Текст книги "Фрагментарное копыто неподкованной собаки"

Автор книги: Владимир Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Гусев Владимир
Фрагментарное копыто неподкованной собаки

Владимир Гусев

Фрагментарное копыто неподкованной собаки

А еще жизнь прекрасна тем, что можно путешествовать.

Н.М. Пржевальский

Я – профессиональный путешественник. Вся моя жизнь проходит в дороге. Я легко знакомлюсь с новыми людьми, еще легче с ними расстаюсь. Мой путь лежит через разные города и страны, и сегодня я не знаю, где буду завтра. Я не знаю также, кем я буду и когда. Я вообще ничего не знаю о своем будущем. Ну разве это не прекрасно?

"Фрагментарное копыто неподкованной собаки!"

Моя невеста очаровательна. Ходят слухи, что в ее жилах течет благородная кровь. Что она – дочь императора и фрейлины. Ее Величество, когда узнали об этом, впали в неистовство. Даже император не посмел перечить супруге. Фрейлина была отправлена в монастырь, а дочь ее отдали на воспитание в обедневшую дворянскую семью. Однако к тому времени, когда дочь подросла, эта семья окончательно разорилась, император пал жертвой заговора, а фрейлина умерла от горя.

Когда я впервые увидел Мари, мне было двадцать девять, ей – двенадцать, не больше. Но уже тогда было ясно: цветок, который распустится из этого бутона, будет прекрасен.

Я упросил отца дать деньги на ее воспитание. Я отказывался жениться долгих четыре года – и это после мигом промелькнувших тринадцати! Ведь отец бредил внуком еще с моего совершеннолетия... Но я упорно отказывался стать узником брака. Зачем? Зачем жениться, если служанки в нашем доме менялись так часто, что скоро пришлось искать их в городе – в окрестных деревнях смазливые девчонки просто не успевали подрастать.

Когда Мари исполнилось четырнадцать, я вынудил отца предоставить в распоряжение соседа одну из наших карет с парой дюжих слуг. Бутон не должен был распуститься раньше срока! А едва Мари достигла совершеннолетия, я предложил ей руку и сердце.

Мари мне отказала.

Отец, не одобрявший всего этого, умер, не дождавшись внуков. Карету я забрал, деньги бедному соседу давать перестал. Но стоило Мари выйти из дому, как рядом с нею появлялись двое моих хорошо обученных слуг. А раз в два месяца я приезжал к соседу и, сцепив зубы, просил руки его приемной дочери.

Вскоре не выдержал и сосед – помер на Пасху. Положение его семьи стало отчаянным. А тут еще я дознался, в чем причина упрямства Мари. Перехватил во время очередного визита ее взгляд, брошенный украдкой на моего слугу. Одного из тех, что всюду ее сопровождали. Парень он, конечно, видный, что называется кровь с молоком. Недаром я приказал вышколить его. Но – чернь! И особе с вполне возможно – императорской кровью в жилах не пристало смотреть на таких иначе, чем на разумный скот.

Слугу я приказал отходить батогами. За то, что посмел бросать на дворянку взгляды, достойные лишь дворовых девок. И пригрозил: если через месяц Мари не выйдет за меня, я запорю своего слугу до смерти.

Как мы, дворяне, сносимся друг с другом и знаем, кто в фаворе, кто в немилости и кто кого вызвал на дуэль, так и слуги общаются между собой. А поскольку Мари, к сожалению, обращается к слугам не только с приказаниями, до нее неминуемо должна была дойти моя угроза.

И точно, уже через две недели Мари, краснея и задыхаясь, сказала "Да".

Со свадьбой я медлить не стал. Тем более что Гец, слуга, сбежал на пятый день после батогов, да еще и двух других слуг подбил уйти вместе с ним. Я сгоряча отдал было приказ прочесать окрестные леса, но потом передумал. Зачем? Он сам придет ко мне. Сегодня. В день свадьбы.

Пришлось, правда, нарушить некоторые традиции. Невеста на венчание едет не отдельным кортежем и даже не в отдельной карете, а в моей. Вот она, сидит напротив меня. На прелестном личике – ни кровиночки, и это делает ее совершенно очаровательной! Глубокий вырез платья почти не скрывает нежные девичьи груди. С каким наслаждением я сорву с нее сегодня ночью этот подвенечный наряд! Она будет биться в моих объятиях, как раненая птица, а я буду рычать и стонать от наслаждения. Еще бы... Ни одна из служанок не была так красива, как она. Ни одна из служанок не была так хорошо воспитана.

