Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Песни. Стихотворения"

Автор книги: Владимир Высоцкий

 
Избилнещадно.
Невнятно выглядел я в нем
И неприглядно.
 
 
Во сне – ‹и› лгал, и предавал,
И льстил легко я…
А я ‹и› не подозревал
В себе такое!
 
 
… Еще – сжимал я кулаки
И бил с натугой, —
Но мягкой кистию руки,
А не упругой…
 
 
Тускнело сновиденье, но
Опять являлось:
Смыкал я веки – и оно
Возобновлялось!
 
 
… Я не шагал, а семенил
На ровном брусе,
Ни разу ногу не сменил —
Трусил и трусил.
 
 
Я перед сильным лебезил,
Пред злобным – гнулся…
И сам себе я мерзок был
Но не проснулся.
 
 
Да это бред – я свой же стон
Слыхал сквозь дрему!
Но – это мне приснился он,
А не другому.
 
 
Очнулся я – ‹и› разобрал
Обрывок стона,
И с болью веки разодрал —
Но облегченно.
 
 
И сон повис на потолке —
И распластался…
Сон – в руку ли? И вот в руке
Вопрос остался.
 
 
Я вымыл руки – он в спине
Холодной дрожью!
… Что было правдою во сне,
Что было ложью?
 
 
Коль этот сон – виденье мне, —
Еще везенье!
Но – если было мне во сне
Ясновиденье?!
 
 
Сон – отраженье мыслей дня?
Нет, быть не может!
Но вспомню – и всего меня
Перекорежит.
 
 
А после скажут: «Он вполне
Всё знал и ведал!..» —
Мне будет мерзко, как во сне,
В котором предал.
 
 
Или – в костер! Вдруг нет во мне
Шагнуть к костру сил, —
Мне будет стыдно, как во сне,
В котором струсил.
 
 
Но скажут мне: «Пой в унисон —
Жми что есть духу!..» —
И я пойму: вот это сон,
Который в руку!
 

* * *

 
Зарыты в нашу память на века
И даты, и события, и лица,
А память – как колодец глубока:
Попробуй заглянуть – наверняка
Лицо и то неясно отразится.
 
 
Разглядеть, что истинно, что ложно,
Может только беспристрастный суд:
Осторожно с прошлым, осторожно —
Не разбейте глиняный сосуд!
 
 
Иногда как-то вдруг вспоминается
Из войны пара фраз —
Например, что сапер ошибается
Только раз.
 
 
Одни его лениво ворошат,
Другие неохотно вспоминают,
А третьи – даже помнить не хотят,
И прошлое лежит, как старый клад,
Который никогда не раскопают.
 
 
И поток годов унес с границы
Стрелки – указатели пути, —
Очень просто в прошлом заблудиться —
И назад дороги не найти.
 
 
Иногда как-то вдруг вспоминается
Из войны пара фраз —
Например, что сапер ошибается
Только раз.
 
 
С налета не вини – повремени:
Есть у людей на всё свои причины —
Не скрыть, а позабыть хотят они, —
Ведь в толще лет еще лежат в тени
Забытые заржавленные мины.
 
 
В минном поле прошлого копаться —
Лучше без ошибок, – потому
Что на минном поле ошибаться
Просто абсолютно ни к чему.
 
 
Иногда как-то вдруг вспоминается
Из войны пара фраз —
Например, что сапер ошибается
Только раз.
 
 
Один толчок – и стрелки побегут, —
А нервы у людей не из каната, —
И будет взрыв, и перетрется жгут…
Но, может, мину вовремя найдут
И извлекут до взрыва детонатор!
 
 
Спит земля спокойно под цветами,
Но когда находят мины в ней —
Их берут умелыми руками
И взрывают дальше от людей.
 
 
Иногда как-то вдруг вспоминается
Из войны пара фраз —
Например, что сапер ошибается
Только раз.
 

‹До 1978›

ОСТОРОЖНО, ГРИЗЛИ!

Михаилу Шемякину

с огромной любовью и пониманием

 
Однажды я, накушавшись от пуза,
Дурной и красный, словно из парилки,
По кабакам в беспамятстве кружа,
Очнулся на коленях у француза, —
Я из его тарелки ел без вилки —
И тем француза резал без ножа.
 
 
Кричал я: «Друг! За что боролись?!» – Он
Не разделял со мной моих сомнений, —
Он был напуган, смят и потрясен
И пробовал согнать меня с коленей.
 
 
Не тут-то было! Я сидел надежно,
Обняв его за тоненькую шею,
Смяв оба его лацкана в руке, —
Шептал ему: «Ах, как неосторожно:
Тебе б зарыться, спрятаться в траншею —
А ты рискуешь в русском кабаке!»
 
