Текст книги "Портрет и вокруг"

Автор книги: Владимир Маканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 6

Старый дом спал, как и положено спать старому дому, когда пик его деятельности уже пройден и остается стареть или идти под жилье. Дом старел. Но в тот вечер бывший киношный дом наверняка ударился в воспоминания, потому что в самой его сердцевине, в прохладном и пустынном холле, проводилось достаточно шумное мероприятие – отмечалось шестидесятилетие Павла Леонидовича Старохатова. И одновременно сколько-то лет творческой деятельности. Кажется, тридцать. Столики по этому случаю были выволочены из захиревшего и безлюдного буфета, и, когда их приставили один к другому, как детские кубики, они образовали стол. Длинный стол. Большой стол. Или, чтоб совсем понятно, богатый стол.

Можно считать, что на событие я налетел случайно и случайно же увидел серебристые горлышки выставленного шампанского. Можно считать, что это не случайно и что это, например, судьба. Или стечение обстоятельств. Как угодно. Во всяком случае, я ехал поговорить с Верой. Но, узнав о торжестве, я не уклонился, не отложил, не перенес разговор на завтра, а сказал себе – дождусь. Посмотрю. Даже любопытно.

И вот – я видел застолье. И эти самые, серебристые головки шампанского.

Я услышал третий или, может быть, четвертый тост. Но уже никак не первый. Предлагалось выпить не за заслуги и не за такие-то фильмы, а просто за то, что Старохатов Павел Леонидович был с нами и жил. Как человек.

– …За то, что жил! За то, что есть на земле такой человек. Был и есть среди нас!

Дальше пар из говорившего будто бы слегка выпустили – он стал мямлить, разжевывать и путаться. А начало было неплохое. И будь в руках рюмка, я бы тоже выпил за то, что Старохатов был и есть. Поддержал бы. Не бог весть чему учил он нас, но люди, с которыми он нас сталкивал, и фильмы, которые он выпрашивал и крутил для нас в зале, уже сами по себе стоили тоста.

Я рассматривал застолье издалека, из глубины холла, – их было человек сорок. Это не много, это скромно. Правда, половина из них были, что называется, имена. Громадный холл давил пустотой. Из зевак кроме меня была пожилая вахтерша – она как раз затаилась возле входа, полусогнутая, тихонькая, и указывала в сторону застолья скрюченным пальцем. Указывала и шептала то ли своему сыну, то ли своему племяшу.

Объясняла ему, кто есть кто.

– …А этот? – спрашивал племяш. Спрашивал недовольно и нетерпеливо. Вид торжества и серебристых головок выводил его из равновесия.

Она ему шептала. Этот – такой-то. Знаменитый. Очень знаменитый.

– А этот?

Она опять шептала. Знаменитый. Очень знаменитый.

– Не знаю такого, – сердито шипел племяш.

– Ну как же так, Володенька! Как его можно не знать…

– А вот не знаю!.. А этот? Который с трубкой?

Она шептала. Теперь для большей ясности она нашептывала ему звучные названия давних фильмов.

Я отметил, что некоторые из именитых были с женами. Сам Старохатов сидел во главе стола.

И конечно же я отметил столик с самого края. Замыкающий столик. Там, как бы образуя особый мирок, сидели (двое плюс двое напротив) четыре человека. Рыжая секретарша. Уборщица тетя Дуся. Шутник киномеханик. И Вера.

Вера была в белой строгой кофточке (оттенок нарядности). Она улыбалась. Она в меру чокалась. И нельзя сказать, что она только чуть пригубила шампанское. Она выпила.

После основных тостов, как водится, начались хождения туда-сюда и шумные разговоры. Было объявлено о специально привезенном документальном фильме – просмотр в зале, милости просим.

Где-то тут (не первая и не вторая) встала из-за стола Вера и вышла. И я за ней.

