Текст книги "Тинга"

Автор книги: Владимир Скрипник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Назавтра "ветер прерий", как я назвал этого степного Чипполино, прибыл с подобающим эскортом. Любопытный и шустрый мальчонка заполнил дни и ночи моей одинокой жизни. Он был моими глазами и ушами, тем существом, по которому тосковало и томилось мое родительское сердце. Уже полтора года находился я вдали от семьи. И, как бы ни были ответственны и важны события, происходящие здесь, сердцем я был там, с моими милыми мальчиками и наверняка перепуганной женой. Я скучал по ним, по своему миру и поэтому жаждал перемен. Только они могли вернуть меня в мое время. И перемены не заставили себя ждать.

Последний день

В это утро все пошло вкось и вкривь. Неожиданно заболел Ай. Мальчик горел в жару, метался, просил пить. Я как мог ухаживал за ним, но сиделка из меня оказалась никудышная. Требовалась опытная врачевательница. Скрепя сердце я послал человека за тетушкой Ойяяк. Охрана не пустила посланца в жреческое стойбище, но он нашел способ передать старушке весть о новой беде. Позабыв обо всем на свете, праматерь бросилась к больному. Мой план проваливался. Бабушка Ой нежной птицей вилась над больным правнуком, поила его отварами, укутывала, давала бульон, но жар не спадал. Ей было не до моих проблем.

– Может, льдом обложить? – неуверенно предложил я.

– Давай лед, – устало вздохнула Ойяяк. – Это лихорадка. Неделю будет трясти и ломать. Ох, Мэн, это боги мстят нам за грехи наши!

– Брось причитать, женщина! Скоро воины уничтожат целые народы вместе с женщинами и детьми, и никакие боги не защитят их. Это болезнь, а болезнь надо лечить.

Я взял мешок и помчался к реке.

Обложенный льдом Ай успокоился и уснул. Прабабка суетилась по дому, с благодарностью поглядывая на меня.

– Он будет спать часа два, Мэн. Я пока приготовлю поесть, а потом, думаю, у него опять будет жар. – Она с надеждой посмотрела на меня. – Редкий ребенок переносит эту болезнь.

Она вытерла рукой слезящиеся глаза.

– А что будет с Эль? – наконец вспомнила она.

– Не знаю, мать. Я подумаю, а ты пока делай свое дело.

Надо было срочно что-то предпринимать. Но сначала Ай. У мальчика температура, он сильно потеет. Такая же ситуация была как-то с моим трехлетним сынишкой. "Это очень опасно! – забеспокоился врач. – От жара с потом выходит много необходимых солей, начинаются судороги, за ними может наступить паралич дыхания, а это смерть". Что же делать? Я, помнится, начал давать ребенку мочу его старших братьев, и больному сразу стало легче. Через два дня он выздоровел. Но где взять мочу здорового ребенка? Детей поблизости не было. Лошади! Они едят траву и пьют только воду. Силосная яма с перегонным кубом в одном лице. Их моча должна содержать все соли, какие только есть в степи.

Когда мы пообедали, я приказал Ой:

– Сгони штук пять жеребят, привяжи к коновязи и попытайся собрать у них мочу. – Старушка вытаращила на меня глаза. – Этой мочой будешь обтирать Ая и давать глоток каждые полчаса.

Тетушка Ой засуетилась и бросилась скликать народ, а я вновь отправился к реке.

Так и есть. Возле плохо заделанного отверстия норы уже вертелось двое любопытных мальчишек.

– Что, пацаны, интересно? – Они настороженно смотрели на меня, как на ястреба, пытающегося отобрать у них добычу. – Это дорога мертвых к подземному богу Иду. Кто пойдет по ней, тот умрет, – объяснил я. Они с ужасом уставились на плохо закрытую дыру в береговом откосе, от которой несло холодом. – Несите глину и камни, мы должны замазать эту щель, иначе духи холода выйдут наружу и погубят много людей.

Ошалевшая ребятня мигом натаскала мне гору глины и кучу камней. Я тщательно заделал отверстие и с силой приложил руку к мокрой стене. На ней остался четкий отпечаток моей ладони. Печать жреца мертвых.

– Кто вскроет этот вход, тот погибнет! – торжественно возвестил я. Идите и молчите, иначе у вас отсохнет язык.

