Текст книги "Книга 1"

Автор книги: Владимир Высоцкий

ГДЕ ТРЕТИЙ ДРУГ

 

ХОЛЕРА

Не покупают никакой еды,
Все экономят вынужденно деньги.
Холера косит стройные ряды,
Но люди вновь смыкаются в шеренги.
Закрыт Кавказ, горит Аэрофлот,
И в Астрахани лихо жгут арбузы.
Но от станка рабочий не уйдет,
И крепнут, как всегда, здоровья узы.
Убытки терпит целая страна.
Но вера есть! Все зиждется на вере.
Объявлена народная война
Одной несчастной, бедненькой холере.
На трудовую вахту встал народ
В честь битвы с новоявленною порчей.
Но пасаран! Холера не пройдет!
Холеры нет! И все, и бал окончен.
Я погадал вчера на даму треф,
Назвав ее для юмора холерой.
И понял я: холера – это блеф,
Она теперь мне кажется химерой.
А мне теперь прибавилось ума,
Себя я ощущаю Гулливером,
Ведь понял я: холера – не чума,
У каждого всегда своя холера.
Уверен я – холере скоро тлеть.
А ну-ка залп из тысячи орудий!
Вперед! Холерой могут заболеть
Холерики, несдержанные люди.
 

 

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ТЕЛЕПЕРЕДАЧИ «ОЧЕВИДНОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ» С КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧИ

Дорогая передача!
Во субботу, чуть не плача,
Вся Канатчикова дача
К телевизору рвалась,
Вместо чтоб поесть, помыться,
Уколоться и забыться,
Вся безумная больница
У экрана собралась.
Говорил, ломая руки,
Краснобай и баламут
Про бессилие науки
Перед тайною Бермуд,
Все мозги разбил на части,
Все извилины заплел,
И канатчиковы власти
Колят нам второй укол.
Уважаемый редактор,
Может лучше про реактор, а?
Про любимый лунный трактор?
Ведь нельзя же, год подряд
То тарелками пугают,
Дескать, подлые, летают,
То у вас собаки лают,
То у вас руины говорят.
Мы кое в чем поднаторели,
Мы тарелки бьем весь год
Мы на них уже собаку съели,
Если повар нам не врет,
А медикаментов груды
Мы в унитаз, кто не дурак,
Вот это жизнь, а вдруг Бермуды.
Вот те раз. Нельзя же так!
Мы не сделали скандала,
Нам вождя недоставало.
Настоящих буйных мало,
Вот и нету вожаков.
Но на происки и бредни
Сети есть у нас и бредни,
И не испортят нам обедни
Злые происки врагов.
Это их худые черти бермутят
Воду во пруду,
Это все придумал Черчилль
В восемнадцатом году.
Мы про взрывы, про пожары
Сочиняли ноту ТАСС,
Тут примчались санитары
И зафиксировали нас.
Тех, кто был особо боек,
Прикрутили к спинкам коек.
Бился в пене параноик,
Как ведьмак на шабаше:
«Развяжите полотенцы,
Иноверы, изуверцы.
Нам бермуторно на сердце
И бермутно на душе».
Сорок душ посменно воют,
Раскалились добела.
Вот как сильно беспокоят
Треугольные дела,
Все почти с ума свихнулись,
Даже кто безумен был,
И тогда главврач Маргулис
Телевизор запретил.
Вон он, змей, в окне маячит,
За спиною штепсель прячет
Подал знак кому-то, значит:
«Фельдшер, вырви провода».
И нам осталось уколоться
И упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца,
Как в Бермудах – навсегда.
Ну а завтра спросят дети,
Навещая нас с утра:
«Папы, что сказали эти
Кандидаты в доктора?»
Мы откроем нашим чадам
Правду – им не все равно:
Удивительное рядом,
Но оно запрещено.
А вон дантист-надомник, Рудик,
У него приемник «Грюндиг»
Он его ночами крутит,
Ловит, контра, ФРГ
Он там был купцом по шмуткам
И подвинулся рассудком,
А к нам попал в волненьи жутком
И с растревоженным желудком,
И с номерочком на ноге.
Он прибежал взволнован крайне
И сообщеньем нас потряс,
Будто наш уже научный лайнер
В треугольнике погряз.
Сгинул, топливо истратив,
Весь распался на куски,
Но двух безумных наших братьев
Подобрали рыбаки.
Те, кто вышел, в катаклизме,
Пребывают в пессимизме,
Их вчера в стеклянной призме
К нам в больницу привезли.
И один из них, механик,
Рассказал, сбежав от нянек,
Что бермудский многогранник —
Незакрытый пуп земли.
Что там было, как ты спасся? —
Каждый лез и приставал,
Но механик только трясся
И чинарики стрелял.
Он то плакал, то смеялся,
То щетинилсяя как еж,
Он над нами издевался.
Ну сумасшедший, что возьмешь?
Взвился бывший алкоголик,
Матерщинник и крамольник,
Говорит: «Надо выпить треугольник.
На троих его, даешь!»
Разошелся – так и сыплет:
«Треугольник будет выпит.
Будь он паралелепипед,
Будь он круг, едрена вошь!»
Пусть безумная идея —
Не решайте сгоряча,
Отвечайте нам скорее
Через доку главврача.
С уваженьем, дата, подпись.
Отвечайте нам, а то,
Если вы не отзоветесь
Мы напишем в «Спортлото».
 

 

