Текст книги "Ладья Отчаяния"
Автор книги: Владимир Короткевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Калі памру я,
Згіну са свету,
Дай на тым свеце, —
Што і на гэтым.
Выливаха взглянул на Перевозчика и увидел, что тот слушает его напряженно, а глаза…
…Глаз не было. На их месте пушисто росла белая плесень. Перевозчику не нужны были глаза. Как кроту.
– Неужели это еще живет? – беспокойно зашевелился рулевой. – Неужто?
– А ты думал – померло? – спросил Гервасий.
– Мне бы стало легче, если бы померло.
– Кто ты, чтобы желать такое страшное?
Слепой опустил глаза.
– Я Шолох, – сказал он. – Я предал Полоцк киевскому Владимиру… Он был страшный человек, это красное солнышко, этот святый волк. И не апостолам он был равен, а самому Сатаниилу. Полоцкий Рогволод был моим хозяином, два его сына росли вместе со мною, дочь, Рогнеда, была мне как сестра. Владимир обвинил их, будто они хотят войти в заговор с князем Ярополком, и подступил под стены… Они бы не взяли Полоцка, если бы не я… Я изменил. И Владимир убил Рогволода с сыновьями, а Рогнеду заставил разуть себя. И она поверила ему вначале. А потом у него было сто наложниц, а потом он, не сказавшись ей, привез женою продажную грекиню… И принял христианство. Христианству недоставало только его… Рогнеда ушла в монастырь и умерла… Я всегда желал ее… А теперь на моей голове пепел родного города.
И вдруг закричал:
– Это должно было умереть! Почему это не умерло? Оно законно шло к смерти, и я раньше других постиг это! Почему оно не умерло, ты, который шутишь?! Почему?!!
– Потому, что я шучу, – сказал Выливаха. – Только поэтому. Я люблю жизнь и смеюсь. И поэтому – сколько бы ты ни изменял, оно живет.
Ладья разрезала тугую, как вар, воду. А над ладьей, как парус, реяла песня.
Теперь Гервасию вторили все голоса на ладье:
И Выливаха увидел, как из-под плесени на глазницах Перевозчика покатились вдруг слезы. Они, видимо, были очень горючие, потому что сожгли плесень. Из-под нее явились вдруг глаза, испуганные жутким величием этого ржавого моря.
Синие.
Крик отдался над головами умерших.
– …Даже теперь! – поп потрясал скрюченными пальцами, вознесенными над головой. – Даже в день гнева! Что вы поете, несчастные? Кто вы такие?! Грешники?! Еретики?!
– Мы святые, поп, – сказал Выливаха. – Раз уж мы терпим тебя и толстопузую сволочь, раз уж мы платим жизнью и землей своею – мы святые, поп.
Он грязно выругался, и тут взгляд его упал на соседа по каторжной скамье. И Гервасий почувствовал, как сжалось от неожиданности сердце.
Рядом с ним не был прикованный юноша, как он думал. Рядом с ним сидела девушка лет семнадцати.
– Фу ты, черт, – смутился Гервасий. – А мы тут ругались, как в божьем храме.
– Ничего, – опустила она ресницы. – Сейчас, может, и нужно.
Выливаха смотрел на нее расширенными глазами. Была она очень похожа на ту женщину, к которой он когда-то больше всего стремился. На единственную, которая не снизошла к его мольбам.
Возможно, Выливахе потом и давалось все так легко. Возможно, именно поэтому.
Он никогда не думал, что судьба вернет ему ее. Более красивую и молодую, лучшую, чем та, коварная, – скромную…
…Обреченную. Данную и возвращенную только на один день.
И Выливаха понял, какую шутку сыграла с ним Смерть, на что она намекала, как неотвратимо унизила.
Теперь уже ничего нельзя – и не нужно – было начинать. И у Гервасия достало ума с самого начала отказаться от участия в игре, где Смерть была котом, а он – глупым мышонком.
– Ругайтесь, если нужно, – сказала девушка. – Вы такой живой. Без вас было бы так одиноко. Я ждала ладью целых три дня.
– Ничего не поделаешь, – улыбнулся Выливаха. – Смерть ходила за мной.
Она смотрела на горящий цветок.
– Неужели там успела расцвести шипшина?
– Там всегда цветет шипшина.
– Меня зовут Березкой, – доверчиво сказала она.
– Язычница?
– Да. Церковь не успела добраться до наших болот.