Испуганные и пришибленные дети бесшумно удалились, а я поспешил к больному. Жеребят уже привязали и как могли добывали у них лечебную жидкость.

– Не надо очень много, – предостерег я ретивых добытчиков. – Достаточно ковша.

Часа через два Ай проснулся. Его покормили, обтерли, дали полпиалы мочи, и он вновь уснул.

– Значит так! – обратился я к бабушке Ой. – Сейчас ты возьмешь мешок со льдом и помчишься к Эль. – На ее жалобный взгляд я не обратил никакого внимания. – Делай, как я говорю, и Ай поправится. Далее! Когда прибудешь к жертвенной юрте, расскажи, как бы между прочим, охране о болезни правнука и о том, как ты его лечишь. Покажи им лед и оставь мешок на солнцепеке, а сама отправляйся к Эль. – Женщина сделала движение, порываясь что-то сказать, но я остановил ее. – Расскажи Эль обо всем, что происходит, и приготовь снадобье для Тоя. Предупреди, чтоб его дали во второй половине дня, а сама возвращайся. Также предупреди, что мертвого ребенка привезешь под вечер, чтоб Эль успела его одеть. Сама же хватай мешок – и сюда. Но сначала громко посетуй, какая ты размазня старая, лед якобы весь растаял на солнышке. Ясно?

Старушка кивнула. Я просидел в тяжком раздумье часа два, пока наконец не появилась Ойяяяк.

– Как Ай? – бросилась она к постели.

– Нормально, спит, жара нет.

– Слава богам! – взволнованно выдохнула она.

– Как Эль? Как Той? Сделала ли снадобье? – набросился я на нее.

– Все в порядке, Мэн, – улыбнулась старая перечница.

– На закате богиня будет ждать меня с новой порцией льда. Охрана в курсе дела, и на этот раз я не брошу мешок на солнцепеке, – лукаво сморщилось печеное яблоко.

– Слава богу! – воскликнул теперь я. – Будем ждать заката.

Время, летевшее неудержимым колесом, превратилось в старую клячу с перебитыми ногами и высохшим мочевым пузырем. Просыпался Ай. Его кормили, обтирали, поили, и он вновь засыпал. А солнце все нежилось в своей золотой колыбели. Наконец оно сподобилось и влезло на самую вершину своего могущества. Немного поблаженствовав там, строгим взглядом обвело иссушенную землю и, переваливаясь с боку на бок, начало медленно спускаться с небесной горы.

Пошла вторая половина дня. "Сейчас Эль даст Тою снадобья, и он уснет, представлял я. Только бы ребенок не капризничал и выпил весь напиток. Давай, Эль, давай!" – мысленно подгонял я ее. А ей было сейчас непросто. Ей еще предстояло подменить и одеть мертвого ребенка и с ним на руках пройти весь обряд. А что будет потом? Я даже не загадывал. Время покажет. Лишь бы прошла церемония жертвоприношения. Той к тому времени будет надежно спрятан, а жрецы если и догадаются о подмене, то будут молчать. Не в их интересах разглашать такие тайны. Прозевали-то они. Все молча приговорят план Льноволосого к закланию. Что он сделает? Не знаю! Что бы он ни сделал, все равно останется в дураках. Рапира будет сломана, и процесс станет неуправляемым.

Солнце как опоили: оно ползло все медленнее и медленнее. Наконец повиснув над горизонтом, оно стало набухать красным, естественным стыдом виноватого, бросающего на произвол судьбы этот мир, но, обласканное нежными прикосновениями земли, порозовело и стало беспечно клониться к закату. "Пора!" – Я встал. Маховик событий набирал обороты, и бегуны на его теле перешли с шага на бег. До каких скоростей дойдет этот бег – я не знал, но приготовился к худшему. Спрятав маленькое тельце в мешок, я обложил его льдом, сверху навалил целую гору искрящихся и переливающихся в закатных лучах обломков зимы и с тяжким грузом поскакал в стойбище.

– Ты готова, мать? – позвал я хозяйку. – Бери мешок и лети к Эль. Тоя положите на дно, укроете какой-нибудь тряпкой, а сверху бросите несколько кусков льда. И сразу ко мне! Смотри, чтоб не задохнулся.

Ойяяк, не говоря ни слова, ловко влезла на горбатую спину отощавшей лошади, привязала мешок и через мгновение лишь конский топот указывал направление, куда умчалась старая амазонка. Через час она вернулась. Той, живой и невредимый, таращил глазки со дна мешка.

