Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Песни. Стихотворения"

Автор книги: Владимир Высоцкий

 
Люблю тебя сейчас,
не тайно – напоказ, —
Не послеи не дов лучах твоих сгораю;
Навзрыд или смеясь,
но я люблю сейчас,
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не знаю.
 
 
В прошедшем – «я любил» —
печальнее могил,
Все нежное во мне бескрылит и стреножит, —
Хотя поэт поэтов говорил:
«Я вас любил: любовь еще, быть может…»
 
 
Так говорят о брошенном, отцветшем,
И в этом жалость есть и снисходительность,
Как к свергнутому с трона королю,
Есть в этом сожаленье об ушедшем,
Стремленье, где утеряна стремительность,
И как бы недоверье к «я люблю».
 
 
Люблю тебя теперь —
без пятен, без потерь.
Мой век стоит сейчас– я вен не перережу!
Во время, в продолжение, теперь —
Я прошлым не дышу и будущим не брежу.
 
 
Приду и вброд, и вплавь
к тебе – хоть обезглавь,
С цепями на ногах и с гирями по пуду, —
Ты только по ошибке не заставь,
Чтоб после «я люблю» добавил я «и буду».
 
 
Есть горечь в этом «буду», как ни странно,
Подделанная подпись, червоточина
И лаз для отступленья про запас,
Бесцветный яд на самом дне стакана
И, словно настоящему пощечина, —
Сомненье в том, что «я люблю» сейчас.
 
 
Смотрю французский сон
с обилием времен.
Где в будущем – не так, и в прошлом – по-
другому.
К позорному столбу я пригвожден,
К барьеру вызван я – языковому.
 
 
Ах, разность в языках, —
не положенье – крах!
Но выход мы вдвоем поищем – и обрящем.
Люблю тебя и в сложных временах —
И в будущем, и в прошлом настоящем!
 

1973

‹ИЗ ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА›

I. Из дорожного дневника

 
Ожидание длилось,
а проводы были недолги —
Пожелали друзья:
«В добрый путь! Чтобы – всё без помех!»
И четыре страны
предо мной расстелили дороги,
И четыре границы
шлагбаумы подняли вверх.
 
 
Тени голых берез
добровольно легли под колеса,
Залоснилось шоссе
и штыком заострилось вдали.
Вечный смертник – комар
разбивался у самого носа,
Превращая стекло
лобовое
в картину Дали.
 
 
Сколько смелых мазков
на причудливом мертвом покрове,
Сколько серых мозгов
и комарьих раздавленных плевр!
Вот взорвался один,
до отвала напившийся крови,
Ярко-красным пятном
завершая дорожный шедевр.
 
 
И сумбурные мысли,
лениво стучавшие в темя,
Устремились в пробой —
ну попробуй-ка останови!
И в машину ко мне
постучало просительно время, —
Я впустил это время,
замешенное на крови.
 
 
И сейчас же в кабину
глаза из бинтов заглянули
И спросили: «Куда ты?
На запад?
Вертайся назад!..»
Я ответить не смог —
по обшивке царапнули пули
Я услышал: «Ложись! Берегись!
Проскочили!
Бомбят!»
 
 
Этот первый налет
оказался не так чтобы очень:
Схоронили кого-то,
прикрыв его кипой газет,
Вышли чьи-то фигуры —
назад, на шоссе – из обочин,
Как лет тридцать спустя,
на машину мою поглазеть.
 
 
И исчезло шоссе —
мой единственно верный фарватер,
Только – елей стволы
без обрубленных минами крон.
Бестелесный поток
обтекал не спеша радиатор.
Я за сутки пути
не продвинулся ни на микрон.
 
 
Я уснул за рулем —
я давно разомлел до зевоты, —
Ущипнуть себя зá ухо
или глаза протереть?!
В кресле рядом с собой
я увидел сержанта пехоты:
«Ишь, трофейная пакость, – сказал он, —
удобно сидеть!..»
 
 
Мы поели с сержантом
домашних котлет и редиски,
Он опять удивился:
откуда такое в войну?!
«Я, браток, – говорит, —
восемь дней как позавтракал в Минске.
Ну, спасибо! Езжай!
Будет время – опять загляну…»
 
 
Он ушел на восток
со своим поредевшим отрядом,
Снова мирное время
в кабину вошло сквозь броню.
Это время глядело
единственной женщиной рядом,
И она мне сказала:
«Устал! Отдохни – я сменю!»
 
 
Всё в порядке, на месте, —
мы едем к границе, нас двое.
Тридцать лет отделяет
от только что виденных встреч.
Вот забегали щетки,
отмыли стекло лобовое, —
Мы увидели знаки,
что призваны предостеречь.
 
 
Кроме редких ухабов,
ничто на войну не похоже, —
Только лес – молодой,
да сквозь снова налипшую грязь
Два огромных штыка
полоснули морозом по коже,
Остриями – по-мирному —
кверху,
а не накренясь.
 
 
Здесь, на трассе прямой,
мне, не знавшему пуль,
показалось,
Что и я где-то здесь
довоевывал невдалеке, —
Потому для меня
и шоссе словно штык заострялось,
И лохмотия свастик
болтались на этом штыке.
 

II. Солнечные пятна, или Пятна на солнце

 
Шар огненный всё просквозил,
Всё перепек, перепалил,
И как груженый лимузин
За полдень он перевалил, —
Но где-то там – в зените был
(Он для того и плыл туда),
Другие головы кружил,
Сжигал другие города.
 
 
Еще асфальт не растопило
И не позолотило крыш,
Еще светило солнце лишь
В одну худую светосилу,
Еще стыдились нищеты
Поля без всходов, лес без тени,
Еще тумана лоскуты
Ложились сыростью в колени, —
 
 
Но диск на тонкую черту
От горизонта отделило, —
Меня же фраза посетила:
«Не ясен свет, когда светило
Лишь набирает высоту».
 
 
Пока гигант еще на взлете,
Пока лишь начат марафон,
Пока он только устремлен
К зениту, к пику, к верхней ноте,
И вряд ли астроном-старик
Определит: на Солнце – буря, —
Мы можем всласть глазеть на лик,
Разинув рты и глаз не щуря.
 
 
И нам, разиням, на потребу
Уверенно восходит он, —
Зачем спешить к зениту Фебу?
Ведь он один бежит по небу —
Без конкурентов – марафон!
 
 
Но вот – зенит. Глядеть противно
И больно, и нельзя без слез,
Но мы – очки себе на нос
И смотрим, смотрим неотрывно,
Задравши головы, как псы,
Всё больше жмурясь, скаля зубы, —
И нам мерещатся усы —
И мы пугаемся, – грозу бы!
 
 
Должно быть, древний гунн Аттила
Был тоже солнышком палим, —
И вот при взгляде на светило
Его внезапно осенило —
И он избрал похожий грим.
 
 
Всем нам известные уроды
(Уродам имя легион)
С доисторических времен
Уроки брали у природы, —
Им апогеи не претили
И, глядя вверх до слепоты,
Они искали на светиле
Себе подобные черты.
 
 
И если б ведало светило,
Кому в пример встает оно, —
Оно б затмилось и застыло,
Оно бы бег остановило
Внезапно, как стоп-кадр в кино.
 
 
Вон, наблюдая втихомолку
Сквозь закопченное стекло —
Когда особо припекло, —
Один узрел на лике челку.
А там – другой пустился в пляс,
На солнечном кровоподтеке
Увидев щели узких глаз
И никотиновые щеки…
 
 
Взошла Луна, – вы крепко спите.
Для вас – светило тоже спит, —
Но где-нибудь оно в зените
(Круговорот, как ни пляшите) —
И там палит, и там слепит!..
 

III. Дороги… Дороги…

 
Ах, дороги узкие —
Вкось, наперерез, —
Версты белорусские —
С ухабами и без!
Как орехи грецкие
Щелкаю я их, —
Говорят, немецкие —
Гладко, напрямик…
 
 
Там, говорят, дороги – ряда пó три
И нет дощечек с «Ахтунг!» или «Хальт!».
Ну что же – мы прокатимся, посмотрим,
Понюхаем – не порох, а асфальт.
 
 
Горочки пологие —
Я их щелк да щелк!
Но в душе, как в логове,
Затаился волк.
Ату, колеса гончие!
Целюсь под обрез —
С волком этим кончу я
На отметке «Брест».
 
 
Я там напьюсь водички из колодца
И покажу отметки в паспортах.
Потом мне пограничник улыбнется,
Узнав, должно быть, или – просто так…
 
 
После всякой зауми
Вроде «кто таков?» —
Как взвились шлагбаумы
Вверх, до облаков!
Взял товарищ в кителе
Снимок для жены —
И… только нас и видели
С нашей стороны!
 
 
Я попаду в Париж, в Варшаву, в Ниццу!
Они – рукой подать – наискосок…
Так я впервые пересек границу
И чьи-то там сомнения пресёк.
 
 
Ах, дороги скользкие —
Вот и ваш черед, —
Деревеньки польские —
Стрелочки вперед;
Телеги под навесами,
Булыжник-чешуя…
По-польски ни бельмеса мы —
Ни жена, ни я!
 
 
Потосковав о ломте, о стакане,
Остановились где-то наугад, —
И я сказал по-русски: «Прошу, пани!»
И получилось точно и впопад!
 
 
Ах, еда дорожная
Из немногих блюд!
Ем неосторожно я
Всё, что подают.
Напоследок – сладкое,
Стало быть – кончай!
И на их хербатку я
Дую, как на чай.
 
 
А панночка пощелкала на счетах
(Всё как у нас – зачем туристы врут!
И я, прикинув разницу валют,
Ей отсчитал не помню сколько злотых
И проворчал: «По-божески дерут»…
 
 
Где же песни-здравицы, —
Ну-ка, подавай! —
Польские красавицы,
Для туристов – рай?
Рядом на поляночке
Души нараспах —
Веселились панночки
С граблями в руках.
 
 
«Да, побывала Польша в самом пекле, —
Сказал старик – и лошадей распряг… —
Красавицы-полячки не поблекли —
А сгинули в немецких лагерях…»
 
 
Лемеха въедаются
В землю, как каблук,
Пеплы попадаются
До сих пор под плуг.
Память вдруг разрытая —
Неживой укор:
Жизни недожитые —
Для колосьев корм.
 