– Все равно, – сказал он. – Там в корме сидит с шишкой на лбу истинный христианин. Ты – язычница. Стоило лишний раз окунаться в воду, если всем одинаковая участь?.. А меня зовут Гервасием.
– Ты слишком дерзок, Гервасий! – крикнул поп. – Слабо радела святая инквизиция, если ты так распустил язык.
– На земле я, конечно, помалкивал, – сказал Выливаха. – Да и то не очень. Но теперь даже сам папа не сделает из меня той жаренки, которую привязывают к рожну, а не пекут на нем.
Поп хотел было возразить что-то, но его слова заглушил крик невыразимого ужаса.
Над ржавым, как спекшаяся кровь, морем появилось первое за весь долгий путь живое существо.
Оно летело, тяжело взмахивая перепончатыми крыльями, как огромная летучая мышь, и то взмывало вверх, то опускалось в воду под неимоверной тяжестью, подвешенной к ногам. Издали этот груз казался куканом серебристых рыб.
Когда существо подлетело ближе – крылья оказались рукавами черной монашеской рясы, а рыбы – девятью голыми женщинами, что цеплялись за старческие ноги чудовища.
И со странной ненавистью к коллеге Перевозчик сказал:
– Один из тех, кому не дали забвения.
Теперь чудовище летело совсем близко от ладьи. Старик с безумными глазами, клинообразной бородой и головой, похожей на огурец.
Как алчный стервятник, что порой подцепит слишком большую для себя добычу, как коршун, схваченным сомом, старец взлетал и падал, касаясь когтями воды, взлетал и падал. А по его спине полз, подбираясь к глотке и сжимая ее, юноша с окровавленным виском.
– Я знаю этого человека, – сказал Полочанин. – Он вырезал чуть ли не весь мой город…
– Спасите меня, спасите! Я несчастный царь Иван! – долетело с высоты.
– Долго ему еще так летать? – испуганно спросил умерший в богатой чуге.
– Пока такие, как ты, не перестанут его хвалить в оправдание своих злодеяний, – сказал Перевозчик.
– А кто эти женщины? – спросил Полочанин.
– Это его жены… А тот – его сын.
Выливаха только руками развел.
– Жены?
– Да.
– Тогда мне похуже будет. Счастливец, у него только девять.
Перевозчик взглянул на него с сожалением.
– Ты их травил?
– Боже упаси. Я их любил.
Ладья загоготала.
Все дальше и дальше от нее черкала ногами воду, поднимаясь и опускаясь, черная тень.
– Н-да, – сказал Выливаха. – То-то смотрю, у него от такой работы задница шилом. Пойте осанну, хлопцы. Нас ждет только забвение.
– Страшно, – сказала Березка.
– Нич-чего страшного, – сказал Гервасий. – Мне так уж было. Приснился сон. Будто я забыл свое имя. И жутко мне так. Не вспомню имени – и все. И думаю, вот черт! У всех есть имя – а у меня одного нет. Как же так? А как спросят? Хорошо, если не спросят. А ну как спросят? А как, скажут, хлопче, тебя зовут?
Ладья захохотала. Выливаха смотрел на всех вызывающими синими глазами, и неуловимая улыбка блуждала на его хитрых, хорошо расщепленных самой матерью-природой устах.
– Святые злодеи, – сказал Выливаха, – набожные бабники. Эй, братишки, вам говорю. Разве бог дал белорусу клюв, чтоб он клевал конские яблоки и пищал?
– А для чего?
– Щелкать орехи да целоваться… А ну, святые, давайте Великую Молитву!
Ржавое море дрожало острой зыбью маленьких волн. Черное солнце подземного царства вставало над ним. А на волнах летела к недалекому уже берегу смерти Ладья Отчаяния, и Перевозчик смотрел на Гервасия вновь обретенными глазами с ненавистью и страшной завистью.
А над Ладьей Отчаяния реял голос Выливахи и гремели, поддерживая его, грубые веселые голоса.
Досыць ляжаць нам каменнаю крушняй!
Што мы, урэшце, як Марка, бядуем?
З тлустага панства збудуем свінюшні,
З дзевак старых – касцёлы збудуем.
Турмы для катаў – збудуем з суддзяў,
З уладароў – выбаровыя ямы…
Пакуль жывём мы – датуль мы людзі,
А ў смерці будзем… людзьмі таксама.