– Покорми! – приказал я. – Как Эль?

– Я застала ее ругающейся с жрецами. Она гнала их из юрты, и они вылетали вон, как сухой навоз из-под копыт жеребца.

– Охрана не придиралась?

– Она даже не шевельнулась. Я кинула им кусок льда, и эти дурни, как малые дети, стали лизать его.

Той попил бульона, и я, плотно завернув ребенка в шерстяную попону, помчался в другую сторону от заката. Через час скачки я передал ребенка одиноко стоящему всаднику. Это был отец Тоя. Юноша-солнце! Он передаст мальчика по эстафете дальше, и через несколько часов его никто не найдет. Даже наш небожитель. Я похлопал юношу по плечу:

– Ты тоже уходишь в набег, Энк?

– Да, великий жрец.

– Возвращайся!

– Конечно, ведь меня будут ждать Эль и сын. – И он ласково поцеловал спящего малыша.

– Удачи тебе, джигит!

– И тебе всего хорошего, Мэн! Спасибо за сына!

– Это тебе спасибо, что не испугался помочь мне.

И два человека, две точки, резво разбежались в разные стороны по золотой странице степи. Точки разной судьбы.

Жертвоприношение

Я, спотыкаясь, брожу между костров, загонов, временных жилищ. К колам привязаны верблюжата, барашки, жеребята. Звериные дети. Каждый род приносит своих жертв. Я никак не могу привыкнуть к молитвам, влияющим на поведение собравшихся здесь людей. Я чувствую, что не могу проникнуть в глубину их первобытной души. Стихия – вот имя подсознанию степи, той тайной пружине, могучая сила которой, распрямившись, не раз сметала любые препятствия на пути существования народа.

Сегодня новолуние, и молодой серп Луны должен показать свои золотые рожки. Этого чертика из темной коробки ожидают сейчас более чем кого-либо. Он Бог, вернее, Богиня. На вершине кургана царит деловая суета, а степь, затаив дыхание, ждет. Все готовы к великой драме. Кроме меня.

Неожиданно взревели трубы: "Э-э-э-эр". "Бум, бум, бум", – ритмично и гулко вторили им невидимые барабаны, как будто кто-то огромный бил ногами в тугой живот степи. Глухо и страшно. Из-за угла мира, разрезая мрачную ткань небосвода, высунулся острый язык золотого хулигана – кривой нож ночи. Вылез и усмехнулся. И народ рухнул! "Хуа-ху! – взвыло пространство. – Хуа-ху", стонало оно. Заметался и заревел перепуганный скот. Пронзительно закричал человек на вершине идола, и вспыхнула огромная поленница жертвенной луны. Лампы страха! Пламя гигантского костра, не торопясь, обежало деревянное тело богини, испуганно метнулось из стороны в сторону и, успокоившись, легко взмыло в черную пустоту, разделив степь мощной сверкающей стеной. Треск и рев заполнили воздух и заглушили все звуки. Стало светло как днем. Желтое жаркое лезвие, разрастаясь, пронзило первобытное брюхо ночи и выпустило из ее закромов жалкие сгустки перепуганных теней, которые в страхе разбежались в разные стороны и спрятались за плечи людей, тела и предметы. Степь, зажатая между острыми рогами небесной пловчихи и ревущей стеной жертвенного костра, покорно лежала на земле, не смея поднять головы. Опять тревожно и гулко забили барабаны. Натужно рыча подняли тонкие шеи трубы. "У-у-у-у, выли они. – Э-э-э-эр", – переходя на рык, дохрипывали свою страсть их легкие и, иссякнув, начинали сначала. Потревоженная ночь набивалась им в узкое горло, ослабляла связки, которые, скрипя и надрываясь, проталкивали густую патоку сажи сквозь рычащие розовые жабры. Великое Ничто ожило, шевельнулось и, тяжело задышав, уставилось в озаренное лицо земли. И люди, узрев его, пали на свои ладони и сжались, потеряв дар речи.

Люди в черном вели белую верблюдицу, на ней восседала Эль. Вся в белом, украшенная огромными золотыми рогами, богиня мерно покачивалась в такт мягким шагам животного. На руках у нее спал ребенок. Черный клин раздвинул толпу и стал у подножия идола. Верблюдицу опустили на колени, и с нее осторожно сошла Эль. Двенадцать жрецов, окружив богиню, начали медленный восход к огненному лобку матери-земли. Все вскочили. Исступление нарастало. Послышались слова команды и показалась процессия. Черный линкор вламывался в пестрое людское половодье. Белое пятно Эль плыло выше и выше, и, когда оно вырвалось из тени идола, свет пронзил легкие белые одежды богини и зажег ослепительным блеском ее головной убор. Все закричали. Жрецы встали по периметру лобка, а Эль возвели на живот праматери. Лобное место женщины. И богиня предстала на черном, как смоль, небе сияющей белой птицей в трауре черных крыл. Птицей смерти! Все стихло. Окуклилось. Свернулось! Исчезло! Время замкнулось в кольцо, железом сковав горло, сжав его мертвой хваткой. Эль медленно подняла руки, и в них оказалось что-то темное, маленькое – тело ребенка. Богиня вытянула руки с драгоценной ношей, сделала шаг к обрыву, качнулась, постояла, не понимая, чего от нее хотят, и выпустила тело в разверзнутую пасть раскаленной луны. Раздался душераздирающий крик младенца, и богиня исчезла в ослепительном вихре взвившихся искр.

Все оцепенели. Оцепенел и я. "Ребенок мертв, он не должен кричать, – в ужасе думал я. – Что случилось?" Но ответа не было. Жертва была принесена, и степь содрогнулась. Казалось, весь мир объединился в порыве, чтоб стонать и биться в тисках выматывающего вопля. Медленно и беззвучно плыла навстречу этому жалкому стону золотая ладья молодой богини. Бесстрастно и равнодушно взирала она сверху на сложные узоры людской суеты и мертвые точки человеческой скорби.

С кургана несколько жрецов спустили богиню. Ей было плохо, но праздник продолжался. Главная жертва была принесена, теперь богам будут предоставлены другие дары земли. Богиню усадили на трон, снятый с верблюдицы, и двинулись в обход святилища. Путь был далек. Там, где проносили ее, люди споро лишали жизни ошалевших животных. Эль протягивала руку, касалась еще теплой священной плоти, благословляя ее на жертву. Я пристроился сзади этой ритуальной гусеницы и с тоской наблюдал за происходящим. Один жрец, узнав меня, направился в мою сторону, но я с такой зверской рожей замахнулся на него, что он в испуге отпрянул. Так мы обошли весь стан.

Наконец богиню опустили на землю. Перед ней стояла большая черная юрта, крест-накрест обтянутая белыми веревками. Будто глыбу мрака, кусок ночи, упаковали и собирались сдать в багаж. От юрты к трону тянулась белая дорожка войлока из козьей шерсти. И тут я увидел Льноволосого. Он вышел из жилища, откинул полог и поджидал Эль. Богиня ступила на дорожку, но в это время к Льноволосому подбежал маленький жрец и стал шептать ему что-то на ухо. Чем дольше жрец шептал, тем шире улыбался Льноволосый. Его глаза горели, волосы развевались. Он становился страшен. А Эль шла к нему, тревожно вглядываясь в его безумные глаза. И, когда она поравнялась с ним, ангел протянул руку и остановил ее. Эль каменно застыла, глядя перед собой. Льноволосый похлопал ее по плечу и захохотал. Хохот был дерзкий и грубый – так может смеяться только надсмехающаяся душа или вообще существо, не имеющее ее. Льноволосый хлопал ее по плечу и продолжал хохотать. Он смеялся именно над ней. Все это поняли и оцепенели. Эль отпрянула от него, зацепилась ногой за край дорожки и рухнула на землю вместе со своим неуклюжим головным убором. Льноволосый умирал от смеха. Люди в страхе шарахнулись в стороны, не зная, как себя вести. Я бросился к Эль, поднял ее с земли и передал на руки опомнившихся жрецов. Льноволосый увидел меня и перестал смеяться.

– Ты! – выдохнул он. – Ты посмел?

И он выбросил вперед правую руку. Рука вспыхнула желтым огнем, который затрещал, как сало на сковородке, и стал расти.

– Сейчас я покажу, что делаю с теми, кто стоит на моем пути!

Я вырвал копье у стоящего рядом воина и бросился на Льноволосого.

– Сволочь! – заорал я. – Жареных ребятишек захотелось, пышных зрелищ! Соскучился по представлениям, скотина! Холодную кровь греешь!

Но огонь жарко ударил меня в грудь, опалил лицо и поднял в воздух. Одежда моя раздулась, как шар, и я беспомощно завис в метре над землей. Внизу под собой я увидел лицо ангела. Мне показалось, что голова его начала расти, но увеличивалась не голова, а глаза. Вот они стали больше лица, заполнили все пространство перед юртой, приблизили ко мне свое холодное пламя и в бешенстве уставились на меня. "Вон!" – услышал я зычный голос, идущий откуда-то с небес. Одежда на мне взорвалась и разлетелась на тысячи лоскутков, и в то же мгновение я взвился в небо. И вот уже стремительно мчусь в темноте, а подо мной, убегая, уменьшается раскаленная шафрановая луна и теряются огни жертвенных костров. И только белесый след, не обрываясь, тянулся вслед за мной. След судьбы. Свистел воздух, я влетал во что-то душное, парное, потом вылетал и несся дальше. И, наконец, когда стало казаться, что этот полет никогда не кончится, я пробил головой последний слой тугих облаков и выскочил в голубое небо. Над бескрайней равниной, покрытой ватными замками всевозможных форм и расцветок, далеко-далеко, на другом конце земли, обливая ее золотом и пурпуром, сияло солнце. Когда я увидел его сверкающий диск, в голове моей полыхнуло и взорвалось. И я умер! Опять!

А мое тело, подчиняясь законам земного тяготения, устремилось вниз по неведомой никому траектории, на встречу с предназначенным на земле местом. Огненная дуга моего падения бесшумно пронзила ночь, как шило, тело нырнуло в черную дыру спрессованного пространством времени и, проколов ее, разорвало время на тысячи кусков и кусочков. Годы и столетия, пыхнув разноцветным конфетти, весело разлетелись в разные стороны. Пространство развернулось, давая возможность выхода плененным солнечным лучам. Свет хлынул в мир, а моя душа – золотое с голубым на черном фоне – с визгом повернулась и умчалась в будущее. В ужасе и оцепенении стояли и смотрели на это люди. Но Льноволосый опять поднял руку, и позади них вспыхнул огромный факел жертвенного костра. Белая верблюдица, ополоумев, взвилась и, давя окружающих, бросилась прочь. Раздались крики боли, команды, все бросились ловить животное. А Льноволосый исчез. Навсегда!

Богиню тихо внесли в юрту.

Мое мертвое тело, прочертив небо падающей звездой, с грохотом врезалось в размокший край придорожной канавы на краю моего городка. Над ним была ночь, хлестал дождь, гремел гром – бушевала гроза. И тут же жаркая молния склонилась надо мной, как мать склоняется над больным сыном, пытаясь отыскать в его изможденном лице надежду на выздоровление. Склонилась, оглядела – и шипя, впилась в то, что еще было моим телом. И я закричал!

Отбой воздушной тревоги

Вы пробовали родиться в пламени ацетиленовой горелки? Или немного погреться в объятиях доменной печи? Нет? Так вот, с нежным жаром голубоглазой красавицы не может сравниться даже домна. Молния – не спичка, а взгляд – не стрела.

Боль завернула меня в тугие пеленки и, нежно баюкая, не отпускала из своих крепких рук. Перед глазами металось и билось черное пламя, и только раз пламя отступило, и мой уставший мозг заполнили холодные глаза Льноволосого.

– Жжет? – с издевкой спросил он.

– Немножко, – скромно ответил я. – А как вы? Наверное, много работы?

Глаза сверкнули.

– Твоими устами...

– Насчет уст... – тихо вышептал я. – Кто кричал? Ведь ребенок был мертв!

Лицо Льноволосого заполнило весь экран. Он улыбался.

– Это кричал маленький жрец. Для эффекта.

– Вот как! – обрадовался я. – Это правильно вы придумали, а теперь, если нетрудно, не могли бы вы исчезнуть? Для эффекта.

В голове полыхнуло голубым, голубое смазалось черным, накатила тяжелым катком боль и раздавила меня. Меня нашли утром. Я был без сознания. Одежда была разорвана на сотни ленточек, лицо обожжено. Говорили, что в меня ударила молния. Целую неделю я не приходил в себя, а когда пришел, долго не узнавал окружающих. Постепенно отошел, но стал заговариваться. Путал времена.

Врачи предоставили природе самой править бал и выписали меня домой. Память восстановилась, и оказалось, что полтора года жизни в степи вместились в одну ночь нашего времени. Когда я это понял, то даже не удивился. Хорошо еще, что ангел не перепутал столетия. Я понимал, что после фиаско в степи Льноволосый должен пробежать по всей цепи жертвоприношений, проверяя ее. И, значит, он должен побывать в Москве и посетить Тингу. Необходимо было срочно разыскать ее. Но как? Адрес я давно потерял. Ушли и растворились в суматохе подруги и приятели, знавшие ее. Ниточка оборвалась. Оставалось только ждать.

Так прошло три месяца. И однажды в какой-то газете я обнаружил странную заметку под заглавием "Смерч в Чертаново". В Москве то есть. В заметке со слов милиционера, старшины Синичкина Ивана Гаврилыча, рассказывалось о необычном природном катаклизме – смерче, который невесть откуда взялся посреди Чертанова. При этом старшина утверждал, что смерч спровоцировал молодой парень в черном пальто и широком клетчатом шарфе. Парень так неистово махал своим длиннющим шарфом, что в конце концов образовался смерч. "Он! – понял я. – Льноволосый! Не может без театральных эффектов". Значит, где-то там жила Тинга. Надо было срочно найти этого пресловутого старшину Синичкина. Может быть, след от него приведет к Тинге.

И я отправился в Чертаново.

Чертаново

Поезд нетерпеливо дрожит железной шкурой, как кот, пускает голубые искры. Усами раскачивает провода. Нервничает! Затем срывается на крик и, выбивая немудреную чечетку, очертя голову несется в гулкую темноту туннелей. Метро – элемент почты, где посылки – люди, плывущие по подземным рекам. Рано или поздно каждый из них будет доставлен к ногам своих получателей – к микрорайону, дому, квартире.

Тинга одной рукой придерживает сына, покачиваясь в такт несущемуся вагону, другой – книгу. Читает. В Москве осень, и она одета в черную кожаную куртку и серые брюки. Тепло укутанный малыш спокойно посапывает на коленях у мамы. Разбежавшийся поезд с воем вылетает в сверкающую огнями длинную залу подземной станции. Остановка. Тинга прячет книгу в полиэтиленовый пакет, поправляет очки в тонкой золотой оправе, подхватывает сына и вытекает в бурлящую пестроту уличных водоворотов. Часы на площади показывают восемь часов. Вечер. Кое-где уже горят фонари. Народу немного, и Тинга не торопясь шагает по чистой, тихой и безлюдной мостовой. "Как хорошо, когда вокруг тихо и пусто", – думает она.

– Мадам! – окликает ее кто-то. – Мадам, подождите! – И... трогает за плечо.

Тинга оборачивается. Перед ней приятный молодой человек в длинном черном пальто и с огромным шарфом, концы которого небрежно заброшены за спину. Голубые глаза пристально ее рассматривают. "Француз, наверное, думает Тинга, – вон целое шахматное знамя намотал себе на шею А где гвоздики?"

– Слушаю вас, – довольно строго начинает она, но молодой человек перебивает:

– Извините, мадам, что я остановил вас, но вы прошли поворот к вашему дому.

Тинга недоуменно осматривается. Действительно, она отшагала лишнюю сотню метров.

– Спасибо, – растерянно говорит она своему любезному кавалеру.

Но молодой блондин исчез. Растворился в сумраке улиц. "Пришел, как француз, а ушел, как англичанин", – весело думает женщина. Небольшой инцидент невольно ее заинтересовал. "Откуда он знает, где я живу?" недоумевает Тинга и направляется к своему дому. Пять минут ходу.

Поднявшись на четвертый этаж, молодая мама остановилась перед родной дверью, обитой черным дерматином. За ней спала квартира. Было слышно, как простуженно сипели настенные часы и звонко капала вода из крана. Тинга осторожно вошла в мирную тишину квартиры, сняла туфли и с сыном на руках на цыпочках скользнула в спальню.

Там она уложила ребенка в голубую кроватку, накрыла теплым одеялом, по темно-синему полю которого были вышиты серебряные звезды, солнце, смешной месяц с острым носом и летящий космический корабль, похожий на консервную банку, утыканную блестящими гвоздями. Малыш поворочался, почмокал сочными губками и затих. Тинга осторожно поцеловала его и вышла в гостиную. Включила торшер. Комната наполнилась мягкими розовыми тенями. Женщина разделась, убрала одежду в шкаф и полуобнаженная замерла, приложив палец к губам. "Откуда он знает, где я живу? – тревожно бился в ней вопрос. – Где я видела эти голубые глаза? Смотрит, как пытает!" Так ничего и не вспомнив, повернулась и ушла в ванную. Долго мылась и появилась в халате.

Вытирая полотенцем волосы, прошлепала к телевизору и включила его. С экрана в нее впились голубые глаза молодого человека. Она отшатнулась. "Так он актер! – разочарованно поняла она. – Из молодых. А похож был на француза, только без гвоздик". Она равнодушно вгляделась в экран, но картинка уже сменилась. Полились зловещие звуки. Хрипя от натуги, рычали трубы, грозно и однотонно били барабаны, перепугано ревел скот. "Не хватает только скрежета зубовного", – усмехнулась женщина. Мелькали лица, краски, что-то горело. "Пожар", – легкомысленно констатировала она. Показалась процессия. Среди толпы одетых во все черное мужчин, покачиваясь, плыла белая верблюдица. На ней кто-то сидел. Камера надвинулась, и стало видно, что это молодая женщина в белых легких одеждах, увешанная, как елка, золотыми ожерельями и разноцветными бусами. Лицо застыло холодной маской, а на голове сияли огромные золотые рога. На руках она держала спящего ребенка. "Царица, догадалась Тинга. – А куда делся француз? Опять испарился?" Процессия остановилась, и женщину с золотыми рогами осторожно спустили на землю. Тинга сонно смотрит на экран, зевает. "Титры я тоже пропустила, – жалеет она, так и не узнаю теперь имя своего голубоглазого спасителя. Откуда все же он знает, где я живу?" – опять встревожилась она. И, забыв выключить телевизор, сонно топает в спальню. "Красивые рога, – думает она. – Первобытные". – И, вспомнив месяц на детском одеяле, понимает, что это что-то связанное с луной.

Но думать неохота. Она снимает халат, надевает ночную рубашку и разбирает большую двуспальную кровать. В мягком свете небольшой настольной лампы кровать кажется темным островком, вишневой косточкой, плавающей в розовом сиропе. По углам уютно свернулись мягкие тени. Со вздохом усталого человека Тинга ложится в жидкую розовую тьму и блаженно вытягивается. "Спать, – шепчет она, – спать".

В гостиной телевизор показывает крупным планом лицо женщины с золотыми рогами. Оно бесстрастно. А руки медленно поднимают младенца. Немного помедлив, она бросает его в огонь. Слышен истошный крик ребенка. И тишина! За окном спальни ночь. А в небе загадочная луна, наклонившись, вглядывается в темные окна квартир – высматривает кого-то. Ищет и не находит.

12 часов ночи

Негромко бурчит телевизор. Сипя, бьют часы. Дверь в квартиру открывается, и входит невысокий молодой мужчина. На нем кожаная куртка, черные брюки, кроссовки и кепка в клеточку. Джентльменский набор среднестатистического москвича осенью 2000 года. Это муж Тинги. Сняв верхнюю одежду и потирая ладони, он заглядывает в комнату сына. Мальчик, раскинув руки, летит в сказочном сне. Поправив сбившееся одеяло, мужчина уходит в гостиную и убавляет звук телевизора.

На экране юрта в далекой Монголии. Несется табун лошадей. Закат повис, как рваное полотнище. К нему несутся кони. За ними табунщик. Это он. Но мужчина не узнает себя. "Сурово, – уважительно думает он. – Лавина! Все снесет". Освещенное закатом дикое лицо наездника пылает. В глазах азарт скачки и воля. "Укротитель, – завидует мужчина. – Этот пострашнее любой лавины". Он внимательно всматривается в мелькающие кадры и, наконец, вздохнув, выключает телевизор. Начинает стягивать с сухих плеч черный шерстяной свитер, но свитер зацепился за амулет. Это золотой шнурок с нанизанными на нем побрякушками, изображающими разные фазы луны. Кое-как выпутавшись из свитера, муж пытается развязать узелок на шнурке, но в это время раздается звонок в дверь. Часы показывают ноль часов двенадцать минут. Пожав плечами, мужчина идет в коридор и открывает дверь. За ней почтальон в униформе.

– Здравствуйте, – мягко приветствует служивый.

– Здравствуйте.

– Здесь живет Тинга Б.?

– Здесь! – отвечает муж. – А в чем дело?

– Ей телеграмма!

– От кого? – изумляется он.

Почтальон заглядывает в желтый листок бумаги и пожимает плечами:

– От Д. – друга, наверное.

"Какой еще друг?" – думает мужчина, но делать нечего.

– Жена спит, – извиняется он. – Давайте я распишусь.

– Спит? – изумляется посыльный. – В такую ночь?

– Ночь как ночь! – начинает заводиться мужчина. – В такую ночь только луна не спит, потому что негде.

– Это точно, – странно взглянув на него, смеется голубоглазый почтальон. – Прелестный амулет, не правда ли? – показывает он на витой шнурок.

– Да, старинный. Еще в детстве бабушка повязала от сглаза.

– Думаете, в детстве? – пристально глядя на амулет, усмехается парень.

Мужу начинает надоедать этот странный разговор.

– Давайте телеграмму, – грубо обрывает он.

– Повторите фамилию вашей жены, – просит почтальон и хмурится. – Ах, извините! – восклицает он, услышав ответ. – В телеграмме другая фамилия. Видно, я что-то перепутал. Извините еще раз! – повторяет он и поворачивается, чтобы уйти.

Муж раздосадовано смотрит ему в спину. "Так бы и убил гада!" – негодует он. Но гад, неожиданно обернувшись и пристально глядя ему в глаза, спрашивает:

– Сколько лет вашему сыну?

– Полтора года, – автоматически отвечает отец.

– А когда ему было около шести месяцев, он болел? Серьезно! – блестя глазами, добавляет он. – Так, чтобы была высокая температура и он весь горел?

– Не болел! – резко отвечает муж и захлопывает дверь перед самым носом ночного посетителя. И тут же вспоминает, что в полгода сын болел воспалением легких. Была высокая температура, жар не спадал несколько суток. Думали, что потеряют его. Мужчина осторожно отодвигает шторку глазка и всматривается в тусклую мглу лестничной клетки. Ночной гость его явно озадачил. Но площадка перед дверью пуста. Он быстро перебегает на кухню и, отодвинув шторы, выглядывает в окно, выходящее на улицу. Внизу из подъезда выбегает парень в длинном черном пальто. На шее у него болтается клетчатый шарф. А почтальон исчез. "Бред какой-то!" – ворчит смущенно муж и возвращается в гостиную.

Выключив торшер, ослепший, он на ощупь движется в спальню. В спальне горит настольная лампа. Игрушка в форме лотоса. В стоящей призме трюмо мелькает его полуобнаженная фигура и, вспыхнув, гаснет отсвет от золотого шарика на конце шнурка. Краем глаза уловив эту вспышку, мужчина решительно пытается развязать узел на амулете. Но ничего не выходит. "Надоел, – думает муж и срывает ожерелье с шеи. – Поносили – и хватит, а то как связанный". Бросает шнурок на столик перед трюмо. Украшение с легким стуком ударяется о полированную столешницу и рассыпается кучкой праха. То, что только что было вещью, лежит, поблескивая, небольшой кучкой золотой пыли. "Пыль?" изумляется мужчина и протягивает руку. Пыль, вспыхнув, поднимается маленьким искрящимся облачком и опадает на мягкую ткань ковра. "Как в трясину", думает человек, совсем сбитый с толку и начинает раздеваться. Он тихо опускается на постель рядом с теплым телом жены. Она мирно спит в диадеме прекрасных рук. Муж долго рассматривает ее лицо и успокаивается сам. Некоторое время видны его взволнованные глаза, но вскоре они закрываются. Слышен щелчок лампы, и комната исчезает. В еще бодрствующем кусочке мозга мужчины ярко вспыхивает витой шнурок с амулетами. Он находится внутри золотого облачка, пульсирующего, как живое сердце. Слышно, как глухо оно стучит. А рядом с этим искрящимся облачком кто-то тоскливо и заунывно ревет. "Как дико!" – шепчет мужчина и растворяется во сне.