 
В мозгу моем, который вдруг сдавило
Как обручем, – но так его, дави! —
Варшавское восстание кровило,
Захлебываясь в собственной крови…
 
 
Дрались – худо-бедно ли,
А наши корпуса —
В пригороде медлили
Целых два часа.
В марш-бросок, в атаку ли —
Рвались как один, —
И танкисты плакали
На броню машин…
 
 
Военный эпизод – давно преданье,
В историю ушел, порос быльем —
Но не забыто это опозданье,
Коль скоро мы заспорили о нем.
 
 
Почему же медлили
Наши корпуса?
Почему обедали
Эти два часа?
Потому что танками,
Мокрыми от слез,
Англичанам с янками
Мы утерли нос!
 
 
А может быть, разведка оплошала —
Не доложила?… Что теперь гадать!
Но вот сейчас читаю я: «Варшава» —
И еду, и хочу не опоздать!
 

1973

* * *

 
Лес ушел, и обзор расширяется,
Вот и здания проявляются,
Тени их под колеса кидаются
И остаться в живых ухитряются.
 
 
Перекресточки – скорость сбрасывайте!
Паны, здравствуйте! Пани, здравствуйте!
И такие, кому не до братства, те —
Тоже здравствуйте, тоже здравствуйте!
 
 
Я клоню свою голову шалую
Пред Варшавою, пред Варшавою.
К центру – «просто» – стремлюсь, поспешаю я,
Понимаю, дивлюсь, что в Варшаве я.
 
 
Вот она – многопослевоенная,
Несравненная, несравненная!
Не сровняли с землей, оглашенные,
Потому она и несравненная.
 
 
И порядочек здесь караулится:
Указатели – скоро улица.
Пред старушкой пришлось мне ссутулиться:
Выясняю, чтоб не обмишулиться.
 
 
А по-польски – познания хилые,
А старушка мне: «Прямо, милые!» —
И по-нашему засеменила, и
Повторяла опять: «Прямо, милые…»
 
 
…Хитрованская Речь Посполитая,
Польша панская, Польша битая,
Не единожды кровью умытая,
На Восток и на Запад сердитая,
 
 
Не ушедшая в область предания,
До свидания, до свидания!
И Варшава – мечта моя давняя,
‹До свидания, до свидания!›
 

‹1973›

* * *

 
Когда я отпою и отыграю,
Где кончу я, на чем – не угадать?
Но лишь одно наверное я знаю:
Мне будет не хотеться умирать!
 
 
Посажен на литую цепь почета,
И звенья славы мне не по зубам…
Эй, кто стучит в дубовые ворота
Костяшками по кованым скобам!..
 
 
Ответа нет, – но там стоят, я знаю,
Кому не так страшны цепные псы.
Но вот над изгородью замечаю
Знакомый серп отточенной косы…
 
 
Я перетру серебряный ошейник
И золотую цепь перегрызу.
Перемахну забор, ворвусь в репейник,
Порву бока – и выбегу в грозу!
 

1973

* * *

 
Вот в плащах, подобных плащ-палаткам, —
Кто решил ‹в› такое одевать! —
Чтоб не стать останками, остатком —
Люди начинают колдовать.
 
 
Девушка под поезд – все бывает, —
Тут уж – истери не истери, —
И реаниматор причитает:
«Милая, хорошая, умри!
 
 
Что ты будешь делать, век больная,
Если б даже я чего и смог?!
И нужна ли ты кому такая —
Без всего, и без обеих ног!»
 
 
Выглядел он жутко и космато,
Он старался – за нее дышать, —
Потому что врач-реаниматор —
Это значит: должен оживлять!
 
 
… Мне не спится и не может спаться —
Не затем, что в мире столько бед:
Просто очень трудно оклематься —
Трудно, так сказать, реаниматься,
Чтоб писать поэмы, а не бред.
 
 
Я – из хирургических отсеков,
Из полузапретных катакомб,
Там, где оживляют человеков, —
Если вы слыхали о таком.
 
 
Нет подобных боен на корриде —
Фору дам, да даже сотню фор…
Только постарайтесь в странном виде
Не ходить на красный светофор!
 

1973

* * *

 
Мы без этих машин – словно птицы без крыл, —
Пуще зелья нас приворожила
Пара сот лошадиных сил
И, должно быть, нечистая сила.
 
 
Нас обходит по трассе легко мелкота —
Нам обгоны, конечно, обидны, —
Но на них мы глядим свысока – суета
У подножия нашей кабины.
 
 
И нам, трехосным,
Тяжелым на подъем
И в переносном
Смысле, и в прямом,
 
 
Обычно надо позарез,
И вечно времени в обрез, —
Оно понятно – это дальний рейс.
 
 
В этих рейсах сиденье – то стол, то лежак,
А напарник приходится братом.
Просыпаемся на виражах —
На том свете почти
правым скатом.
 
 
Говорят – все конечные пункты земли
Нам маячат большими деньгами,
Говорят – километры длиною в рубли
Расстилаются следом за нами.
 
 
Не часто с душем
Конечный этот пункт, —
Моторы глушим —
И плашмя на грунт.
 
 
Пусть говорят – мы за рулем
За длинным гонимся рублем, —
Да, это тоже! Только суть не в нем.
 
 
На равнинах поем, на подъемах – ревем, —
Шоферов нам еще, шоферов нам!
Потому что – кто только за длинным рублем,
Тот сойдет на участке неровном.
 
 
Полным баком клянусь, если он не пробит, —
Тех, кто сядет на нашу галеру,
Приведем мы и в божеский вид,
И, конечно, в шоферскую веру.
 
 
Земля нам пухом,
Когда на ней лежим
Полдня под брюхом —
Что-то ворожим.
 
 
Мы не шагаем по росе —
Все наши оси, тонны все
В дугу сгибают мокрое шоссе.
 
 
На колесах наш дом, стол и кров – за рулем,
Это надо учитывать в сметах.
Мы друг с другом расчеты ведем
Кратким сном в придорожных кюветах.
 
 
Чехарда длинных дней – то лучей, то теней…
А в ночные часы перехода
Перед нами бежит без сигнальных огней
Шоферская лихая свобода.
 
 
Сиди и грейся —
Болтает, как в седле…
Без дальних рейсов —
Нет жизни на земле!
 
 
Кто на себе поставил крест,
Кто сел за руль как под арест —
Тот не способен на далекий рейс.
 

1973

* * *

 
Я скачу позади на полслова,
На нерезвом коне, без щита, —
Я похож не на ратника злого,
А скорее – на злого шута.
 
 
Бывало, вырывался я на корпус,
Уверенно, как сам великий князь,
Клонясь вперед – не падая, не горбясь,
А именно намеренно клонясь.
 
 
Но из седла меня однажды выбили —
Копьем поддели, сбоку подскакав, —
И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили,
И надругались, плетью приласкав.
 
 
Рядом всадники с гиканьем диким
Копья целили в месиво тел.
Ах дурак я, что с князем великим
Поравняться в осанке хотел!
 
 
Меня на поле битвы не ищите —
Я отстранен от всяких ратных дел, —
Кольчугу унесли – я беззащитен
Для зуботычин, дротиков и стрел.
 
 
Зазубрен мой топор, и руки скручены,
Ложусь на сбитый наскоро настил,
Пожизненно до битвы недопущенный
За то, что раз бестактность допустил.
 
 
Назван я перед ратью двуликим —
И топтать меня можно, и сечь.
Но взойдет и над князем великим
Окровавленный кованый меч!..
 
 
Встаю я, отряхаюсь от навоза,
Худые руки сторожу кручу,
Беру коня плохого из обоза,
Кромсаю ребра – и вперед скачу.
 
 
Влечу я в битву звонкую да манкую —
Я не могу, чтоб это без меня, —
И поступлюсь я княжеской осанкою,
И если надо – то сойду с коня!
 

1973

Я НЕ УСПЕЛ

(Тоска по романтике)

 
Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе,
И силюсь разорваться на куски,
Придав своей тоске значенье скорби,
Но сохранив загадочность тоски…
 

 
Свет Новый не единожды открыт,
А Старый весь разбили на квадраты,
К ногам упали тайны пирамид,
К чертям пошли гусары и пираты.
 
 
Пришла пора всезнающих невежд,
Все выстроено в стройные шеренги,
За новые идеи платят деньги —
И больше нет на «эврику» надежд.
 
 
Все мои скалы ветры гладко выбрили —
Я опоздал ломать себя на них;
Всё золото мое в Клондайке выбрали,
Мой черный флаг в безветрии поник.
 
 
Под илом сгнили сказочные струги,
И могикан последних замели,
Мои контрабандистские фелюги
Худые ребра сушат на мели.
 
 
Висят кинжалы добрые в углу
Так плотно в ножнах, что не втиснусь между.
Смоленый плот – последнюю надежду —
Волна в щепы разбила об скалу.
 
 
Вон из рядов мои партнеры выбыли
У них сбылись гаданья и мечты:
Все крупные очки они повыбили —
И за собою подожгли мосты.
 
 
Азартных игр теперь наперечет.
Авантюристы всех мастей и рангов
По прериям пасут домашний скот —
Там кони пародируют мустангов.
 
 
И состоялись все мои дуэли,
Где б я почел участие за честь.
Там вызвать и явиться – всё успели,
Всё предпочли, что можно предпочесть.
 
 
Спокойно обошлись без нашей помощи
Все те, кто дело сделали мое, —
И по щекам отхлестанные сволочи
Бессовестно ушли в небытиё.
 
 
Я не успел произнести: «К барьеру!» —
А я за залп в Дантеса все отдам.
Что мне осталось – разве красть химеру
С туманного собора Нотр-Дам?!
 
 
В других веках, годах и месяцах
Все женщины мои отжить успели, —
Позанимали все мои постели,
Где б я хотел любить – и так, и в снах.
 
 
Захвачены все мои одра смертные —
Будь это снег, трава иль простыня,
Заплаканные сестры милосердия
В госпиталях обмыли не меня.
 