Стоит подчеркнуть, что торжество было в высшей степени четким, опрятным и спокойным. И не только потому, что изъеденные возрастом желудки знаменитостей не принимали много шампанского и еды. Дело не в манной кашке поутру и не в кефире. Шум на торжествах, как правило, производят люди пришлые, которые более-менее случайны и потому не знают, чем себя занять и куда приткнуться. И потому шумят. Гуляют. Хотя поначалу бывают тише воды. Здесь пришлых не было. Здесь были четыре десятка избранных, и они вели себя именно так, как ведут себя избранные, когда они появляются на людях сами по себе и без свит. Тихо было. (А ведь Старохатов мог бы затеять весь сыр-бор не здесь, не на отшибе, а в новом Доме кино. С помпой. С блеском. Но ему этого не надо. Он такой, подумал я.)

Я шел за Верой, но приотстал – заглянул в просмотровый зал. Здесь был их мир. Их жизнь. И потому величественные и седые старики оттаяли и смеялись, как смеются мальчики и девочки на бесплатном утреннем сеансе где-нибудь в школе. Демонстрировалась смонтированная любителем двухчастевка о деятелях кино. В основном об их молодости. О времени, когда они еще и знать не знали, что они деятели.

– Ах ты боже мой! Неужели это я? – вырвался чей-то неподдельно изумленный возглас. Как клик журавля. Которому вот-вот начнет вторить стая.

И пошло-поехало. Старохатов был, разумеется, выше того, чтобы затеять подобный фильм специально к своему юбилею. Сам он мелькнул в одном или двух кадрах, не больше. Зато беспрестанно себя узнавали другие – себя и своих друзей. И своих подружек. Я, говорит, встретил вас, и все былое… «Разве ты носил бороденку в те годы?» – «Нет, ты посмотри! Посмотри, каким он был желторотым!» – «Боже мой! Да где они выкопали эту фотографию?!»

Конус света вырывал разрозненные куски из тьмы – вырывал из прошлого. Старомодные костюмы. Допотопные шляпы. Нелепые прически. Но зато молодые глаза. Но зато энергичные жесты. Я не узнавал почти никого; тем более когда, снятые в шестнадцатиоборотном ритме, они шли по улице дергающейся, нервической походкой, какой ходили герои «Закройщика из Торжка».

Я поднялся по лестнице, вошел в хорошо знакомую мне комнату, где обычно сидела Вера, – она там и сидела. Одна. В строгой белой кофточке. В строгой тишине.

– Привет, – сказал я, улыбаясь. – Звонишь?

– Звоню.

– Кому?

– Да так… Хочу пригласить известного журналиста (она назвала фамилию и какие-то очерки, печатавшиеся в «Литературке»). Но станут ли его с интересом слушать ребята?

– Звони… Или я мешаю?

– Там занято.

Мы помолчали.

– Ты прости, Вера, – заговорил я впрямую, – я по-хамски тогда себя вел. Свинья свиньей был. – И я добавил, хотя было и без добавления ясно: – Тогда… когда ты звонила…

– Ладно, – кивнула она.

Тут мы вновь помолчали. Выждали этакую солидную, полновесную паузу. Ломоть тишины, как писал я про такие паузы в юности.

– Я все же позвоню ему, – сказала Вера. Не то утвердительно, не то спрашивая меня.

– Звони.

И там опять было занято.

Снизу донесся общий смех. Кино, как всегда, действенно. Особенно если ты выпил шампанского, набрал немножко оборотов и смотришь, каким ты был в молодости, – видишь себя и не себя.

– Разобрало старичков. В этой двухчастевке газу больше, чем в шампанском, – сказал я негромко. Вера не откликнулась. Тогда я добавил, и теперь она могла бы усилить мною сказанное, если б хотела: – Граф Старохатов знает, чем потчевать дорогих гостей…

Я отнюдь не думал в ту минуту о Старохатове плохо. Более того – я думал о нем хорошо. Но старался, как стараемся все мы, грешные, попасть собеседнику в тон. Однако Вера вновь не поддержала.

Я сказал:

– Я ведь, Вера, для того и приехал, чтоб ты меня простила.

– Я простила.

– Чего ж ты дуешься?

– Ничуть не дуюсь. Я простила.