Опершись подбородком на сплетенные руки, с печальной надеждой смотрела на Выливаху Березка. Глаза ясные – будто кто-то окатил ключевой водой ягоды терна – большие и красивые, как у коровки, и такие же добрые. И носик кто-то слегка вздернул вверх, и ротик приоткрытый.
"А чтоб тебе, чертовой Смерти, холера в живот", – думал Гервасий и пел, чтобы не взвыть от досады. Потому что было это так, как если бы утром вспомнить, что вчера в гостях недоел или недопил.
Любяць нас неба, віно і кабеты.
Сонцам чырвоным, сонцам прарочым
Люд наш упарта ўстае над светам
Нават пасля найцямнейшай ночы.
Гэта наш гонар, шчасце і сіла:
Жыць насупор уварванням і ранам
Там, дзе даўно бы другім пакасілі
Радасць і сонца, песню й каханне[17]17
Довольно нам лежать кучею камней! Что мы, в конце концов, горюем, как бедный Марк? Давайте из жирного панства построим свинарники, а из старых дев построим костелы. Тюрьмы для палачей – построим из судей, из властелинов – выгребные ямы… Пока живем мы – до тех пор мы люди, а в смерти будем – тоже людьми. Любят нас небо, вино и женщины. Солнцем красным, солнцем пророчьим народ наш упрямо встает над миром даже после самой темной ночи. Это наша честь, счастье и сила: жить вопреки вторжениям и ранам там, где давно бы другим покосили радость и солнце, песню и любовь.
[Закрыть].
Берег открылся внезапно. Плоский, как пинское болото, но из сплошного камня. Холодом и безнадежным спокойствием веяло оттуда. И было бы легче, если бы не полыхал пожар цветка-шипшины. Легче было бы встретить этот берег в темноте.
На берегу, видимо, тоже согласились бы с этим… Потому что, заметив далекий свет в море, на берегу засуетилась стража: белые, будто из мертвого фарфора слепленные – человечки не человечки, а так черт знает что, паскудство с могучими мускулами под липкой кожей, с огромными, как у ночных лемуров глазами, но зато с черепами, в которые едва ли вместился бы хоть наперсток мозгов.
Они прикрывали глаза ладонями, но свет усиливался, и тогда они в панике бросились вглубь материка.
На ладье горланили песню, а стража разбегалась, и это было так, словно к берегу, вспенив воду, неотвратимо, словно рок, приближался пиратский фрегат. Это было как во времена князя Вячка, когда триста молодцев на ладьях повоевали и разграбили чуть ли не весь запад балтийского побережья.
На берегу остался только один из лемуров, слепой, с золотыми ключами у пояса, великий канцлер подземного царства, сухой старикашка, лицо которого давно напоминало череп.
Ладья с шорохом всползла на песок.
– Пир вам с духом свиным, – сказал Выливаха.
Он бы придумал и еще что-нибудь, но все были в колодках, и сделать было нечего… Лемуры появились снова, и это были другие лемуры, совсем без глаз, с гладкой кожей на их месте.
Узников сковали попарно – рука Выливахи была на руке девушки – и вывели на берег. Стража делала это ловко, даже на ощупь – они приспособились к темноте.
Впервые в жизни Выливаха не воспользовался такой выгодной ситуацией, не сжал девичьей руки. Они приближались к лемурам, звеня кандалами.
– Мне страшно, – сказала она. – У них такие скользкие руки.
Лемур-канцлер протянул лапу, чтобы ощупать две очередные головы и записать их в реестр. И вдруг Выливаха гаркнул на него.
– Куда лапы тянешь, жабья икра?! Ты что, не видишь? Здесь барышня.
И ляпнул свободной рукой по лапе канцлера.
– За горячий камень хватайся, а не за наших девчат. Не про тебя!
– Почему? – пожал плечами канцлер. – Именно для нас. Все вы тут для нас, а потом для забвенья… А ну, стража.
Лемуры на ощупь пошли к Выливахе.
– Поставьте его на колени, – спокойно сказал канцлер.
Слепцы приближались, шаря руками в воздухе. Девушка в ужасе прижалась к Гервасию. Узники ладьи тоже жались к нему, чтобы быть вместе. А он с отчаянием смотрел на неумолимое кольцо, которое все сжималось и сжималось.
И вдруг он вспомнил, как не выносит даже самой малой жары вечно холодная чешуя рыб. А вспомнив, сорвал с груди яркую, как горячий уголек, шипшину и начал водить ею вокруг себя. Лемуры приближались.
