которыми нынче в сельмаге торгуют. -Ваня приехал, – с радостью неподдельной и искренней воскликнул Петр Николаевич, увидев меня. – И Валерий, и Егорий пожаловали. Проходите же, будьте как дома. Из дому выскочила Нюра. И она была искренне рада нашему приезду. -Здравствуйте-здравствуйте! Кошечку, Ваня, давай мне. Я ее молочком сейчас парным напою. Иди ко мне, Дусенька, иди, моя красавица. Дуська замурлыкала от удовольствия. Доброту моя кошка чует за версту. -Решились-таки на поход на плоту? – спросил дядя Петя. -Решились. Егорий вот с Валерием плот мастерить пока будут, а я вам с сенокосом помогать буду. Готовь и мне косу. Ночевать мы решили с приятелями на берегу речки, рядышком с участком на лугу, где утром я с Варенцовыми траву косить буду. Нюра отговаривала нас, дескать, ночуйте в доме, от силы – на сеновале. Но мы были непреклонны: поставим палатку, разведем костер, посидим-пообщаемся. Оставив автомашину во дворе у Варенцовых, мы пешком отправились к реке, а идтито всего ничего – с километр, пожалуй. Уже смеркаться начало, как мы остановились на пологом песчаном берегу речки Черной, поросшим кое-где ивняком и черемухой. Напротив нас, на противоположном берегу, темнел лес, загадочный, замерший на ночь. -Егорий, ты собери сушняк и занимайся костром. А мы с Валерой палатку поставим. -С бредешком пройдемся? Ушицы бы сварили, однако. -Сварим-сварим, ты костер готовь. За этим трепом я не переставал думать о Филе, девушке его – Вике. По приезде мы перекинулись парой слов с Нюрой о дезертирстве Филиппа. Для нас было очевидно, что Филя оставил свою часть не случайно, а связан его побег с Викой. Как же мне помочь этим ребятам, ума не приложу. Межде прочим, я как-то видел мать Фили – Зинаиду. Знаете, это была стройная, темноволосая женщина, ходила медленно, плавной какой-то походкой, как лебедушка плыла. А лицо у нее, как у многих женщин с хроническими болезнями – "лик мадонны" это, вот что: матовость кожи, удлиненный овал лица, глаза крупные, усталые, с поволокой, но смотрят проникновенно, всепонимающе. Мне понятен такой взгляд, взгляд человека, знающего о скором уже и печальном исходе своей жизни, взгляд человека, живущего на свете исключительно для исполнения долга, в данном случае – материнского. Говорят: в чем и душа у человека держится? – материнским долгом и держалась. Мы прошлись с Валерием бреднем у берега, один раз и зашли, а поймали рыбы столько, что на уху – с избытком: здесь и пескари, с десяток окуней, язи крупненькие да несколько линей. С ведро поймали! – ну, и рыбалка! Егорий бегал по берегу в ожидании улова, как мальчишка, покрикивал, рыбу нам распугивая. Кабы он не был нам приятелем, так отлупили бы мы его, как пить дать – отлупили бы. Нам светила луна, лунная дорожка на речной глади – почти не колеблется, так незаметно течение. Уха почти готова была, распространяя вокруг чудные ароматы, а Егорий, выпив водки, рассказал нам очередную байку из своей богатой событиями жизни: -Эту историю мне рассказал мой коллега. Он закончил медицинский институт в Казахстане, работает сейчас в нашем городе. Как-то по служебной надобности он посетил город, где когда-то учился, и встретил неожиданно старую свою знакомую: Санитарку морга областного бюро судебно-медицинской экспертизы все звали просто тетя Паня: и преподаватели, и эксперты, студенты и интерны местного медицинского института. Тетя Паня лет двадцать с лишком работала санитаркой, а приехала в Казахстан по комсомольской путевке для поднятия целины. Целинные земли ей поднимать не довелось, а оказалась она в областном городе и стала работать в морге санитаркой. Работу свою на то время, как мой коллега был студентом, она знала уже прекрасно. Эксперты лишь стояли да записывали изменения тканей и органов при наружном и внутреннем исследовании трупа, а всю техническую работу выполняла тетя Паня, и не было такого анатомического ли образования, приема ли технического по вскрытию, какой Пане был неизвестен: учителя у нее, видать, в прошлом были прекрасные. У санитарки и сейчас велика ли зарплата, а в советские времена зарплата и вообще была – мизер. Но тетя Паня, впрочем, как и все санитарки морга, подрабатывала тем, что проводила туалет, уборку трупов, а также и одевала их, снаряжая к погребению. Много-немного, но хоть по трояку, по пятерке коллектив санитарок выручал почти с каждого покойника. На жизнь ей хватало, но и только. Собирала она все эти трудом заработанные денежные бумажки настойчиво и кропотлитво, откладывая