Текст книги "Я не свидетель"

Автор книги: Владимир Гоник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Влезли уже, не об этом речь. Я тебя не для сочувствия пригласил на этот банкет сюда. Помочь можешь?

Гукасян задумался, потом сказал:

– Твой заказчик говорит, что оберст погиб при странных обстоятельствах. Это может означать все что угодно: умер от болезни, бежал и где-то сгинул во время побега, был убит, наконец, своими же по каким-то мотивам или лагерной охраной. Тут вариантов много. Даже если бы тебе были доступны архивы, ты не знаешь, по какому разряду числится дело оберста. А может он покончил с собой, скажем, повесился, тоскуя по фатерлянду?..

– Хорошо, возьмем самую удобную, что ли, версию: болел, умер от болезни, ему было пятьдесят шесть лет, – поразмыслив, сказал Левин. Значит, лежал в санчасти. Если жив кто-нибудь из медиков, работающих там в ту пору...

– ...и оставался работать в санчасти КГБ или МВД до выхода на пенсию, – подхватил Гукасян, – то попытаться найти такого через наше финотделение или через пенсионную группу УВД. Так что ли? Это я попробую тебе сделать.

– При условии, что кто-то из медиков жив, – добавил скептически Левин.

– Предложи что-нибудь другое, – Гукасян вытер салфеткой рот, поднялся.

– Тогда я бы обошелся без тебя.

– Не зарекайся... Пошли?

– Ты только не тяни резину с этим, – попросил на прощанье Левин.

11

В конце июля Александр Тюнен, получив долгий северный отпуск, путевку в один из пансионатов на Пицунде, добравшись вертолетом из Дудинки в Норильский аэропорт Валек, вылетел оттуда в Алма-Ату, чтобы подскочить на день к отцу в Энбекталды, а затем опять же из Алма-Аты махнуть уже к Черному морю, а оттуда в Москву на Большую Грузинскую, где находится посольство Германии.

Зная аккуратность отца, Александр Тюнен был несколько обеспокоен тем, что не получил ответа на свое письмо, посланное еще в начале июня. Тем более, что писал о серьезном деле: сообщал, что он и жена твердо решили уехать в Германию, уговаривал отца ехать с ними, приводя всякие резоны. На такое письмо отец не откликнуться не мог. Может, не дошло к нему, пропало? Такое случается...

Было знойно, из степи, как из духовки, слабый ветер приносил в поселок невидимый жар, улицы Энбекталды в эту пору опустевали, люди стремились укрыться за дувалами своих дворов в тени навесов, в прохладном, наполовину крытом дворике чайханы, через который медленно, без журчания текла в арыке вода.

Почувствовав, как к спине и груди прилипла, словно горячее стекло, синтетическая тенниска-безрукавка, Александр снял пиджак, натянул на пуговицы петли внутренних карманов и перекинув пиджак через руку, а в другой держа чемодан, приближался к знакомому домику. В нем он родился и прожил до пятнадцати лет; затем уехал в Алма-Ату в техникум, окончил, отслужил срочную, затем вновь работал, женился и вот уже много лет живет в Дудинке. Жизнь, как прочерк – работа, работа, никаких событий, все одно и то же, а сорок четыре года из отпущенных уже вычти, их как волной смахнуло...

Подойдя к покосившемуся заборчику, Александр глянул через дворик в глубину, и то, что он всегда называл "домом" предстало вдруг перед ним убогой лачугой с тремя маленькими окнами. Просунув руку в знакомую щель, он отодвинул щеколду калитки, распахнул ее, вошел и тут что-то упало к его ногам. Это была пачка газет, вывалившаяся из деревянного почтового ящика, приколоченного к внутренней стороне калитки. Ящик был тоже набит газетами, а те, что выпали, видимо уже не вмещались, а кое-как были втиснуты почтальоном. Поставив чемодан, Александр заспешил к дому: толкнул входную дверь. Она была заперта. Он несколько раз громко постучал, но никакого ответа. Прошелся вдоль окон, заглядывал в каждое; сквозь прикрытые низкими занавесками стекла разглядеть ничего не удалось. Постучав в окна, он прислушался. Ни звука. Понял: отца нет дома. И судя по кипе газет – нет давно. Александр заволновался. Такого не бывало. Вытащив из ящика газеты, разложив по датам, Александр понял, что они не вынимались три месяца. Здесь же он обнаружил свое письмо и записку с почты: "Класть газеты некуда, зайдите на почту, заберите".

Значит, что-то случилось! Уехал? Куда? Он никогда и никуда не уезжал. Да еще на три месяца. Александр лихорадочно думал, что предпринять. Взломать дверь? Может он там лежит мертвый. Все равно нужна милиция. Встав с крыльца, Александр подхватил чемодан и зашагал по белой от зноя улице к отделению милиции, По дороге вспомнил, что когда-то давно у него был в школе дружок Бахтыжан Каназов, с которым они уходили в армию. Затем жизнь разбросала их, и они потеряли друг друга. У этого Бахтыжана старший брат Жумекен служил в милиции. Надежда, конечно, слабая, прошло столько лет, Жумекен мог уволиться или уехать вообще из Энбекталды, как многие молодые парни. Жумекен был старше их, кажется, на три года.