 
Он тушевался, а его жена
Прошла легко сквозь все перипетии, —
Еще бы – с ними пил сам Сатана! —
Но добрый, ибо родом из России.
 
 
Француз страдал от недопониманья,
Взывал ко всем: к жене, к официантам, —
Жизнь для него пошла наоборот.
Цыгане висли, скрипками шаманя,
И вымогали мзду не по талантам, —
А я совал рагу французу в рот.
 
 
И я вопил: «Отец мой имярек —
Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» —
И восемьдесят девять человек
Кивали в такт, со мною соглашаясь.
 
 
Калигулу ли, Канта ли, Катулла,
Пикассо ли?! – кого еще, не знаю, —
Европа предлагает невпопад.
Меня куда бы пьянка ни метнула —
Я свой Санкт-Петербург не променяю
На вкупе всё, хоть он и – Ленинград.
 
 
В мне одному немую тишину
Я убежал до ужаса тверезый.
Навеки потеряв свою жену,
В углу сидел француз, роняя слезы.
 
 
Я ощутил намеренье благое —
Сварганить крылья из цыганской шали,
Крылатым стать и недоступным стать, —
Мои друзья – пьянющие изгои —
Меня хватали за руки, мешали, —
Никто не знал, что я умел летать.
 
 
Через «пежо» я прыгнул на Faubourg
И приобрел повторное звучанье, —
На ноте дозавыл Санкт-Петербург —
А это означало: досвиданья!
 
 
Мне б – по моим мечтам – в каменоломню:
Так много сил, что всё перетаскаю, —
Таскал в России – грыжа подтвердит.
Да знали б вы, что я совсем не помню,
Кого я бью по пьянке и ласкаю,
И что плевать хотел на interdite.
 
 
Да, я рисую, трачусь и кучу,
Я даже чуть избыл привычку лени,
… Я потому французский не учу —
Чтоб мне они не сели на колени.
 

25 июля 1978 г., в самолете

* * *

 
Пародии делает он под тебя,
О будущем бредя, о прошлом скорбя,
Журит по-хорошему, вроде любя,
С улыбкой поет непременно,
А кажется, будто поет под себя —
И делает одновременно.
 
 
Про росы, про плесы, про медкупоросы,
Там – осыпи, осы, мороз и торосы,
И сосны, и SOSы, и соски, и косы,
Усы, эскимосы и злостные боссы.
 
 
А в Подольске – раздолье:
Ив Монтан он – и только!
Есть ведь и горькая доля,
А есть горькая долька.
 
 
Тогда его зритель подольский
Возлюбит зимою и летом,
А вот полуостров наш Кольский
Весьма потеряет на этом.
 
 
Настолько он весь романтичный,
Что нечего и пародировать,
Но он мне в душе симпатичен,
[Я б смог] его перефразировать.
 
 
Нет свободной минуты и, кстати,
Спать не может‹он› не от кошмаров,
Потому что он‹все› время тратит
На подсчеты моих гонораров.
 

‹1978›

* * *

 
Мы бдительны – мы тайн не разболтаем, —
Они в надежных жилистых руках,
К тому же этих тайн мы знать не знаем —
Мы умникам секреты доверяем, —
А мы, даст бог, походим в дураках.
 
 
Успехи взвесить – нету разновесов, —
Успехи есть, а разновесов нет, —
Они весомы – и крутых замесов.
А мы стоим на страже интересов,
Границ, успехов, мира и планет.
 
 
Вчера отметив запуск агрегата,
Сегодня мы героев похмелим,
Еще возьмем по полкило на брата…
Свой интерес мы – побоку, ребята, —
На кой нам свой, и что нам делать с ним?
 
 
Мы телевизоров напокупали, —
В шесть – по второй глядели про хоккей,
А в семь – по всем Нью-Йорк передавали,  —
Я не видал – мы Якова купали, —
Но там у них, наверное, – о’кей!
 
 
Хотя волнуюсь – в голове вопросы:
Как негры там? – а тут детей купай, —
Как там с Ливаном? что там у Сомосы?
Ясир здоров ли? каковы прогнозы?
Как с Картером? на месте ли Китай?
 
 
«Какие ордена еще бывают?» —
Послал письмо в программу «Время» я.
Еще полно – так что ж их не вручают?!
Мои детишки просто обожают, —
Когда вручают – плачет вся семья.
 

‹1978›

* * *

 
Я спокоен – он мне все поведал.
«Не таись», – велел. И я скажу.
Кто меня обидел или предал —
Покарает тот, кому служу.
Не знаю как – ножом ли под ребро,
Или сгорит их дом и все добро,
Или сместят, сомнут, лишат свободы,
Когда – опять не знаю, – через годы
Или теперь, а может быть – уже…
Судьбу не обойти на вираже
И на кривой на вашей не объехать,
Напропалую тоже не протечь.
А я? Я – что! Спокоен я, по мне – хоть
Побей вас камни, град или картечь.
 