 
Мои друзья ушли сквозь решето —
Им всем досталась Лета или Прана, —
Естественною смертию – никто,
Все – противоестественно и рано.
 
 
Иные жизнь закончили свою —
Не осознав вины, не скинув платья, —
И, выкрикнув хвалу, а не проклятья,
Беззлобно чашу выпили сию.
 
 
Другие – знали, ведали и прочее, —
Но все они на взлете, в нужный год —
Отплавали, отпели, отпророчили…
Я не успел – я прозевал свой взлет.
 

1973

* * *

 
Все ‹с› себя снимаю – слишком душно, —
За погодой следую послушно, —
Но
все долой – нельзя ж!
Значит, за погодой не угнаться:
Дальше невозможно раздеваться, —
Да,
это же не пляж!
 
 
Что-то с нашей модой стало ныне:
Потеснили макси снова мини —
Вновь,
вновь переворот!
Право, мне за модой не угнаться —
Дальше невозможно ‹одеваться›,
Но —
и наоборот!
 
 
Скучно каждый вечер слушать речи:
У меня за вечер по две встречи, —
Тот
и другой – не прост.
Трудно часто переодеваться —
Значит, мне приходится стараться, —
Вот,
вот ведь в чем вопрос!
 

‹1973›

НАБАТ

 
Вот в набат забили:
Или в праздник, или —
Надвигается, как встарь,
чума!
Заглушая лиру,
Звон идет по миру, —
Может быть, сошел звонарь
с ума!
 
 
Следом за тем погребальным набатом
Страх овладеет сестрою и братом,
Съежимся мы
под ногами чумы,
Пусть уступая гробам и солдатам.
 
 
Нет, звонарь не болен:
Слышно с колоколен,
Как печатает шаги
судьба.
Догорают угли
Там, где были джунгли;
Тупо топчут сапоги
хлеба.
 
 
Выход один беднякам и богатым:
Смерть —
это самый бесстрастный анатом.
Все мы равны
перед ликом войны,
Только привычней чуть-чуть азиатам.
 
 
Не в леса одета
Бедная планета,
Нет – огнем согрета мать-
Земля!
А когда остынет —
Станет мир пустыней,
Вновь придется начинать
с нуля.
 
 
Всех нас зовут зазывалы из пекла —
Выпить на празднике пыли и пепла,
Потанцевать с одноглазым циклопом,
Понаблюдать за всемирным потопом.
 
 
Не во сне все это,
Это близко где-то —
Запах тленья, черный дым
и гарь.
 
 
Звон все глуше: видно,
Сверху лучше видно —
Стал от ужаса седым
звонарь.
 
 
Бей же, звонарь, разбуди полусонных,
Предупреди беззаботных влюбленных,
Что хорошо будет в мире сожженном
Лишь мертвецам и еще нерожденным!
 

‹1973›

НИТЬ АРИАДНЫ

 
Миф этот в детстве каждый прочел —
черт побери! —
Парень один к счастью прошел
сквозь лабиринт.
Кто-то хотел парня убить, —
видно, со зла, —
Но царская дочь путеводную нить
парню дала…
 
 
С древним сюжетом
Знаком – не один ты.
В городе этом —
Сплошь лабиринты:
Трудно дышать,
Не отыскать
воздух и свет…
И у меня дело неладно:
Я потерял нить Ариадны!
Словно в час пик,
Всюду тупик —
выхода нет!
 
 
Древний герой ниточку ту
крепко держал:
И слепоту, и немоту —
все испытал;
И духоту, и черноту
жадно глотал.
И долго руками одну пустоту
парень хватал.
 
 
Сколько их бьется,
Людей одиноких,
В душных колодцах
Улиц глубоких!
Я тороплюсь,
В горло вцеплюсь —
вырву ответ!
Слышится смех: зря вы спешите,
Поздно! У всех порваны нити!
Хаос, возня…
И у меня —
выхода нет!
 
 
Злобный король в этой стране
повелевал,
Бык Минотавр ждал в тишине —
и убивал.
Лишь одному это дано —
смерть миновать:
Только одно, только одно —
нить не порвать!
 
 
Кончилось лето,
Зима на подходе,
Люди одеты
Не по погоде, —
Видно, подолгу
Ищут без толку
слабый просвет.
Холодно – пусть! Всё заберите…
Я задохнусь здесь, в лабиринте:
Наверняка:
Из тупика
выхода нет!
 
 
Древним затея их удалась —
ну и дела!
Нитка любви не порвалась,
не подвела.
Свет впереди! Именно там
хрупкий ледок:
Легок герой, – а Минотавр —
с голода сдох!
 
 
Здесь, в лабиринте,
Мечутся люди:
Рядом – смотрите! —
Жертвы и судьи, —
Здесь в темноте.
Эти и те
чествуют ночь.
Крики и вопли – всё без вниманья!..
Я не желаю в эту компанью!
Кто меня ждет,
Знаю – придет,
выведет прочь.
 
 
Только пришла бы,
Только нашла бы —
И поняла бы:
Нитка ослабла…
Да, так и есть:
Ты уже здесь —
будет и свет!
Руки сцепились до миллиметра,
Всё – мы уходим к свету и ветру, —
Прямо сквозь тьму,
Где – одному
выхода нет!..
 

1973

* * *

 
Не впадай ни в тоску, ни в азарт ты
Даже в самой невинной игре,
Не давай заглянуть в свои карты
И до срока не сбрось козырей.
 
 
Отключи посторонние звуки
И следи, чтоб не прятал глаза,
Чтоб держал он на скатерти руки
И не смог передернуть туза.
 
 
Никогда не тянись за деньгами.
Если ж ты, проигравши, поник —
Как у Пушкина в «Пиковой даме»,
Ты останешься с дамою пик.
 
 
Если ж ты у судьбы не в любимцах —
Сбрось очки и закончи на том,
Крикни: «Карты на стол, проходимцы!» —
И уйди с отрешенным лицом.
 

‹Между 1967 и 1974›

* * *

 
Не гуди без меры,
без причины, —
Милиционеры
из машины
Врут
аж до хрипоты, —
Подлецам
сигнальте не сигнальте —
Пол-лица
впечаталось в асфальте, —
Тут
не до красоты.
 
 
По пути – обильные
проулки, —
Все автомобильные
прогулки
Впредь
надо запретить.
Ну а на моем
на мотоцикле
Тесно вчетвером,
но мы привыкли,
Хоть
трудно тормозить.
 
 
Крошка-мотороллер —
он прекрасен, —
Пешеход доволен, —
но опасен —
МАЗ
или «пылесос».
Я на пешеходов
не в обиде,
Но враги народа
в пьяном виде —
Раз! —
и под колесо.
 
 
Мотороллер – что ж,
он на излете
Очень был похож
на вертолетик, —
Ух,
и фасон с кого!
Побежать
и запатентовать бы, —
Но бежать
нельзя – лежать до свадьбы
У
Склифосовского!
 

‹Между 1967 и 1974›

* * *

 
Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы,
И жили впрок – до тридцати.
 
 
А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
 
 
Пока курок в ружье не стерся,
Стрелял и с седел, и с колен, —
И в плен не брали черногорца —
Он просто не сдавался в плен.
 
 
А им прожить хотелось дó ста,
До жизни жадным, – век с лихвой,
В краю, где гор и неба вдосталь,
И моря тоже – с головой:
 
 
Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти…
Но проживали черногорцы
Свой долгий век – до тридцати.
 
 
И жены их водой помянут;
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.
 
 
Беззвучно надевали траур,
И заливали очаги,
И молча лили слезы в трáву,
Чтоб не услышали враги.
 
 
Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля, —
За ними вслед чернели горы,
Себя огнем испепеля.
 
 
То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут:
Людей и гор самосожженье —
Как несогласие и бунт.
 
 
И пять веков – как божьи кары,
Как мести сына за отца —
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.
 
 
Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою – всегда в чести,
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.
 

1974

* * *

 
Я был завсегдатáем всех пивных —
Меня не приглашали на банкеты:
Я там горчицу вмазывал в паркеты,
Гасил окурки в рыбных заливных
И слезы лил в пожарские котлеты.
 
 
Я не был тверд, но не был мягкотел, —
Семья пожить хотела без урода:
В ней все – кто от сохи, кто из народа, —
И покатился ‹я›, и полетел
По жизни от привода до привода.
 
 
А в общем что – иду – нормальный ход,
Ногам легко, свободен путь и руки, —
Типичный люмпен, если по науке,
А по уму – обычный обормот,
Нигде никем не взятый на поруки.
 
 
Недавно опочили старики —
Большевики с двенадцатого года, —
Уж так подтасовалася колода:
Они – во гроб, я – вышел в вожаки, —
Как выходец из нашего народа!
 
 
У нас отцы – кто дуб, кто вяз, кто кедр, —
Охотно мы вставляем их в анкеты,
И много нас – и хватки мы, и метки, —
Мы бдим, едим, других растим из недр,
Предельно сокращая пятилетки.
 
 
Я мажу джем на черную икру,
Маячат мне и близости, и дали, —
На жиже – не на гуще мне гадали, —
Я из народа вышел поутру —
И не вернусь, хоть мне и предлагали.
 

‹1974 или 1975›

* * *

 
Не однажды встречал на пути подлецов,
Но один мне особо запал —
Он коварно швырнул горсть махорки в лицо,
Нож в живот – и пропал.
 
 
Я здоровый, я выжил, не верил хирург,
Ну а я веру в нем возродил,
Не отыщешь таких и в Америке рук —
Я его не забыл.
 
 
Я поставил мечту свою на тормоза,
Встречи ждал и до мести дожил.
Не швырнул ему, правда, махорку в глаза,
Но потом закурил.
 
 
Никогда с удовольствием я не встречал
Откровенных таких подлецов.
Но теперь я доволен: ах, как он лежал,
Не дыша, среди дров!
 

‹1975›

* * *

 
Вы были у Беллы?
Мы были у Беллы —
Убили у Беллы
День белый, день целый:
 
 
И пели мы Белле,
Молчали мы Белле,
Уйти не хотели,
Как утром с постели.
 