Но вот заколебался один… другой… третий. Четвертый вдруг сделал шаг назад… Начали отступать и другие. И тогда Выливаха захохотал.
– Что, хватили, как сом горячей каши?! Куда идти, хамье?
И сам двинулся во главе колонны через вражий строй…
…Их привели в помещение с голыми стенами, в приемный покой Смерти. Только две двери было в нем: та, в которую они вошли, и еще одна, куда они должны будут войти и исчезнуть. Канцлер подошел к привратнику у другой двери и сказал ему:
– Передай, в море взбунтовалась Ладья Отчаяния. Я приказал арестовать Перевозчика. Но эти бандиты все равно горланят песни, как пьяные, и ругаются, как матросы, и, когда проходили через врата Ужаса, умышленно мерзкими выстрелами оскверняли святое место.
– Так почему у них не отняли пищали? – недоуменно спросил стражник.
– Эти пищали отнять у нас можно только с жизнью, парнище, – сказал Выливаха.
Узников оставили одних. Они ждали час, и другой, и третий, и, вероятно, пали бы духом, если бы не Гервасий. А тот только головой качал:
– И тут не лучше, чем на земле.
С рук людей вдруг сами стали спадать цепи, и все поняли, что настал судный час. А потом в двери явился стражник и возвестил:
– Выливаха Гервасий, жизни – тридцать три года.
Гервасий поднялся со скамьи и обвел глазами свою мятежную шатию.
– Смелее, хлопцы… Мне весело было с вами.
– Я с тобой, – сказала девушка. – Мне страшно будет без тебя.
– Чего, глупенькая?.. Брось… Это недолго… Возьми вот цветок, чтобы не было так одиноко, когда пойдешь туда…
Он погладил ее по голове и подумал одно только слово – "жаль". А потом подморгнул людям наглым левым глазом и, безоружный, без цветка, направился в смертный покой.
Комната была высокая, как костел, и острые своды терялись в темноте, а за стрельчатыми окнами лежала вечная темень. И комната была пуста – только стол да два кресла, да шахматная доска на столе.
Стены были обтянуты серым пыльным сукном. Прямо перед Выливахой в дальней стене была низкая темная дверь, самая последняя из существующих в мире Памяти и в мире Забвения. Всю ту стену и дверь заткала паутина. Словно черные блестящие лучи, разбегались во все стороны нити толщиной с руку. И, как чудовищное черное солнце, сидел в стечении этих лучей косматый огромный паук с серебряным крестом на спине – Арахна, ткущая паутину вечности.
А за столом в одном из кресел молча восседала Смерть.
– Добрый вечер дому сему, – сказал Выливаха.
Молчание.
– Ты что же это, Гервасий? – сказала наконец Смерть. – За всю мою доброту, за цветок, за последний глоток вина, дозволенный мною, – ты взбунтовал Ладью Отчаяния.
Выливахе вдруг стало смешно.
– Ты вроде нашего великого канцлера, – сказал он. – Дерет последнюю шкуру и еще требует, чтобы ему за это кричали "спасибо"! Начальство, верно, везде одним лыком шито.
– А ты что, не читал Екклесиаста? Что было, то будет, и нет ничего нового под солнцем.
– Меня он как-то не интересовал. Да и времени было не ахти как много, чтобы расходовать его на всякую чепуху.
– А бунтовать ладью? А порочить Перевозчика и Канцлера? А разгонять мою стражу? А осквернять врата Ужаса?
– Мы – люди, – сказал Выливаха.
Смерть улыбнулась.
– Много ты теперь потрафишь со своим человечеством… Ну, а как тебе твоя соседка? Видишь, я умышленно не хотела тебе мешать. Сама добиралась до места.
В нахальных и веселых глазах Выливахи вдруг появилось страшное презрение.
– До сих пор я думал, что издеваться может только жизнь. И это было единственным оправданием того, что ты существуешь, Смерть.
– Как видишь, могу и я.
– Вижу. И потому вспоминаю жизнь с еще большей нежностью. Хватит. Говори, куда идти?
Смерть указала глазницами на дверь за паутиною.
– Арахна, – позвала она.
Паук пошевелился и начал опускаться ниже.
– Она выпьет из тебя жизнь и память. Не бойся, это быстро.
– Когда это я чего боялся?.. Только… я бы на твоем месте обновил хозяйство. Паука оставил бы для властителей, сосущих кровь из народа и ратующих за старину. А для бедных людей сделал бы молот и подвел бы к нему лотком воду, как на мельнице. Им столько раз в жизни приходилось подставлять свою голову под обух… Ну, прощай!