‹1978›

* * *

 
Слева бесы, справа бесы.
Нет, по новой мне налей!
Эти – с нар, а те – из кресел, —
Не поймешь, какие злей.
 
 
И куда, в какие дали,
На какой еще маршрут
Нас с тобою эти врали
По этапу поведут?
 
 
Ну а нам что остается?
Дескать, горе не беда?
Пей, дружище, если пьется, —
Все – пустыми невода.
 
 
Что искать нам в этой жизни?
Править к пристани какой?
Ну-ка, солнце, ярче брызни!
Со святыми упокой…
 

‹1979›

* * *

Михаилу Шемякину

под впечатлением от серии «Чрево»

 
И кто вы суть? Безликие кликуши?
Куда грядете – в Мекку ли, в Мессины?
Модели ли влачите к Монпарнасу?
Кровавы ваши спины, словно туши,
И туши – как ободранные спины, —
И ребра в ребра вам – и нету спасу.
 
 
Ударил ток, скотину оглоуша,
Обмякла плоть на плоскости картины
И тяжко пала мяснику на плечи.
На ум, на кисть творцу попала туша —
И дюжие согбенные детины,
Вершащие дела нечеловечьи.
 
 
Кончал палач – дела его ужасны,
А дальше те, кто гаже, ниже, плоше,
Таскали жертвы после гильотины:
Безглазны, безголовы и безгласны
И, кажется, бессутны тушеноши,
Как бы катками вмяты в суть картины.
 
 
Так кто вы суть, загубленные души?
Куда спешите, полуобразины?
Вас не разъять – едины обе массы.
Суть Сутина – «Спасите наши туши!»
Вы ляжете, заколотые в спины,
И Урка слижет с ваших лиц гримасу.
 
 
Я ротозей – но вот не сплю ночами, —
В глаза бы вам взглянуть из-за картины!..
Неймется мне, шуту и лоботрясу, —
Сдается мне, хлестали вас бичами?!
Вы крест несли – и ободрали спины?!
И ребра в ребра вам – и нету спасу.
 

‹Между 1977 и 1979›

* * *

 
Давайте я спою вам в подражанье радиолам
Глухим знакомым тембром из-за тупой иглы —
Пластиночкой «на ребрах» в оформленье невеселом,
Какими торговали пацаны из-под полы.
 
 
Ну, например, о лете, которо‹го не будет›,
Ну, например, о доме, что быстро догорел,
Ну, например, о брате, которого осудят,
О мальчике, которому – расстрел.
 
 
Сидят больные легкие в грудной и тесной клетке —
Рентгеновские снимки – смерть на черно-белом фоне, —
Разбалтывают пленочки о трудной пятилетке,
А продлевают жизнь себе – вертясь на патефоне.
 

‹Между 1977 и 1979›

* * *

 
Куда все делось и откуда что берется —
Одновременно два вопроса не решить.
Абрашка Фукс у Ривочки пасется:
Одна осталась – и пригрела поца, —
Он на себя ее заставил шить.
 
 
Ах, времена и эти… как их… нравы! —
‹На› древнем римском это «темпора, о морес», —
Брильянты вынуты из их оправы,
По всей Одессе тут и там канавы, —
Для русских – цимес, для еврейских – цорес.
 
 
Кто с тихим вздохом вспомянет: «Ах, да!» —
И душу господу подарит, вспоминая
Тот удивительный момент, когда
На Дерибасовской открылася пивная?!
 
 
Забыть нельзя, а если вспомнить – это мука!
Я на Привозе встретил Мишку – что за тон!
Я предложил: «Поговорим за Дюка!»
«Поговорим, – ответил мне гадюка, —
Но за того, который Эллингтон».
 
 
Ну что с того, что он одет весь в норке,
Что скоро едет, что последний сдал анализ,
Что он уже одной ногой в Нью-Йорке! —
Ведь было время – мы у Каца Борки
Почти что с Мишком этим не кивались.
 

‹1979›

* * *

 
В белье ‹плотной› вязки,
В буденновке ноской,
Овеянной, кстати,
Гражданской войной,
Я не на Аляске
И не с эскимоской —
Лежу я в кровати
С ‹холодной› женой.
 
 
Идет моей Наде —
В плетеной рогоже,
В фуфайке веселой,
В китайском плаще, —
И в этом наряде
Она мне дороже
Любой полуголой,
А голой – вообще.
 
 
Не нашел сатана денька —
Всей зимы ему мало,
Так напакостил в праздник точь-в-точь!
Не тяни же ты, Наденька,
На себя одеяло
В новогоднюю ночь!
 