И любви ни одной из них мне не пришлось домогаться долгих четыре года.

Время от времени я выглядываю в окно кареты – то в правое, то в левое, то, учтиво извинившись перед Мари и оборотясь к ней спиной, в заднее.

Где же Гец? Неужели никто из моих слуг не донес ему, по какой дороге мы поедем? Неужели он не знает, что меня сопровождают лишь двое вооруженных людей?

Во второй карете, в точно таком же, как на Мари, платье, едет служанка, моя последняя забава. На запятках кареты – двое вооруженных слуг. Думаю, Гецу не составит большого труда угнать экипаж.

Так же, как отряду из двадцати человек, да на хороших лошадях, не составит потом труда схватить Геца.

Ага, наконец-то!

Трое на гнедых конях – тех самых, на которых Гец с двумя другими изменниками ускакали в ту злосчастную ночь, – выскакивают из леска и мчатся наперерез нашему скромному кортежу. Они, как и было задумано, стремятся отсечь вторую карету.

– Мари, кажется, на нас напали разбойники, – спокойно говорю я, вынимая из-под сиденья пару заряженных пистолетов.

Мари вскрикивает и, еще сильнее побледнев, лишается чувств. Препоручив ее заботам служанки, я внимательно слежу через заднее окно за ходом событий. Вот кучер, якобы испугавшись, натягивает вожжи и, не дождавшись, пока экипаж полностью остановится, прыгает в кусты. Слуги соскочили с запяток и удирают в лес. Гец, на скаку заглянув в карету и удостоверившись, что невеста ехала именно в ней, перепрыгивает со своей лошади на упряжную и, стеганув ее, гонит карету в сторону леса. Поводья гнедой он благоразумно не отпускает, и она вынуждена скакать рядом.

Я, открыв дверцу, стреляю в воздух. Это – сигнал для отряда.

– Гони! – кричу я своему кучеру. Пусть Гец думает, что я струсил.

В последний раз выглянув в окно, чтобы убедиться – все, опасность миновала, – я с удивлением вижу двух всадников, мчащихся от леска наперерез моей карете. Третий отстал, но лошади не жалеет. Еще бы. Лошадь-то не его, а моя, лучшая в конюшне. Гец знал, какую красть.

То ли он заподозрил неладное, когда я не повернул вслед за ним свою карету, то ли наряженная невестой служанка выдала мой замысел, но Гец преследует теперь уже мою карету, а отряда что-то не видно.

– Живее! – кричу я кучеру. – Если нас догонят разбойники, следующая пуля твоя!

Кучер нещадно хлещет лошадей, однако расстояние между нами и преследователями неуклонно сокращается. Я пытаюсь перезарядить пистолет, но дважды просыпаю порох и оставляю эту безнадежную затею.

Служанка привела Мари в чувство, и моя невеста с ужасом – но и с тайной надеждой – посматривает в окно.

Выйти одному против трех дюжих слуг, худо-бедно обученных владеть шпагой, – это было бы даже интересно. Но если они вооружились дубинами...

– Стой! Осади! – кричу я кучеру, сообразив наконец, что чем быстрее мы едем, тем позже нас настигнет отряд. Нужно было сразу принять бой, тогда бы все уже было решено. – Не волнуйся, дорогая, – успокаиваю я Мари. – Разбойников всего лишь трое. Сейчас я с ними покончу.

Мари снова лишается чувств. Я открываю дверцу, выскакиваю из кареты, мчусь к лошади. Кучер, сообразив, что от него требуется, помогает мне распрягать лошадь, но сделать это мы успеваем: разбойники уже рядом.

Я стреляю в Геца. Он поднимает лошадь на дыбы – и я лишаюсь ее, самой дорогой и красивой лошади в моей конюшне.

Надеясь, что при падении лошадь сослужит мне последнюю службу и придавит хотя бы ногу Геца, я уворачиваюсь от удара дубины, благоразумно не пытаясь парировать его шпагой, и бросаюсь к главному преступнику. Но Гец уже на ногах.