ОШИБКА ВЫШЛА

Я был и слаб, и уязвим,
Дрожал всем существом своим,
Кровоточил своим больным
Истерзанным нутром.
И, словно в пошлом попурри,
Огромный лоб возник в двери,
И озарился изнутри здоровым недобром.
Но властно дернулась рука
Лежать лицом к стене,
И вот мне стали мять бока
На липком тапчане.
А самый главный сел за стол,
Вздохнул осатанело,
И что-то на меня завел
Похожее на дело.
Вот в пальцах цепких и худых
Смешно задергался кадык,
Нажали в пах, потом по дых,
На печень-бедолагу.
Когда давили под ребро
Как екнуло мое нутро,
И кровью каркало
Перо в невинную бумагу.
В полубреду, в полууглу
Разделся донага,
В углу готовила иглу
Мне старая карга,
И от корней волос до пят
По телу ужас плелся,
А вдруг уколом усыпят,
Чтоб сонный раскололся.
Он, потрудясь над животом,
Сдавил мне череп, а потом
Предплечья мне стянул жгутом,
И крови ток прервал,
Я было взвизгнул, но замолк,
Сухие губы на замок,
А он кряхтел, кривил замок
И в залу ликовал.
Он в раж вошел, в знакомый раж,
Но я как заору,
Чего строчишь, а ну, покажь
Секретную муру.
Подручный, бывший психопат,
Связал мои запястья,
Тускнели, выложившись в ряд,
Орудия пристрастья.
Я терт, я бит и нравом крут,
Могу в разнос, могу в раскрут,
Но тут смирят, и тут уймут,
Я никну и скучаю,
Лежу я, голый как сокол,
А главный шмыг, да шмыг за стол,
И что-то пишет в протокол,
Хоть я не отвечаю.
Нет, надо силы поберечь,
Ослаб я и устал,
Ведь скоро пятки будут жечь,
Чтоб я захохотал,
Держусь на нерве, начеку,
Но чувствую отвратно,
Мне в горло сунули кишку,
Я выплюнул обратно.
Я взят в тиски, я в клещи взят,
По мне елозят, егозят.
Все вызвать, выведать хотят,
Все пробуют на ощупь.
Тут не пройдут и пять минут,
Как душу вынут, изомнут,
Всю испоганят, изотрут,
Ужмут, не прополощут.
Дыши, дыши поглубже ртом,
Да выдохни – умрешь.
У вас тут выдохни – потом
Навряд ли и вдохнешь.
Во весь свой пересохший рот
Я скалюсь: ну порядки,
У вас, ребятки, не пройдет
Играть со мною в прятки.
Убрали свет и дали газ
Там каша какая-то зажглась,
И гноем брызнула из глаз,
И булькнула трахея,
Он стервенел, входил в экстаз,
Приволокли зачем-то таз.
Я видел это как-то раз,
Фильм в качестве трофея.
Ко мне заходят со спины
И делают укол,
Колите, сукины сыны,
Но дайте протокол.
Я даже на колени встал,
Я к тазу лбом прижался,
Я требовал и угрожал,
Молил и унижался.
Но тут же затянули жгут,
И вижу я, спиртовку жгут,
Все рыжую чертовку ждут
С волосяным кнутом.
Где-где, а тут свое возьмут,
А я гадаю, старый шут,
Когда же раскаленный прут,
Сейчас или потом?
Шабаш кадился и лысел,
Пот лился горячо,
Раздался звон, и ворон сел
На белое плечо,
И ворон крикнул: «Nevermore!»
Проворен он и прыток,
Напоминает: прямо в морг
Выходит зал для пыток.
Я слабо поднимаю хвост,
Хотя для них я глуп и прост:
«Эй, за прострастный ваш допрос
Придется отвечать
Вы, как вас там по именам,
Вернулись к старым временам,
Но протокол допроса
Нам обязаны давать».
Я через плечо кошу
На писанину ту,
Я это вам не подпишу,
Покуда не прочту.
Но чья-то желтая спина
Ответила бесстрастно:
«Тут ваша подпись не нужна,
Нам без нее все ясно».
Сестренка, милая, не трусь,
Я не смолчу, я не утрусь,
От протокола отопрусь
При встрече с адвокатом.
Я ничего им не сказал,
Ни на кого не показал.
Скажите всем, кого я знал,
Я им остался братом.
Он молвил, подведя черту:
Читай, мол, и остынь.
Я впился в писанину ту,
А там одна латынь,
В глазах круги, в мозгу нули,
Проклятый страх, исчезни
Они же, просто, завели
Историю болезни.
 

 

НИКАКОЙ ОШИБКИ

На стене висели в рамах бородатые мужчины,
Все в очечках на цепочках, по народному в пенсне,
Все они открыли что-то, все придумали вакцины,
Так что если я не умер, это все по их вине.
Доктор молвил: «Вы больны»,
И мгновенно отпустило,
И сердечное светило
Ухмыльнулось со стены,
Здесь не камера – палата,
Здесь не нары, а скамья,
Не подследственный, ребята,
А исследуемый я.
И, хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то.
Подмахну давай не глядя милицейский протокол,
Мне приятель Склифосовский, основатель института,
Или вот товарищ Боткин, он желтуху изобрел.
В положении моем
Лишь чудак права качает,
Доктор, если осерчает,
То упрячет в желтый дом,
Правда, в этом дома сонном
Нет дурного ничего,
Хочешь – можешь стать Буденным,
Хочешь – лошадью его.
Я здоров, даю вам слово, только здесь не верят слову,
Вновь взглянул я на портреты и ехидно прошептал:
«Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову,
Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал».
Доктор мой большой педант,
Сдержан он и осторожен,
Да, бы правы, но возможен
И обратный вариант.
Вот палата на пять коек,
Вот доктор входит в дверь.
Тычет пальцем – параноик,
И поди его, проверь.
Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку.
Я за вами, дорогие, как за каменной стеной,
На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку.
Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной.
Да, мой мозг прогнил на треть,
Ну, а вы, здоровы разве?
Можно вмиг найти болезни,
Если очень захотеть.
Доктор, мы здесь с глазу на глаз
Отвечай же мне, будь скор,
Или будет мне диагноз,
Или будет приговор.
Доктор мой и санитары, и светила все смутились,
Заоконное светило закатилось за спиной,
И очечки их, и почки даже влагой замутились,
У отца желтухи щечки вдруг покрылись желтизной.
Авторучки острие
Устремилось на бумагу,
Доктор действовал во благо,
Только благо не мое.
Но лист перо стальное
Грудь проткнуло, как стилет,
Мой диагноз – параноик,
Это значит, пара лет.
 

 

ХИРУРГ-ЕВРЕЙ

Он был хирургом – даже нейро,
Специалистом по мозгам.
На съезде в Рио-де-Жанейро
Пред ним все были мелюзга.
Всех, кому уже жить не светило,
Превращал он в нормальных людей.
Но огромное это светило,
К сожалению, было – еврей.
В науке он привык бороться,
И за скачком всегда скачок.
Он одному землепроходцу
Поставил новый мозжечок.
Всех, кому уже жить не светило,
Превращал он в нормальных людей.
Но огромное это светило,
К сожалению, было – еврей.
 