 
Тьфу в нас, недоёных, —
Чего мы гундосим!
Соседу ‹навесил› —
Согреться чуток.
В центральных районах
В квартире – плюс восемь,
На кухне – плюс десять,
Палас – как каток.
 
 
Сожгем мы в духовке
Венгерские стулья
И финское кресло
С арабским столом.
Где надо – мы ловки,
Всё прем к себе в улья, —
А ну, интересно,
Пойдем напролом?
 

‹1979›

* * *

 
Меня опять ударило в озноб,
Грохочет сердце, словно в бочке камень,
Во мне живет мохнатый злобный жлоб
С мозолистыми цепкими руками.
 
 
Когда, мою заметив маету,
Друзья бормочут: «Снова загуляет», —
Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!
Он кислород вместо меня хватает.
 
 
Он не двойник и не второе Я —
Все объясненья выглядят дурацки, —
Он плоть и кровь, дурная кровь моя, —
Такое не приснится и Стругацким.
 
 
Он ждет, когда закончу свой виток —
Моей рукою выведет он строчку,
И стану я расчетлив и жесток,
И всех продам – гуртом и в одиночку.
 
 
Я оправданья вовсе не ищу,
Пусть жизнь уходит, ускользает, тает, —
Но я себе мгновенья не прощу —
Когда меня он вдруг одолевает.
 
 
Но я собрал еще остаток сил, —
Теперь его не вывезет кривая:
Я в глотку, в вены яд себе вгоняю —
Пусть жрет, пусть сдохнет, – я перехитрил!
 

‹1979›

* * *

 
Я верю в нашу общую звезду,
Хотя давно за нею не следим мы, —
Наш поезд с рельс сходил на всем ходу —
Мы всё же оставались невредимы.
 
 
Бил самосвал машину нашу в лоб,
Но знали мы, что ищем и обрящем,
И мы ни разу не сходили в гроб,
Где нет надежды всем в него сходящим.
 
 
Катастрофы, паденья, – но между —
Мы взлетали туда, где тепло,
Просто ты не теряла надежду,
Мне же – с верою очень везло.
 
 
Да и теперь, когда вдвоем летим,
Пускай на ненадежных самолетах, —
Нам гасят свет и создают интим,
Нам и мотор поет на низких нотах.
 
 
Бывали «ТУ» и «ИЛы», «ЯКи», «АН», —
Я верил, что в Париже, в Барнауле —
Мы сядем, – если ж рухнем в океан —
Двоих не съесть и голубой акуле!
 
 
Все мы смертны – и люди смеются:
Не дождутся и вас города!
Я же знал: все кругом разобьются,
Мы ж с тобой – ни за что никогда!
 
 
Мне кажется такое по плечу —
Что смертным не под силу столько прыти:
Что на лету тебя я подхвачу —
И вместе мы спланируем в Таити.
 
 
И если заболеет кто из нас
Какой-нибудь болезнею смертельной —
Она уйдет, – хоть искрами из глаз,
Хоть стонами и рвотою похмельной.
 
 
Пусть в районе Мэзона-Лаффитта
Упадет злополучный «Скайлаб»
И судьба всех обманет – финита, —
Нас она обмануть не смогла б!
 

1979

* * *

 
Мне скулы от досады сводит:
Мне кажется который год,
Что там, где я, – там жизнь проходит,
А там, где нет меня, – идет.
 
 
А дальше – больше, – каждый день я
Стал слышать злые голоса:
«Где ты – там только наважденье,
Где нет тебя – всё чудеса.
 
 
Ты только ждешь и догоняешь,
Врешь и боишься не успеть,
Смеешься меньше ты, и, знаешь,
Ты стал разучиваться петь!
 
 
Как дым твои ресурсы тают,
И сам швыряешь всё подряд, —
Зачем?! Где ты – там не летают,
А там, где нет тебя, – парят».
 
 
Я верю крику, вою, лаю,
Но все-таки, друзей любя,
Дразнить врагов я не кончаю,
С собой в побеге от себя.
 
 
Живу, не ожидаю чуда,
Но пухнут жилы от стыда, —
Я каждый раз хочу отсюда
Сбежать куда-нибудь туда…
 
 
Хоть все пропой, протарабань я,
Хоть всем хоть голым покажись —
Пустое все, – здесь – прозябанье,
А где-то там – такая жизнь!..
 
 
Фартило мне, Земля вертелась.
И, взявши пары три белья,
Я – шасть! – и там. Но вмиг хотелось
Назад, откуда прибыл я.
 

1979

* * *

 
Мой черный человек в костюме сером —
Он был министром, домуправом, офицером, —
Как злобный клоун, он менял личины
И бил под дых, внезапно, без причины.
 
 
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой, —
И я немел от боли и бессилья,
И лишь шептал: «Спасибо, что – живой».
 
 
Я суеверен был, искал приметы,
Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда…
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: «Больше – никогда!»
 