 
И если вы слишком душой огрубели —
Идите смягчиться не к водке, а к Белле.
И если вам что-то под горло подкатит —
У Беллы и боли, и нежности хватит.
 

‹1975›

* * *

 
Препинаний и букв чародей,
Лиходей непечатного слова
Трал украл для волшебного лова
Рифм и наоборотных идей.
 
 
Мы, неуклюжие, мы, горемычные,
Идем и падаем по всей России…
Придут другие, еще лиричнее,
Но это будут – не мы, другие.
 
 
Автогонщик, бурлак и ковбой,
Презирающий гладь плоскогорий,
В мир реальнейших фантасмагорий
Первым в связке ведешь за собой!
 
 
Стонешь ты эти горькие личные,
В мире лучшие строки! Какие? —
Придут другие, еще лиричнее,
Но это будут – не мы – другие.
 
 
Пришли дотошные «немыдругие»,
Они – хорошие, стихи – плохие.
 

‹1975›

* * *

 
Рты подъездов, уши арок и глаза оконных рам
Со светящимися лампами-зрачками…
Все дневные пассажиры, все мои клиенты – там, —
Все, кто ездит на такси, а значит – с нами.
 
 
Смешно, конечно, говорить,
Но очень даже может быть,
Но мы знакомы с вами.
Нет, не по работе…
А не знакомы – дайте срок, —
На мой зеленый огонек
Зайдете, зайдете!
 
 
Круглый руль, но и «баранка» – тоже круглое словцо,
Хорошо, когда запаска не дырява, —
То раскручиваем влево мы Садовое кольцо,
То Бульварное закручиваем вправо.
 
 
И ветер гаснет на стекле,
Рукам привычно на руле,
И расстоянье счетчик меряет деньгами,
А мы – как всадники в седле, —
Мы редко ходим по земле
Своими ногами.
 
 
Лысый скат – так что не видно от протектора следа, —
Сдать в наварку – и хоть завтра жми до Крыма.
Так что лысина на скате – поправимая беда, —
На душе она – почти неисправима.
 
 
Бывают лысые душой, —
Недавно сел один такой.
«Кидаю сверху, – говорит, – спешу – не видишь?»
Мол, не обижу. Что ж, сидай,
Но только сверху не кидай —
Обидишь, обидишь!
 
 
Тот рассказывает утром про удачное вчера,
А другой – про трудный день, – сидит усталый…
Мы – удобные попутчики, таксисты-шофера, —
Собеседники мы – профессионалы.
 
 
Бывает, ногу сломит черт,
А вам скорей – аэропорт, —
Зеленым светом мы как чудом света бредим.
Мой пассажир, ты рано сник, —
У нас час пик, а не тупик, —
Садитесь, поедем!
 
 
Мы случайные советчики, творцы летучих фраз, —
Вы нас спрашивали – мы вам отвечали.
Мы – лихие собеседники веселья, но подчас
Мы – надежные молчальники печали.
 
 
Нас почитают, почитай,
Почти хранителями тайн —
Нам правду громко говорят, пусть это тайна, —
Нам некому – и смысла нет —
Потом выбалтывать секрет,
Хотя бы случайно.
 
 
… Я ступаю по нехоженой проезжей полосе
Не колесною резиною, а кожей, —
Злюсь, конечно, на таксистов – не умеют ездить все, —
Осторожно – я неопытный прохожий!
 
 
Вот кто-то там таксиста ждет,
Но я сегодня – пешеход, —
А то подвез бы: «Сядь, – сказал бы, – человече!»
Вы все зайдете – дайте срок —
На мой зеленый огонек, —
До скорой, до встречи!
 

‹Начало 1970-х›

* * *

 
Что-то брюхо-то поджалось-то —
Нутро почти виднó?
Ты нарисуй, пожалуйста,
Что прочим не дано.
 
 
Пусть вертит нам судья вола
Логично, делово:
Де, пьянь – она от Дьявола,
А трезвь – от Самого.
 
 
Начнет похмельный тиф трясти —
Претерпим муки те!
Равны же в Антихристе
Мы, братья во Христе…
 

‹1975?›

* * *

 
Я прожил целый день в миру
Потустороннем
И бодро крикнул поутру:
«Кого схороним?»
Ответ мне был угрюм и тих:
«Все – блажь, бравада.
Кого схороним?! – Нет таких!..»
Ну и не надо.
Не стану дважды я просить,
Манить провалом.
Там, кстати, выпить-закусить —
Всего навалом.
Я и сейчас затосковал,
Хоть час оттуда.
Вот где уж истинный провал,
Ну просто чудо.
Я сам шальной и кочевой,
А побожился:
Вернусь, мол, ждите, ничего,
Что я зажился.
Так снова предлагаю вам,
Пока не поздно:
Хотите ли ко всем чертям,
Где кровь венозна
И льет из вены, как река,
А не водица.
Тем, у кого она жидка,
Там не годится.
И там не нужно ни гроша,
Хоть век поститься,
Живет там праведна душа,
Не тяготится.
Там вход живучим воспрещен
Как посторонним,
Не выдержу, спрошу еще:
«Кого схороним?»
Зову туда, где благодать
И нет предела.
Никто не хочет умирать —
Такое дело.
Скажи-кось, милый человек,
Я, может, спутал:
Какой сегодня нынче век,
Какая смута?
Я сам вообще-то костромской,
А мать – из Крыма.
Так если бунт у вас какой,
Тогда я – мимо.
А если нет, тогда еще
Всего два слова.
У нас там траур запрещен,
Нет, честно слово!
А там порядок – первый класс,
Глядеть приятно.
И наказание сейчас —
Прогнать обратно.
И отношение ко мне —
Ну как к пройдохе.
Все стали умники вдвойне
К концу эпохи.
Ну я согласен – поглядим
Спектакль – и тронем.
Ведь никого же не съедим,
А так… схороним.
Ну почему же все того…
Как в рот набрали?
Там встретились – кто и кого
Тогда забрали.
И Сам – с звездою на груди —
Там тих и скромен, —
Таких, как он, там – пруд пруди!
Кого схороним?
Кто задается – в лак его,
Чтоб – хрен отпарить!
Там этот, с трубкой… Как его?
Забыл – вот память!
У нас границ полно навесть:
Беги – не тронем,
Тут, может быть, евреи есть?
Кого схороним?
В двадцатом веке я, эва!
Да ну-с вас к шутам!
Мне нужно в номер двадцать два —
Вот черт попутал!
 

‹1975›

* * *

 
Склоны жизни прямые до жути —
Прямо пологие:
Он один – а жена в институте
Травматологии.
 
 
Если б склоны пологие – туго:
К крутизне мы – привычные,
А у нас ситуации с другом
Аналогичные.
 
 
А у друга ведь день рожденья —
Надо же праздновать!
Как избавиться от настроенья
Безобразного?
 
 
И не вижу я средства иного —
Плыть по течению…
И напиться нам до прямого
Ума помрачения!
 

‹1975›

* * *

 
Мы с мастером по велоспорту Галею
С восьмого класса – неразлейвода.
Страна величиною с Португалию
Велосипеду с Галей – ерунда.
 
 
Она к тому же все же мне – жена,
Но кукиш тычет в рожу мне же: на,
Мол, ты блюди квартиру,
Мол, я ездой по миру
Избалована и изнежена.
 
 
Значит, завтра – в Париж, говоришь…
А на сколько? А, на десять дней!
Вот везухи: Галине – Париж,
А сестре ее Наде – Сидней.
 
 
Артисту за игру уже в фойе – хвала.
Ах, лучше раньше, нежели поздней.
Вот Галя за медалями поехала,
А Надю проманежили в Сидней.
 
 
Кабы была бы Надя не сестра —
Тогда б вставать не надо мне с утра:
Я б разлюлил малины
В отсутствии Галины,
Коньяк бы пил на уровне ситра.
 
 
‹Значит, завтра – в Париж, говоришь…
А на сколько? А, на десять дней!
Вот везухи: Галине – в Париж,
А сестре ее Наде – Сидней.›
 
 
Сам, впрочем, занимаюсь авторалли я,
Гоняю «ИЖ» – и бел, и сер, и беж.
И мне порой маячила Австралия,
Но семьями не ездят за рубеж.
 
 
Так отгуляй же, Галя, за двоих —
Ну их совсем – врунов или лгуних!
Вовсю педаля, Галя,
Не прозевай Пигаля —
Потом расскажешь, как там что у них!
 
 
Так какой он, Париж, говоришь?
Как не видела? Десять же дней!
Да рекорды ты там покоришь —
Ты вокруг погляди пожадней!
 

‹1975›

* * *

 
Позвольте, значит, доложить,
господин генерал:
Тот, кто должен был нас кормить —
сукин сын, черт побрал!
Потери наши велики,
господин генерал,
Казармы наши далеки,
господин генерал.
Солдаты – мамины сынки,
их на штурм не поднять.
Так что, выходит, не с руки —
отступать-наступать.
 

‹1976›

* * *

 
Растревожили в логове старое зло,
Близоруко взглянуло оно на восток.
Вот поднялся шатун и пошел тяжело —
Как положено зверю – свиреп и жесток.
 
 
Так подняли вас в новый крестовый поход,
И крестов намалевано вдоволь.
Что вам надо в стране, где никто вас не ждет,
Что ответите будущим вдовам?
 
 
Так послушай, солдат! Не ходи убивать —
Будешь кровью богат, будешь локти кусать!
За развалины школ, за сиротский приют
Вам осиновый кол меж лопаток вобьют.
 
 
Будет в школах пять лет недобор, старина, —
Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,
А твоя, в те года молодая, жена
Не рожала детей.
 
 
Неизвестно, получишь ли рыцарский крест,
Но другой – на могилу над Волгой – готов.
Бог не выдаст? Свинья же, быть может, и съест, —
Раз крестовый поход – значит, много крестов.
 
 
Только ваши – подобье раздвоенных жал,
Все вранье – вы пришли без эмоций!
Гроб Господень не здесь – он лежит где лежал,
И креста на вас нет, крестоносцы.
 
 
Но, хотя миновало немало веков,
Видно, не убывало у вас дураков!
Вас прогонят, пленят, ну а если убьют —
Неуютным, солдат, будет вечный приют.
 
