Текст книги "Ладья Отчаяния"
Автор книги: Владимир Короткевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
– Ты, – сказал он Смерти. – Это уже слишком. Или убивай сразу и вместе со мной, или отпусти.
– Не могу, – сказала Смерть. – Разве что… разделить между ними жизнь этой квочки. Вместо двадцати для нее – каждому будет по десяти… Ты согласна умереть в двадцать семь лет?
– Я согласна была и в семнадцать, – сказала Березка.
– А ты, Выливаха?
– Я хочу, чтобы она жила, сколько ей следует.
– Тогда я пойду сейчас, – понурила голову девушка. – Не все ли равно мне, если ты не хочешь меня.
Выливаха задумался.
– Хорошо, – сказал он наконец. – Попробуем заново. Хотя у нас и мало дней, но, я думаю, помня об этом, мы будем нести друг друга бережно… как несут последний кувшин с водкой на крестины.
Даже сейчас он был неисправим.
– Ну, что вы там шепчетесь, как раки? – спросил он у людей.
– Слушай меня, – сказал Полочанин. – Мне тяжело лишаться даже одного вновь обретенного дня. Тем паче теперь, когда я знаю, что такое смерть и не хочу ее, как… смерти. И все же возьмите два моих года. Будет несправедливо, если я переживу вас… на целых десять лет, рогачевец.
Гервасий понял, что отказываться нельзя.
– Мы берем их, – сказал он.
– И мои два года… И мои… И мои… – загудели голоса.
Смерть считала на пальцах. И, насчитав очередных десять, клала на стол одну фигурку. И постепенно у нее все больше отвисала челюсть.
– Что вы делаете?! – спросила она. – Вы, которые больше всего боитесь меня, вы дали им еще шестьдесят лет каждому. И этот еретик и охульник проживет на земле девяносто три года, а она семьдесят семь!.. Побойтесь Арахны, люди!!!
А в это время маленький человечек, прятавшийся за спинами других, растолкал толпу и, не обращая внимания на старую, подошел к Гервасию.
– Прости, я не могу отдать тебе два своих года.
Улыбка у него была виноватая.
– В конце концов, – сказала Смерть. – Я еще не совсем изуверилась в вас, люди.
– Понимаешь, – сказал человечек, – мой город пообещали вырезать стрельцы. До последнего человека. Мы не могли бы продержаться дольше, чем до вечера, а я был убит утром, как раз в начале штурма. У меня только один день жизни. Возможно, не стоило бы и возвращаться, тем более, что все мои погибли, а вечером никто уже не скажет мне по-своему: "Здоров, Гальяш-медовар!" Но ведь и один этот день я могу держать меч, шибень или нож. И меня будет угнетать мысль, что я вроде бы как бросил тех, и город, и свою землю, и медоварню у Перевесища. Понимаешь, он был красив, город, пока они не пришли. И даже пчела, у которой нет своего слова, не жалеет жала и жизни, защищая улей. Мне стыдно, но… не обессудь… возьми и две моих минуты, брат.
Выливаха молчал.
– Спасибо за самый дорогой дар, – наконец сказал он.
– Брось, – сказала Смерть. – Что ты за это время сделаешь?
– Выпью с нею последний кубок… Чтобы ты сдохла и чтоб такие, как он, не перевелись на нашей земле… Идем, люди.
– А я?! – спросил вдруг поп.
– А ты оставайся в своем Эдэме, лжец, – сказал Полочанин.
– Нет, – глухо сказал поп. – Нет… Нет!
Люди проходили мимо него.
– Стойте, – сказал Выливаха. – Грех оставлять здесь живую еще душу. Он дурак. Он не будет больше. Правда же не будешь?
– Нет, – сказал поп, озираясь. – Все, что хотите, только не это. Нищенствовать, писать еретические вирши… Грабить богатых, чтоб после вороны пили твои глаза на колу… на Замковой площади. Только возьмите с собой.
– Так как же, – сказал Гервасий. – Сложимся еще раз, что ли. Ей-богу, будто и вовсе не преисподняя, а корчма, когда у пропойцев волки воют в карманах.
В тишине, воцарившейся после его слов, все услышали вдруг глухие и тяжелые шаги по каменным плитам пола.
Перевозчик шел к последней двери.
Весь осунувшийся, весь грузный, он шел… шел… и остановился только у паутины. Повернулся. Обвел людей синими глазами.
– Не нужно, – сказал он. – Я дам. Я отдам. Потому что я одного только хочу. Забвенья… Забвенья… Забвенья…
И он жадно, со стоном протянул руки. Арахна метнулась вниз и схватила его. В следующее мгновение он исчез. Исчез, будто его и не было. Послышался еще только шорох, будто освобожденный вздох.