Мы скрещиваем клинки. Второй сотоварищ Геца тоже пытается достать меня, я уклоняюсь и от его дубины, и от лошади, едва избегаю выпада Геца и кричу:

– Трус! Ты боишься сразиться со мной, как подобает мужчине!

– Не трогайте его! – немедленно приказывает Гец своим приспешникам. – Он мой!

Гец выше меня почти на две головы. К тому же я хром от рождения. Но шпага в значительной степени уравнивает наши силы. А с учетом того, что владею я клинком, как всякий дворянин, намного лучше своего бывшего слуги...

Удары Геца яростны, но плохо подготовлены. Мне непросто парировать их – но лишь потому, что он гораздо сильнее меня физически.

Пока еще сильнее.

Мне удается дважды легко ранить Геца, прежде чем он начинает понимать: я просто играю с ним, чего-то выжидая. Атаки Геца становятся еще более яростными. Я, отражая их, стараюсь не выпускать из виду двух других беглых слуг. Не сомневаюсь, подставь я им хоть раз спину – и, несмотря на приказ Геца, дубина не замедлит опуститься на мою голову. Чернь есть чернь...

Наконец слышится топот копыт, Поняв, что попал в ловушку, Гец бросается к наполовину выпряженной лошади, двумя ударами шпаги обрубает постромки. Двое его приспешников тем временем пускают в ход дубины. Но то, что их двое, оказывается мне на руку. Бестолковые слуги только мешают друг другу. Столкнувшись, они едва не выпадают из седел.

Гец, вскочив на лошадь, подъезжает к карете и открывает дверцу. На порожке показывается Мари. Но нас уже окружают всадники. Двое приспешников Геца во весь опор мчатся к лесу. Я бросаюсь к карете и, пеший, нападаю на конного Геца.

Мари не может не оценить мою храбрость.

– Не убивать! – приказываю я. – Он нужен мне живым!

Но Гец уже никому не способен причинить зла. Его умело сбрасывают с лошади. Мари так и остается стоять на подножке кареты. Глаза ее полны слез.

– Отвезите его в мой дом, бросьте в подземелье и охраняйте, как лучшую лошадь из императорской конюшни! Едем, дорогая, – обращаюсь я уже к Мари. – Нас ждут в церкви.

Мари лишается чувств и падает мне на руки. Служанка помогает мне внести ее в карету.

Церемония венчания кажется мне ужасно длинной и скучной. Возможно, потому, что я с нетерпением жду, когда же наконец наступит ночь. Моя первая брачная ночь...

Дождаться окончания свадебного пира я не могу. Молча беру жену за руку и веду ее в брачные чертоги.

Мари тоже молчит.

Она не говорит ни слова и тогда, когда я, погасив все свечи, кроме одной, начинаю снимать с нее платье. Просто стоит передо мной, обреченно опустив и руки, и длинные черные ресницы.

Ее нежная шелковистая кожа в беспокойном свете свечи не кажется безжизненно-мраморной. Нет. Она живая, теплая и трепещущая.

Кожа – да. Но не Мари. Она словно спит с широко открытыми глазами.

Сбросив с себя одежду, я подхожу к ней и начинаю целовать ее лицо, губы, шею, трепетные, еще не окрепшие груди.

Отвечают на мои ласки только нежные темные соски. А жесткие холодные губы Мари искривляет гримаса то ли отвращения, то ли страдания, то ли с трудом сдерживаемых слез.

Но это лишь распаляет меня.

Подхватив молодую жену на руки – я хоть и намного ниже ее ростом, но без труда могу сделать это, – несу ее к брачному ложу. И вот наконец Мари лежит передо мной, нагая и беззащитная, закрыв глаза и плотно сжав бедра. Полюбовавшись ею несколько минут, я приступаю к долгожданному действу.

Вначале Мари никак не реагирует на мои ласки.

И потом – тоже не реагирует. Просто лежит, как большая красивая кукла. Правда, препятствовать моим рукам и губам не смеет. Понимает – такого я не потерплю. Даже я, нежнейший и терпеливейший, – не потерплю!

Но Мари – не первая девственница, которую мне приходится соблазнять. Почти все служанки вначале боялись и стыдились. И ни одну я ни разу не ударил. Ни одну не взял силой. Ведь я – само великодушие и благородство.