 
‹Будет в школах пять лет недобор, старина, —
Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,
А твоя, в те года молодая, жена
Не рожала детей.›
 
 
Зря колосья и травы вы топчете тут,
Скоро кто-то из вас станет чахлым кустом,
Ваши сбитые наспех кресты прорастут
И настанет покой, только слишком потом.
 
 
Вы ушли от друзей, от семей, от невест —
Не за пищей птенцам желторотым.
И не нужен железный оплавленный крест
Будет будущим вашим сиротам.
 
 
Возвращайся назад, чей-то сын и отец!
Убиенный солдат – это только мертвец.
Если выживешь – тысячам свежих могил
Как потом объяснишь, для чего приходил?
 
 
‹Будет в школах пять лет недобор, старина, —
Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,
А твоя, в те года молодая, жена
Не рожала детей.›
 

‹1976›

* * *

 
Я вам расскажу про то, что будет,
Вам такие приоткрою дали!..
Пусть меня историки осудят
За непонимание спирали.
 
 
Возвратятся на свои на круги
Ураганы поздно или рано,
И, как сыромятные подпруги,
Льды затянут брюхо океану.
 
 
Черные, лиловые, цветные
Сны придут и тяжко смежат веки, —
Вот тогда вы, добрые и злые,
Станете счастливыми навеки.
 
 
Это будет так и не иначе,
Не скажу когда, но знаю – будет.
Если плачут северные люди,
Значит, скоро южные заплачут.
 
 
И тогда не орды чингисханов,
И не сабель звон, не конский топот —
Миллиарды выпитых стаканов
Эту землю грешную затопят.
 

‹1976›

* * *

 
Ах, откуда у меня грубые замашки?!
Походи с мое, поди даже не пешком…
Меня мама родила в сахарной рубашке,
Подпоясала меня красным ремешком.
 
 
Дак откуда у меня хмурое надбровье?
От каких таких причин белые вихры?
Мне папаша подарил бычее здоровье
И в головушку вложил не «хухры-мухры».
 
 
Начинал мытье мое с Сандуновских бань я, —
Вместе с потом выгонял злое недобро.
Годен – в смысле чистоты и образованья,
Тут и голос должен быть – чисто серебро.
 
 
Пел бы ясно я тогда, пел бы я про шали,
Пел бы я про самое главное для всех,
Все б со мной здоровкались, все бы мне прощали,
Но не дал Бог голоса – нету, как на грех!
 
 
Но воспеть-то хочется, да хотя бы шали,
Да хотя бы самое главное и то!
И кричал со всхрипом я – люди не дышали,
И никто не морщился, право же, никто!
 
 
От ко‹го› же сон такой, да вранье да хаянье!
Я всегда имел в виду мужиков, не дам.
Вы же слушали меня, затаив дыханье,
И теперь ханыжите, – только я не дам.
 
 
Был раб Божий, нес свой крест, были у раба вши.
Отрубили голову – испугались вшей.
Да поплакав, разошлись, солоно хлебавши,
И детишек не забыв вытолкать взашей.
 

‹1976›

* * *

 
… Когда я óб стену разбил лицо и члены
И все, что только было можно, произнес,
Вдруг – сзади тихое шептанье раздалось:
«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.
 
 
При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль – чаю? Или – огненный напиток…
Чем учинять членовредительство себе —
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».
 
 
Он сказал мне: «Приляг,
Успокойся, не плачь!»
Он сказал: «Я не врач —
Я твой верный палач.
Уж не за полночь – за три, —
Давай отдохнем:
Нам ведь все-таки завтра
Работать вдвоем…»
 
 
Чем черт не шутит – может, правда выпить чаю,
Раз дело приняло подобный оборот?
«Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю!»
 
 
Он попросил: «Не трожьте грязное белье,
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение мое:
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.
 
 
Молчаливо, прости,
Счет веду головам.
Ваш удел – не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу —
Я смотрю делово:
Говори – что хочу,
Обзывай хоть кого…»
 
 
Он был обсыпан белой перхотью как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
«Приговоренный обладает как никто
Свободой слова – то есть подлинной свободой».
 
 
И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»
И я ответил: «Вероятно, так себе…
 
 
Ах, прощенья прошу, —
Важно знать палачу,
Что когда я вишу —
Я ногами сучу.
Кстати, надо б сперва,
Чтоб у плахи мели, —
Чтоб, упавши, глава
Не валялась в пыли».
 
 
Чай закипел, положен сахар по две ложки.
«Спасибо…» – «Что вы! Не извольте возражать
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать.
А грязи нет – у нас ковровые дорожки».
 
 
«Ах, да неужто ли подобное возможно!»
От умиленья я всплакнул и лег ничком, —
Потрогав шею мне легко и осторожно,
Он одобрительно поцокал языком.
 
 
Он шепнул: «Ни гугу!
Здесь кругом – стукачи.
Чем смогу – помогу,
Только ты не молчи.
Стану ноги пилить —
Можешь ересь болтать, —
Чтобы казнь отдалить,
Буду дальше пытать».
 
 
Не ночь пред казнью – а души отдохновенье, —
А я уже дождаться утра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»
 
 
И можно музыку заказывать при этом —
Чтоб стоны с воплями остались на губах, —
Я, призна юсь, питаю слабость к менуэтам.
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.
 
 
«Будет больно – поплачь,
Если невмоготу», —
Намекнул мне палач.
«Хорошо, я учту».
Подбодрил меня он,
Правда, сам загрустил:
«Помнят тех, кто казнен,
А не тех, кто казнил».
 
 
Развлек меня про гильотину анекдотом,
Назвав ее карикатурой на топор.
«Как много миру дал голов французский двор!» —
И посочувствовал убитым гугенотам.
 
 
Жалел о том, что кол в России упразднен,
Был оживлен и сыпал датами привычно.
Он знал доподлинно – кто, где и как казнен,
И горевал о тех, над кем работал лично.
 
 
«Раньше, – он говорил, —
Я дровишки рубил, —
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил,
Тратил пыл в пустоту
И губил свой талант, —
А на этом посту —
Повернулось на лад».
 
 
Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
Рубил – должно быть, для наглядности – рукой;
А в то же время знать не знал, кто он такой,
Невелико образованье палачово.
 
 
Парок над чаем тонкой змейкой извивался.
Он дул на воду, грея руки о стекло, —
Об инквизиции с почтеньем отозвался
И об опричниках – особенно тепло.
 
 
Мы гоняли чаи, —
Вдруг палач зарыдал:
Дескать, жертвы мои —
Все идут на скандал.
«Ах вы тяжкие дни,
Палачова стерня!
Ну за что же они
Ненавидят меня!»
 
 
Он мне поведал назначенье инструментов, —
Всё так нестрашно, и палач – как добрый врач.
«Но на работе до поры все это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.
 
 
Бывает, только его в чувство приведешь,
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха —
А он примерится, когда ты подойдешь,
Возьмет и плюнет, – и испорчена рубаха!
 
 
Накричали речей
Мы за клан палачей,
Мы за всех палачей
Пили чай – чай ничей.
Я совсем обалдел,
Чуть не лопнул крича —
Я орал: «Кто посмел
Обижать палача!..»
 
 
… Смежила веки мне предсмертная усталость,
Уже светало – наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло:
Такую ночь провел – не каждому досталось!
 
 
Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
Согнал назойливую муху мне с плеча…
Как жаль – недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго, чуднóго палача!
 

1977

* * *

 
Упрямо я стремлюсь ко дну —
Дыханье рвется, давит уши…
Зачем иду на глубину —
Чем плохо было мне на суше?
 
 
Там, на земле, – и стол, и дом,
Там – я и пел, и надрывался;
Я плавал все же – хоть с трудом,
Но на поверхности держался.
 
 
Линяют страсти под луной
В обыденной воздушной жиже, —
А я вплываю в мир иной:
Тем невозвратнее – чем ниже.
 
 
Дышу я непривычно – ртом.
Среда бурлит – плевать на среду!
Я погружаюсь, и притом —
Быстрее, в пику Архимеду.
 
 
Я потерял ориентир, —
Но вспомнил сказки, сны и мифы:
Я открываю новый мир,
Пройдя коралловые рифы.
 
 
Коралловые города…
В них многорыбно, но – не шумно:
Нема подводная среда,
И многоцветна, и разумна.
 
 
Где ты, чудовищная мгла,
Которой матери стращают?
Светло – хотя ни факелá,
Ни солнца
мглу не освещают!
 
 
Все гениальное и не-
Допонятое – всплеск и шалость —
Спаслось и скрылось в глубине, —
Все, что гналось и запрещалось.
 
 
Дай бог, я все же дотяну —
Не дам им долго залежаться! —
И я вгребаюсь в глубину,
И – все труднее погружаться.
 
 
Под черепом – могильный звон,
Давленье мне хребет ломает,
Вода выталкивает вон,
И глубина не принимает.
 
 
Я снял с острогой карабин,
Но камень взял – не обессудьте, —
Чтобы добраться до глубин,
До тех пластов, до самой сути.
 
 
Я бросил нож – не нужен он:
Там нет врагов, там все мы – люди,
Там каждый, кто вооружен, —
Нелеп и глуп, как вошь на блюде.
 
 
Сравнюсь с тобой, подводный гриб,
Забудем и чины, и ранги, —
Мы снова превратились в рыб,
И наши жабры – акваланги.
 
 
Нептун – ныряльщик с бородой,
Ответь и облегчи мне душу:
Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге – сушу?
 
 
Меня сомненья, черт возьми,
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?
 
 
Зачем, живя на четырех,
Мы встали, распрямивши спины?
Затем – и это видит Бог, —
Чтоб взять каменья и дубины!
 
 
Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных.
И предавать, и распинать,
И брать на крюк себе подобных!
 
 
И я намеренно тону,
Зову: «Спасите наши души!»
И если я не дотяну —
Друзья мои, бегите с суши!
 
 
Назад – не к горю и беде,
Назад и вглубь – но не ко гробу,
Назад – к прибежищу, к воде,
Назад – в извечную утробу!
 
 
Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу, —
И я – выплевываю шланг
И в легкие пускаю воду!..
 
 
Сомкните стройные ряды.
Покрепче закупорьте уши:
Ушел один – в том нет беды, —
Но я приду по ваши души!
 

1977

* * *

 
Здравствуй, «Юность», это я,
Аня Чепурная, —
Я ровесница твоя,
То есть молодая.
 
 
То есть, мама говорит,
Внука не желая:
Рано больно, дескать, стыд,
Будто не жила я.
 
 
Моя мама – инвалид:
Получила травму, —
Потому благоволит
Больше к божью храму.
 
 
Любит лазать по хорам,
Лаять тоже стала, —
Но она в науки храм
Тоже забегала.
 
 
Не бросай читать письмо,
«Юность» дорогая!
Врач мамашу, если б смог,
Излечил от лая.
 
 
Ты подумала, де, вот
Встанет спозаранка
И строчит, и шлет, и шлет
Письма, – хулиганка.
 
 
Нет, я правда в первый раз —
О себе и Мите.
Слезы капают из глаз, —
Извините – будет грязь —
И письмо дочтите!
 
 
Я ж живая – вот реву, —
Вам-то все – повтор, но
Я же грежу наяву:
Как дойдет письмо в Москву —
Станет мне просторно.
 
 
А отца радикулит
Гнет горизонтально,
Он – военный инвалид.
Так что все нормально.
 
 
Есть дедуля-ветошь Тит —
Говорит пространно,
Вас дедуня свято чтит;
Всё от бога, говорит,
Или от экрана.
 
 
Не бросай меня одну
И откликнись, «Юность»!
Мне – хоть щас на глубину!
Ну куда я ткнусь! Да ну!
Ну куда я сунусь!
 
 
Нет, я лучше – от и до,
Что и как случилось:
Здесь гадючее гнездо,
«Юность», получилось.
 
 
Защити (тогда мы их!
Живо шею свертим)
Нас – двоих друзей твоих, —
А не то тут смерть им.
 
 
Митя – это… как сказать?…
Это – я с которым!
В общем, стала я гулять
С Митей-комбайнером.
 
 
Жар валил от наших тел
(Образно, конечно), —
Он по-честному хотел —
Это я, – он аж вспотел,
Я была беспечна.
 
 
Это было жарким днем,
Посреди ухаба…
«Юность», мы с тобой поймем —
Ты же тоже баба!
 
 
Да и хоть бы между льдин —
Все равно б случилось:
Я – шатенка, он – блондин,
Я одна – и он один, —
Я же с ним училась!
 
 
Зря мы это, Митя, зря, —
Но ведь кровь-то бродит…
Как – не помню: три хмыря,
Словно три богатыря, —
Колька верховодит.
 
 
Защитили наготу
И прикрылись наспех, —
А уж те орут: «Ату!» —
Поднимают на смех.
 
 
Смех – забава для парней —
Страшное оружье, —
Ну а здесь еще страшней —
Если до замужья!
 
 
Наготу преодолев,
Срам прикрыв рукою,
Митя был как правда лев, —
Колька ржет, зовет за хлев
Словно с «б» со мною…
 
 
Дальше – больше: он закрыл
Митину одежду,
Двух дружков своих пустил…
И пришли сто сорок рыл
С деревень и между.
 
 
… Вот люблю ли я его?
Передай три слова
(И не бойся ничего:
Заживет – и снова…), —
 
 
Слова – надо же вот, a! —
Или знак хотя бы!..
В общем, ниже живота.
Догадайся, живо! Так
Мы же обе – бабы.
 
 
Нет, боюсь, что не поймешь!
Но я – истый друг вам.
Ты конвертик надорвешь,
Левый угол отогнешь —
Будет там по буквам!
 

‹До 1977›

* * *

 
Я дышал синевой,
Белый пар выдыхал, —
Он летел, становясь облаками.
Снег скрипел подо мной
Поскрипев, затихал, —
А сугробы прилечь завлекали.
 
 
И звенела тоска, что в безрадостной песне поется:
Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, —
Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце,
И никто не сказал: шевелись, подымайся, не спи!
 
 
Все стоит на Руси,
До макушек в снегу.
Полз, катился, чтоб не провалиться, —
Сохрани и спаси,
Дай веселья в пургу,
Дай не лечь, не уснуть, не забыться!
 
 
Тот ямщик-чудодей бросил кнут и – куда ему деться! —
Помянул он Христа, ошалев от заснеженных верст…
Он, хлеща лошадей, мог бы этим немного согреться, —
Ну а он в доброте их жалел и не бил – и замерз.
 
 
Отраженье свое
Увидал в полынье —
И взяла меня оторопь: в пору б
Оборвать житие —
Я по грудь во вранье,
Да и сам-то я кто, – надо в прорубь!
 
 
Вьюги стонут, поют, – кто же выстоит, выдержит стужу!
В прорубь надо да в омут, – но сам, а не руки сложа.
Пар валит изо рта – эк душа моя рвется наружу, —
Выйдет вся – схороните, зарежусь – снимите с ножа!
 
 
Снег кружит над землей,
Над страною моей,
Мягко стелет, в запой зазывает.
Ах, ямщик удалой —
Пьет и хлещет коней!
А непьяный ямщик – замерзает.
 

‹Между 1970 и 1977›

* * *

 
Вот она, вот она —
Наших душ глубина,
В ней два сердца плывут как одно, —
Пора занавесить окно.
 
 
Пусть в нашем прошлом будут рыться после люди
странные,
И пусть сочтут они, что стоит все его приданое, —
Давно назначена цена
И за обоих внесена —
Одна любовь, любовь одна.
 
 
Холодна, холодна
Голых стен белизна, —
Но два сердца стучат как одно,
И греют, и – настежь окно.
 
 
Но перестал дарить цветы он просто так, не к случаю.
Любую женщину в кафе теперь считает лучшею.
И улыбается она
Случайным людям у окна,
И привыкает засыпать одна.
 

‹Между 1970 и 1978›

* * *

 
Давно, в эпоху мрачного язычества,
Огонь горел исправно, без помех, —
А нынче, в век сплошного электричества,
Шабашник – самый главный человек.
 
 
Нам внушают про проводку,
А нам слышится – про водку;
Нам толкуют про тройник,
А мы слышим: «на троих».
 
 
Клиент, тряхни своим загашником
И что нас трое – не забудь, —
Даешь отъявленным шабашникам
Чинить электро-что-нибудь!
 
 
У нас теперь и опыт есть, и знание,
За нами невозможно усмотреть, —
Нарочно можем сделать замыкание,
Чтоб без работы долго не сидеть.
 
 
И мы – необходимая инстанция,
Нужны как выключателя щелчок, —
Вам кажется: шалит электростанция —
А это мы поставили жучок!
 
 
«Шабашэлектро» наш нарубит дров еще,
С ним вместе —
дружный смежный «Шабашгаз»,
Шабашник – унизительное прозвище,
Но – что-то не обходится без нас!
 

‹Между 1970 и 1978›

* * *

 
Мы воспитаны в презренье к воровству
И еще к употребленью алкоголя,
В безразличье к иностранному родству,
В поклоненье ко всесилию контроля.
 
 
Вот география,
А вот органика:
У них там – мафия,
У нас – пока никак.
 
 
У нас – балет, у нас – заводы и икра,
У нас – прелестные курорты и надои,
«Аэрофлот», Толстой, арбузы, танкера
И в бронзе отлитые разные герои.
 
 
Потом, позвольте-ка,
Ведь там – побоище!
У них – эротика,
У нас – не то еще.
 
 
На миллионы, миллиарды киловатт
В душе людей поднялись наши настроенья, —
И каждый, скажем, китобой или домкрат
Дает нам прибыль всесоюзного значенья.
 
 
Вот цифры выпивших,
Больная психика…
У них же – хиппи же,
У нас – мерси пока.
 
 
Да что, товарищи, молчать про капитал,
Который Маркс еще клеймил в известной книге!
У них – напалм, а тут – банкет, а тут – накал
И незначительные личные интриги.
 
 
Там – Джонни с Джимами
Всенаплевающе
Дымят машинами,
Тут – нет пока еще.
 
 
Куда идем, чему завидуем подчас!
Свобода слова вся пропахла нафталином!
Я кончил, все. Когда я говорил «у нас» —
Имел себя в виду, а я – завмагазином.
 
 
Не надо нам уже
Всех тех, кто хаяли, —
Я еду к бабушке —
Она в Израиле.
 

‹Между 1970 и 1978›

* * *

 
Много во мне маминого,
Папино – сокрыто, —
Я из века каменного,
Из палеолита!
 
 
Но, по многим отзывам.
Я – умный и не злой,
То есть в веке бронзовом
Стою одной ногой.
 
 
Наше племя ропщет, смея
Вслух ругать порядки;
В первобытном обществе я
Вижу недостатки, —
 
 
Просто вопиющие —
Довлеют и грозят, —
Далеко идущие —
На тыщу лет назад!
 
 
Собралась, умывшись чисто,
Во поле элита:
Думали, как выйти из то-
Го палеолита.
 
 
Под кустами ириса
Все попередрались, —
Не договорилися,
А так и разбрелись…
 
 
Завели старейшины – а
Нам они примеры —
По две, по три женщины, по
Две, по три пещеры.
 
 
Жены крепко заперты
На цепи да замки —
А на Крайнем Западе
Открыты бардаки!
 
 
Перед соплеменниками
Вовсе не стесняясь,
Бродят люди с вениками,
Матерно ругаясь.
 
 
Дрянь в огонь из бака льют —
Надыбали уют, —
Ухают и крякают,
Хихикают и пьют!
 
 
Между поколениями
Ссоры возникают,
Жертвоприношениями
Злоупотребляют:
 
 
Ходишь – озираешься,
Ловишь каждый взгляд, —
Малость зазеваешься —
Уже тебя едят!
 
 
Люди понимающие —
Ездят на горбатых,
На горбу катающие —
Грезят о зарплатах.
 
 
Счастливы горбатые,
По тропочкам несясь:
Бедные, богатые —
У них, а не у нас!
 
 
Продали подряд все сразу
Племенам соседним,
Воинов гноят образо-
Ваньем этим средним.
 