– Погоди, – сказала Смерть. – Ты и теперь хотел бы жить? Зная, что тебя ожидает? Получив махонькую отсрочку?
– Даже на дыбе, – сказал Выливаха. – Везде, где нет тебя.
Смерть скорбно склонила голову, но сразу же вскинула ее так, что клацнули зубы.
– Хорошо! Странный ты! Ты игрок, но тебе нужны рабыни. Так, может быть, сыграешь партию в шахматы с величайшей властительницей мирозданья, игрок? Ставка – жизнь.
Выливаха пожал плечами.
– Отчего же, давай.
– Хочешь, я дам тебе визиря фору?
– Чтоб после говорили, что я воспользовался слабостью?
Доска лежала между ними. Гервасий взял за белый шлем маленького, но невероятно тяжелого латника и открыл дорогу своему визирю… Арахна с любопытством дышала над головой… И вдруг Смерть засмеялась.
– Ты снова попался, белорус…
– Почему? Я знаю: ты никогда не проигрываешь.
– Так зачем сел, глупый рогачевец, слабенький человечишка?
– Какая ты порой жалкая. Нич-чего не смылишь. Я – человек. Я – игрок. Неужели ты полагаешь, что я, даже когда на меня напали б впятером, неужели я хоть на миг задумался: употребить мне зубы или нет?
– Смо-отри, – сказала Смерть.
За каких-то двадцать минут она пробила брешь в обороне Гервасия, взломала ее и ринулась уничтожать разбросанные, беспорядочные островки отчаянного сопротивления.
И тут Выливаха увидел, какой нечеловеческий ум играет им, какая рассчитанная на сто ходов вперед предусмотрительность связывает его по рукам и ногам, как никому, никогда не удастся выиграть у этого высшего и холодного существа.
Латники его шли вперед и гибли один за другим. Правый фланг костяного белого войска прогибался под неистовым напором черных так неуклонно, неотвратимо, как неотвратимо погружаются в трясину колени человека, взявшего непосильный груз.
С мужеством отчаяния визирь Выливахи бросился вперед, смял вражеского латника, выходившего на линию "визиров трон", сокрушил боевого слона и сразу же заметался меж двумя ладьями Смерти.
Гуляй-города на спинах ладей хищно скалили зубцы.
Визирь поверг еще одного латника и сложил голову, осажденный черным воинством.
И тогда рука Смерти протянулась и сняла с головы короля белых корону.
– Аминь, – сказала она.
– Я могу гордиться, – сказал Выливаха. – Не всякий играет со Смертью.
– Ты неплохо дрался. Смотри, почти час. На других достаточно и десяти минут.
– Ничего удивительного. Это была самая волнующая партия в моей жизни.
– Все кончено, бунтарь. Стражник, введи остальных.
В комнату вошли все гребцы с ладьи. Во главе их стояла девушка, а замыкал шествие – Перевозчик.
– Вот, – сказала Смерть. – Он много брал на себя. Хотел играть со мною. Смотрите на его унижение, смерды.
– Проиграть не унижение, – сказала Березка. – Унизительно – смеяться над тем, кто мужественно проиграл.
Она смотрела прямо в глазницы Смерти.
– Много ты понимаешь, глупая курочка, – сказала Смерть. – Много ты понимаешь, слабенькая ципа.
Встретилась глазами с Выливахой и запахнула на груди плащ, прикрыла им свои старые желтые кости. И только тогда Выливаха понял, что перед ним тоже женщина, с ненавистью к счастливым и завистью к ним.
– Что, Выливаха, может, сыграем на цветок? – спросила она.
– Я могу играть собою. Но я не играю родной землей.
– Что ж, – уже безразлично сказала Смерть, – тогда иди к Арахне, девчонка.
– Но я не хочу туда, – недоуменно сказала Березка.
– Как я тебя ненавижу, – сказал Выливаха безносой. – Совсем как наших радцев и князей.
– А между тем я добрая, – сказала Смерть. – Хотите, идите вдвоем.
Девушка как будто даже с облегчением бросилась к Выливахе.
– Идем. Пусть посмотрит.