Я шепчу на ушко Мари все самые ласковые слова, которые знаю. Я целую ее груди то нежно, то требовательно. Я покрываю поцелуями все ее тело, от мочек ушей до бедер. А мои дозорные тем временем пытаются найти подходы к тщательно охраняемой крепости. Хоть и не сразу, но им все же удается подобраться к самым воротам. Значит, скоро, очень скоро, они будут взломаны мощным тараном. Сейчас... Еще мгновение... Даже мое долготерпение подходит к концу...

Я наконец врываюсь в крепость. Точнее, вхожу победным маршем через давно уже взломанные, как выяснилось, ворота. Не спеша исследую все уголки столь долго сопротивлявшейся цитадели, по-хозяйски располагаюсь в центре.

В честь взятия крепости будет дан фейерверк. И не только победителями это само собой разумеется, – но и побежденными. Они, правда, не желают приветствовать победителя. Но я помогу им отыскать в укромных закоулках твердыни все, что необходимо для праздничного салюта. Я буду обходить эти закоулки раз за разом. Я буду отдыхать и вновь обшаривать все тайники. Я добьюсь своего.

Фейерверк поначалу получился бледным. Мари попыталась скрыть его от победителя. Но после того, как робкие поначалу залпы побежденных были поддержаны мощными залпами победителей, все изменилось. Я почувствовал, что нахожусь в объятиях Мари. Более того, ей явно не хотелось меня отпускать. Она даже ответила на мой прощальный поцелуй. И даже спросила, куда я ухожу.

– Свадебный пир продолжается, дорогая! Хозяину не пристало столь надолго оставлять гостей.

– Мне следует идти с вами?..

Я хотел было холодно приказать ей ждать моего возвращения, но в последний момент изменил свое решение.

– Я сейчас позову служанок. Они помогут вам одеться.

Наше появление встречается веселыми возгласами и двусмысленными шутками. Мари, чья шея и плечи и без того приобрели нежно-розовый оттенок, краснеет еще больше и долгое время не смеет поднять глаз. А потом смотрит только на меня, и взгляд ее совсем не такой, каким был в начале этого наполненного событиями дня.

Выпроводив ближних гостей и разместив по спальням дальних, я провожаю Мари до ее опочивальни и собираюсь было, прихватив служанку, уйти в свою, но передумываю.

На этот раз павшая крепость встречает меня как триумфатора. Под ноги мне бросают цветы и спешат показать все свои сокровища.

Но среди многих цветов сегодня не было главного – цветка невинности. Кто-то похитил его у меня.

Впрочем, почему – кто-то? Похититель известен и находится в моих руках. И наказание я ему придумал – отменное!

После брачной ночи я провожу еще четыре такие же. Каждый раз Мари все более откровенно демонстрирует свои чувства. И – все ненасытнее принимает мои ласки. Мне уже не приходится штурмовать крепость. Ее ворота гостеприимно распахиваются, стоит мне лишь приблизиться. И, наоборот, они не хотят выпускать меня даже тогда, когда утренний свет прогоняет очарование ночи.

Гец все это время сидит в темнице. Кормят его скудно, воды для умывания не дают. Раны, нанесенные мною во время нашего поединка, гноятся и причиняют разбойнику невыносимые страдания. Но мне этого мало. К его физическим страданиям я собираюсь присовокупить душевные, во много раз более тяжкие.

Прихожу я к нему в темницу дней через десять после свадьбы. Прихожу в шитом золотом камзоле, с плетью в руках, надушенный и напудренный.

– Фу, как от тебя воняет! – морщусь я, едва войдя в темницу, и начинаю демонстративно брызгать вокруг душистой водой.

– Вели давать мне воду для умывания! – пересохшими от жажды губами требует Гец.

– Может, ты еще и вина к обеду потребуешь? – усмехаюсь я.

– Той воды, которую мне дают, не хватает даже для питья!

– Свиньи не умываются. А ты – грязная неблагодарная свинья.

– Я человек. Человек!

– Ты скот. Двуногий рабочий скот. Я действительно пытался сделать из тебя человека. Даже шпагу держать в руках научил. Но ты так и остался свиньей.