 

В ПАЛАТЕ НАРКОМАНОВ

Не писать стихов мне и романов,
Не читать фантастику в углу.
Я лежу в палате наркоманов,
Чувствую, сам сяду на иглу.
Кто-то раны лечил боевые,
Кто-то так обеспечил тылы…
Эх, вы, парни мои жировые,
Поскорее сходите с иглы.
В душу мне сомнения запали,
Голову вопросами сверлят.
Я лежу в палате, где глотали,
Нюхали, кололи все подряд.
Кто-то закалечил свою душу,
Кто-то просто остался один…
Эх, вы, парни, бросайте марфушу,
Перейдите на апоморфин.
Рядом незнакомый шизофреник
(В него тайно няня влюблена)
Говорит: – Когда не хватит денег,
Перейду на капли-семена.
Кто-то там проколол свою совесть,
Кто-то в сердце курил анашу…
Эх, вы, парни, про вас нужно повесть,
Только повестей я не пишу.
Требуются срочно перемены.
Самый наш веселый тоже сник.
Пятый день кому-то ищут вены,
Не найдут. он сам от них отвык.
Кто-то даже нюхнул кокаина,
Говорят, что мгновенный приход.
Кто-то съел килограмм кодеина
И пустил себя за день в расход.
Я люблю загульных, но не пьяных,
Я люблю отчаянных парней.
Я лежу в палате наркоманов,
Сколько я наслушался здесь в ней!
Кто-то гонит кубы себе в руку,
Кто-то ест даже крепкий вольфрам…
Добровольно принявшие муку,
Эта песня написана вам.
 

 

* * *

Сказал себе я: Брось писать, но руки сами просятся.
Ох, мама моя родная, друзья любимые,
Лежу в палате, косятся, боюсь, сейчас набросятся,
Ведь рядом психи тихие, неизвлечимые.
Бывают психи разные, не буйные, но грязные.
Их лечат, морят голодом, их санитары бьют.
И вот что удивительно, – все ходят без смирительных,
И все, что мне приносится, все психи эти жрут.
Куда там Достоевскому с записками известными!
Увидел бы покойничек, как бьют об двери лбы!
И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую,
Ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы!
Я не желаю славы, и пока я в полном здравии,
Рассудок не померк еще, но это впереди.
Вот главврачиха, женщина, пусть тихо, но помешана.
Я говорю: сойду с ума! – она мне: – подожди.
Я жду, но чувствую уже: хожу по лезвию ноже.
Забыл алфавит, падежей припомнил только два.
И я прошу моих друзья, чтоб кто бы их бы ни был я,
Забрать его, ему, меня отсюдова!
 

 

* * *

Взял я жигулевского и косхалвы
Дубняка и керченскую сельдь,
И отправился я в белые столбы
На братана и на психов посмотреть.
А братан уже встречает в проходной
Он меня за опоздание корит,
Говорит: «Давай скорее по одной!
Тихий час сейчас у психов» – говорит.
А шизофреники вяжут веники,
А параноики рисуют нолики,
А которые просто нервные,
Те спокойным сном спят, наверное.
А как приняли по первой первача,
Тут братана сразу бросило в тоску,
Говорит, что он зарежет главврача,
Что он, сука, не пустил его в Москву.
А ему в Москву не за песнями,
Ему выправить надо пенсию.
У него в Москве есть законная,
И еще одна – знакомая.
Мы пивком переложили эту сельдь,
Закусили это дело косхалвой.
Тут братан и говорит мне:
«Сень! А Сень! ты побудь тут за меня денек-Другой.»
И по выходке и по роже мы
Завсегда с тобой были схожи мы.
Тебе же нет в Москве вздоха-продыха,
Поживи ты здесь, как в доме отдыха.
Тут братан снимает тапки и халат,
Он мне волосы легонько ерошит,
А халат на мне ну прямо в аккурат
Будто точно на меня халат пошит.
А братан пиджак, да и к поезду.
А я булавочкой деньги к поясу,
И иду себе на виду у всех
Ведь и правду мне отдохнуть не грех.
Тишина на белом свете, тишина,
Я иду и размышляю, не спеша,
То ли стать мне президентом США,
То ли взять, да и закончить ВПШ.
А у психов жизнь – так бы жил любой:
Хочешь, спать ложись, хочешь, песни пой.
Предоставлена нам вроде литера
Кому от Сталина, кому от Гитлера.
 

 

ОЙ, ГДЕ БЫЛ Я ВЧЕРА

Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей.
Только помню, что стены с обоями,
Помню, Клавка была и подруга при ней,
Целовался на кухне с обоими.
А наутро я встал
Мне давай сообщать,
Что хозяйку ругал,
Всех хотел застращать,
Что я голым скакал,
Что я песни орал,
А отец, говорил,
У меня генерал.
А потом рвал рубаху и бил себя в грудь,
Говорил, будто все меня продали.
И гостям, говорят, не давал продохнуть,
Донимал их блатными аккордами.
А потом кончил пить,
Потому что устал,
Начал об пол крушить
Благородный хрусталь,
Лил на стены вино,
А кофейный сервиз,
Растворивши окно,
Просто выбросил вниз.
И никто мне не мог даже слова сказать.
Но потом потихоньку оправились,
Навалились гурьбой, стали руки вязать,
А потом уже все позабавились.
Кто плевал мне в лицо,
А кто водку лил в рот.
А какой-то танцор
Бил ногами в живот.
Молодая вдова,
Верность мужу храня,
Ведь живем однова
Пожалела меня.
И бледнел я на кухне с разбитым лицом
Сделал вид, что пошел на попятную,
Развяжите, кричал, да и дело с концом,
Развязали, но вилки попрятали.
Тут вообще началось,
Не опишешь в словах.
И откуда взялось
Столько силы в руках?
Я, как раненный зверь,
Напоследок чудил,
Выбил окна и дверь,
И балкон уронил…
Ой, где был я вчера – не найду днем с огнем,
Только помню, что стены с обоями…
И осталось лицо, и побои на нем…
Ну куда теперь выйти с побоями?
Если правда оно,
Ну, хотя бы на треть,
Остается одно:
Только лечь, помереть.
Хорошо, что вдова
Все смогла пережить,
Пожалела меня
И взяла к себе жить.
 