– Я тоже была молода, – снисходительно сказала Смерть. – Я помню своего первого. Его звали Авель. А теперь мне все это уже ни к чему. Я знаю цену всем вам. Мужчины – подлый народ, но нет ничего подлее, чем женщины… Что, Выливаха, не играла ли тобой единственная, кого ты по-настоящему желал… больше жизни?
– Ну, – сказал Выливаха.
– Подличала, набивала себе цену, мучила тем больше, чем больше ты любил. И чем больше ты любил, – тем меньше уважала. Нужна ей была твоя безграничная любовь? Кнут ей был нужен. Кнут и кулак. Презрение и рабство. Хоть у последней продажной твари, у труса, у изменника – лишь бы лизать ноги. И ты еще не хочешь забвения? Да дай вашему подлому человеческому племени – вот здесь, сейчас, – спастись по одному, оставив всех остальных Арахне, – кто не воспользуется этим? Вот ты, цыпленочек, а ну… сыграй со мною на свою жалкую, ничтожную жизнь.
– Я… не умею, – лицо Березки угасло.
– А умела б, бросила всех и не почесалась. А ты… Пе-ре-воз-чик? Ты, предатель?.. А ты, лживый поп? А все вы? А ты, Выливаха, достойнейший кавалер, ну-ка, сыграй на ее жизнь.
– Чужим – не играю. Никогда не играл на чужое добро.
– Ну, и еще на всех этих. Ну! На двадцать лет этой дивчины. На двадцать лет Перевозчика, на двадцать – всех остальных. На всех, кроме попа, потому что он мечтал о царстве посмертном. Ну?!! Жалкая слизь человечья!
– Выливаха, – сказал Полочанин. – Долго еще она будет измываться над нами?
– А проигрыш?
– А достоинство, – сказал Полочанин.
– Согласен, – сказал Гервасий.
Смерть вскинула голову.
– Ты? Тебе же все равно ничто, ничто больше не поможет. Что тебе?
Выливаха расставлял тяжелые фигуры. И каждый удар донцем о доску был, как удар по крышке гроба.
– Что тебе до этого Полочанина? Что тебе до этого Перевозчика?
Гервасий подышал на донышко своего визиря: от злого глаза.
– Ты проиграешь. Ты никогда-никогда их не встретишь. Никто никогда не узнает.
Гервасий выравнивал шеренгу латников.
– Ты понимаешь, на что поднимаешь руку? На Мое величие!
"Горе и несчастье Рогачева" протянуло руку и взяло у девушки цветок.
– Ты помнишь царя Ивана? Я и тебе не дам забвения.
Красивые губы Выливахи вызывающе, дерзко улыбались, и не было, кажется, ничего прекраснее этой улыбки.
– Спасибо, – сказал он.
– Тогда – пропадай, – сказала Смерть, – ты, сеющий в сердцах этих… несчастных несбыточные надежды.
– А что, хлопцы, – сказал Выливаха, – пять минут надежды, разве мало?
Гребцы улыбнулись.
– Так пропадай, – сказала Смерть.
Латник ее визиря сделал два шага вперед. Выливаха двинул своего.
Как застрельщики сечи, как Ракута и Койдан под Крутогорьем, латники стояли в середине поля. Лицом к лицу.
…Неодолимо, как тьма-тем, как Литва на маленькое белорусское воинство, как море крестоносцев на три сотни воинов князя Давида, как османы на Косовом поле, как рыцари на Белой Горе, – двигались воины Смерти. И снова Выливаха почувствовал, что никто, никогда не может выиграть у силы, сидящей напротив.
Нечеловеческая, высшая, холодная и неумолимая рассудочность, никогда не ошибающаяся, воевала с ним. Это было страшно, как во сне. И Гервасий понял, что он, действительно, погиб.
– Поздно, Выливаха, – засмеялась, заскрипела Смерть. – Поздно даже с этой девкой. Поздно. Играть нужно в жизни. Хе-хе. И мое счастье, что вы, и особенно глупые бабы, не понимаете этого. Из корысти они отказывают бедным, но благородным, будто у них три жизни.
И неодолимо, как во сне, Смерть сразила слона Выливахи.
– А вы, когда они отказывают вам, ублажаете их подношениями. Будто ваши бусы стоят магнатских дворцов, будто ваша дешевенькая бирюза с дорогим поцелуем стоит кареты с шестью рысаками без поцелуя? Будто серебряное дешевое зеркальце, подаренное трепетным влюбленным, имеет в глазах такой ценность, в сравнении с загородной виллой, подаренной – безразлично кем, жеребцом или кастратом. Хе-хе.