– Врешь, не обманешь! Я – такой же, как ты. Я даже лучше тебя. Я красивее и сильнее. Мне...

Я щелкаю пальцами, и в темницу входит палач в красном капюшоне. Его волосатые ручищи обнажены по локоть.

Вообще-то судить и наказывать преступников я уже не имею права. Равно как и держать палача. Но император далеко, а герцог смотрит на некоторые мелкие превышения дворянами своей власти сквозь пальцы. Так что палачу иногда находится работа. Это единственный человек, в преданности которого я абсолютно уверен. Его дед служил моему деду, а прапрадед – моему прапрадеду. Он знает все фамильные секреты. Не заставлять же столь ценного человека пасти скот? Он охраняет меня надежнее, чем талисман. И с удовольствием Надевает красный капюшон, когда мне нужно нагнать на кого-нибудь страху.

– Ты много дней по моему приказу охранял Мари. Но разве она посмотрела на тебя хоть раз иначе, чем на скота?

Я, все это время отворачивавшийся и брезгливо зажимавший нос, впервые смотрю в глаза Геца и вижу в них то, что ожидал увидеть: смятение. Он не знает, что мне сказала о нем Мари. Он не знает, что должен сказать мне, чтобы не навредить ей. Но умирать бессловесным скотом он тоже не хочет.

– Мари – славная девушка, – осторожно говорит Гец.

– И очень любит меня.

Гец кривится, как будто палач уже начал его пытать.

– Я так не думаю. Тебя ненавидит вся округа. Ты жесток и уродлив. Ты...

По моему знаку палач легонько стегает узника плетью. Гец рушится на гнилую солому и от боли не может сказать ни слова.

– Мари без ума от меня. А про тебя давно забыла. Сразу же после свадьбы забыла, – спокойно сообщаю я Гецу.

– Этого не может быть... – хрипит Гец. – Она поклялась мне... что скорее умрет...

– Потому что не знала, сколько радостей может принести женщине любовь настоящего мужчины. Теперь знает.

Взгляд Геца источает столько ненависти, что в ее волнах, кажется, можно купаться, как в реке.

– Ты врешь! Мари не могла...

– Могла, могла. И убедилась, что сугубо мужским видом оружия ты владеешь еще хуже, чем шпагой.

– Врешь! Это неправда! – пытается убедить сам себя в невозможном Гец.

– Хочешь сам в этом убедиться?

Гец смотрит на меня, если так можно выразиться, вдвойне недоверчиво. Он не верит ни тому, что Мари его забыла, ни тому, что я собираюсь доказать это.

– Хочу! – догадывается он наконец поймать меня на слове.

– Послезавтра. Ночью. Жди. Сделав знак палачу, я удаляюсь.

Представляю, какими станут для Геца эти два дня и особенно ночи. Очень хорошо представляю.

Корреспондентов собралось человек тридцать, не меньше.

– Ну что, начнем? – улыбнулся ведущий пресс-конференции так, словно его фотографировали на рекламу зубной пасты. – Позвольте представить: Николай Шпак, изобретатель и владелец витатрона, а также бессменный директор института, занимающегося лишь одной проблемой – исследованием этого единственного общепризнанного чуда двадцать первого века.

Ведущий перевел дыхание, еще раз улыбнулся рекламной улыбкой.

– Пожалуйста, Николай Григорьевич! Вам слово!

Шпак дернулся было, пытаясь встать, потом вспомнил наставление ведущего. Оно было кратким: держаться перед журналистской братией так, чтобы они ни на секунду не забывали, кто – создатель чуда, а кто – продажные писаки. Мгновенно успокоившись, Шпак начал произносить заранее приготовленные слова.

– Все вы, конечно, слышали, а некоторые уже и столкнулись с величайшей проблемой, вставшей перед человечеством. Наиболее проницательные мыслители забили тревогу еще в конце прошлого века. Цивилизация мало-помалу превращала конгломерат развитых стран в гигантский санаторий, где сотни миллионов людей, живущих под неусыпным надзором полиции, службы безопасности, налоговой инспекции, эскулапов, пожарных, политиков, социологов, телевидения, рекламы и прочая, и прочая, практически полностью лишены права бороться за собственное существование – а значит, и сопутствующих реализации этого права сильнейших эмоций. Даже любовь, нередко связанная со страданиями, была повсеместно заменена безопасным почти во всех отношениях сексом.