 
Вокруг меня кликуши голосили:
«В Париж мотает, словно мы – в Тюмень, —
Пора такого выгнать из России!
Давно пора, – видать, начальству лень!»
 
 
Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег – прорва, по ночам кую.
Я всё отдам – берите без доплаты
Трехкомнатную камеру мою.
 
 
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья – известные поэты:
«Не стоит рифмовать “кричу – торчу”».
 
 
И лопнула во мне терпенья жила —
И я со смертью перешел на ты, —
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
 
 
Я от суда скрываться не намерен,
Коль призовут – отвечу на вопрос,
Я до секунд всю жизнь свою измерил —
И худо-бедно, но тащил свой воз.
 
 
Но знаю я, что лживо, а что свято, —
Я понял это все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.
 

‹1979 или 1980›

* * *

 
Я никогда не верил в миражи,
В грядущий рай не ладил чемодана, —
Учителей сожрало море лжи —
И выплюнуло возле Магадана.
 
 
И я не отличался от невежд,
А если отличался – очень мало,
Занозы не оставил Будапешт,
А Прага сердце мне не разорвала.
 
 
А мы шумели в жизни и на сцене:
Мы путаники, мальчики пока, —
Но скоро нас заметят и оценят.
Эй! Против кто?
Намнем ему бока!
 
 
Но мы умели чувствовать опасность
Задолго до начала холодов,
С бесстыдством шлюхи приходила ясность —
И души запирала на засов.
 
 
И нас хотя расстрелы не косили,
Но жили мы поднять не смея глаз, —
Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас.
 

‹1979 или 1980›

* * *

 
А мы живем в мертвящей пустоте, —
Попробуй надави – так брызнет гноем, —
И страх мертвящий заглушаем воем —
И те, что первые, и люди, что в хвосте.
 
 
И обязательные жертвоприношенья,
Отцами нашими воспетые не раз,
Печать поставили на наше поколенье —
Лишили разума, и памяти, и глаз.
 

‹1979 или 1980›

* * *

 
Под деньгами на кону
(Как взгляну – слюну сглотну)
Жизнь моя, – и не смекну,
Для чего играю.
Просто ставить по рублю —
Надоело, не люблю, —
Проиграю – пропылю
На коне по раю.
 
 
Проскачу в канун Великого поста
Не по враждебному – ‹по› ангельскому стану, —
Пред очами удивленными Христа
Предстану.
 
 
В кровь ли губы окуну
Или вдруг шагну к окну —
Из окна в асфальт нырну, —
Ангел крылья сложит —
Пожалеет на лету:
Прыг со мною в темноту —
Клумбу мягкую в цвету
Под меня подложит.
 
 
Смерть крадется сзади – ну
Словно фрайер на бану, —
Я в живот ее пырну —
Сгорбится в поклоне.
Я – в бега, но сатану
Не обманешь – ну и ну! —
Глядь – я в синем во Дону
Остудил ладони!
 
 
Кубок полон – по вину
Кровь пятном, и – ну и ну! —
Не идет он‹а› ко дну, —
Выпьешь или струсишь?
 
 
Только-только пригубил —
Вмиг все те, кого сгубил,
Подняли что было сил
Шухер или хипеш.
 

‹1979 или 1980›

* * *

 
В одной державе, с населеньем… —
Но это, впрочем, все равно, —
Других держав с опереженьем,
Всё пользовалось уваженьем —
Что может только пить вино.
 
 
Царь в той державе был без лоску —
Небрит, небрежен, как и мы;
Стрельнет, коль надо, папироску, —
Ну, словом, свой, ну, словом, в доску, —
И этим бередил умы.
 
 
Он был племянником при дяде,
Пред тем как злобный дар не пить
Порвал гнилую жизни нить —
В могилу дядю свел. Но пить
Наш царь не смел при дяде-гаде.
 
 
Когда иные чужеземцы,
Инако мыслящие нам
(Кто – исповедуя ислам,
А кто – по глупости, как немцы),
К нам приезжали по делам —
С грехом, конечно, пополам
Домой обратно уезжали, —
Их поражал не шум, не гам
И не броженье по столам,
А то, что бывший царь наш – хам
И что его не уважали.
 
 
И у него, конечно, дочка —
Уже на выданье – была
Хорошая – в нефрите почка,
Так как с рождения пила.
А царь старался, бедолага,
Добыть ей пьяницу в мужья:
Он пьянство почитал за благо, —
Нежней отцов не знаю я.
 
 
Бутылку принесет, бывало:
«Дочурка! На, хоть ты хлебни!»
А та кричит: «С утра – ни-ни!» —
Она с утра не принимала,
Или комедию ломала, —
А что ломать – когда одни!
 