 

ПРО ДЖИНА

У вина достоинство, говорят, целебное.
Я решил попробовать. Бутылку взял, открыл.
Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное:
Может быть зеленый змий, а может, крокодил.
Если я чего решил, я выпью-то обязательно,
Но к этим шуткам отношусь я очень отрицательно.
А оно зеленое, пахучее, противное,
Прыгало по комнате, ходило ходуном.
А потом послышалось пенье заунывное,
И виденье оказалось грубым мужиком.
Если я чего решил, я выпью-то обязательно,
Но к этим шуткам отношусь я очень отрицательно.
И если б было у меня времени хотя бы час.
Я бы дворников позвал бы с метлами, а тут
Вспомнил детский детектив – старика Хоттабыча
И спросил: товарищ ибн, как тебя зовут?
Так, что хитрость, говорю, брось свою иудину,
Прямо, значит, отвечай, кто тебя послал?
И кто загнал тебя сюда – в винную посудину?
От кого скрывался ты и чего скрывал?
Тот мужик поклоны бьет, отвечает вежливо:
Я не вор, я не шпион, я вообще-то дух!
И за свободу за свою, захотите ежели,
Изобью за вас любого, можно даже двух.
Тут я понял: это джин, он ведь может многое,
Он ведь может мне сказать: вмиг озолочу.
Ваше предложение, – говорю, – убогое.
Морды после будем бить. Я вина хочу!
Ну а после – чудеса по такому случаю!
Я до небес дворец хочу, ведь ты на то и бес.
А он мне: мы таким делам вовсе не обучены,
Кроме мордобития – никаких чудес.
Врешь, – кричу, – шалишь, – кричу. Ну, и дух в амбицию.
Стукнул раз – специалист, видно по всему.
Я, конечно, побежал, позвонил в милицию.
Убивают, – говорю, – прямо на дому.
Вот они подъехали, показали аспиду!
Супротив милиции он ничего не смог!
Вывели болезного, руки ему за спину
И с размаху кинули в черный воронок.
Что с ним стало? Может быть, он в тюряге мается.
Чем в бутылке, лучше уж в бутырке посидеть.
Ну, а может, он теперь боксом занимается?
Если будет выступать, я пойду смотреть.
 

 

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА В МИЛИЦЕЙСКОМ ПРОТОКОЛЕ

Считать по нашему, мы выпили немного.
Не вру, ей-богу. Скажи, Серега!
И если б водку гнать не из опилок,
То что б нам было с пяти бутылок?
Вторую пили близ прилавка в закуточке,
Но это были еще цветочки,
Потом в скверу, где детские грибочки,
Потом не помню – дошел до точки,
Я пил из горлышка, с устатку и не евши,
Но я, как стекло, был, то есть остекленевший,
Ну, а когда коляска подкатила,
Тогда у нас было семьсот на рыло.
Мы, правда, третьего насильно затащили.
Но тут промашка – переборщили.
А что очки товарищу разбили,
Так то портвейном усугубили.
Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь,
Что не буяньте, что разойдитесь.
Ну, разойтись я тут же согласился.
И разошелся, конечно, и расходился.
Но, если я кого ругнул – карайте строго,
Но это вряд ли, скажи, Серега!
А что упал, так то от помутненья,
Орал не с горя, от отупенья.
Теперь позвольте пару слов без протокола:
Чему нас учит семья и школа?
Что жизнь сама таких накажет строго.
Тут мы согласны, скажи, Серега.
Вот он проснется и, конечно, скажет.
Пусть жизнь осудит, да, Сергей? Пусть жизнь накажет.
Так отпустите, вам же легче будет,
Чего возиться, если жизнь осудит!
Вы не глядите, что Сережа все кивает,
Он соображает, он все понимает.
А что молчит, так это от волненья,
От осознанья, так сказать, и просветленья.
Не запирайте, люди, плачут дома детки,
Ему ведь в Химки, а мне – в Медведки.
Да, все равно, автобусы не ходят,
Метро закрыто, в такси не содят.
Приятно все же, что нас здесь уважают.
Гляди, подвозят, гляди, сажают,
Разбудит утром не петух, прокукарекав,
Сержант подымет, как человека.
Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся.
Я рупь заначил – слышь, Сергей, – опохмелимся.
И все же, брат, трудна у нас дорога.
Эх, бедолага, ну, спи, Серега!
 

 

ЛЕКЦИЯ О МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЯХ ДЛЯ 15-СУТОЧНИКОВ

Я вам, ребяты, на мозги не капаю,
Но, вот он – перегиб и парадокс,
Когой-то выбирают римским папою,
Когой-то запирают в тесный бокс.
Там все места блатные расхватали и
Пришипились, надеясь на авось.
Тем временем во всей честной Италии
На папу кандидата не нашлось.
Жаль на меня не вовремя накинули аркан.
Я б засосал стакан и в Ватикан.
Церковники хлебальники разинули.
Замешкался маленько Ватикан,
А мы (тут) им папу римского подкинули
Из наших, из поляков, из славян.
Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я.
Когда б ты знала, жизнь мою губя,
Что я бы мог бы выйти в папы римские,
А в мамы взять, естественно, тебя.
Жаль на меня не вовремя накинули аркан.
Я б засосал стакан и в Ватикан.
При власти, при деньгах ли, при короне ли
Судьба людей швыряет как котят.
Ну, как мы место шаха проворонили?!
Нам этого потомки не простят!
Шах расписался в полном неумении.
Вот тут его возьми и замени.
Где взять? У нас любой второй в Туркмении
Аятолла и даже Хомейни.
Всю жизнь мою в ворота бью рогами как баран,
А мне бы взять Коран и в Тегеран.
В Америке ли, в Азии, в Европе ли
Тот нездоров, а этот вдруг умрет.
Вот место Голды Меир мы прохлопали,
А там на четверть бывший наш народ.
Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли
Таланты все при шпаге, при плаще.
Руслан Халилов – мой сосед по камере
Там Мао делать нечего, вообще.
Следите за больными и умершими.
Уйдет вдова Онассиса – Жаклин.
Я буду мил и смел с миллиардершами,
Лишь только дайте волю, мужуки.
 