излишки в сберкассу. Какая у нее была цель, зачем она копила? – откуда узнать? А зачем сейчас миллионеры новоявленные копят и копят свои миллионы? Затем, видимо, и она копила. Только много с такой работы не накопишь, либо копить надо очень долго. Как-то в один из дней тетя Паня уже собиралась с работы домой: порядок навела, полы везде вымыла, приготовила все необходимое для завтрашней работы экспертов. В морге уже никого из сотрудников, кроме нее, не было, она уже и оделась, доставала ключи из старенькой своей сумочки, как в дверь настойчиво позвонили. Тетя Паня выглянула в окошко и увидела небольшой грузовичок и нескольких милиционеров, остановившихся у входной двери для выгрузки покойника. Санитарка обозлилась неожиданно на милиционеров, что не вовремя ее побеспокоили и прервали ее мечты о том, как она проведет остаток дня, куда пойдет, что купит: Но дверь открыла и впустила доставивших на вскрытие мертвеца. Покойницей оказалась совсем махонькая и худая до невозможности старуха, лицо у нее было сморщено, как губка, и всего-то было с кулачок, рот беззубый и ввалившийся. Что на ней было надето – не поддается описанию, тряпье какое-то засаленное и вонючее невообразимо. Пазуха только у нее подозрительно сильно оттопыривалась, но внимания на это поначалу никто не обратил. Все, в том числе и санитарка, от одного вида и запаха, исходящего от старушки, брезгливо воротили носы. Тетя Паня сердито буркнула на сержантика, что стоял рядом с ней: "Ты чего стоишь тут, поднимай "мазурика" на стол. Мне ли, бабе, этим заниматься, наподымала тут за день всяких, поясница совсем отнимается. Не было у вас другого времени старуху эту вонючую привезти?". Сержант на окрики тети Пани, как часто приезжавший и знавший ее скверный характер, ни единым словом не ответил, а молча и с готовностью стал выполнять Панино предписание. Труп закинули на стол, а санитарка в сердцах хватанула покойницу за грязную рванину на груди. Что тут вдруг сталось! Из-за пазухи стали вываливаться многие денежные бумажки: и трояки, и рубли смятые и грязные, пятерки, червонцы, – и долго они валились... "С ума сойти!", – только и промолвила санитарка. А что делать? Пане – что делать? А милиционерам что оставалось делать? Ведь любой из них, как если бы без свидетелей, так в молчаливом ажиотаже деньги бы эти собрал, жить бы стал всю оставшуюся жизнь, как самый богатый богач. А свидетелей много (да еще в то советское время), значит, надо было честно все деньги описывать и сдавать куда следует: Все подсчитали, описали. Говорили, что там много больше ста тысяч было. С Паней случился настоящий припадок. Это же надо было такому случаю приключиться, такому, что один раз на всю жизнь приключается, а тетя Паня собственноручно себе такое вымудрила! Подождать не могла, пока милиция уйдет! Подожди, да и возьми, вот они твои денежки. Нет, уже не твои, Паня, а деньги эти – государственные! Потом уж всем, да и коллеге моему тоже, стало известно, что бабка эта мертвая при жизни едва не с малых лет обхаживала центральный рынок города и собирала бутылки. За свои деньги к старости уж и не покупала ничего, а если поесть – так кусочек какой лакомый или скоромный всегда на рынке найти можно, а если даже и алкогольного чего выпить захочется, так остатки из валявшихся бутылок допьет, а пустую бутылку в клеенчатую свою грязную сумку и положит. Опять, значит, копейка какая-никакая. Так-то вот бабка эта всю жизнь с утра до вечера и без выходных и проходила по рынку да ближайшей округе, став едва не миллионером к исходу своей жизни, ходила, никто и внимания на нее не обращал, а она медленно все закоулочки обходила за прибытками своими, тихо что-то себе напевая беззубым ввалившимся ртом. Тетя Паня в этот же вечер доставлена была машиной скорой медицинской помощи в терапевтическую клинику с жутким гипертоническим кризом, едва не закончившимся отеком легких, дня два или три она была парализована, затем стало ей вроде бы полегче, но молчала только. Выписали ее, притихшую, будто забитую какую, через месяц из терапевтической клиники. Еще с месяц она находилась дома, а только родственники, что с ней жили, и соседи замечать стали, что она как-то стала вдруг с собой о чем-то тихо разговаривать, людей, знакомых до того, и родственников узнавать перестала. И поступила она уже в психиатрическую больницу, где приговор ей был по истечении длительного за ней наблюдения – шизофрения: Много уж и лет пролетело, но оказался коллега в этом