 
«Пей, вербочка моя, ракитка,
Наследная прямая дочь!
Да знала б ты, какая пытка —
С народом вместе пить не мочь!
 
 
Мне б зятя – даже не на зависть, —
Найди мне зятюшку, найди! —
Пусть он, как тот трусливый заяц,
Не похмеляется, мерзавец,
Пусть пьет с полудня, – выходи!
 
 
Пойми мои отцовы муки,
Ведь я волнуюся не зря,
‹Что› эти трезвые гадюки
Всегда – тайком и втихаря!
 
 
Я нажил все, я нажил грыжу,
Неся мой груз, мое дитя.
Ох, если я тебя увижу
С одним из этих! – так обижу!..
Убью, быть может, не хотя! —
Во как ‹я› трезвых ненавижу!»
 
 
Как утро – вся держава в бане, —
Отпарка шла без выходных.
Любил наш царь всю пьянь на пьяни,
Всех наших доблестных ханыг.
 
 
От трезвых он – как от проказы:
Как встретит – так бежит от них, —
Он втайне издавал приказы,
Все – в пользу бедных и хмельных.
На стенах лозунги висели —
 
 
По центру, а не где-нибудь:
«Виват загулы и веселье!
Долой трезвеющую нудь!»
 
 
Сугубо и давно не пьющих —
Кого куда, – кого – в острог.
Особо – принципы имущих.
Сам – в силу власти – пить не мог.
 
 
Но трезвые сбирали силы,
Пока мы пили натощак, —
Но наши верные кутилы
Нам доносили – где и как.
 
 
На митинг против перегара
Сберутся, – мы их хвать в кольцо —
И ну гурьбой дышать в лицо,
А то – брандспойт, а в нем водяра!
 
 
Как хулиганили, орали —
Не произнесть в оригинале, —
Ну, трезвая шпана, – кошмар!
Но мы их все ‹же› разогнали
И отстояли перегар.
 
 
А в это время трезвь сплотилась
Вокруг кого-то одного, —
Уже отважились на вылаз —
Секретно, тихо, делово.
 
 
И шли они не на банкеты,
А на работу, – им на страх
У входа пьяные пикеты
Едва держались на ногах.
 
 
А вечерами – по два, по три —
Уже решились выползать:
Сидит, не пьет – и нагло смотрит!
… Царю был очень нужен зять.
 
 
Явился зять как по заказу —
Ну, я скажу вам, – о-го-го!
Он эту трезвую заразу
Стал истреблять везде и сразу,
А при дворе – первей всего.
 
 
Ура! Их силы резко тают —
Уж к главарю мы тянем нить:
Увидят бритого – хватают
И – принудительно лечить!
 
 
Сначала – доза алкоголя,
Но – чтоб не причинить вреда.
Сопротивленье – ерунда:
Пять суток – и сломалась воля, —
Сам медсестричку кличет: «Оля!..» —
Он наш – и раз и навсегда.
 
 
Да он из ангелов из сущих, —
Кто ж он – зятек?… Ба! Вот те на!
Он – это сам глава непьющих,
Испробовавший вкус вина.
 

‹Между 1970 и 1980›

* * *

 
По речке жизни плавал честный грека,
И утонул, а может – рак настиг.
При греке заложили человека —
И грека заложил за воротник.
 
 
В нем добрая заложена основа —
Он оттого и начал поддавать, —
«Закладывать» – обычнейшее слово,
А в то же время значит – «предавать».
 
 
Или еще пример такого рода:
Из-за происхождения взлетел, —
Он вышел из глубинки, из народа,
И возвращаться очень не хотел.
 
 
Глотал упреки и зевал от скуки,
Что оторвался от народа – знал, —
Но «оторвался» – это по науке,
А по жаргону это – «убежал».
 

‹Между 1970 и 1980›

* * *

 
Новые левые – мальчики бравые
С красными флагами буйной оравою,
Чем вас так манят серпы да молоты?
Может, подкурены вы и подколоты?!
 
 
Слушаю полубезумных ораторов:
«Экспроприация экспроприаторов…»
Вижу портреты над клубами пара —
Мао, Дзержинский и Че Гевара.
 
 
Не [разобраться], где левые, правые…
Знаю, что власть – это дело кровавое.
Что же, [валяйте] затычками в дырках,
Вам бы полгодика, только в Бутырках!
 
 
Не суетитесь, мадам переводчица,
[Я не спою], мне сегодня не хочется!
И не надеюсь, что я переспорю их.
Могу подарить лишь учебник истории.
 

‹1979›

* * *

 
Мог бы быть я при теще, при тесте,
Только их и в живых уже нет.
А Париж? Что Париж! Он на месте.
Он уже восхвалён и воспет.
 
 
Он стоит как стоял, он и будет стоять,
Если только опять не начнут шутковать,
Ибо шутка в себе ох как много таит.
А пока что Париж как стоял, так стоит.
 