 
От повальной грамоты —
Сплошная благодать!
Поглядели мамонты —
И стали вымирать…
 
 
Дети все – с царапинами
И одеты куце, —
Топорами папиными
День и ночь секутся.
 
 
Скоро эра кончится —
Набалуетесь всласть!
В будущее хочется?
Да как туда попасть!..
 
 
Колдуны пророчили: де,
Будет все попозже, —
За камнями очереди,
За костями – тоже.
 
 
От былой от вольности
Давно простыл и след:
Хвать тебя за волосы, —
И глядь – тебя и нет!
 
 
Притворились добренькими, —
Многих прочь услали,
И пещеры ковриками
Пышными устлали.
 
 
Мы стоим, нас трое, нам —
Бутылку коньяку…
Тишь в благоустроенном
Каменном веку.
 
 
… Встреться мне, молю я исто,
Во поле Айлита —
Забери меня ты из то-
Го палеолита!
 
 
Ведь, по многим отзывам,
Я – умный и не злой, —
То есть в веке бронзовом
Стою одной ногой.
 

‹Между1970 и 1978›

* * *

 
Я первый смерил жизнь обратным счетом —
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила потом
И задымилась, поры разрядив.
 
 
Я затаился, и затих, и замер, —
Мне показалось – я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных барокамер
И в замкнутые петли центрифуг.
 
 
Сейчас я стану недвижим и грузен,
И погружен в молчанье, а пока —
Меха и горны всех газетных кузен
Раздуют это дело на века.
 
 
Хлестнула память мне кнутом по нервам —
В ней каждый образ был неповторим…
Вот мой дублер, который мог быть первым,
Который смог впервые стать вторым.
 
 
Пока что на него не тратят шрифта, —
Запас заглавных букв – на одного.
Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта,
Но дальше я поднялся без него…
 
 
Вот тот, который прочертил орбиту,
При мне его в лицо не знал никто, —
Все мыслимое было им открыто
И брошено горстями в решето…
 
 
И словно из-за дымовой завесы
Друзей явились лица и семьи, —
Они все скоро на страницах прессы
Расскажут биографии свои.
 
 
Их всех, с кем вел я доброе соседство,
Свидетелями выведут на суд, —
Обычное мое, босое детство
Обуют и в скрижали занесут…
 
 
Чудное слово «Пуск!» – подобье вопля —
Возникло и нависло надо мной, —
Недобро, глухо заворчали сопла
И сплюнули расплавленной слюной.
 
 
И вихрем чувств пожар души задуло,
И я не смел – или забыл – дышать.
Планета напоследок притянула.
Прижала, не желая отпускать.
 
 
Она вцепилась удесятеренно, —
Глаза, казалось, вышли из орбит,
И правый глаз впервые удивленно
Взглянул на левый, веком не прикрыт.
 
 
Мне рот заткнул – не помню, крик ли, кляп ли, —
Я рос из кресла, как с корнями пень.
Вот сожрала все топливо до капли
И отвалилась первая ступень.
 
 
Там, подо мной, сирены голосили,
Не знаю – хороня или храня,
А здесь надсадно двигатели взвыли
И из объятий вырвали меня.
 
 
Приборы на земле угомонились,
Вновь чередом своим пошла весна,
Глаза мои на место возвратились,
Исчезли перегрузки, – тишина…
 
 
Эксперимент вошел в другую фазу, —
Пульс начал реже в датчики стучать.
Я в ночь влетел – минуя вечер, сразу, —
И получил команду отдыхать.
 
 
И неуютно сделалось в эфире,
Но Левитан ворвался в тесный зал
И отчеканил громко: «Первый в мире…» —
И про меня хорошее сказал.
 
 
Я шлем скафандра положил на локоть,
Изрек про самочувствие свое.
Пришла такая приторная легкость,
Что даже затошнило от нее.
 
 
Шнур микрофона словно в петлю свился
Стучали в ребра легкие, звеня.
Я на мгновенье сердцем подавился —
Оно застряло в горле у меня.
 
 
Я отдал рапорт весело – на совесть,
Разборчиво и очень делово.
Я думал: вот она и невесомость —
Я вешу нуль – так мало, ничего!
 
 
Но я не ведал в этот час полета,
Шутя над невесомостью чудной,
Что от нее кровавой будет рвота
И костный кальций вымоет с мочой…
 

‹Между 1970 и 1978

* * *

 
Проделав брешь в затишье,
Весна идет в штыки,
И высунули крыши
Из снега языки.
 
 
Голодная до драки
Оскалилась весна, —
Как с языка собаки,
Стекает с крыш слюна.
 
 
Весенние армии жаждут успеха,
Все ясно, и стрелы на карте прямы,
И воины в легких небесных доспехах
Врубаются в белые рати зимы.
 
 
Но рано веселиться:
Сам зимний генерал
Никак своих позиций
Без боя не сдавал.
 
 
Тайком под белым флагом
Он собирал войска —
И вдруг ударил с фланга
Мороз исподтишка.
 
 
И битва идет с переменным успехом:
Где свет и ручьи – где поземка и мгла,
И воины в легких небесных доспехах
С потерями вышли назад из котла.
 
 
Морозу удирать бы —
А он впадает в раж:
Играет с вьюгой свадьбу, —
Не свадьбу – а шабаш!
 
 
Окно скрипит фрамугой
– То ветер перебрал, —
Но он напрасно с вьюгой
Победу пировал!
 
 
А в зимнем тылу говорят об успехах,
И наглые сводки приходят из тьмы, —
Но воины в легких небесных доспехах
Врубаются клиньями в царство зимы.
 
 
Откуда что берется —
Сжимается без слов
Рука тепла и солнца
На горле холодов.
 
 
Не совершиться чуду:
Снег виден лишь в тылах —
Войска зимы повсюду
Бросают белый флаг.
 
 
И дальше на север идет наступленье —
Запела вода, пробуждаясь от сна, —
Весна неизбежна – ну как обновленье,
И необходима, как – просто весна.
 
 
Кто славно жил в морозы,
Те не снимают шуб, —
Но ржаво льются слезы
Из водосточных труб.
 
 
Но только грош им, нищим,
В базарный день цена —
На эту землю свыше
Ниспослана весна…
 
 
…Два слова войскам: несмотря на успехи,
Не прячьте в чулан или в старый комод
Небесные легкие ваши доспехи —
Они пригодятся еще через год!
 

‹Между 1970 и 1978›

* * *

 
Вот я вошел, и дверь прикрыл,
И показал бумаги,
И так толково объяснил,
Зачем приехал в лагерь.
 
 
Начальник – как уключина, —
Скрипит – и ни в какую!
«В кино мне роль поручена, —
Опять ему толкую, —
 
 
И вот для изучения —
Такое ремесло —
Имею направление!
Дошло теперь?» – «Дошло!
 
 
Вот это мы приветствуем, —
Чтоб было как с копирки,
Вам хорошо б – под следствием
Полгодика в Бутырке!
 
 
Чтоб ощутить затылочком,
Что чуть не расстреляли,
Потом – по пересылочкам, —
Тогда бы вы сыграли!..»
 
 
Внушаю бедолаге я
Настойчиво, с трудом:
«Мне нужно прямо с лагеря —
Не бывши под судом!»
 
 
«Да вы ведь знать не знаете,
За что вас осудили, —
Права со мной качаете —
А вас еще не брили!»
 
 
«Побреют – рожа сплющена! —
Но все познать желаю,
А что уже упущено —
Талантом наверстаю!»
 
 
«Да что за околесица, —
Опять он возражать, —
Пять лет в четыре месяца —
Экстерном, так сказать!..»
 
 
Он даже шаркнул мне ногой —
Для секретарши Светы:
«У нас, товарищ дорогой,
Не университеты!
 
 
У нас не выйдет с кондачка,
Из ничего – конфетка:
Здесь – от звонка и до звонка.
У нас не пятилетка!
 
 
Так что давай-ка ты валяй —
Какой с артиста толк! —
У нас своих хоть отбавляй», —
Сказал он и умолк.
 
 
Я снова вынул пук бумаг,
Ору до хрипа в глотке:
Мол, не имеешь права, враг, —
Мы здесь не в околотке!
 
 
Мол, я начальству доложу, —
Оно, мол, разберется!..
Я стервенею, в роль вхожу,
А он, гляжу, – сдается.
 
 
Я в раже, удержа мне нет,
Бумагами трясу:
«Мне некогда сидеть пять лет —
Премьера на носу!»
 

‹Между 1970 и 1978›

* * *

 
«Не бросать», «Не топтать» —
Это можно понять!
Или, там, «Не сорить», —
Это что говорить!
 
 
«Без звонка не входить» —
Хорошо, так и быть, —
Я нормальные не
Уважаю вполне.
 
 
Но когда это не —
Приносить-распивать, —
Это нене по мне —
Не могу принимать!
 
 
Вот мы делаем вид
За проклятым «козлом»:
Друг костяшкой стучит —
Мол, играем – не пьем.
 
 
А красиво ль – втроем
Разливать под столом?
Или лучше – втроем
Лезть с бутылкою в дом?
 
 
Ну а дома жена —
Не стоит на ногах, —
И не знает она
О подкожных деньгах.
 
 
Если с ночи – молчи,
Не шуми, не греми,
Не кричи, не стучи,
Пригляди за детьми!..
 
 
Где уж тут пировать:
По стакану – и в путь, —
А начнешь шуровать —
Разобьешь что-нибудь.
 
 
И соседка опять —
«Алкоголик!» – орет, —
А начнешь возражать —
Участковый придет.
 
 
Он, пострел, все успел
Вон составится акт:
Нецензурно, мол, пел.
Так и так, так и так:
 
 
Съел кастрюлю с гусем.
У соседки лег спать, —
И еще – то да се,
Набежит суток пять.
 
 
Так и может все быть
Если расшифровать
Это «Не приносить»,
Это «Не распивать».
 
 
Я встаю ровно в шесть
Это надо учесть, —
До без четверти пять
У станка мне стоять.
 
 
Засосу я кваску
Иногда в перерыв —
И обратно к станку,
Даже не покурив.
 