И уже в двадцатом веке развитые страны первенствовали по количеству психоаналитиков на душу населения и, соответственно, количеству самоубийств.

В нашем веке стало окончательно ясно: эта самая среднестатистическая "душа населения" тяжело больна. Она больше не хочет довольствоваться тем суррогатом жизни, которым ее потчуют власть предержащие. Чересчур сладкая жизнь кончилась диабетом...

Две ночи я провожу в собственной спальне. Два дня я объезжаю свои владения, наблюдая за тем, как трудятся на полях крестьяне, и просто гуляю по своему лесу. А устав, возвращаюсь в поместье и снова сплю.

С каждым завтраком, обедом и ужином Мари становится все более встревоженной. Я же, наоборот, много шучу, смеюсь и нахожусь в как никогда добром расположении духа. И к концу второго дня Мари не выдерживает.

– Мой господин... – обращается она ко мне, опуская глаза долу и заметно краснея. – Вы вновь собираетесь оставить меня на всю ночь одну?

– Мне показалось, что вы... Что вам в тягость мои визиты... – трагическим голосом предполагаю я. – Мне не хотелось бы вас неволить.

– Вы ошибаетесь, сударь, – твердо возражает Мари. – За прошедшие дни мое отношение к вам резко переменилось.

"А мое к тебе – нет", – могу так же твердо ответить я, но, разумеется, говорю совершенно другое:

– Надеюсь, вы сможете убедить меня в этом сегодня ночью.

Я велю слугам согреть воды для себя и для Мари. Пока служанки ее купают, как конюхи купают коней, я, вызвав палача, спускаюсь с ним в подземелье.

Гец явно ждал меня. Он и обрадовался тому, что я пришел, и ужаснулся. Ведь это означало, что сказанное мною два дня назад – правда.

По моему знаку палач снимает с Геца оковы и ведет его вслед за мною. Мы проходим в мою спальню, затем, через потайную дверцу, в узкую комнатку, отделяющую мою спальню от спальни Мари. Посреди стены устроена овальная ниша, с противоположной стороны представляющая собой большое зеркало. Отсюда же, из потайной комнаты, стекло полупрозрачно, и широкое ложе под балдахином просматривается столь же хорошо, как сцена в нашем домашнем театре.

Эту комнатку я обнаружил после смерти отца, когда перебрался в его спальню. Уж не знаю, для чего он ее использовал. Опасался, что матушка ему не верна? А может, эта комната и хитроумное зеркало достались ему еще от деда? Как бы то ни было, мне они очень пригодятся!

По моему знаку палач усаживает Геца на тяжелое дубовое кресло, стоящее прямо перед зеркалом, и привязывает его руки-ноги так, чтобы Гец, несмотря на свою силу, не смог вырваться. Потом палач завязывает Гецу рот полотенцем и уходит. Следом, заперев дверь, ухожу я.

Через полчаса, вымывшись и надушившись, я вхожу в спальню жены. И с удивлением вижу в углах просторной комнаты два больших горшка с поздними цветами.

Значит, ждала. И даже по-своему готовилась.

Ну что же, именно на это я и рассчитывал.

Мари искренне рада моему приходу. И впервые за все время наших отношений не только не скрывает этого, но, наоборот, пытается мне всячески угодить.

Я, повернув Мари так, чтобы она хорошо была видна сквозь зеркало, медленно снимаю с нее одежды.

Ни разу в жизни эта нехитрая процедура не доставляла мне столько удовольствия.

Мари сама стремится побыстрее освободиться от платья, а потом помогает это сделать мне.

– Вы правда полюбили меня, сударыня? – спрашиваю я, заключая Мари в объятия прямо перед зеркалом.

– Да, мой господин! – отвечает она, не задумываясь.

– Я поверю в это только тогда... Только тогда... – говорю я, покрывая поцелуями ее шею и грудь.

– Как я могу доказать вам это?

– Своими ласками, сударыня.

Мари заметно краснеет. Интересно, понимает ли Гец, как это прекрасно, когда обнаженная женщина, уже не первый раз находящаяся в объятиях мужчины, все-таки краснеет? Да нет, где ему. Чернь.