Я увидел, что да: простила… А то, что я принял за надутость и непрощение (оно таилось в глазах и в уголках рта), было совсем иного качества. Нечто с оттенком смирения. Нечто смолкшее. И почти сразу же я на это «нечто» наткнулся.

– …Говорил с Колей о месте на Литературных курсах. Или во ВГИКе. Место тихое, тебе там понравится.

– Мне не нужно. Ты для меня спрашивал?

– Для кого же еще?

– Не нужно.

– Почему?.. Ты решила не покидать товарища Старохатова до конца его дней?

Она слабенько так улыбнулась:

– Я и без того ухожу.

– Куда?

И тут же я сам понял, без подсказки. Она еще не ответила, а я понял.

– В школу, – сказала она.

– Опять учительницей?

– Да.

Вот оно как. Теперь, по крайней мере, все было ясно. Война окончена. Все по домам.

Вера вспомнила о деле и опять принялась крутить телефонный диск – он тарахтел, а Вера что-то тихонькое напевала. Когда напевают в конторе, где пишущая машинка, телефон и кипы бумаги, песенка отдает фальшью. Но сейчас это оправдывалось смыслом: все по домам. Потому что, когда принимаешь решение смириться и разойтись по домам, тихонькая песенка промывает тебя и прополаскивает. Просветляет. И слава богу, думал я, что она смирилась сама по себе, а не из-за того, что я наговорил ей по телефону о нежелании рыться в чужом белье.

И все же такие нюансы уточняются.

– Давно решила? – спросил я.

– Уйти в школу?

– Да.

– Месяц назад.

Я подумал – ей бы еще чуть раньше уйти. До ссоры. До того, как она крикнула, что он «обирает ребят».

Снизу опять донесся порыв смеха и разрозненные веселые голоса. Я усмехнулся: да и о чем речь, кого свалить задумала, Старохатова?! Да ты сначала погляди, какие великие люди сидят с ним рядом, теточка, милая, нам ли? Окстись, бабонька!..

– В школу – это неплохо, – сказал я, стараясь сказать и грустно и ласково.

Вера кивнула. Она тоже все понимала. Она сидела спокойная и тихая. В своей белой строгой кофточке.

* * *

Снизу к нам поднялся величественный старик. Один из. Он вошел и закурлыкал себе под нос, как обычно курлычут величественные старики, когда им хочется попросить об услуге, но неловко:

– Гм-м… Однако… Гм-м, как же так…

Он долго курлыкал. В юности Вера плакала над его фильмами, в бытность учительницей и плакала и восхищалась, – сейчас она лишь участливо спросила:

– Александр Александрович… вы что-то хотели?

– Гм-м… Милая Вера Сергеевна, я хотел бы позвонить домой. Но знаете ли… Гм-м…

– Пожалуйста.

– Но знаете ли. Гм… Разговор сугубо… гм-м… личный.

– Я вас поняла – вы хотите позвонить из кабинета Павла Леонидовича?

– Мне очень… очень надо.

– Пожалуйста. Вот и ключи. – Вера привстала со стула, открыла кабинет Старохатова, и старик тут же втиснулся. Исчез за дверью.

Он так басил, что сугубо личный разговор был слышен от первого до последнего слова. Правда, слушать там было нечего. Он доложил старушке жене, что через час-два будет дома. «Гм-м… Приеду… Не волнуйся», – а потом в таком порядке: «Не волнуйся… Приеду… Гм-м». Дальше он занимался перетасовкой этих слов еще минут пять. Затем, переполненный счастьем от очень удавшегося, по его мнению, разговора, весь сияющий оттого, что жена-старушка ворчит, бранит, однако любит и ждет его домой, он выплыл к нам.

Седая и когда-то гениальная голова склонилась и вновь поднялась – он поцеловал руку Вере.

– Вера Сергеевна… Спасибо вам.

И двинулся.

В дверях вдруг торопливо оглянулся. И сказал, подмигнув и Вере и мне:

– Умирать пошел!

И исчез.

Мы с Верой переглянулись – мелькнула старость, уже вся в облаках.