казахстанском городе по служебной необходимости, зашел и на центральный рынок, где жизнь била ключом, товаров было великое множество, рыночные отношения сказываются, знаете:И вдруг, среди множества людей, мой приятель заметил маленькую сморщенную и сгорбленную старушонку в грязной засаленной одежде, на голове у нее была не менее грязная вязаная шапочка с узенькими тесемками, завязанными бантиком под подбородком. Она несла в одной руке клеенчатую сумку с бутылками. Он бы не узнал, пожалуй, тетю Паню, если бы не особенности ее походки: она и сейчас, и в те, теперь уже далекие времена, прихрамывала заметно, загребая правой, слегка укороченной, ногой, отчего переваливалась с ноги на ногу по-утиному. Приятель пригляделся тогда и вспомнил тетю Паню. Она пристально всматривалась по рыночным уголочкам и заплеванной земле в поисках бутылок, что-то тихо себе напевая из старого советского репертуара. Внимания на нее никто не обращал, да она и не мешала никому. Пройдя мимо, и он уж, было, о ней забыл, но вдруг пронзила его неожиданная мысль: а чего это у тети Пани так плотно кпереди оттопыривается запазушник? Мы с интересом слушали Васильича. Рассказывать он был мастер, что и говорить. -А приятель твой не испытывал желания заглянуть в запазушник? – спросил его Русинов. -Не поверишь, но интересно ему было, да решил он: пусть себе бабка живет со своей манией. Но какова Паня? Только я сам не верю, что диагноз шизофрении, поставленный психиатрами, был точным. Ну: психоз, да, пожалуй, но – не шизофрения. Уха, между тем, сварилась, и мы уже разливали ее по большим эмалированным блюдам, как рядом с костром неожиданно для всех нас возникла из темноты фигура высокого человека в длинном, до пят, плаще и в шляпе. Мы даже испугались немного от неожиданного появления этого человека. Валерий даже вскочил на ноги, но я тут же его успокоил, так как узнал в неожиданно появившемся человеке старого учителя математики Александра Максимовича Заботина. Это моих приятелей могло удивить, что такой старик мог по ночам бродить по берегу реки, по лугу в одиночестве. А я его знал немного, знал о его чудачествах и нелегкой жизни, что была у него за плечами, и не удивился. Не удивился и представил ему моих товарищей. -Присаживайтесь к огню, Александр Макимович. А чего Вы по ночам одиноко бродите? – спросил его Валерий. -Ночами я и вообще ходить люблю, потому – мыслям простор, а мысли мои никому и так-то не мешают, а ночью – тем более, – скорее пошутил, чем утвердительно продекларировал, Александр Максимович. – Это, Ваня, все твои проверенные товарищи, как и ты – детективы? -Да-да, Александр Максимович, при них Вы можете говорить все, о чем мне сказать пожелаете. -Я был у Варенцовых, а вас уж не застал, так решил, что найду у речки. Покос где у Варенцовых, я знал, ну, думаю, и вас отыщу. Ты, Ваня, как я понял, о Филиппе Груздеве знаешь кое-что? А я, вот, о Вике, Виктории, тебе рассказать хочу. Была она у меня три дня тому назад. Я ее знаю хорошо, училась она у меня. Вика Кузнецова прекрасно училась, и я был уверен, что поступит она на медицинский факультет. А кому поступать, если не таким способным ученикам? В отличие, как я заметил, от городских, сельские парни и девушки чаще цельность душевную сохраняют. Из них потом не то специалисты, а и Человеки прекрасные вырастают. Уехала Вика поступать да по конкурсу и не прошла. Но не растерялась, а пошла в медицинское училище. А чтобы на жизнь хватало, она по ночам дежурства санитаркой взяла на станции скорой медицинской помощи. Сумка там медицинская тяжелая, так по ней как раз – девчонка она крепкая. Директор училища хватом тем еще оказался. Девочек, что постройнее и покрасивее, просил (а то и приказывал, мне почем теперь знать?), выступать с музыкальными и прочими номерами в отеле, в ночном варьете. Да все нагишом норовил их там выставлять. Не сам, конечно, а через подручных заказчиков. Деньги, видать, директору шли какие. А с варьете, понятное дело, девочек забирали на развлечения тузы денежные. Вика не соглашалась на это позорное действо, парень ведь у нее – Филя Груздев, а она ждала его из армии, любила: -Вы, Александр Максимович, ушицы-то, ушицы – попробуйте. Стопочку опять же примите вот, – прервал Заботина Егорий Васильевич. -Стопочку приму, а вот есть не хочу,– ответил старый учитель, выпил поданную стопку водки, не поморщившись, и продолжил свой рассказ. – Так из озорства, а, может, и грубо как, затолкали Вику в автомобиль, да и свезли к большому