 

У МЕНЯ ЗАПОЙ ОТ ОДИНОЧЕСТВА

У меня запой от одиночества,
По ночам я слышу голоса,
Слышу вдруг зовут меня по отчеству,
Глянул – черт, вот это чудеса!
Черт мне корчил рожи и моргал,
А я ему тихонечко сказал:
«Я, брат, коньяком напился вот уж как,
Но ты, наверно, пьешь денатурат,
Слушай, черт, чертяга, чертик, чертушка,
Сядь со мной, я буду очень рад.
Да неужели, черт возьми, ты трус
Слезь с плеча, а то перекрещусь».
Черт сказал, что он знаком с Борисовым,
Это наш запойный управдом.
Черт за обе щеки хлеб уписывал,
Брезговать не стал и коньяком.
Кончился коньяк: не пропадем,
Съездим к трем вокзалам и возьмем.
Я устал, к вокзалам черт мой съездил сам,
Просыпаюсь, снова он – боюсь,
Или он по-новой мне пригрезился,
Или это я ему кажусь.
Черт опять ругнулся, а потом
Целоваться лез, вилял хвостом.
Насмеялся я над ним до коликов
И спросил: «а как там у вас в аду
Отношение к нашим алкоголикам,
Говорят, их жарят на спирту?»
Черт опять ругнулся и сказал:
«Да там не тот товарищ правит бал».
Все кончилось, светлее стало в комнате,
Черта я хотел опохмелять,
Но растворился он, как будто в омуте,
Я все жду, когда придет опять.
Я не то, чтоб чокнутый какой,
Но лучше с чертом, чем с самим собой.
 

 

НА ОДНОГО

Если б водка была на одного,
Как чудесно бы было.
Но всегда покурить на двоих,
Но всегда распивать на троих,
Что же на одного?
На одного-колыбель и могила.
От утра и до утра
Раньше песни пели,
Как из нашего двора
Все поразлетелись.
Навсегда,
Кто куда,
На долгие года.
Говорят, что жена, на одного,
Спокон веку так было.
Но бывает жена на двоих,
Но бывает она на троих.
Что же на одного?
На одного колыбель и могила.
От утра и до утра
Раньше песни пели.
Как из нашего двора
Все поразлетелись.
Навсегда,
Кто куда,
На долгие года.
Сколько ребят у нас в доме живет,
Сколько ребят в доме рядом.
Сколько блатных по этапу пойдет,
Сколько блатных еще сядут.
Навсегда,
Кто куда,
На долгие года.
 

 

ДИАЛОГ У ТЕЛЕВИЗОРА

Ой, Вань! смотри, какие клоуны!
Рот – хоть завязочки пришей!
А до чего ж, Вань, размалеваны.
И голос, как у алкашей.
А тот похож, нет, правда, Вань,
На шурина – такая ж пьянь!
Нет, нет, ты глянь,
Нет, нет, ты глянь,
Я вправду, Вань!
 
 
Послушай, Зин, не трогай шурина!
Какой ни есть, а он – родня!
Сама намазана, прокурена…
Гляди, дождешься у меня!
А чем болтать, взяла бы, Зин,
В антракт сгоняла в магазин.
Что? Не пойдешь? Ну, я один.
Подвинься, Зин!
 
 
Ой, Вань. Гляди какие карлики!
В джерси одеты, не в шевиот.
На нашей пятой швейной фабрике
Такое вряд ли кто пошьет.
А у тебя, ей-богу, Вань,
Ну все друзья – такая рвань!
И пьют всегда в такую рань
Такую дрянь!
 
 
Мои друзья, хоть не в болонии,
Зато не тащат из семьи.
А гадость пьют из экономии,
Хоть поутру, да на свои.
А у тебя самой-то, Зин,
Приятель был с завода шин,
Так тот вобще хлебал бензин.
Ты вспомни, Зин!
 
 
Ой, Вань, гляди-кось, попугайчики.
Нет, я ей-богу закричу!
А это кто в короткой маечке?
Я, Вань, такую же хочу.
В конце квартала, правда, Вань,
Ты мне такую же сваргань…
Ну, что «отстань»?
Опять «отстань»?
Обидно, Вань!
 
 
Уж ты бы лучше помолчала бы:
Накрылась премия в квартал.
Кто мне писал на службу жалобы?
Не ты? Да я же их читал.
К тому же эту майку, Зин,
Тебе напяль – позор один.
Тебе шитья пойдет аршин.
Где деньги, Зин?
 
 
Ой, Вань, умру от акробатика.
Гляди, как вертится, нахал.
Завцеха наш, товарищ Сатиков,
Недавно в клубе так скакал…
А ты придешь домой, Иван,
Поешь – и сразу на диван.
Иль вон кричишь, когда не пьян.
Ты что, Иван?
 
 
Ты, Зин, на грубость нарываешься,
Все, Зин, обидеть норовишь.
Тут за день так накувыркаешься,
Придешь домой – там ты сидишь…
Ну, и меня, конечно, Зин,
Сейчас же тянет в магазин
А там друзья. Ведь я же, Зин,
Не пью один.
 

 

СЛУЧАЙ НА ТАМОЖНЕ

На Шереметьево,
В ноябре, третьего
Метеоусловие не те.
Я стою встревоженный,
Бледный, но ухоженный,
На досмотр таможенный в хвосте.
Стоял спокойно, чтоб не нарываться,
Ведь я спиртного лишку загрузил.
А впереди шмонали парагвайца,
Который контрабанду провозил.
Крест на груди,
В густой шерсти,
Толпа как хором ахнет:
«За ноги надо потрясти,
Глядишь, чего и звякнет».
И точно, ниже живота,
Смешно, да не до смеха,
Висели два литых креста
Пятнадцатого века.
Ох, как он сетовал:
«Где закон? Нету, мол.
Я могу, мол, опоздать на рейс.
Но христа распятого
В половине пятого
Не пустили в Буэнос-Айрес.
Мы все-таки мудреем год от года,
Распятья нам самим теперь нужны,
Они богатство нашего народа,
Хотя, конечно, пережиток старины.
А раньше мы во все края,
И надо, и не надо,
Дарили лики, жития,
В окладе, без оклада.
Из пыльных ящиков косясь,
Безропотно, устало,
Искусство древнее от нас
Бывало и сплывало.
Доктор зуб высверлил,
Хоть слезу мистер лил,
Но таможенник вынул из дупла,
Чуть поддев лопатою,
Мраморную статую,
Целенькую, только без весла.
Ощупали заморского барыгу,
Который подозрительно притих,
И сразу же нашли в кармане фигу,
А в фиге вместо косточки – триптих.
Зачем вам складень, пассажир?
Купили бы за трешку
В „Березке“ русский сувенир,
Гармонь или матрешку.
„Мир-дружба, прекратить огонь,
Попер он как на кассу,
Козе – баян, попу – гармонь,
Икону – папуасу“.
Тяжело с истыми
Контрабандистами,
Этот, что статуи был лишен,
Малый с подковыркою,
Цыкнул зубом с дыркою,
Сплюнул и уехал в вашингтон.
Как хорошо, что бдительнее стало,
Таможня ищет ценный капитал,
Чтоб золотинки с ним бы не упало,
Чтобы гвоздок с распятья не пропал.
Толкают кто иконостас,
Кто – крестик, кто – иконку,
Так веру в господа от нас
Увозят потихоньку.
И на поездки в далеко,
Навек, бесповоротно,
Угодники идут легко,
Пророки – неохотно.
Реки лью потные:
Весь я тут, вот он я,
Слабый для таможни интерес,
Правда, возле щиколот,
Синий крестик выколот,
Но я скажу, что это красный крест.
Один мулат триптих запрятал в книги,
Да, контрабанда – это ремесло,
Я пальцы ежил в кармане в виде фиги,
На всякий случай, чтобы пронесло.
Арабы нынче, ну и ну,
Европу поприжали,
А мы в шестидневную войну,
Их очень поддержали.
Они к нам ездят неспроста,
Задумайтесь об этом,
Увозят нашего Христа
На встречу с Магометом.
Я пока здесь еще,
Здесь мое детище,
Все мое: и дело и родня,
Лики, как товарищи,
Смотрят понимающе
С почерневших досок на меня.
Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу,
Разденут, стыд и срам, при всех святых,
Найдут в мозгу туман, в кармане – фигу,
Крест на ноге и кликнут понятых.
Я крест сцарапывал, кляня
Себя, судьбу, все вкупе,
Но тут вступился за меня
Ответственный по группе.
Сказал он тихо, делово
(Такого не обшаришь),
Мол, вы не трогайте его,
Мол, кроме водки – ничего,
Проверенный, наш товарищ.
 