Вера сказала:

– …Даже к «марпупке» привыкла.

А я, отвлекшийся, посмотрел на нее, не понимая, кто это такой «марпупка». Или что это такое.

– Привыкла. И мне ничуть не обидно, – добавила Вера.

– «Марпупка» – это ты?

– Я.

– Ах, да… Конечно, ты.

– Вспомнил?

– Вспомнил, – кивнул я: слово всплыло на поверхность. Марпуп – маленький административный работник по учебному процессу. В Мастерской для работника, который следил бы за дисциплиной и обзванивал знаменитостей, чтобы те приезжали, делились воспоминаниями и хорошенько встряхивали тщеславие ребят, – для такого работника не было названия. Предлагали «завуч» – но это казалось пышным и не соответствовало зарплате. Предлагали «администратор» – но это звучало как в кинотеатре или на ипподроме. И вот временно остановились на самом простом – «административный работник». И тогда же Старохатов в шутку и в стиле тридцатых родил слово «марпуп» и применительно к Вере – «марпупка».

– Знаешь, Вера, – заговорил я, – нам и впрямь прозвище казалось остроумным. Когда мы учились. Остроумным и смешным.

– Я сама смеялась.

– …Сейчас не слышу в нем ничего смешного. Вот что значит услышать и узнать слово изнутри, – философствовал я. А сам думал: в школу, в школу, в школу, с таким самолюбием здесь тебе делать нечего. Надо убираться, и побыстрее, если уж сама заводишь речь о том, что привыкла к «марпупке»… Уходишь в школу – и молодец. И умница. Будешь себе спокойненько преподавать литературу и русский. Тургеневские женщины в романах «Рудин» и «Накануне». Образ Тани Лариной.

* * *

Вера быстро набрала номер, как бы вонзая ноготь в ту или иную телефонную цифру, и – на этот раз попадание. Вера представилась. И они сговорились, что журналист посетит Мастерскую Старохатова на той неделе. Сначала журналист отбояривался.

– …Не знаю и не представляю, о чем вашим ребятам рассказывать. Ей-богу, не знаю.

Но Вера умела взять за рога:

– У вас ведь готовится книга очерков о хлебе.

– Откуда вы знаете?

– Я читала отрывки в прессе.

– Ну и как?

– По-моему, интересно.

Журналист наживку съел, но теперь он жаловался, что его не всякий поймет. Он чертыхался в адрес молодых киношников, которые в глаза не видели жатвы и думают, что хлеб – это то, что вместе с селедкой суют в рот после очередной стопки. Потом он стал жаловаться на усталость. Потом просто вздыхал. Потом спрашивал, а какие его книги известны ребятам. Потом никак не мог выбрать день и час. А на последней прямой стал долго и нудно извиняться, объясняя, что каждая творческая личность – это комок нервов.

– Особенно для меня, – добавила Вера, когда уже положила трубку.

– Что?

– Ничего… Он сказал мне, что каждая творческая личность – это комок нервов.

Она сидела побледневшая от затяжного и откровенно напряженного разговора. Очень медленно массировала пальцами виски. Потом взяла сигарету. Выкурила.

И опять набрала номер.

– А теперь кому? – спросил я.

– Никому. – Она улыбнулась. – У мужа есть друг, хочу, чтоб он приехал в воскресенье. Нам нужны мужские руки. – Она засмеялась. – Мозолистые.

– А что делать?

– Всякое. Так называемая работа на дачном участке… Пусть приедет и поможет мужу.

– Мог бы и я помочь, – сказал я обидчиво. Сказал с той самой обидой в голосе, которая бог знает откуда появляется в тебе, если дело заведомо идет стороной и тебя в это дело не позовут и никак не заставят.

А Вера неожиданно просто ответила. Она глядела куда-то в окно:

– Вот и помоги.

Я встал, потому что надо ж было когда-то уходить. Прощения я попросил, был предельно вежлив и общителен и даже пообещал помочь с огородом, то бишь с дачным участком. А в сумме провел здесь более двух часов времени – вполне достаточно, чтобы замолить грех, если ты всего лишь один-единственный раз хамски поговорил с женщиной по телефону. Да и то ведь не от хамства, не в злобе, а лишь потому, что забыл, сколько пива может вместить твой желудок в один заход.

Я встал. Что-то еще меня удерживало.

– Вера, – сказал я.

– Да.

А сказать было нечего.

Многочисленные шаги в коридоре – появился Старохатов в окружении друзей. Он улыбался. Над его головой было что-то вроде нимба святых – светлый и горделивый нимб шестидесятилетия. Трое величественных стариков, вошедшие с ним вместе, еще заметнее, чем он, излучали сединами этот серебристый и белый свет. Все были несколько возбуждены. Пришли позвонить. Или просто посидеть в креслах.

– Вера Сергеевна, дайте нам ключи, голубушка, – попросил Старохатов.

Вера дала ключи от кабинета, он взял.

И сверкнул глазами, приглашая:

– Входите, разбойники!

Величественные старцы двинулись за ним. А я вновь подумал, что все эти «разбойники», «марпупки», «старые редиски» и «поросята» – это у Старохатова в крови, это натура. Он размашист. Он быстр на прозвища. В ту секунду, когда рождается прозвище, он не щадит. И себя не щадит тоже, он широк. Вот только жаль, что он обобрал Колю, не надо бы ему этого делать.

Они громко разговаривали там, в кабинете. А я уже уходил. Я спускался по лестнице.

Вера вышла следом, чтоб проститься. Махнула сверху рукой:

– Пока, Игорь.

– Пока.

Оба подумали, что теперь (как уже было однажды) опять разбежимся друг от друга на много лет. И что едва ли нас еще раз сведет случай.

Я спускался по лестнице и уже наперед слышал, как я прихожу домой и объявляю моей Анне: «Все кончено. Быки упирались, но их растащили по загонам». – «Что кончено? – спрашивает Аня. – Какие быки?» – и я объясняю ей, что Старохатов не так плох, как казался, и что Вера смирилась, уходит в школу: отныне она не будет идти рука об руку со стареющим Старохатовым по трудной дороге кино.

* * *

Но разговор с Аней был впереди, а пока еще я спускался по лестнице. И мне предстояла встреча.

Я спустился вниз, в буфет, чтобы посидеть минуту в одиночестве и глотнуть кофе – поставить точку перед тем, как ринуться в шум и толчею метро. Была и та мысль, что, возможно, я вообще в этот старый дом никогда больше не попаду. В холле (я пересек его пустоту) не было ни души. Величественные старцы разбрелись кто куда, – бо€льшая их часть засела в зале, чтобы повторно смотреть фильм о своей молодости. Почти нетронутый стоял их стол. И возвышались три громадных оранжевых холма – апельсины.

Я спустился в буфет и взял, что хотел, – чашечку кофе. А этот человек со своей чашечкой уже сидел. Поодаль за столиком.

И вот – такая отчетливая врезка в памяти – этот человек встает и, держа свою чашечку на весу и заранее улыбаясь (дескать, не будет ли навязчиво?), не спеша переходит за мой столик.

– Можно?

– Конечно.

Он еще раз улыбнулся. И спросил:

– Скажите, вы специально пришли сюда сегодня?.. Или случайно?

– Случайно.

– На самом деле случайно?

– На самом деле.

– А-а-а, – протянул он, в голосе послышалось разочарование.

Возникла пауза. Или, лучше сказать, пауза несоответствия. Его улыбка и его разговорчивость исчезли – было ясно, что он не нашел за моим столиком, что искал. И потому смолк. А я тоже молчал и даже не знал, что бы ему такое сказать, чтобы впопад. Некоторое время мы оба только о том и думали, что лучше б ему ко мне не пересаживаться.

– Н-да, – высказался наконец он.

Я даже не попытался поддержать эту глубокую мысль – глотал понемногу кофе, вот и все.

Потом он все же спросил:

– Вы Старохатова Павла Леонидовича знаете?

– Знаю.

– Каким образом?

– Я его бывший слушатель.

– Учились в Мастерской?

– Да.

И тут он улыбнулся. Он просиял. Он покрылся краской. Он нашел, что искал.

– А почему же вы говорите, что пришли сюда случайно?

– Я пришел случайно.

Он хитро улыбнулся и плюс подмигнул:

– Бросьте! Вы пришли специально – вы пришли на его юбилей!

– Вовсе нет.

– Не верю. – Он смеялся, по-доброму смеялся.

Потом он набрал побольше воздуху в легкие, потому что только так он и мог эти слова сказать:

– А вот я пришел не случайно. Я пришел на его юбилей. Я пришел за него порадоваться. И ничуть этого не стесняюсь.

Уже можно было предвидеть, что вот-вот и начнется некое затяжное повествование. Если уходить, то немедленно. Но я упустил свою секунду. Он уже заговорил:

– Вообще-то я скромный и тихий инженер в скромном и тихом КБ. Черчу помаленьку. В этом и вся наша работа. Мы обыкновенные проектировщики….

Начало было как начало. Пока вдруг не выполз на свет весь этот печальный рассказ – с тремя смертями в прологе. Рассказ Тихого Инженера, как я окрестил позже. Несчастье случилось в его жизни десять лет назад. Умерла жена. Умер годовалый ребенок. Умерла мать. Они не отравились грибами. Просто оно так совпало – одно к одному, не без помощи гриппа, который в ту весну разгулялся и у которого был даже свой международный индекс. Три смерти.

Инженер очень любил мать. Очень любил ребенка. Но особенно, как это бывает с тихими инженерами, он любил жену. И день за днем убивался в опустевшей квартире. Ходил взад-вперед. И однажды, когда ему стало невмоготу ходить взад-вперед, он сел за стол и написал о своем горе. О жене. Только о ней. (Трагическая история превращалась постепенно в историю романтическую.) Инженер был потрясен ее смертью. Он хотел, чтобы его любовь к жене увековечилась. Чтобы жена и любовь к ней остались, как остается все лучшее. Чтобы об этом знали и через сто, например, лет. И через триста. Короче: конкурент Петрарки страстно захотел опубликоваться.

– …Я, видимо, был тогда больной.

– Понятно, – кивнул я.

– Я был как больной. Как помешавшийся… Сейчас бы мне и в голову не пришло ни сочинять, ни публиковаться.

– Что же это было? Стихи? Рассказ? Повесть?

– Повесть. – Он виновато улыбнулся: дескать, вы уж мне поверьте, сел и написал повесть.

Я верил; почему не верить? Но одновременно меня не покидало ощущение, что эту интонацию я уже где-то слышал.

– Понятно, – кивал я. – Понятно.

– А дальше…

Тут я его перебил. Не без игры и не без некоторой рисовки я подхватил рассказ сам:

– А дальше было так – публиковать вас никто не хотел. Ваша повесть кочевала из одного журнала в другой. В конце концов попала на киностудию. Но на киностудии ставить фильм по вашим трогательным воспоминаниям тоже никто не хотел – так?

– Так.

– И тут на вас случайно наткнулся Граф. Именно Граф, оценив вашу повесть, помог вам в трудную минуту…

– Граф?

– Старохатов. Это его прозвище.

– Так и было. Но… Но откуда…

Он был удивлен – откуда я знаю: он решил, что вся штука в профессии.

И засмеялся:

– С вами, сценаристами, невозможно разговаривать. Вам рассказываешь начало, а вы уже знаете конец.

– Конец я как раз не знаю. Когда фильм вышел на экран, взял с вас Старохатов половину денег или не взял?

– Не понимаю.

– Видите ли, Старохатов человек с большими причудами. С некоторыми он поступает довольно круто. А некоторым помогает просто так. От души.

Инженер пожал плечами:

– Знаете… я все-таки никак вас не пойму.

– Что же тут замысловатого? Был Старохатов вашим соавтором? Или нет?

– Был.

– А кроме своей, извините, фамилии, он что-нибудь в сценарий вписал?

– Бросьте шутить!

– Я не шучу.

– Вы можете это наговаривать на других, но не на Старохатова! Но не на Павла Леонидовича!..

У него даже дух захватило. От гнева. А едва дыхание возобновило свою деятельность, он стал взахлеб объяснять мне, какой Старохатов благородный и какой замечательный. И какой чуткий к людям… А я уже вспомнил, где я эту интонацию слышал. Лысый пьянчужка сценарист. Ну конечно. Точь-в-точь. «Великий он человек, великий!»

– Ничего вы не знаете! – продолжал инженер. – Ничего!.. Старохатов взял мой сценарий. Переработал. Слышите: переработал. И только потом отнес на худсовет.

– Одному лысому человеку, – поддакнул я, чтобы его успокоить, – он перелопатил весь сценарий вообще задаром.

– То-то!

– И даже соавтором не стал.

– У меня он тоже соавтором не стал.

– Вы же только что сказали – был соавтором.

– Был фактически. То есть помогал в написании… А что касается авторства, автором был только я.

– И деньги пополам не делились?

– Нет.

– Чудеса!..

Теперь удивился я. Тем более что я не мог не отметить разительного сходства этого случая с тем другим – как бы специально для меня опять появился человек, опять немножко жалкий и опять боготворящий Старохатова. Точь-в-точь. Я не мистик. Но тут немножечко запахло этакой дьявольщиной.

Но уже через минуту реализм взял верх.

Мысль пришла простая: а помогал ли им в написании Старохатов? Была ли помощь?.. Скорее всего, он выкинул из сценария сцену-другую, как в случае с Колей Оконниковым. И отнес на худсовет. А худсовет одобрил. Вот и все.

Я спросил:

– Вы сами присутствовали на худсовете?

– Нет, – сказал инженер.

То-то, подумал я. И больше не спрашивал.

Мы взяли еще кофе. Время от времени Тихий Инженер (так я его окрестил) прислушивался, не кончилось ли торжество и не спускаются ли к выходу Старохатов и его друзья. Желания бывают разные. Тихий Инженер желал постоять несколько минут около Старохатова и других, пока они будут рассаживаться по машинам. Просто постоять около. И когда машины их стронутся и уедут, постоять еще немного на опустевшем асфальте, теребя от нахлынувшего волнения узкий темный галстук.

– Я от кого-то услышал о его шестидесятилетии. И вдруг весь взволновался… – рассказывал он.

– И пришли сюда.

– Пришел!

Он побывал и в холле – видел, как хлопали и слетали пробки с шампанского. Слышал тосты и здравицы. Он за этим и приехал сюда – скромно постоять в сторонке, увидеть и поздравить (мысленно! от себя!) человека, которого уважал.

Он крикнул буфетчице – она показалась в дверях:

– Скажите, они еще не спускаются вниз?

– Нет.

– Спасибо.

И он опять сидел напротив меня, глотая понемногу кофе. Он был такой – из тихих. Он работал в КБ и, в сущности, ничего и никого, помимо своего небольшого конструкторского бюро, не знал. Жил себе и жил. Однажды, когда его потрясла смерть жены, он написал о ней некую повесть – и получилось, что он высунул нос. И его не только по этому носу не шлепнули, а даже скроили из его повести фильм, пусть обычный и рядовой, но фильм шел, афиши висели, и, отдав полтинник, можно было пройти в полутемный зал и там сесть – и не обязательно в уголке. Потому что сначала он считал, что сядет именно в уголке и, присмирев, будет смотреть и слушать, как актер и актриса говорят те самые слова, что говорили когда-то жена и он. А после – и лучше сказать: после, после, после, так как он смотрел фильм не меньше трех раз, – он опять стал жить обычной жизнью, спрятался и зарылся в своем КБ. Он не хотел большего. Он не попытался сделаться сценаристом. Он остался инженером. А кино для него (и Старохатов как часть кино) осталось навсегда светлым делом – и светлым, и добрым, и унимающим боль. И стоило ли сейчас открывать ему глаза на то, что Павел Леонидович Старохатов бывал иногда похуже и поземнее, чем в голубином его случае, – рассказать было не трудно, но чего ради?