Смерть смотрела то на Выливаху, то на Березку. Она злилась и, тем не менее, сокрушала оборону Гервасия, как хотела. И тот, несмотря на холодное спокойствие видел: все кончено. Он срезал слона Смерти и тотчас же потерял свою ладью и латника, угрожавшего шатру визиря. Выливаха взглянул на девушку, увидел ее лицо и пожал плечами.
– Дарите им серебряные зеркальца, – скрипела Смерть. – А я б дарила им зеркальца будущего. Я бы дарила им вместо зеркальца череп. "Возьми, мол, дурочка, смотри. Смотри, какой ты будешь завтра. Не подличай. Люби, когда любят тебя…" Не слушает… Не послушает… Хе-хе-хе…
У Гервасия опустились руки. Но вслух он сказал:
– Думаешь над каждым ходом, как поп перед заутреней: выпить – не выпить.
– Возьми и ты рюмочку. – Смерть сняла очередного латника.
Выливаха рыскал глазами по доске, соображая, что ему теперь предпринять.
Арахна дышала ему в затылок.
– Брысь! – крикнул ей Выливаха, в раздумье водя рукой над фигурами.
– Что она тебе, мешает?
– Конечно. Как икона в спальне… Не могу я, когда смотрят…
Арахна отползла. Гервасий покачал головой, хитровато улыбнулся.
– Эй, Полочанин, ай лизунчик. Поди же ты, перед кончиной, можно сказать, а куда смотришь, чтоб тебе пусто было.
Смерть покосилась на Полочанина. И в это время Выливаха подставил Смерти своего пятого латника, одновременно подвинув рукой под бой ее ладью.
Безглазая снова взглянула на доску, являющую собой картину страшного разгрома. Ухмыльнулась:
– Сейчас тебя моя ладья отчаяния… О л-латничек! Ну-ка, голубчик! Ступай к усопшим, ладненький ты мой.
Со стороны казалось, что ладья сейчас ворвется в войско и довершит разгром. Латник Гервасия исчез с доски… И тогда рогачевец с грохотом снял подставленную им же самим ладью.
– На!
Смерть зашипела.
– И вот тебе еще угроза, королю. Это тебе за "ласку" ко мне.
Король Смерти отступил от визиря, оставив его в беде.
– На, – стукнул по нему Выливаха, не давая опомниться. – Два щита перед одним мечом. Выбирай. Коню – слона или моему визирю – вторую ладью.
И он снял ладью отчаяния. Последнюю ладью Смерти.
Люди ахнули. На доске буквально за какую-то минуту все переменилось. В стальном строе атакующих – зияли теперь страшные бреши. Войско Смерти истекало кровью. И, однако, без обеих ладей, без визиря, слона, она все равно была сильнее всякого игрока на земле. Потому что она предвидела все возможные положения фигур на поле боя и знала, чем завершится и как может развиться любой ход врага.
Выливаха, как и всякий человек, мог только сказать, что вот эта веточка дубка даст за этот год "погон" длиной в десять дюймов, а та – в двадцать, потому что на нее падает больше солнца. Смерть нечеловеческим своим зрением видела, каким будет этот дуб в последний миг своего существования, через сто лет, когда топор ударит его у основания ствола. И она бесстрашно, хладнокровно начала пользоваться этим знанием. Она собрала все силы в кулак и начала давить на правый фланг войска Выливахи.
…И в этот миг Гервасия осенило, новая мысль вселила в его душу ростки необыкновенной радости…
…Детство. Друзья идут по грибы. Все остальные продираются в чащобу, а он спокойно идет лесной дорогой и через каждые несколько шагов снимает боровик, вылезший прямо между колеями. Твердый, снизу словно посыпанный мукой (шел дождь, и капли, подпрыгивая от земли, били под его зонтик, а потом высохли), кременной, как сыр.
А вот соловейка; третье лето он преспокойно жил под его окном. А вот заяц; он дожил до старости сразу за гумнами, потому что так не бывает.
Делай неожиданное, делай, как не бывает, делай, как не делает никто, – и тогда победишь. Даже если ты слаб, как комар среди враждебного моря. Потому что только глупцы рассуждают всегда по правилам здравого смысла. Потому что человек только тогда человек, когда он дерзко рвет унылое предопределение и плюет на "извечный" закон.
– Ты воюешь не по правилам, Выливаха, – сказала Смерть. – Ты отдал мне этого латника и, следовательно, должен был закрепиться вот здесь, а вместо этого…
– Кому должен?