‹1980›

* * *

 
Однако втягивать живот
Полезно, только больно.
Ну! Вот и все! Вот так-то вот!
И этого довольно.
 
 
А ну! Сомкнуть ряды и рты!
А ну, втяните животы!
А у кого они пусты —
Ремни к последней дырке!
Ну как такое описать
Или еще отдать в печать?
Но, даже если разорвать, —
Осталось на копирке:
 
 
‹Однако втягивать живот
Полезно, только больно.
Ну! Вот и все! Вот так-то вот!
И этого довольно
 
 
Вообще такие времена
Не попадают в письмена,
Но в этот век печать вольна —
Льет воду из колодца.
Товарищ мой (он чей-то зять)
Такое б мог порассказать
Для дела… Жгут в печи печать,
Но слово остается:
 
 
‹Однако втягивать живот
Полезно, только больно.
Ну! Вот и все! Вот так-то вот!
И этого довольно
 

‹1980›

* * *

 
‹В стае диких гусей был «второй».
Он всегда вырывался вперед,
Гуси дико орали: «Стань в строй!»
И опять продолжали полет.
 
 
А однажды за Красной Горой,
Где тепло и уютно от тел,
[Понял] вдруг этот самый «второй»,
Что вторым больше быть не хотел:
 
 
Все равно – там и тут
Непременно убьют,
Потому что вторых узнают.
 
 
А кругом гоготали: «Герой!
Всех нас выстрелы ждут вдалеке.
Да пойми ты, что каждый второй
Обречен в косяке!»
 
 
Бой в Крыму: все в дыму, взят и Крым.
Дробь оставшихся не достает.
Каждый первый над каждым вторым
Непременные слезы прольет.
 
 
Мечут дробью стволы, как икрой,
Поубавилось сторожевых,
Пал вожак, только каждый второй
В этом деле остался в живых.
 
 
Это он, е-мое,
Стал на место свое,
Стал вперед, во главу, в острие.
 
 
Если счетом считать – сто на сто! —
И крои не крои – тот же крой:
«Каждый первый» не скажет никто,
Только – «каждый второй».›
 
 
… Все мощнее машу: взмах – и крик
Начался и застыл в кадыке!
Там, внизу, всех нас – первых, вторых —
Злые псы подбирали в реке.
 
 
Может быть, оттого, пес побрал,
Я нарочно дразнил остальных,
Что во «первых» я с жизнью играл,
И летать не хотел во «вторых»…
 
 
Впрочем, я – о гусях:
Гусь истек и иссяк —
Тот, который сбивал весь косяк.
 
 
И кого из себя ты не строй —
На спасение шансы малы:
Хоть он первый, хоть двадцать второй —
Попадет под стволы.
 

‹1980›

* * *

 
Общаюсь с тишиной я,
Боюсь глаза поднять,
Про самое смешное
Стараюсь вспоминать.
 
 
Врачи чуть-чуть поахали:
«Как? Залпом? Восемьсот?…»
От смеха ли, от страха ли —
Всего меня трясет.
 
 
Теперь я – капля в море,
Я – кадр в немом кино.
И двери на запоре —
А все-таки смешно.
 
 
Воспоминанья кружатся
Как комариный рой,
А мне смешно до ужаса:
Мой ужас – геморрой.
 
 
Виденья всё теснее —
Страшат величиной:
То с нею я – то с нею, —
Смешно, иначе – ной!
 
 
Не сплю – здоровье бычее,
Витаю там и тут,
Смеюсь до неприличия,
И жду – сейчас войдут…
 
 
Халат закончил опись
И взвился – бел, крылат.
«Да что же вы смеетесь?» —
Спросил меня халат.
 
 
Но ухмыляюсь грязно я
И – с маху на кровать.
Природа смеха – разная, —
Мою вам не понять.
 
 
Жизнь – алфавит: я где-то
Уже в «це-че-ше-ще», —
Уйду я в это лето
В малиновом плаще.
 
 
Но придержусь рукою я
В конце за букву «я» —
‹Еще› побеспокою я! —
Сжимаю руку я.
 
 
Со мной смеются складки
В малиновом плаще.
С покойных взятки гладки, —
Смеялся я – вообще.
 
 
Смешно мне в голом виде лить
На голого ушат, —
А если вы обиделись —
То я не виноват.
 
 
Палата – не помеха,
Похмелье – ерунда, —
И было мне до смеха —
Везде, на всё, всегда!
 
 
Часы тихонько тикали —
Сюсюкали: сю-сю…
Вы – втихаря хихикали,
А я – давно вовсю!
 