начальнику в какой-то дом загородный. Она точно не видела – куда именно, но, по некоторым признакам, определила, что, вроде бы, в нашу сторону. Там и изнасиловал ее мужчина видный и пожилой какой-то. Предварительно ее чем-то укололи, и не чувствовала Вика физической боли. Наутро отвезли ее домой, в город. Там уж и приключился у нее душевный срыв. Чем-то ведь еще укололи так, что ломота во всем теле у нее стала приключаться. Так на станции скорой помощи какой-то сердобольный паренек ее еще раз уколол каким-то лекарством. Мне она сказала, что, вроде, морфием. С тех самых пор стало ей все нипочем, потому – колоться стала регулярно. Помощником ей в этом был все тот же паренек из станции скорой помощи. И совсем девка пропадать стала, героин уж в ее "рационе" появился. Видать по всему, что написала обо всем Виктория Филиппу. Не могу ее упрекать в этом: дело у них серьезное – любовь. Так кому, как не любимому человеку, о беде поведать? Спохватилась только вовремя да приехала в деревню Березовку, ко мне и обратилась за советом. Как, значит, ей быть? А тут еще история эта с Филей. Завертелось все не на шутку. Александр Максимович еще "принял" немного, помолчал, а все ждали продолжения рассказа. -Я к тебе, Ваня, ехать в город собрался на завтра-послезавтра, а тут – ты сам здесь. Уж подсоби, как сможешь. Жалко ведь детей-то. Кто с Филей по совести теперь разбираться станет? А с Викой как быть? – ведь это наркомания у нее? Я Вику как увидел – удивился прямо на нее: была девушка справная да красивая, румянец во всю щеку, глаза блестят. Чертенята в глазах прыгали веселенькие, а теперь – не узнать девку: худенькая, бледная вся из себя. Глаза все также большие, только тусклые и безжизненные. Погибла девочка. -Вику постараемся найти. Созвонимся с доктором знакомым в городе. Он найдет и попробует помочь. Александр Кирпичников, слыхали, может? Он в городе известная личность, многие болезни неизлечимые вылечивает, какие и профессора иные вылечить не могут. А с Филиппом – не знаю, что и сказать. Постараемся помочь, но там – как знать: Валерий вот Русинов многих прокурорских и судебных личностей знает. Не уговорами, так деньгами постараемся взять их. А что делать? – не мы первые взятки даем. Нас к этому всех надолго, видать, приучили. Для благого дела ведь. Иначе, пропадет парень. -А вы когда отплываете? Я на берегу вас ожидать буду. А тебе, Ваня, я кое-какие свои записи, что за многие годы накопил, передать хочу. Самому мне они уже ни к чему, людям в это время будут, пожалуй, неинтересны. А ты, может статься, что-то любопытное для себя отыщешь. Вот на берегу и передам. Так когда ждать-то? -А уж теперь через сутки, считайте. Даже и не знаю теперь, как плыть с таким "грузом". Все мысли о том, как тем ребятам помочь. -Хорошо-то как! – проговорил Заботин, оглядевшись и вздохнув глубоко.– А я ведь в свое время хотел еще в Средней Азии остаться. Теперь вижу – нет лучше родных наших мест. -А чего же Вы одиноким остались? – неделикатно, на мой взгляд, спросил Егорий. Старый учитель Александр Максимович Заботин надолго замолчал. Мне показалось даже, что он и вовсе отвечать на этот вопрос не будет, но Заботин заговорил: -До войны здесь у меня была девушка, но так получилось, что в самом начале войны я в плен попал, из концлагеря меня освободили американцы, забрали для поправки здоровья аж в самую Америку. А как домой нас привезли, так свои же в новый плен определили. На шахты в Таджикистан и отправили. До пятьдесят восьмого года я там руду добывал. Женился там, да неудачно – не сошлись характерами. А здесь моя девушка бывшая, не дождавшись, замуж уже вышла. Откуда ей знать, что я живой, если по извещению было известно, что пропал без вести? Домой вернулся к разбитому корыту. Судьбу испытывать еще раз не стал. Одной жизнь испортил, другой: А как еще раз кому испорчу? И снова надолго замолчал Александр Максимович. О том, что ему жизнь искалечили, он и словом не обмолвился. Долго мы сидели молча. Напоследок Валерий спросил, как вроде бы и не к месту, и не ко времени: -Александр Максимович, а Бог есть? Это мне так думалось, что не ко времени вопрос был старику задан, а Заботин будто о Боге в тот миг и думал, потому что ответил сразу. Только с расстановкой и негромко, почти шепотом. И сдавленно, как простонал, знаете: -Есть:Бог: Пойду я, ребята. Счастливо вам "корабль" свой построить. Он встал и пошел прочь, и уже издали донеслось до нас, будто прошелестело: -Так я жда-ать буду – на берегу-у: