Текст книги "Фрагментарное копыто неподкованной собаки"

Автор книги: Владимир Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Гец чувствует себя преданным. Ведь он считал себя сказочным героем, пытавшимся спасти прекрасную деву то ли от людоеда, то ли от дракона. И то, что ему удалось сорвать цветок девственности, подтверждало его мужество и в какой-то мере компенсировало последующее поражение. Но теперь он становится просто заурядным соблазнителем, обычным негодяем. А Мари из грешницы столь же стремительно превращается в невинную жертву этого негодяя.

– Тебе лишь кажется, что ты любишь его, – пытается вернуться в прошлое Гец. – Не может быть, чтобы этот урод...

– Не смей его так называть! – гневается кроткая Мари. Я впервые вижу свою жену такой. Ее волосы тяжелыми волнами спадают на обнаженные плечи, и сквозь батист отчетливо видно, как вздымаются при дыхании прелестные груди. Боже, как хороша!

– Изменница! – хрипит Гец. – Не прошло и двух недель с тех пор, как ты клялась скорее умереть, чем стать его женой!

– Прошло целых две недели с тех пор, как я познала своего мужа, – с достоинством возражает Мари. – Его трудно полюбить с первого взгляда, это верно, но зато с десятого можно полюбить на всю жизнь!

– Вспомни, как нам было хорошо вдвоем, – говорит Гец, медленно приближаясь к Мари.

– С ним мне лучше. Прости. И уходи, пожалуйста, уходи, – просит Мари. Муж в любую минуту может вернуться!

Гец смотрит на зеркало. Но не на то, за которым скрываюсь я, а на другое. Он потерял ориентацию, пока палач переводил его из потайной комнаты в мою спальню, а потом из нее через коридор в спальню Мари.

Интересно, скажет он ей, что я все вижу? Думаю, нет. Не в его это интересах. А вот что он наблюдал за нами... Впрочем, какая разница? Все равно Гец убьет Мари, а я тут же убью его. .

– Он вернется только после того, как ты вновь станешь моею! Придет, чтобы убить нас обоих! – пытается Гец переиначить сценарий спектакля на свой лад.

– Не приближайся ко мне, иначе я начну кричать, – спокойно предупреждает Мари, и мне нравится ее тон. Мне вообще она очень нравится. И всегда нравилась. Если бы не Гец – лучшей жены мне и не надо было бы. Однако я слишком брезглив для того, чтобы всю жизнь спать на ложе, которое уже осквернил другой. Прости, дорогая, но ты должна ответить за свою ошибку. И я рад, что ты тоже понимаешь: это была ошибка, роковая и непростительная.

– Тебя никто не услышит, – усмехается Гец. – Потому что тебя и так прекрасно видят.

– Не подходи, – еще раз предупреждает Мари. На странную фразу Геца она просто не обращает внимания. Ей сейчас не до загадок.

А недурственный спектакль получился, черт возьми! Причем в конце действа на сцене будет пролита настоящая кровь. И самое интригующее – до сих пор неизвестно чья!

Гец медленно подходит к Мари. Она вжимается в стену, вынимает из ножен кинжал, замахивается...

Гец мог бы легко обезоружить свою бывшую любовницу. Но он не делает этого. Потому что уверен: Мари все еще любит его и не посмеет нанести удар.

Лишь один шаг разделяет Геца и Мари. Лишь один шаг разделяет чью-то жизнь и смерть. Чью?

Гец берет Мари своими грязными руками за плечи, мягко привлекает к себе.

Он не так глуп, оказывается.

Мари наносит удар кинжалом. Не ожидавший этого Гец реагирует лишь в самое последнее мгновение. Из довольно глубокой царапины на его груди начинает сочиться свежая кровь.

Несмотря на двухнедельное заточение, раны, недоедание и сегодняшние ужасные переживания, Гец сохранил какие-то силы. Во всяком случае, он легко обезоруживает Мари. Но вместо того, чтобы убить ее, он отшвыривает кинжал в сторону и рывком разрывает на Мари нижнее платье.

– Флориан! – кричит она. – Помогите!

И я вдруг понимаю, что Мари уже искупила свой грех. Что никакой другой жены мне не нужно. И что сейчас Мари подвергается смертельной опасности.

Выбежав в свою спальню, я достаю из-под кровати шпагу и, обнажив ее, мчусь на помощь к Мари.

– Палач! Ко мне! – успеваю я крикнуть в коридорчике.

Щель очень узкая, но все же я протискиваюсь в спальню. Следом за мною пытается войти палач, не может и начинает биться в дверь мощным плечом.

Я ожидал увидеть Геца, подминающего под себя Мари, на постели, был готов немедленно вонзить ему в спину шпагу – и в очередной раз ошибся.

Мари, смертельно бледная, в растерзанном платье, стоит в углу спальни. За нею громоздится фигура Геца. Одна рука его приподнимает, сжимая, левую грудь Мари, в другой зажат кинжал, и длинное лезвие его нацелено Мари в сердце.

– Отпусти ее! – требую я.

– Отпущу. Как только ты пообещаешь сразиться со мной. Честно, без уловок.

Палач наконец протискивается в дверь.

– Ты можешь освободить Мари? – тихо спрашиваю я.

– Наверняка живой – нет, – так же тихо отвечает он. – Пусть палач принесет тебе шпагу и уйдет. Ты закроешь дверь, и тогда я отпущу Мари. При малейшей опасности я убью твою жену.

Гец, кажется, понял, что Мари его уже не любит.

– Принеси из оружейной шпагу моего отца, – приказываю я палачу. – Быстрее.

Ну что же, так даже интереснее. Не думаю, что ослабленный заточением и ранами Гец представляет для меня какую-то опасность. К тому же недавно я упражнялся с отцовской шпагой и знаю: на ее клинке появилась трещинка. Больше десяти ударов шпага вряд ли выдержит. А вырвать свою жену из рук разбойника когда она жаждет именно этого, а не противоположного, – это так романтично!

– Не беспокойся, Мари. Сейчас я убью этого негодяя.

– Я боюсь за тебя, – говорит Мари, и от этих простых слов у меня теплеет в груди. Только бы все обошлось. Только бы Мари осталась невредимой.

Наконец палач приносит шпагу. Я собираюсь было низом бросить ее, рукоятью вперед, в сторону Геца, но он изменяет условие:

– Отдай мне свою шпагу. А ту, что принес палач, оставь себе.

– Это – шпага моего отца! – возмущаюсь я.

– Покойный был хорошим человеком. Вот пусть он тебе и поможет.

Потребовать, чтобы палач принес другую шпагу? Но как я потом буду выглядеть в глазах Мари?

Странно, что меня волнуют такие пустяки.

Я низом бросаю свою шпагу Гецу.

И не только волнуют, но и заставляют делать глупости.

– А ты отдай кинжал палачу! – требую я. По моему знаку палач, поймав брошенный Гецем кинжал, выходит.

– Кровать... Придвинь кровать плотнее к двери, – требует Гец.

– Для этого мне пришлось бы повернуться к тебе спиной. А поворачиваться спиной к евнуху, способному угрожать женщине кинжалом, – глупо.

– У меня не было другого выхода, – оправдывается Гец и, отпустив наконец Мари, сам сдвигает кровать.

К сожалению, убить его, набросившись в этот момент, я не могу: за нами со страхом и надеждой наблюдает Мари. Приходится .надеяться на то, что шпагой я владею все-таки лучше и что клинок выдержит те несколько ударов, которые мне понадобятся, чтобы избавиться от негодяя.

Первый выпад делаю я. Гец парирует удар неожиданно легко: ярость и ненависть удесятеряют его силы. К тому же ему нечего терять: Мари его не любит, и в любом случае утром Геца казнят. Увидеть накануне собственной смерти лицо мертвого врага – что может быть лучшим утешением? Поэтому очень скоро Гец начинает оттеснять меня в угол. Удары его сыплются один за другим, и почти каждый из них может быть смертельным. Однако дышит Гец тяжело. Если я продержусь еще хотя бы несколько минут, он выбьется из сил и даже лютая ненависть ему не поможет.

Но шпага ломается раньше, чем мне хотелось бы. Я зажат в угол, и следующий выпад Геца станет последним. Вот он меняет положение ног, наклоняет корпус...

Лишь отчаянный крик Мари спасает меня. На какое-то мгновение Гец задерживает удар, я успеваю уклониться, и его шпага, встретив стену, ломается.

Но я знаю, мне это уже не поможет. Гец так быстро хватает меня за горло и начинает душить, что я не успеваю позвать на помощь палача. И хотя я очень силен физически, слишком большая разница в весе и росте дает себя знать. В глазах у меня темнеет...

"Коробейники кукуют..."

Гец бьет головой мне в лицо. Летят какие-то черепки...

"...в деревянном падеже", – успеваю я произнести окончание спасительной фразы, и смертельная тьма медленно сменяется серым безмолвием.

Ну что же, путешествие получилось замечательным. Я был, конечно, негодяем, но и любовником тоже был, причем каким... И какие бешеные эмоции испытывал! Да, умели люди раньше жить. Не то что нынешнее племя, с раннего детства живущее не то в санатории, не то в доме для престарелых, Жаль лишь, что все так быстро кончилось. Впрочем, это закономерно: сильные чувства недолговечны. Либо испытывающий их человек погибает, либо остывает и начинает прозябать, как все, что в общем-то одно и то же.

Но все-таки я несколько поспешил. Финал спектакля остался недосмотренным. И получился он – совсем не таким, как рассчитывал Флориан. Похоже, Мари, не слишком-то озабоченная соблюдением законов дворянской чести, шарахнула Геца по голове глиняным горшком. И скорее всего Флориан спасся. Но кто же мог такое предположить? Нет, я все сделал правильно. Мне лучше не рисковать. Пусть агонию и смерть переживают те, кому выписан соответствующий рецепт. Я же буду наслаждаться жизнью, а не смертью, и не просто жизнью, а самыми замечательными ее проявлениями – любовью, смертельным риском, радостью победителя.

Но мне, кажется, пора отправляться дальше. Иначе придут злые дяди и скажут: "Все, хватит! Погулял – и будет! Пора и честь знать!"

"Фрагментарное копыто неподкованной собаки!"

Шпак сделал небольшую паузу, окинул взглядом сидящих в конференц-зале людей.

Да, некоторые из корреспондентов знают о проблеме не понаслышке. Тусклые взгляды, печать равнодушия на лицах, отсутствие интереса ко всему, что не касается их лично. И это журналисты! Многим из них остро необходимо лечение. Хотя бы в витаскопе; Ведь единственный и неповторимый витат-рон – удовольствие слишком дорогое. Дорогое даже для них, репортеров известных газет, журналов и телекомпаний.

– Именно этим я и руководствовался, – продолжил Шпак, – разрабатывая программы для витаскопа. Это – синтез двух наиболее значительных достижений науки двадцать первого века. Как известно, медицина научилась искусственно вводить человека в состояние летаргии, при котором он совершенно не стареет. Современная компьютерная технология позволяет погружать человека в виртуальную реальность, практически не отличимую от реальности обыкновенной.

Я же, разрабатывая витаскоп, впервые объединил эти два достижения. И теперь пациент, пожелавший на время выпасть из потока жизни, не просто не стареет, но еще и наслаждается тем, чего он напрочь лишен в своем санаторном существовании, – жизнью!

Как вы знаете, сегодняшняя пресс-конференция посвящена знаменательному событию: со дня на день в нашем витатроне будет полностью излечен от депрессии стотысячный пациент. Может быть, вы даже будете свидетелями выхода его из летаргии. Как только кто-нибудь начнет просыпаться – нам сразу же сообщат. А пока прошу задавать вопросы.

Первой руку подняла очень красивая женщина в строгом темно-зеленом костюме. Шпак сразу узнал ее: Линда Денни, ведущая теленовостей. Ей и предоставил ведущий право задать первый вопрос.

– Программа Си-эн-эн. Разве вы не знаете точное время выхода из летаргии стотысячного пациента?

– Нет. Сеансы бывают разной длительности, от нескольких часов до нескольких недель. Никто не знает, какому пациенту что выпадет.

– И вы даже приблизительно не представляете, кто окажется счастливчиком и получит право на бесплатный сеанс?

– Приблизительно представляем. Специально перед конференцией мы проанализировали текущий список пациентов и выяснили, что один из них спит точнее, грезит, – уже шестнадцать недель. Это – своеобразный рекорд. По-видимому, его пробуждение начнется с минуты на минуту.

Следующий вопрос задавал очень серьезный молодой человек.

– "Комсомольская правда". Все ли пациенты излечиваются? В частности, те, кому "повезло" и они за немалые деньги получили право только на несколько часов сна, излечиваются ли они?

– Излечиваются все. Эффект достигается не за счет длительности сеанса, а благодаря переживаемым эмоциям. Интенсивность же их настолько велика, что от депрессии не остается и следа.

– Газета "Файнэншнл тайме". Правда ли, что основное содержание сеансов это тот же секс, те же драки, что и в фильмах-боевиках, только вместо хэппи-энда – хэппи-смерть?

– Не секс, а любовь. Настоящая, искренняя, та, от которой умирают. Не драки, но борьба за собственную жизнь. А смерть, как неопровержимо доказано исследованиями ученых, работающих в нашем институте, вообще является сильнейшим переживанием, испытываемым человеком, – естественно, если не считать эмоций, связанных с рождением каждого из нас и, к сожалению, забытых каждым из нас.

– Агентство "Рейтер". Известно, что в мире сейчас насчитывается около сотни витаскопов. Некоторые из них намного крупнее вашего. Почему именно он считается восьмым чудом света?

– Я с удовольствием отвечу на ваш вопрос, но чуть позже. А сейчас давайте перейдем в одну из палат, чтобы вы могли все увидеть собственными глазами.

Солнце палит нещадно. И хоть над скамьями галерников устроены навесы, пот градом течет по нашим телам и лицам, разъедая ссадины и раны. К тому же на море – полный штиль. А значит, милосердный ветерок не овевает наши измученные тела.

Галера идет медленнее, чем обычно, и палубный сегодня особенно жесток. То с бака, то с кормы слышатся удары его бича и грубая брань.

Он так глуп, что даже бранится скучно и неинтересно. И он меня ненавидит. Поэтому, как бы я ни налегал на весло, каждый раз, когда палубный проходит мимо нашей скамьи, бич со свистом рассекает воздух и оставляет на моей спине очередную красную полосу. Неделю назад ссадины загноились, и я знаю, жить мне осталось недолго. Меня радует это. Единственное, что обрадовало бы еще больше, – известие о том, что жестокий палубный отправился кормить акул раньше, чем я.

Палубный приближается. Вполголоса окликнув Александра, молодого грека, сидящего на соседней скамье у самого борта, я едва заметно киваю: сейчас. Сейчас, потому что временами у меня темнеет в глазах и я боюсь потерять сознание. Сейчас, потому что силы мои убывают уже не с каждым часом, а с каждой минутой. Сейчас, потому что иначе – никогда, а я хочу хоть немного порадоваться перед тем, как меня, еще живого, бросят за борт.

Когда тень, отбрасываемая палубным, накрывает лоснящуюся потом спину сидящего впереди меня гребца, Александр резко ослабляет усилие. Его весло начинает отставать. Палубный мгновенно определяет, кто виновник – на то он и палубный, – и взмахивает бичом. Но Александр – неслыханное дело! – ухитряется увернуться от удара. Молодой, ловкий, еще не отупевший и не смирившийся...

Палубный, опешив от неожиданности, не кричит, а буквально ревет и, сделав пару быстрых шагов по направлению к строптивцу, раз и другой взмахивает бичом.

Теперь он стоит совсем близко от меня. Настолько близко, что я, несмотря на оковы, могу вытащить из-за его пояса длинный нож.

Сил у меня немного, но, лезвие ножа столь остро, что он без труда входит в толстое брюхо палубного по самую рукоятку.

Вместо того чтобы отнять у меня нож, палубный хватается за живот, наклоняется, пытаясь зажать обеими руками огромную рану, и я вонзаю лезвие ему в горло. Последнее, что я успеваю, – это завопить, точнее, захрипеть от радости.

Никогда в жизни я не был так счастлив, как в это мгновение.

Но этот хрип, похоже, отнимает у меня последние силы. Выбеленные ветром, водой и солнцем доски палубы становятся такого же цвета, как хлещущая из ран моего врага кровь, – черного. Потом палуба вдруг опрокидывается на меня, я пытаюсь оттолкнуть ее рукой...

– "Коробейники кукуют..."

– Это – одна из палат, – сказал Шпак, гостеприимно распахивая дверь. Подождав, пока все корреспонденты войдут и разместятся вдоль стен, он продолжил:

– Всего таких палат сто двадцать восемь, и в каждой – по восемь саркофагов.

Саркофагами он назвал закрытые прозрачным пластиком ложа, установленные "ромашкой". В сердцевине "цветка" стоял замысловатой формы агрегат, к которому от каждого саркофага тянулись провода и шланги. На ложах, укрытые простынями, лежали мужчины и женщины. Лица их были безмятежно-спокойны и абсолютно неподвижны.

– Как видите, ни один саркофаг не пустует. Более того, освобождения каждого из них ждут три-четыре человека. И это несмотря на то, что стоимость сеанса, в зависимости от его продолжительности, составляет сейчас от двадцати до ста тысяч долларов!

– Вы обещали ответить на мой вопрос.

– Ах да! Дело в том, что это – первый в мире витаскоп. Аналогично тому, как это делается сейчас во всех других витаскопах, гипернейрокомпьютер должен был навевать введенным в состояние летаргии пациентам сны, почти неотличимые от реальности. Для этого в него были введены все сюжеты мировой литературы, кинематографа, театра и телевидения, из которых витаскоп мог создавать всевозможные комбинации.

Первое время он так и делал. На контрольных экранах врачи могли видеть то же самое, что видели – точнее, переживали – их пациенты. Еще врачи могли подбирать желательные на их взгляд сюжеты и просматривать их на дисплеях до показа пациентам.

Но вскоре после запуска с витаскопом что-то случилось. Он вышел из повиновения и начал показывать сны, не заложенные изначально в его память. Эти сны теперь уже совершенно неотличимы от реальности. Лишь на самом дне подсознания пациента сохраняется память о том, кем на самом деле он является. В результате число желающих выложить залоговые тридцать тысяч за сеанс лечения утроилось. Соответственно утроилась и цена сеанса: ведь количество саркофагов, одновременно обслуживаемых первым витаскопом, не могло быть больше 1024. Ну и чтобы как-то отличать ставший уникальным витаскоп от появившихся вскоре других подобных машин, ему придумали новое название – витатрон.

– Вы не могли бы объяснить, что именно произошло с вашим витаскопом и почему он с тех пор остается уникальным?

– Ученые считают, что в силу неимоверно большого количества нейроноподобных логических элементов и связей между ними, характерных для гипернейрокомпьютера, и благодаря тому, что он почти напрямую выходит на сознания пациентов, произошло своеобразное "короткое замыкание" на витаскоп того, что тибетские монахи называют "хроники Акаши", а Карл Густав Юнг окрестил смысловым полем. То есть витаскоп получает материал для проведения сеансов из той почти нематериальной субстанции, в которой хранится информация о наиболее сильных эмоциях всех людей, живших когда-либо на земле. Но, как известно, короткое замыкание всегда происходит только в одном месте. Все остальные витаскопы навсегда таковыми и останутся.

– Правда ли, что каждый вышедший из летаргии пациент допрашивается полицией и учеными?

– Нет. Во-первых, это нельзя назвать допросом. Во-вторых, не "и", а "или". То есть пациента просит поделиться впечатлениями или ученый-историк, или, если события, пережитые в летаргическом сне, произошли относительно недавно, представитель Интерпола. Напоминаю: витатрон не комбинирует литературные сюжеты, а погружает больных депрессией в жизнь реальных людей. Это выяснилось после того, как одна из пациенток рассказала, что была убита сексуальным маньяком. Она запомнила и день, когда это произошло. По ее показаниям полиция нашла вначале труп жертвы, а потом и преступника. С тех пор было раскрыто еще сто тридцать четыре преступления. И, как все вы знаете, именно появлением витатрона социологи объясняют некоторое снижение уровня преступности во всех странах мира.

Я прихожу в сознание от того, что мне на голову льют теплую морскую воду. Как только я начинаю отфыркиваться и пытаюсь открыть глаза, меня начинают избивать, сразу в четыре ноги.

"Коробейники... кукуют... в деревянном... падеже..."

Прозвенел гонг. Над одним из саркофагов вспыхнул красный огонек.

– Ага, пациент, видевший самый длинный сон, сейчас , начнет выходить из состояния летаргии. Надеюсь, он тоже согласится ответить на некоторые ваши вопросы.

Шпак подошел поближе к саркофагу. Сквозь пластик было видно, что укрытый простыней пациент – пожилой и явно больной мужчина. Лицо его – с заострившимся носом и впалыми щеками – показалось директору института знакомым.

Однако... Эмоции, испытываемые человеком, сумевшим отомстить своему заклятому и неуязвимому врагу – это, конечно, замечательно. Но я чуть было не попался. Не успей я мысленно произнести магическую фразу – и... Но, к счастью, все обошлось. Да, такие сеансы действительно могут излечить от любой депрессии. Как приятно, должно быть, вернувшись домой, принять ванну, выпить рекомендуемый стакан сока, а потом заняться с кем-нибудь уже поднадоевшим было сексом... Но эти тихие радости – не для меня.

"Фрагментарное копыто неподкованной собаки!"

Вторично прозвенел гонг, и огонек над саркофагом "юбилейного" пациента снова стал зеленым.

Шпак насторожился. Что-то произошло. Какая-то неполадка, чего не случалось уже много месяцев. И угораздило же – на глазах у целой своры писак!

– Впрочем, процедура выхода из летаргии настолько длительна, что... Пожалуй, не имеет смысла ждать ее окончания здесь. Давайте вернемся в конференц-зал.

– Еще один вопрос, вы позволите? Программа Эн-би-си. Господин Шпак, вы так спешите увести нас отсюда... Значит ли это, что произошла авария и пациент уже никогда не проснется?

– Это значит, что пациент достаточно богат для того, чтобы оплатить сразу несколько сеансов. Вы же видите, над его саркофагом, как и над другими, вновь горит зеленый огонек. Не волнуйтесь, все в порядке. Да иначе и быть не может. Витатрон – многократно резервированная система, рассчитанная на десятки лет непрерывной работы. И кроме того, любой из наших пациентов был бы счастлив никогда не проснуться.

– Что вы имеете в виду? – не понял корреспондент.

– Каждый человек в глубине души мечтает прожить не одну, а десять, сто, тысячу разных жизней. И витатрон теоретически дает такую возможность. Но, к сожалению, даже очень богатые люди не могут полноценно ею воспользоваться. На сегодняшний день рекорд – четыре сеанса подряд.

– Да, но на дисплее его саркофага светится цифра один! Это значит, что он оплатил...

– Это значит, что в бухгалтерии что-то напутали. Там у нас работают люди, не резервированные даже однократно. Я разберусь.

После пресс-конференции Линда Денни попросила пятиминутную аудиенцию.

– Скажите, а можно ли заказать сеанс подешевле? – спросила она, едва они с директором института оказались в его кабинете.

– К сожалению, нет. Никто не может сказать заранее, сколь длительным окажется сеанс. Некоторые длятся два-три дня, другие – два месяца. Но результат всегда одинаков: полное исцеление.

Шпак, не спеша к своему креслу и не предлагая собеседнице присесть, бездумно произносил привычные слова и привычно оценивал состояние – в обоих смыслах – своей будущей пациентки. Типичная деловая женщина, стопроцентно использовавшая свои незаурядные внешние данные и сумевшая подняться из самых низов. Но цена карьеры оказалась непомерно высокой. Даже ее бившая некогда через край энергия иссякла.

– Видите ли, дело в том...

– Что вы не чувствуете себя больной. Но и в этом случае после сеанса вы словно начнете жизнь заново. К вам вернется свежесть чувств, острота восприятия, жажда новых переживаний. Эта жажда бывает столь велика, что некоторые богатые люди приходят к нам снова и снова!

– Я смогу сохранить инкогнито?

– Мы не интересуемся, кем на самом деле являются наши пациенты. Главное чтобы они перечислили на счет фирмы залоговую сумму.

– Мне действительно нужна помощь.

– Я счастлив, что могу помочь одной из самых красивых женщин планеты.

– Видите ли, дело в том, что...

Линда подошла к владельцу витатрона вплотную, коснулась тонкими нежными пальцами рукава пиджака. И посмотрела в глаза тем особым взглядом, каким женщина смотрит на мужчину, от которого многое зависит в ее жизни и которому за это многое она готова отдать самое дорогое, что у нее есть, – собственное тело. Точнее, не отдать, а предоставить во временную аренду.

И Шпак мгновенно понял это.

– Что вы испытываете некоторые финансовые затруднения, – помог он телеведущей начать говорить о главном.

– Они временные. Я уверена, контракт будет продлен.

– Но сеанс вам нужен уже сейчас.

– Мы могли бы поужинать сегодня вместе, – улыбнулась Линда той улыбкой, после которой мужчины обычно начинали выполнять все ее просьбы..

– К сожалению, я сегодня не смогу. И завтра тоже! – предупредил Шпак следующее предложение своей собеседницы. – Видите ли... Когда мне хочется острых ощущений, я занимаю один из саркофагов и получаю их.

– Вы продолжаете рекламировать свой витатрон? – нахмурила черные, почти прямые брови Линда.

– Меня привлекает это больше, чем секс, – сказал мужчина, глядя женщине прямо в глаза. – И не одного меня.

– Но почему? Ведь все, насколько я поняла, сводится к тому же – сексу. Ну, часто заканчивающемуся смертью, – брезгливо повела она плечиками, укутанными тончайшим, почти невесомым и почти невидимым шарфиком.

– Вы поняли совершенно неправильно. Не к сексу, а к любви. Дистанция между ними – огромного размера. А люди, пережившие свою смерть, начинают совершенно иначе относиться к своей жизни.

– Мне впервые приходится уговаривать мужчину. Я даже не знаю, как должна себя вести.

– А никак. И уговаривать меня не нужно. Витатрон – удовольствие дорогое. И продается оно – только за деньги.

– А вот и нет!

– А вот и да!

– Да она же страшнее атомной войны! У тебя на нее и не встанет!

– У меня на всех встает. Так на что спорим?

– На ящик пива.

– Шара не канает. Она наверняка еще девочка. Из-за ящика пива возиться... Спорим на твой мотоцикл!

– А ты что на кон поставишь?

– Свой компьютер с виртуалкой.

– Заметано! Только давай оговорим сроки. Месяца тебе хватит?

– Вполне.

Кир протягивает вперед правую ладонь, я хлопаю сверху своею. И только потом начинаю сомневаться: а вдруг Супникова не согласится?

– Вот это, я понимаю, спор! – восхищается Шурик Колесников.

– Да... Похоже, скоро Кир получит то, о чем и не мечтал, – сомневается в моем успехе Витька Пасько.

– Посмотрим, – цежу я сквозь зубы и смачно сплевываю на пол школьного сортира.

В тот же день я иду за Супниковой, сопровождаемой парой подружек, до тех пор, пока она не остается одна.

– Ксюха, привет! – немедленно догоняю я ее и бесцеремонно забираю полиэтиленовый пакет с учебниками и тетрадками.

– О! Ты что, решил меня проводить? – не верит она собственному счастью. Еще бы! У Супниковой тонкие кривые ноги и грудь плоская, как доска, хотя все ее сверстницы давно уже примеряют лифчики. Примеряют, но не носят – нынче они не в моде. Во всяком случае, мне еще ни разу не приходилось с девчонки лифчик снимать, хотя трусики – уже не однажды.

– Ага! – улыбаюсь я улыбкой дебила. – Мне в компьютерный салон надо зайти, нам как раз по пути.

– А я уж решила, что ты с Ягуповой рассорился, – разочарованно говорит Супникова и замолкает.