Я подхватываю Мари на руки и укладываю ее в постель. Она, обвив мою шею, нежно целует меня в губы.

Потом Мари пытается укрыться одеялом, но я отбрасываю его в изножье кровати.

– Оно вам сегодня не понадобится, дорогая! Я велел жарко натопить печь, но еще более жаркими будут мои объятия!

Мари слушает меня с восторгом. Видно, Гец не услаждал ее слух даже подобными банальностями.

Ростом я невелик и сложен непропорционально. Предмет беспокойства и гордости всякого мужчины у меня тоже совершенно не соответствует остальным членам тела. К счастью, это несоответствие оказалось в нужную сторону.

Повернувшись так, чтобы Гец понял, почему Мари так быстро его разлюбила, я ложусь рядом с женой.

– Вы, помнится, хотели мне что-то доказать, – напоминаю я ей.

Мари, еще больше покраснев, начинает меня ласкать. Поначалу она делает это робко и неумело, но, деликатно подталкиваемая мною в нужном направлении, быстро входит во вкус.

Новизна впечатлений захлестывает ее. То, что все это видит Гец, удваивает мои силы. Я вовремя перехватываю инициативу, и через минуту Мари уже стонет и бьется в моих объятиях.

Но я не спешу избавиться от накопившейся любви и не покидаю Мари. Дождавшись, пока она затихнет, я вновь пытаюсь разжечь костер ее страсти. Вначале я делаю это медленно и осторожно, боясь погасить слабый огонек, с трудом добытый мною из-под пепла. Но костер быстро разгорается, и вот уже Мари вновь не может удержать в своей груди возгласы восторга.

На этот раз я присоединяю к ее неистовству свое. Кровать скрипит и стонет, словно тоже участвует в нашем безумстве.

Потом мы отдыхаем.

– Скажи, ты правда больше не любишь Геца? – спрашиваю я Мари, уютно устроившуюся на моем плече. Ее правая грудь упруго давит на мою грудь. Ее ноги охватывают мое бедро. Я снимаю ее ладонь со своей груди и плавно перемещаю вниз. Она приподнимает голову, пристально смотрит на меня затуманенными после недавнего неистовства глазами.

– Правда. Да я и не любила его никогда. Мне лишь казалось, что это так. Но теперь я знаю, что значит по-настоящему любить.

Я уверен – Мари не лжет. Слишком бесхитростна она, слишком проста. И Гец, который прекрасно нас слышит, тоже знает – Мари говорит правду.

Представив, каково сейчас Гецу, я хочу усугубить его страдания. И это мое желание немедленно будит другое, столь же неистовое.

Мари, почувствовав это, сильнее обхватывает меня бедрами. Я опрокидываю ее на спину.

Ну что, Гец, еще один тур? Каково тебе там? Несколько хуже, чем мне, не правда ли?

Еще дважды Мари доказывает, что любит меня, и с каждым разом делает это все откровеннее и все искуснее. Последний раз я заставляю ее биться в моих объятиях трижды. Когда я наконец оставляю ее в покое, Мари откидывается на подушки почти без сил. И только после этого я позволяю ей прикрыться одеялом. Только после этого я решаю: все, хватит.

– Я сейчас вернусь, дорогая! – говорю я и, небрежно набросив нижнее белье, выхожу из спальни.

После того как я снимаю со стула белье, на нем остается моя верхняя одежда, а на ней – пояс с кинжалом в красивых ножнах, с которым я ненадолго расстаюсь лишь возле супружеского ложа.

Пройдя в свою спальню, я бужу задремавшего в кресле палача. Мы идем в потайную комнату. По моему приказу палач отвязывает Геца, одетого в лохмотья и скверно пахнущего, и ведет его в мою спальню. Здесь палач снимает с него полотенце. Гец смертельно бледен и настолько измотан, что с трудом держится на ногах. Словно это он всю ночь предавался любовным утехам, а не я.

– Ну как, убедился? – равнодушно интересуюсь я.

– Убедился, – хмуро говорит Гец и вдруг бросается на меня, норовя вцепиться в горло. Но палач начеку. Он легко перехватывает Геца одной рукой и несильно стегает его плетью. Гец рушится вначале на колени, а потом и вовсе падает на пол, бессильно елозя ставшими вдруг непослушными босыми ногами. Я знаком останавливаю палача.