– Пойду, – сказал я, прощаясь. – Вы остаетесь?

– Да… Подожду, – быстро проговорил он. Он улыбнулся.

Он дал свой телефон. Встал и с большим чувством пожал мне руку. Я для него тоже был частью кино.

* * *

Наконец я пришел домой и объявил:

– Все кончилось само собой… Быки упирались, но их развели по загонам.

Аня спросила:

– Что кончено?.. Какие быки?

И я пояснил, что Вера смирилась и уходит в школу – и что так оно всем будет лучше. Потому, например, что знай сверчок свой шесток. Вера начинала в школе, пусть там и кончает: все на круги своя.

Я ожидал, что начнутся охи и ахи по поводу того, что наше кино теперь уже никогда не возродится. Но Аня спросила:

– Значит, ты вмешиваться не будешь?

– Не буду.

– Очень хорошо, – значит, теперь у тебя появится свободное время.

И она раскрыла карты:

– Нам нужно срочно покупать картошку. На зиму.

– Срочно? – В моей голове шла перестройка на быт.

– Да… Потому что надо купить совхозную картошку. Сейчас не модно покупать картошку в магазине.

– А хранить где?

– Я все продумала. У соседки Галочки есть подвальчик, я уже с ней переговорила.

Я помолчал. Я вздохнул.

– И не думай увиливать, – сказала Аня, и стало ясно, что она вся горит и волнуется от новой важной заботы.

Для жизни с молоденькой женой типично это вот задорное (и всеми восхваляемое) желание молодой девчонки начинать что-то заново и всюду совать нос. Для нее в этом воздух. Для нее в этом жизнь. А для тебя нет. Иногда тебе хочется лечь, если это вечер, поджать ноги и тихо вздремнуть лишние две минуты. И в дреме думать ни о чем. И вот я лежал, поджав ноги, и думал ни о чем – о погоде, о том, что прошел день, и о том, что, глядишь, и Аня назавтра забудет идею заготовки картофеля на зиму, как забыла о спасении кино. То есть увлечется чем-то новым и забудет. Совсем забудет. Бывает же так.

Мог быть рассказ или могла быть повесть о том, как некий пишущий человек собирал материал о некоей знаменитости, – знаменитый человек завершал земное свое существование, был уже стар, и писателю надо было заранее определить его в ад или в рай. Писатель был похож в своем рвении на сотрудника Чистилища, ангелоподобная птица с большими крыльями, но только с серыми – не белыми и не черными – перьями. И вот он как бы летал над грешной землей и собирал информацию.

Время шло, однако одни люди упорно твердили о знаменитом человеке, что он хорош, другие, как водится, еще более упорно настаивали на том, что он – плох. Никто их за язык не тянул, сами говорили. И было неясно: в ад – или в рай?

Писатель не знал, как быть. Тогда он решил собрать все факты воедино. Да, да, он не станет верить ни тем, кто бранит, ни тем, кто хвалит, а выберет золото середины. Он выберет только то, что будет совпадать в их рассказах. И только совпавшему, подтвержденному с обеих сторон он поверит.

И он свел, сличил все факты. Все до единого. И оказалось, что общим в рассказах было только то, что этот старый человек в течение всей жизни любил есть отварную картошку, притом купленную в совхозе, а не в магазине. Да, любил, чтобы купили ему в совхозе картошки, помыть ее и отварить. И кушать.

И это единственное, что о нем можно было сказать наверняка.

* * *

…Добротно поставленный вопрос, начинавшийся со слова «почему».

– Почему он иногда обкрадывал ребят, а иногда помогал бескорыстно?

– Что? – спросила Аня.

Я смолк. У меня была привычка бормотать себе под нос, как у старухи, которая тащится по московской улице в середине дня.

– Все в порядке, Аня.

– Ты звал?

– Нет…

Вопрос спугнули, и я заново прокрутил его в мыслях. А за окном была осень и классический дождь-сеянец, и кто-нибудь из встреченных на улице обязательно высказывался, что в такую погоду только пить водку.