1980

* * *

 
Жан, Жак, Гийом, Густав —
Нормальные французы, —
Немного подлатав
Расползшиеся узы,
 
 
Бесцветные, как моль,
Разинув рты без кляпа,
Орут: «Виват, Жан-Поль,
Наш драгоценный папа!»
 
 
Настороже, как лось,
Наш папа, уши – чутки.
Откуда что взялось —
Флажки, плакаты, дудки?
 
 
Страшась гореть в аду,
Поют на верхней ноте.
«А ну-ка, ниспаду
Я к ним на вертолете!»
 
 
«Есть риск! – предупредил
Пилот там, на экране, —
Ведь шлепнулся один
Не вовремя в Иране».
 
 
«Смелее! В облака,
Брат мой, ведь я в сутане,
А смерть – она пока
Еще в Афганистане!» —
 
 
И он разгладил шелк
Там, где помялась лента,
И вскоре снизошел
До нас, до президента.
 
 
Есть папа, но была
Когда-то божья мама.
Впервые весела
Химера Нотр-Дама.
 
 
Людским химер не мерь —
Висит язык, как жало.
Внутри ж ее теперь
Чего-то дребезжало.
 
 
Ей был смешон и вид
Толпы – плащи да блузки…
Ан, папа говорит
Прекрасно по-французски.
 
 
Поедет в Лувр, «Куполь»
И, может быть, в Сорбонну,
Ведь папа наш, Жан-Поль,
Сегодня рад любому.
 
 
Но начеку был зав
Отделом протокола:
Химере не сказав
Ни слова никакого,
 
 
Он вышел. Я не дам
Гроша теперь за папу.
Химеры Нотр-Дам,
Опять сосите лапу!
 

‹1980›

* * *

 
Неужто здесь сошелся клином свет,
Верней, клинком ошибочных возмезди[й]…
И было мне неполных двадцать лет,
Когда меня зарезали в подъезде.
 
 
Он скалился открыто – не хитро,
Он делал вид, что не намерен драться,
[И в‹д›руг] – ножом под нижнее ребро
И вон – не вынув, чтоб не зама[ра]ться.
 
 
Да будет выть-то! Ты не виновата —
Обманут я улыбкой и добром.
Метнулся в подворотню луч заката
И спрятался за мусорным ведром…
 
 
Еще спасибо, что стою не в луже,
И лезвие продвинулось чуть глубже,
И стукнула о кафель рукоять,
Но падаю – уже не устоять.
 

‹1980›

ДВЕ ПРОСЬБЫ

М. Шемякину – другу и брату —

посвящен сей полуэкспромт

 
Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я
Гоню их прочь, стеная и браня.
Но вместо них я вижу виночерпия —
Он шепчет: «Выход есть. К исходу дня —
Вина! И прекратится толкотня,
Виденья схлынут, сердце и предсердие
Отпустит, и расплавится броня!»
Я – снова я, и вы теперь мне верьте, – я
Немногого прошу взамен бессмертия —
Широкий тракт, холст, друга да коня;
Прошу покорно, голову склоня,
Побойтесь Бога, если не меня, —
Не плачьте вслед, во имя Милосердия!
 
 
Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,
Но чтобы душу дьяволу – ни-ни!
Зачем цыганки мне гадать затеяли?
День смерти уточнили мне они…
Ты эту дату, Боже, сохрани, —
Не отмечай в своем календаре, или
В последний миг возьми и измени,
Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли
И чтобы агнцы жалобно не блеяли,
Чтоб люди не хихикали в тени, —
От них от всех, о Боже, охрани —
Скорее, ибо душу мне они
Сомненьями и страхами засеяли!
 

Париж, 1 июня 1980 г.

* * *

Михаилу Шемякину —

чьим другом посчастливилось быть мне

 
Как зайдешь в бистро-столовку,
По пивку ударишь —
Вспоминай всегда про Вовку:
Где, мол, друг-товарищ!
 
 
‹А› в лицо – трехстопным матом,
Можешь – хоть до драки, —
Про себя же помни: братом
Вовчик был Шемяке.
 
 
Баба, как наседка, квохчет
(Не было печали!), —
Вспоминай! Быть может, Вовчик —
«Поминай как звали».
 
 
М. Chemiakin – всегда, везде Шемякин, —
А посему французский не учи!..
Как хороши, как свежи были маки,
Из коих смерть схимичили врачи.
 
 
…
Мишка! Милый! Брат мой Мишка!
Разрази нас гром! —
Поживем еще, братишка,
Po-gi-viom!
 

1980

* * *

 
И снизу лед, и сверху – маюсь между, —
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно – всплыть и не терять надежду,
А там – за дело в ожиданье виз.
 
 
Лед надо мною, надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Всё помня, даже старые стихи.
 
 
Мне меньше полувека – сорок с лишним, —
Я жив, тобой и господом храним.
Мне есть что спеть, представ перед всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.
 

1980