И потом все утихло.
Смерть уставилась в землю, кутая свои старые кости.
– До скорой встречи, Выливаха, – наконец сказала она.
– До скорой встречи, – улыбнулся он и обнял плечи девушки.
…Через несколько минут вода извергла их на поверхность Святого Озера, что недалеко от Рогачева. Мужик, который вел на водопой коня, вдруг увидел шесть десятков людей, что купались в полном облачении, и среди них одного попа. И тогда мужик, сотворив крестное знамение, взвалился на коня и, пришпоривая его черными пятками, поскакал во весь опор, ровно за ним гнались сборщики подати. Вечером он богом клялся в корчме, что рогачевские радцы снова перепились и, вместе с духовным отцом и в полной одежде то ли освежались водой, то ли ходили с бреденем.
Поскольку такое не было в диковинку, – ему поверили.
А бывшие гребцы Ладьи Отчаяния тем временем шли все дальше и дальше, и одежда высыхала на горячих их грудях, дымившихся под горячим солнцем.
Трепетал на межах золотистый донник, золотые пчелы гудели над бортями, а в небе, в пылающем свете, звенели под облаками жаворонки.
Людей становилось все меньше и меньше, потому что они расходились и расходились, уменьшаясь до живых точек на лоне земном. И наконец Выливаха с девушкой и Полочанином остались втроем.
– Почему ты сказал "до скорой встречи", а сам улыбнулся, Выливаха?
– Вряд ли встреча последнего моего потомка с нею будет скоро.
– Твоя правда, – сказал Полочанин. – Да и вымрут ли они вообще, такие горластые?.. Дай цветок, брат.
Он взял цветок, немного увядший, и посадил его, как метлицу, на шипшинный куст. И удивительно, остальные цветы сразу стали темнее. И с тех пор над Днепром растет темная шипшина, она цветет круглое лето, чтобы никто не остался без родного цветка, когда наступит час уходить с нашей доброй земли.
– Бывай, брат Полочанин.
– Бывай, лыцарь, бывай.
Третий пошел на север и скоро исчез в горячем сиянии. А они пошли своей дорогой и скоро увидели замчище, и Днепр, а в стороне – старую хоромину Выливахи.
Цвела возле нее жимолость, белые облака боярышниковых оград дурманили зайца, сладко спавшего в их недрах, калина выбросила свои нежные зонтики. А Выливаха шел, и рука его лежала на девичьем плече.
Жизнь вернула ему единственную. И благодарение богу, что не оставила с ним той, а дала ему лучшую, чистую и преданную, истинное дитя этой земли.
На повороте тропинки, где неистовствовала синяя сирень, на них вывернулось шествие. Впереди шли опечаленные друзья во главе с Ирой Франтичком, а за ними, вполурысь, несли пустой гроб люди из притча, спорили о чем-то поп и патер, и шагали с напускно-постными рылами радцы и замковые люди.
Выливаха слышал одни голоса.
– Горе, хлопцы.
– Помянем горемыку.
– Такая упрямая, такая крепкая жизнь. Придавленная – а жизнь.
Но он слышал и другое.
– Простит ли его верховная сила?
– Скажу я вам, чистилище едва ли отпустит такую закоренелую душу хотя бы на год… даже если продать его двор, а деньги отдать мне, ксендзу.
– Какое чистилище?! Все это ваши римские выдумки.
– А пан – схизмат!
– Успокойтесь. Удовольствуйтесь тем, что вы – добрые люди, а он – червь и еретик.
– И не место ему среди достойнейших.
– Кон-нечно. Ни денег у него не было, ни глубокого почтения к властям, ни благонадежности. Ни благосостояния. Ни морали. Ни Христа.
И тогда Выливаха вышел на тропу и отрезал одни голоса от других.
– Вы можете вернуться, – сказал он. – Вас никто не звал сюда.
У кастеляна отвисла челюсть.
– Т-ты… ж-жив?
– А то как же. И буду жить с нею. Пока не умру в один с нею час… Можете взять этот гроб для кастеляна: по-моему он уже смердит…
– Как же…
– А вы что же, думаете, мы смертны и легко умираем?.. Идите, идите. Оставьте вино нам. Хлебайте уксус и желчь, перевозчики. У нас свой Эдэм. Не для вас.
И он взял девушку за руку, а друзья обняли их. И все они, оставив на тропе людей над пустым гробом, пошли в заросли боярышника и извечной, как эта земля, шипшины.
И заяц из недр боярышника не пустился от них наутек, а повернулся задом к оставленным и стал так хохотать, что у него треснула верхняя губа.
А боярышник цвел над землей, и это было действительно, как Эдэм, где звучал тихий и ласковый смех, то ли заячий, то ли, быть может, самой жизни.