– Безошибочности…
– Я должен вот им, этим людям. И никому больше.
Еще один слон Смерти зарокотал ребрами по столу. Выливаха ухмыльнулся… Что знала эта безглазая дрянь о рябине, растущей на его замке, пусть и без достаточного простора земли, но зато недосягаемой для коз? Что знала она о зайце в зарослях боярышника, который ценой ежедневных царапин сберегал в целости шкуру. Что знала она о его народе, жившем вопреки всему, взращивая шипы на своих корнях, а не на стеблях?
"Пускай косит твоя коса. Что мне от моих красивых, но ненужных цветов, если корни мои молчат и разрастаются в земле, и ждут своего дня?"
– Выливаха, где смысл твоих действий?
– А ты что думала, я – áбак[18]18
Счетная доска.
[Закрыть]. Человек – скотина непоследовательная. Поэтому он и не скотина.
Он ликовал в душе. Она, непостижимая, неодолимая, не могла понять только одного: божественной непоследовательности человеческой мысли. Даже не божественной. Потому что человек порой из обычного падения игральных костей делает более значительные выводы, чем бог из бесспорного закона о том, что дважды два – четыре.
– Ты вроде отцов нашей церкви, – сказал Выливаха. – Возьми их за ноги, встряхни – сразу из них дерьмо посыплется. Три истины – и больше нет… "Рабы, повинуйтесь господам вашим", "Дух – главное, а тленная плоть – за ним", "Аще не будете яко младенцы, – не достигнете царства небесного"… Содетели мудрости для бедных… Чеканщики побасенок для всех.
Он снял коня Смерти.
Он вспомнил землю и улыбнулся. Его новая, непобедимая мудрость была мудростью потому, что в ней не было ничего скованного. В ней были вдохновение, порыв, боль сердца, неосознанная приверженность к одному и отвращение к другому. Жаль, что поздно, поздно пришла к нему мудрость. Но он подумал, что как Смерть вот сейчас не в силах одолеть его, так никогда не одолеет его живых братьев великое королевство, которым правил рогатый его радением Цикмун. Никогда, даже с помощью подлюг вроде несвижского Радзивилла, старобинского Слуцкого или разных там Свирских да Хадкевичей. Потому что все они поступали "как следует".
– Мат! – сказал он.
Смерть безмолвствовала. Потом подняла на него глазницы.
– Непостижимо, – сказала она, не разжимая зубов. – С той самой минуты, когда я зевнула ладью…
– Ты зевнула ее раньше, – сказал Выливаха. – Еще на море.
– Победил… Что же, меня утешает то, что это последняя твоя победа. Что ты – первый, но ты и последний.
– И то правда, – сказал Гервасий и встал. – Хотя… Кто знает… Нонеча пошли такие дети. И потом – о чем мне сожалеть, когда я смог невозможное, когда я исчезну – победителем?
– Попрощайся с ними, – сказала Смерть.
– Ничего, хлопцы, – сказал Выливаха. – Встретимся на кожемякином шестке, как сказал наш добрый король московскому царю.
– А я? – сказала Березка.
– Шуми подольше, – сказал Выливаха. – Постарайся там насчет детей и за меня… Живи счастливо, маленькая.
И он, прямой, двинулся к двери, куда уже опускался паук.
– Гервасий, – услышал он за собою.
Странно, он шел спиной к ней и одновременно мог поклясться, что видит ее глаза и понимает, понимает то, что живет в этих глазах. Но он шел.
Арахна поджала брюхо, готовясь к броску.
– Пани! Пани! Пусть он подождет, я не хочу!
– Чего ты не хочешь?
– Я не хочу… на землю.
– Так иди за ним.
– Спасибо… Спасибо вам, пани Смерть.
– Иди, девка.
Выливаха едва успел оттолкнуть девушку от паутины.
– Больно ты знаешь жизнь, глупенькая… Назад!
– Я и не знала ее… До самой ладьи… – Она глядела на него, как на бога. – Так что мне в том незнании?
– Глупая, глупая, – с болью сказал он. – Ты и не знаешь, кто я. Брехун, пьянчуга, бабник, безбожник, еретик, преступник, обжора, пугало всех добрых людей.
– Все равно. Только… перед тем как пойдешь… поцелуй, пожалуйста, меня.
И вдруг Полочанин грохнул шахматной доской о каменные плиты.