– Хочешь перед смертью поговорить с Мари? – спрашиваю я у Геца.

Он смотрит на меня снизу вверх, и во взгляде его ненависть постепенно сменяется недоверием.

– Введи его в спальню моей жены и запри там, – приказываю я палачу. Тот, не выразив ни малейшего удивления, выводит Геца из потайной комнаты. Я, брезгливо отодвинув кресло, к которому был привязан Гец, сажусь на обычный стул.

Пришла моя очередь смотреть спектакль.

Палач вводит Геца в спальню и сразу уходит. Мари, утомленная моими ласками, уже крепко спит. Гец подходит к ней, долго смотрит на рассыпанные по подушке волосы, на безмятежное лицо.

Ну же, ну...

План мой прост. Сейчас Гец, возбужденный увиденным, попытается овладеть Мари. Она вряд ли захочет его. Тогда Гец убьет мою оказавшуюся распутницей жену. А я убью Геца. И никакой императорский суд мне не будет страшен.

Гец, вдосталь насмотревшись на Мари, рывком сбрасывает с нее одеяло. Жена просыпается и, обнаружив, что лежит на постели совершенно голая, а перед нею стоит какое-то дурно пахнущее страшилище, кричит от ужаса. Надеть перед сном нижнее платье у нее, видимо, не было ни желания, ни сил.

– Не бойся... Это я, Гец, – говорит мой враг глухим голосом. Мари, узнав его, перестает кричать, но тело ее по-прежнему бьет крупная дрожь.

– Как ты сюда попал? – спрашивает она первое, что пришло в голову, и беспомощно оглядывается на дверь. Ждет, бедняжка, что я сейчас приду и спасу ее.

– Это не важно. Скажи, ты все еще любишь меня?

Мари тянется к одеялу, но Гец, сбросив его на пол, не позволяет ей прикрыть наготу.

– Я... Я не знаю... Он оказался совсем не таким, как ты его описывал...

– Флориан – урод и негодяй! – кричит Гец, повернувшись лицом к зеркалу.

– Он очень добр ко мне и... – Еще раз беспомощно взглянув на дверь, Мари замолкает.

– И замечательный любовник, – вполголоса договариваю я за нее.

Гец, словно услышав меня, вздрагивает.

– Ты не ответила на мой вопрос. Кого ты любишь, меня или его? .

Мари смотрит на Геца, и я совершенно отчетливо понимаю: ей неприятно это зрелище. Понимает это и Гец.

– Сегодня утром он меня убьет. Мне осталось жить всего несколько часов. Обними меня!

Мари решительно встает с постели, и мы оба, Гец и я, несколько мгновений любуемся ее красотой. У меня даже мелькает сумасшедшая мысль: а может, не надо? Ворвусь сейчас в спальню, схвачу кинжал, убью Геца...

Мари подходит к стулу, пытается достать из-под моей верхней одежды свое белье. Кинжал с грохотом падает на пол.

И Мари, и Гец смотрят на позолоченную рукоять, торчащую из богатых ножен: Мари – со страхом, Гец – с надеждой.

Мари, быстро наклонившись, хватает вначале кинжал и лишь потом – нижнее платье, которым тут же пытается прикрыть свою наготу. На лице ее – мука и смятение.

Ну-ну. Спектакль оказался интереснее, чем я ожидал. Отказать в последней земной радости приговоренному к смерти любовнику может только очень жестокая женщина. Но изменить простившему, как ей кажется, ее грех мужу, да еще с тем, кто вверг ее в этот грех... К тому же с таким страшным и дурно пахнущим...

– Помоги мне, – просит Гец и пытается придвинуть тяжелую кровать к двери спальни. Чтобы, значит, я не смог помешать ему наставить мне рога.

– Гец, перестань. Все кончено, – решительно говорит Мари. – Я замужем и люблю своего мужа.

Гец, оставив в покое кровать, смотрит на Мари так, словно видит ее впервые. На моей жене – небрежно наброшенное нижнее платье из тончайшего батиста, почти не скрывающее ее прелестей, и Мари так хороша в нем, что даже я, пресыщенный и утомленный, испытываю желание вновь вернуться в свою спальню. Кровать, кстати, придвинута к двери неплотно, я вполне смогу протиснуться.