 

ИНСТРУКЦИЯ ПЕРЕД ПОЕЗДКОЙ ЗА РУБЕЖ

Я вчера закончил ковку, я два плана залудил
И в загранкомандировку от завода угодил.
Копоть, сажу смыл под душем, съел холодного язя
И инструкцию прослушал, что там можно – что нельзя.
Там у них пока что лучше бытово
Так, чтоб я не отчебучил не того,
Он мне дал прочесть брошюру, как наказ,
Чтоб не вздумал жить там сдуру, как у нас.
Говорил со мной, как с братом, про коварный зарубеж,
Про поездку к демократам в польский город Будапешт:
„Там у них уклад особый, нам так сразу не понять,
Ты уж их, браток, попробуй хоть немного уважать.
Будут с водкою дебаты, отвечай:
Что нет, ребята-демократы, только чай.
От подарков их сурово отвернись,
Мол, у самих добра такого завались“.
Он сказал: „Живи в комфорте, экономь, но не дури.
Ты гляди, не выкинь фортель – с сухомятки не помри.
В этом чешском Будапеште уж такие времена.
Может скажут: „Пейте, ешьте“, ну, а может, ни хрена“.
Ох, я в Венгрии на рынок похожу.
На немецких, на румынок погляжу.
Демократки, – уверяли кореша,
Не берут с советских граждан ни гроша.
„Буржуазная зараза там всюду ходит по пятам.
Опасайся пуще сглаза ты внебрачных связей там.
Там шпионки с крепким телом, ты их в дверь – они в окно.
Говори, что с этим делом мы покончили давно.
Но могут действовать они не прямиком,
Шасть в купе, и притвориться мужиком.
А сама наложит тола под корсет…
Ты проверяй, какого пола твой сосед“
Тут давай его пытать я: „Опасаюсь, маху дам.
Как проверить? Лезть под платье? – так схлопочешь по мордам“.
Но инструктор парень – дока, деловой. попробуй, срежь!
И опять пошла морока про коварный зарубеж.
Я популярно объясняю для невежд:
Я к болгарам уезжаю, в Будапешт.
Если темы там возникнут – сразу снять.
Бить не нужно. а не вникнут – разъяснять.
Я по ихнему ни слова ни в дугу и ни в тую.
Молот мне – так я любого в своего перекую.
Но ведь я не агитатор, я потомственный кузнец,
Я к полякам в Улан-Батор не поеду наконец.
Сплю с женой, а мне не спится: „Дусь, а Дусь.
Может я без заграницы обойдусь?
Я ж не ихнего замеса, я сбегу.
Я ж на ихнем ни бельмеса, ни гу-гу“.
Дуся дремлет, как ребенок, накрутивши бигуди.
Отвечает мне спросонок: „знаешь, Коля, не зуди.
Что-то, Коль, ты больно робок. Я с тобою разведусь.
Двадцать лет живем бок о бок, и все время Дусь, да Дусь.
Обещал, забыл ты, верно, о, хорош!
Что клеенку с бангладешта привезешь.
Сбереги там пару рупий, не бузи.
Хоть чего, хоть черта в ступе привези“.
Я уснул, обняв супругу, дусю нежную мою.
Снилось мне, что я кольчугу, щит и меч себе кую.
Там у них другие мерки, не поймешь – съедят живьем.
И все снились мне венгерки с бородами и ружьем.
Снились дусины клеенки цвета беж
И нахальные шпионки в Бангладеш.
Поживу я, воля божья, у румын.
Говорят, они с поволжья, как и мы.
Вот же женские замашки: провожала – стала петь.
Отутюжила рубашки – любо-дорого смотреть.
До свиданья, цех кузнечный, аж до гвоздика родной.
До свиданья, план мой встречный, перевыполненный мной.
Пили мы, мне спирт в аорту проникал.
Я весь путь к аэропорту проикал.
К трапу я, а сзади в спину, будто лай:
„На кого ты нас покинул, Николай!“
 

 

ПЕСНЯ ДЛЯ ОТЪЕЗЖАЮЩИХ ЗА ГРАНИЦУ

Перед выездом в загранку
Заполняешь кучу бланков,
Это еще не беда.
Но в составе делегаций
С вами едет личность в штатском,
Завсегда.
А за месяц до вояжа
Инструктаж проходишь даже
Как там проводить все дни,
Чтоб поменьше безобразий,
А потусторонних связей
Ни – ни – ни.
Личность в штатском, парень рыжий,
Мне представился в париже:
– Будем с вами жить,
Я – Никодим, жил в Бобруйске,
Нес нагрузки, папа русский,
Сам я русский,
Не судим.
Исполнительный на редкость,
Соблюдал свою секретность
И во всем старался мне помочь.
Он теперь по долгу службы,
Дорожил моею дружбой
День и ночь.
На экскурсию по Риму
Я решил – без Никодима…
Он всю ночь писал, и вот уснул,
Но личность в штатском, оказалось,
Раньше боксом занималась
Не рискнул.
Со мною завтракал, обедал
И везде за мною следом,
Будто у него нет дел.
Я однажды для порядку,
Заглянул в его тетрадку
Обалдел.
Он писал, такая стерва,
Что в Париже я на мэра
С кулаками нападал,
Что я к женщинам несдержан
И влияниям подвержен
Запада.
Значит, что ж, он может даже
Заподозрить в шпионаже.
Вы прикиньте, что тогда?
Это значит не увижу
Я ни Риму, ни Парижу
Никогда.
 

 

МИШКА ШИФМАН

Мишка Шихман башковит,
У него предвиденье,
Что мы видим, говорит,
Кроме телевиденья?
Смотришь конкурс в Сопоте
И глотаешь пыль,
А кого ни попадя
Пускают в Израиль.
Мишка также сообщил
По дороге в Мневники:
„Голду Меир я словил
В радиоприемнике“.
И такое рассказал,
До того красиво,
Что я чуть было не попал
В лапы Тель-Авива.
Я сперва-то был не пьян,
Возразил два раза я.
Говорю, – Моше Даян
Стерва одноглазая.
Агрессивный, бестия,
Чистый фараон,
Ну, а где агрессия,
Там мне не резон.
Мишка тут же впал в экстаз
После литры выпитой.
Говорит: „Они же нас
Выгнали с Египета.
Оскорбления простить
Не могу такого,
Я позор желаю смыть
С рождества Христова“.
Мишка взял меня за грудь,
Мол, мне нужна компания,
Мы с тобой не как-нибудь,
Здравствуй – до свидания.
Мы побредем, паломники,
Чувства подавив.
Хрена ли нам Мневники,
Едем в Тель-Авив!
Я сказал, – я вот он весь,
Ты же меня спас в порту,
Но, говорю, загвоздка есть,
Русский я по паспорту,
Только русские в родне,
Прадед мой – самарин,
Если кто и влез ко мне,
Только что татарин.
Мишку Шихмана не трожь,
С Мишкой прочь сомнения:
У него евреи сплошь
В каждом поколении.
Вон, дед параличом разбит,
Бывший врач-вредитель,
А у меня – антисемит
На антисемите.
Мишка – врач, он вдруг затих,
В израиле бездна их.
Там гинекологов одних,
Как собак нерезаных.
Нет зубным врачам пути,
Слишком много просятся.
Где ж на всех зубов найти?
Значит, безработица.
Мишка мой кричит: „К чертям!
Виза или ванная!
Едем, коля, море там
Израилеванное“.
Видя Мишкину тоску,
(А он в тоске опасный),
Я еще хлебнул кваску
И сказал: „Согласный!“
Хвост огромный в кабинет
Из людей, пожалуй, ста,
Мишке там сказали: „Нет“,
Ну а мне: „Пожалуйста“.
Он кричал: „Ошибка тут,
Это я еврей!“,
А ему: „Не шибко тут,
Выйди из дверей!“
Мишку мучает вопрос,
Кто тут враг таинственный,
А ответ ужасно прост
И ответ единственный.
Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу,
Мишка пьет проклятую.
Говорит, что за графу
Не пустили пятую.
 

 

НЕВИДИМКА

Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай,
Приходит ли знакомая блондинка,
Я чувствую, что на меня глядит соглядатай,
Но только не простой, а невидимка.
Иногда срываюсь с места,
Будто тронутый я,
До сих пор моя невеста
Мной не тронутая.
Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведем,
Ну, а что другое если, —
Мы стесняемся при нем.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
Однажды выпиваю, да и кто сейчас не пьет?
Нейдет она: как рюмка – так в отрыжку.
Я чувствую, сидит, подлец, и выпитому счет ведет
В свою невидимую книжку.
Побледнев, срываюсь с места,
Как напудренный я,
До сих пор моя невеста
Целомудренная.
Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведем,
Ну, а что другое если, —
Мы стесняемся при нем.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
Я дергался, я нервничал, на хитрости пошел:
Вот лягу спать и поднимаю храп, ну
Коньяк открытый ставлю и закусочку на стол,
Вот сядет он, тут я его и хапну.
Побледнев, срываюсь с места,
Как напудренный я,
До сих пор моя невеста
Целомудренная.
Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведем,
Ну, а что другое если, —
Мы стесняемся при нем.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
К тому ж он мне вредит. да вот не дале, как вчера,
Поймаю, так убью его на месте,
Сижу, а мой партнер подряд играет мизера,
А у меня – гора, три тыщи двести.
Иногда срываюсь с места,
Будто тронутый я,
До сих пор моя невеста
Мной не тронутая.
Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведем,
Ну, а что другое если, —
Мы стесняемся при нем.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
А вот он мне недавно на работу написал
Чудовищно тупую анонимку.
Начальник прочитал и показал,
А я узнал по почерку родную невидимку.
Оказалась невидимкой —
Нет, не тронутый я
Эта самая блондинка
Мной не тронутая.
Эта самая блондинка —
У меня весь лоб горит.
Я спросил: – Зачем ты, Нинка?
– Чтоб женился, – говорит.
Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.
 

 

КАМЕННЫЙ ВЕК

А ну, отдай мой каменный топор
И шкур моих набедренных не тронь,
Молчи, не вижу я тебя в упор.
Иди в пещеру и поддерживай огонь.
Выгадывать не смей на мелочах,
Не опошляй семейный наш уклад.
Неубрана пещера и очаг.
Избаловалась ты в матриархат.
Придержи свое мнение.
Я глава и мужчина я.
Соблюдай отношения
Первобытно-общинные.
Там мамонта убьют, поднимут вой,
Начнут добычу поровну делить.
Я не могу весь век сидеть с тобой,
Мне надо хоть кого-нибудь убить.
Старейшины сейчас придут ко мне,
Смотри еще: не выйди голой к ним.
Век каменный, а не достать камней,
Мне стыдно перед племенем моим.
Пять бы жен мне, наверное,
Разобрался бы с вами я.
Но дела мои скверные,
Потому – моногамия.
А все твоя проклятая родня.
Мой дядя, что достался кабану,
Когда был жив, предупреждал меня:
Нельзя из людоедов брать жену.
Не ссорь меня с общиной, это ложь,
Что будто к тебе кто-то пристает.
Не клевещи на нашу молодежь,
Она надежда наша и оплот.
Ну, что глядишь? Тебя пока не бьют.
Отдай топор, добром тебя прошу.
И шкуры где? Ведь люди засмеют.
До трех считаю, после задушу.
 

 

ДУХ СВЯТОЙ

Возвращаюсь я с работы,
Рашпиль ставлю у стены.
Вдруг в окно порхает кто-то,
Из постели, от жены.
Я, конечно, вопрошаю: „Кто такой?“
А она мне отвечает: „Дух святой“
Ох, я встречу того духа,
Ох, отмечу его в ухо,
Дух он тоже духу рознь,
Коль святой, так машку брось.
Хоть ты кровь голубая,
Хоть ты белая кость,
До Христа дойду я знаю —
Не пожалует Христос.
Машка – вредная натура,
Так и лезет на скандал,
Разобиделася, дура,
Вроде, значит, помешал.
Я сперва сначала с лаской: то да се,
А она к стене с опаской; Вот и все.
Я тогда цежу сквозь зубы,
Но уже, конечно, грубо.
Хоть он возрастом и древний,
Хоть годов ему тыщ шесть,
У него в любой деревне
Две-три бабы точно есть.
Я к Марии с предложеньем,
Я ж на выдумки мастак:
Мол, в другое воскресенье
Ты, маруся, сделай так:
Я потопаю под утро, мол, пошел,
А ты прими его как будто хорошо.
Ты накрой его периной
И запой. Тут я с дубиной
Он крылом, а я колом,
Он псалмом, а я кайлом.
Тут, конечно, он сдается,
Честь Марии спасена,
Потому что мне сдается
Этот ангел – сатана.
Вот влетаю с криком с древом,
Весь в надежде на испуг.
Машка плачет. Машка, где он?
Улетел желанный дух.
Но как же это, я не знаю, как успел?
А вот так вот, отвечает, улетел.
Он, говорит, псалмы мне прочитал,
И крылом пощекотал.
Ты шутить с живым-то мужем,
Ах, ты скверная жена.
Я взмахнул своим оружьем.
Смейся, смейся, сатана.
 

 

ПАТРИЦИЙ

Как-то вечером патриции
Собрались у Капитолия,
Новостями поделиться
И выпить малость алкоголия,
Не вести ж бесед тверезыми.
Марк-патриций не мытарился:
Пил нектар большими дозами
И ужасно нанектарился.
И под древней под колонною
Он исторг из уст проклятия:
– Эх, с почтенною Матреною
Разойдусь я скоро, братия.
Она спуталась с поэтами,
Помешалась на театрах,
Так и шастает с билетами
На приезжих гладиаторов.
„Я, – кричит, – от бескультурия
Скоро стану истеричкою.“
В общем злобствует, как фурия,
Поощряема сестричкою.
Только цыкают и шикают, —
Ох, налейте снова мне двойных.
Мне ж рабы в лицо хихикают…
На войну бы мне, да нет войны.
Я нарушу все традиции,
Мне не справиться с обеими.
Опускаюсь я, патриции.
Дую горькую с плебеями.
Я ей дом оставлю в персии,
Пусть берет сестру-мегерочку,
А на отцовские сестерции
Заведу себе гетерочку.
У гетер, хотя безнравственней,
Но они не обезумели.
У гетеры пусть все явственней,
Зато родственники умерли.
Там сумею исцелиться и
Из запоя скоро выйду я… и
Пошли домой патриции,
Марку пьяному завидуя.
 

 

ПЕСНЯ РЫЦАРЯ

Сто сарацинов я убил во славу ей,
Прекрасной даме посвятил я сто смертей.
Но наш король, лукавый сир,
Затеял рыцарский турнир.
Я ненавижу всех известных королей!
Вот мой соперник, рыцарь круглого стола.
Чужую грудь мне под копье король послал,
Но в сердце нежное ее, мое направлено копье.
Мне наплевать на королевские дела!
Герб на груди его – там плаха и петля,
Но будет дырка там, как в днище корабля.
Он самый первый фаворит, к нему король благоволит.
Но мне сегодня наплевать на короля!
Король сказал: – он с вами справится шаля.
И пошутил: – пусть будет пухом вам земля.
Я буду пищей для червей, тогда он женится на ней.
Простит мне бог, я презираю короля!
Вот подан знак. друг друга взглядом пепеля,
Коней мы гоним, задыхаясь и пыля.
Забрало поднято – изволь.
Ах, как волнуется король!
Но мне, ей-богу, наплевать на короля!
Итак, все кончено. пусть отдохнут поля.
Вот льется кровь его на стебли ковыля.
Король от бешенства дрожит, но мне она принадлежит.
Мне так сегодня наплевать на короля!
Но в замке счастливо мы не пожили с ней:
Король в поход послал на сотни долгих дней.
Не ждет меня мой идеал.
Ведь он – король, а я – вассал,
И рано, видимо, плевать на королей.
 

 

РОЗА-ГИМНАЗИСТКА

В томленьи одиноком,
В тени, не на виду,
Под неусыпным оком
Цвела она в саду.
Маман всегда с друзьями,
Папа от них сбежал,
Зато каштан ветвями
От взглядов укрывал.
Высоко или низко
Каштан над головой,
Но роза-гимназистка
Увидела его.
Нарцисс – цветок воспетый,
Отец его – магнат
У многих роз до этой
Вдыхал он аромат.
Он вовсе был не хамом, —
Изысканных манер.
Мама его – гранд-дама,
Папа – миллионер.
Он в детстве был опрыскан,
Не запах, а дурман
И роза-гимназистка
Вступила с ним в роман.
И вот, исчадье ада,
Нарцисс тот, ловелас, —
Иди ко мне из сада. —
Сказал ей как-то раз.
Когда еще так пелось?
И роза в чем была,
Сказала: – ах, – зарделась
И вещи собрала.
И всеми лепестками
Он завладел, нахал…
Маман была с друзьями,
Каштан уже опал.
Искала роза счастья
И не видала как
Сох от любви и страсти
Почти что зрелый мак.
Но думала едва ли,
Как душит пошлый цвет…
Все лепестки опали
И розы больше нет.
И в черном цвете мака
Был траурный покой…
Каштан ужасно плакал,
Когда расцвел весной.