– Еще нет, но собираюсь.

– Почему?

– Больно много о себе воображает.

– Мне бы такие ноги, как у нее... Я бы тоже воображала, – раскатывает губу Ксюха.

– У тебя тоже ноги красивые, – беззастенчиво вру я.

– Правда? – приостанавливается Супникова и заглядывает мне в глаза.

– В натуре! Только ты, наверное, еще не девушка? – красноречиво смотрю я на то место, где у нее должны быть сиськи.

– Давно уже девушка. А груди у меня тоже есть, только еще маленькие. Мама сказала, они у меня вырастут позже. И целоваться я умею, двоюродный брат научил, – бесхитростно сообщает Ксюха.

– Может, он тебя и всему остальному научил? – хмыкаю я.

– Нет. Остального он и сам не умеет.

– Хочешь, научу? – столь же бесхитростно предлагаю я.

– А ты умеешь? – не верит Супникова.

– Спроси у Ягуповой.

– Не буду. Я и так знаю, что умеешь, – опускает глаза Ксюха и чуть заметно краснеет.

– От кого?

– Девчонки в туалете болтали.

– А что еще обо мне говорят?

– Что ты умеешь делать это классно.

– Хочешь попробовать?

– Нет. Мама ругать будет.

– Она не узнает.

– Жена директора – и не узнает? Да я только подумаю о том, чтобы покурить перед уроками, а она уже мне пальцем грозит и говорит: "Не делай того, что ты собралась делать!" – строгим противным голосом передразнивает Ксюха родную мать.

– Жаль. Мы бы классно провели время.

– Мне тоже жаль. Ты куда? – спохватывается Супникова, обнаружив, что я остановился и протягиваю ей пакет с учебниками.

– В салон, дискеты покупать.

– Ты всегда так быстро сдаешься?

– Нет. Первый раз. Другие не боялись, что их отругает мама.

– Я тоже не боюсь.

– Не понял?

– Проводи меня завтра после уроков, только от самой школы.

Ага, вот в чем фишка: Супникова хочет, чтобы все видели, с кем она теперь встречается. Да не теперь, а первый раз в жизни. Самая, пожалуй, некрасивая девчонка – с первым плейбоем лицея! Ну и влип... А ведь придется ее провожать, никуда не денешься. Иначе не видать мне ни мотоцикла Кирилла, ни собственной виртуалки – как своих ушей.

Две недели я провожаю Супникову из школы чуть не каждый день. А в выходные еще и гуляю с нею по нашему "Бродвею" – проспекту Гагарина. И старательно отвожу глаза, встречая знакомых. Но с некоторыми все-таки приходится разговаривать. Супникова, правда, большей частью молчит, но мне от этого не легче. А вечером приходится ее еще и целовать, да не раз и не два.

У меня от этих поцелуев уже скулы сводит.

Правда, я стараюсь побыстрее залезть ей под блузку или под юбку. Но под блузкой у нее ничего интересного нет, а бедра она сводит так плотно, что делать мне там в общем-то нечего. Приходится снова целоваться.

Я уже и мотоцикла этого не хочу. Но и расставаться со славой первого плейбоя лицея мне тоже не катит. А Супникова, пожалуй, последняя девственница в нашем лицее. Он физико-математический, девочек с самого начала было мало.

А теперь и вовсе осталась, наверное, только одна. И обесчестить ее – для меня вопрос чести.

Шпак знал: весть о том, что в семнадцатой палате произошло что-то неладное, разлетелась по институту мгновенно. Такого никогда еще не было. Такого, просто не могло произойти.

Главный инженер, среднего роста стройный мужчина с нездоровой кожей и мелко вьющимися волосами, успел подготовиться к разговору.

– Пациент из семнадцатой палаты оплатил один сеанс, но просмотрел как минимум десять. Потому что начинающийся в конце каждого сеанса выход из состояния летаргии уже через несколько секунд сменяется последней фазой погружения в сон.

– Но это невозможно. Каждый сеанс заканчивается резким спадом эмоций или смертью пациента. В результате потрясения он не может не выйти из летаргии. Просто не может!

– Мы тоже считали, что не может. Однако реальность опровергает...