 
И точу я в тоске
Шпинделя да фрезы, —
Ну а на языке —
Вкус соленой слезы.
 
 
Покурить, например…
Но нельзя прерывать, —
И мелькает в уме
Моя бедная «мать».
 
 
Дома я свежий лук
На закуску крошу,
Забываюсь – и вслух
Это произношу.
 
 
И глядит мне сосед —
И его ребятня —
Укоризненно вслед,
Осуждая меня.
 

‹Между 1970 и 1978›

* * *

 
Стареем, брат, ты говоришь.
Вон кончен он, недлинный
Старинный рейс Москва – Париж, —
Теперь уже старинный.
 
 
И наменяли стюардесс
И там и здесь, и там и здесь —
И у французов, и у нас, —
Но козырь – черва и сейчас!
 
 
Стареют все – и ловелас,
И Дон-Жуан, и Греи.
И не садятся в первый класс
Сбежавшие евреи.
 
 
Стюардов больше не берут,
А отбирают – и в Бейрут.
Никто теперь не полетит:
Что там – Бог знает и простит…
 
 
Стареем, брат, седеем, брат, —
Дела идут, как в Польше.
Уже из Токио летят.
Одиннадцать – не больше.
 
 
Уже в Париже неуют:
Уже и там витрины бьют,
Уже и там давно не рай,
А как везде – передний край.
 
 
Стареем, брат, – а старикам
Здоровье кто утроит?
А с элеронами рукам
Работать и не стоит.
 
 
И отправляют нас, седых,
На отдых – то есть бьют под дых!
И все же этот фюзеляж —
Пока что наш, пока что наш…
 

‹Между 1973 и 1978›

* * *

 
Муру на блюде
доедаю подчистую.
Глядите, люди,
как я смело протестую!
Хоть я икаю,
но твердею, как Спаситель, —
И попадаю
за идею в вытрезвитель.
 
 
Вот заиграла музыка для всех —
И стар и млад, приученный к порядку,
Всеобщую танцуют физзарядку, —
Но я рублю сплеча, как дровосек:
Играют танго – я иду вприсядку.
 
 
Объявлен рыбный день – о чем грустим!
Хек с маслом в глотку – и молчим, как рыбы.
Не унывай: хек – семге побратим…
Наступит птичий день – мы полетим,
А упадем – так спирту на ушибы!
 

‹Между 1976 и 1978›

* * *

 
В Азии, в Европе ли
Родился озноб —
Только даже в опере
Кашляют взахлеб.
 
 
Не поймешь, откуда дрожь – страх ли это, грипп ли:
Духовые дуют врозь, струнные – урчат,
Дирижера кашель бьет, тенора охрипли,
Баритоны запили, ‹и› басы молчат.
 
 
Раньше было в опере
Складно, по уму, —
И хоть хору хлопали —
А теперь кому?!
 
 
Не берет верхних нот и сопрано-меццо,
У колоратурного не бельканто – бред, —
Цены резко снизились – до рубля за место, —
Словом, все понизилось и сошло на нет.
 
 
Сквозняками в опере
Дует, валит с ног,
Как во чистом во поле
Ветер-ветерок.
 
 
Партии проиграны, песенки отпеты.
Партитура съежилась, ‹и› софит погас,
Развалились арии, разошлись дуэты,
Баритон – без бархата, без металла – бас.
 
 
Что ни делай – всё старо, —
Гулок зал и пуст.
Тенорово серебро
Вытекло из уст.
 
 
Тенор в арье Ленского заорал: «Полундра!» —
Буйное похмелье ли, просто ли заскок?
Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо
Чуть едва не до смерти струнами засек.
 

‹До 1978›

* * *

 
Мажорный светофор, трехцветье, трио,
Палитро-партитура цвето-нот.
Но где же он, мой «голубой период»?
Мой «голубой период» не придет!
 
 
Представьте, черный цвет невидим глазу,
Все то, что мы считаем черным, – серо,
Мы черноты не видели ни разу —
Лишь серость пробивает атмосферу.
 
 
И ультрафиолет, и инфракрасный,
Ну, словом, все что чересчур – не видно, —
Они, как правосудье, беспристрастны,
В них все равны, прозрачны, стекловидны.
 
 
И только красный, желтый цвет – бесспорны,
Зеленый – тоже: зелень в хлорофилле, —
Поэтому трехцветны светофоры
‹Для всех› – кто пеш и кто в автомобиле.
 
 
Три этих цвета – в каждом организме,
В любом мозгу – как яркий отпечаток, —
Есть, правда, отклоненье в дальтонизме,
Но дальтонизм – порок и недостаток.
 
 
Трехцветны музы – но как будто серы,
А «инфра-ультра» – как всегда, в загоне, —
Гуляют на свободе полумеры,
И «псевдо» ходят как воры в законе.
 
 
Всё в трех цветах нашло отображенье —
Лишь изредка меняется порядок.
Три цвета избавляют от броженья —
Незыблемы, как три ряда трехрядок.
 

‹До 1978›

* * *

 
Возвратятся на свои на круги
Ураганы поздно или рано,
И, как сыромятные подпруги,
Льды затянут брюхо океана.
 
 
Словно наговоры и наветы,
Землю обволакивают вьюги, —
Дуют, дуют северные ветры,
Превращаясь в южные на юге.
 
 
Упадут огромной силы токи
Со стальной коломенской версты —
И высоковольтные потоки
Станут током низкой частоты.
 
 
И взовьются бесом у антенны,
И, пройдя сквозь омы, – на реле
До того ослабнут постепенно,
Что лови их стрелкой на шкале.
 
 
… В скрипе, стуке, скрежете и гуде
Слышно, как клевещут и судачат.
Если плачут северные люди —
Значит, скоро южные заплачут.
 

‹До 1978›

* * *

 
У профессиональных игроков
Любая масть ложится перед червой, —
Так век двадцатый – лучший из веков —
Как шлюха упадет под двадцать первый.
 
 
Я думаю – ученые наврали —
Прокол у них в теории, порез:
Развитие идет не по спирали,
А вкривь и вкось, вразнос, наперерез.
 

‹До 1978›

I

 
Часов, минут, секунд – нули, —
Сердца с часами сверьте:
Объявлен праздник всей земли —
День без единой смерти!
 
 
Вход в рай забили впопыхах,
Ворота ада – на засове, —
Без оговорок и условий
Все согласовано в верхах.
 
 
Ликуй и веселись, народ!
Никто от родов не умрет,
И от болезней в собственной постели.
На целый день отступит мрак,
На целый день задержат рак,
На целый день придержат душу в теле.
 
 
И если где – резня теперь, —
Ножи держать тупыми!
А если бой, то – без потерь,
Расстрел – так холостыми.
 
 
Нельзя и с именем Его
Свинцу отвешивать поклонов.
Во имя жизни миллионов
Не будет смерти одного!
 
 
И ни за чёрта самого,
Ни за себя – ни за кого
Никто нигде не обнажит кинжалов.
Никто навечно не уснет,
И не взойдет на эшафот
За торжество добра и идеалов.
 
 
И запылают сто костров —
Не жечь, а греть нам спины.
И будет много катастроф,
А жертвы – ни единой.
 
 
И, отвалившись от стола,
Никто не лопнет от обжорства.
И падать будут из притворства
От выстрелов из-за угла.
 
 
Ну а за кем недоглядят,
Того нещадно оживят —
Натрут его, взъерошат, взъерепенят:
Есть спецотряд из тех ребят,
Что мертвеца растеребят, —
Они на день случайности отменят.
 
 
Забудьте мстить и ревновать!
Убийцы, пыл умерьте!
Бить можно, но – не убивать,
Душить, но – не до смерти.
 
 
В проем оконный не стремись —
Не засти, слазь и будь мужчиной! —
Для всех устранены причины,
От коих можно прыгать вниз.
 
 
Слюнтяи, висельники, тли —
Мы всех вас вынем из петли,
Еще дышащих, тепленьких,
в исподнем.
 
 
Под топорами палачей
Не упадет главы ничьей —
Приема нынче нет в раю господнем!
 

II

 
… И пробил час – и день возник, —
Как взрыв, как ослепленье!
То тут, то там взвивался крик:
«Остановись, мгновенье!»
 
 
И лился с неба нежный свет,
И хоры ангельские пели, —
И люди быстро обнаглели:
Твори что хочешь – смерти нет!
 
 
Иной – до смерти выпивал,
Но жил, подлец, не умирал,
Другой —
в пролеты прыгал всяко-разно,
А третьего душил сосед,
А тот – его, – ну, словом, все
Добро и зло творили безнаказно.
 
 
И тот, кто никогда не знал
Ни драк, ни ссор, ни споров, —
Тот поднимать свой голос стал,
Как колья от заборов.
 
 
Он торопливо вынимал
Из мокрых мостовых булыжник, —
А прежде он был – тихий книжник
И зло с насильем презирал.
 
 
Кругом никто не умирал, —
И тот, кто раньше понимал
Смерть как награду или избавленье,
Тот бить стремился наповал, —
А сам при этом напевал,
Что, дескать, помнит чудное мгновенье.
 
 
Ученый мир – так весь воспрял, —
И врач, науки ради,
На людях яды проверял —
И без противоядий!
 
 
Вон там устроила погром —
Должно быть, хунта или клика, —
Но все от мала до велика
Живут – все кончилось добром.
 
 
Самоубийц – числом до ста —
Сгоняли танками с моста,
Повесившихся скопом оживляли.
Фортуну – вон из колеса…
Да, день без смерти удался! —
Застрельщики, ликуя, пировали.
 
 
… Но вдруг глашатай весть разнес
Уже к концу банкета,
Что торжество не удалось:
Что кто-то умер где-то —
 
 
В тишайшем уголке земли,
Где спят и страсти, и стихии, —
Реаниматоры лихие
Туда добраться не смогли.
 
 
Кто смог дерзнуть, кто смел посметь?!
И как уговорил он смерть?
Ей дали взятку —
смерть не на работе.
Недоглядели, хоть реви, —
Он взял да умер от любви —
На взлете умер он, на верхней ноте!
 

‹До 1978›

* * *

Дурацкий сон, как кистенем,