За деревянным барьерчиком в дежурке дремал старшина, разомлевший от жары. С трудом разлепив узкие глаза, зажатые скулами, он сонно поглядел на Тюнена, не проявив никакого любопытства к нездешнему человеку с чемоданом и с пиджаком, перекинутым через руку.

– Скажите, пожалуйста, а товарищ Каназов у вас работает? – безнадежно спросил Тюнен.

Старшина вяло прикрыл веки, давая понять, что это и есть утвердительный ответ. Затем, облизнув губы, спросил:

– Кто будешь?

– Приятель его брата, Бахтыжана.

– Майор в чайхане. Иди туда.

– Спасибо, – обрадованно произнес Александр и направился к двери.

– Чайхана знаешь? – вдруг догнал его вопрос. – Возле универмага...

Дворик чайханы был залит солнцем, лишь под навесом стояли столики. Поставив у арыка чемодан и положив на него пиджак, Александр присел на корточки, вымыл руки и ополоснул лицо холодной, текшей с далеких гор водой. Сидевшие за столиками обратили внимание, что этот русский незнакомый человек знает обычай. Во двор выскочил из пристройки, где стояли мангалы, шустрый паренек в замызганном белом фартуке, неся в обеих руках грозди шампуров с бараньими шашлыками. Поплыл дух сочно изжаренного мяса.

– Слушай, где начальник Каназов сидит? – остановил официанта Александр.

– Вон в углу под парусиной, – и побежал дальше.

За столиком, на который указал паренек, сидели двое: один маленький пожилой в халате, другой тучный помоложе в белой сорочке с закатанными рукавами. Тюнен сообразил, что скорее всего это и есть Жумекен. Перед ним стоял огромный фаянсовый чайник. Пили они из маленьких пиалушек. Он подошел.

– Вы товарищ Каназов? Жумекен? – спросил Александр человека в белой сорочке, в лице которого не мог отыскать ни одной знакомой черты.

– Я, – коротко бросил Каназов, с трудом втиснул пухлую руку в карман, достал синий китайский носовой платок и вытер пот на крупном оплывшем лице. – Слушаю вас.

– Я Александр Тюнен. Дружок Бахтыжана. Помните?

– Сашка Тюнен? – Жумекен узким сощуренным глазом, чуть склонив большую голову, поглядел на Тюнена. – Не узнал бы тебя. Ну да времени сколько пролетело. Садись. Чай? Шашлык? Свежие лепешки? А?

– Чай с удовольствием.

– Эй, Ануарчик! – крикнул он официанта. – Быстро еще один стул, пиалу и свежий чай! – Как поживаешь, Саша? – обратился он к Тюнену. – Отца тут бросил, а сам куда?

Тюнен в двух словах рассказал о себе и из вежливости спросил:

– А вы как, Жумекен?

– Все здесь, тружусь, общественным порядком занимаюсь, угрозыском. На весь куст: Энбекталды, Аманбаевск и Кар-Уюк.

– А Бахтыжан где?

– Этот подлец в большие начальники вышел, в Алма-Ате главком строительным руководит. Я тебе дам его адрес. В Алма-Ате бываешь?

– Иногда.

– Ну вот и повидаетесь... Ты, как понимаю, разыскал меня по какому-то делу? – кивнул Каназов на чемодан.

– По делу, Жумекен.

– Я слушаю. Ты его не стесняйся, это мой двоюродный брат, он в совхозе работает, вот приехал на два дня, – сказал Жумекен, указав на человека в халате.

– Вы моего отца знаете? – спросил Александр.

– А кто ж у нас не знает его?

– Я только что с самолета, – начал Тюнен, – прихожу домой, открываю калитку... – и дальше он поведал все, что его встревожило.

– Три месяца говоришь? А может, уехал он?

– На три месяца? Нет! Ему и на три дня некуда. Никогда не ездил. Никого у нас, ни родственников, ни знакомых таких.

– Хорошо, Сашка, допьем чай, пойдем посмотрим...

Они выпили полный чайник, утерли платками пот на лицах и шеях и поднялись из-за стола. Выходя из ниши, Жумекен склонил голову, чтобы не задеть клейкую ленту, на которую прилипли большие черные мухи.

Жумекен Каназов что-то сказал по-казахски своему брату, тот согласно ответил и они двинулись в разные стороны...

Вошли во двор, Каназов посмотрел на почтовый ящик, на кипу газет на земле, несмотря на грузность, на живот, распиравший белую сорочку и свешивающийся над штанами, легко присел на корточки, перелистал газеты, потом также легко поднялся.

– Да, три месяца почту никто не брал... Пойдем.

Но прежде чем приблизиться к входной двери, он обошел дом, но ничего не обнаружив, направился не к двери, а повернув к калитке, почему-то вышел на улицу. Тюнен стоял и ждал, не понимая, в чем дело. Наконец Каназов крикнул кому-то:

– Эй, ребята, подойдите!

Подошел парень с девушкой.

– Я Каназов, – представился им Жумекен, не сомневаясь, что этого достаточно. – Жумекен Каназов, – словно напомнил еще раз.

Он оказался прав, молодые люди вежливо, почти синхронно подтвердили:

– Мы вас знаем, товарищ майор.

– Вот что: беру вас понятыми. Будем дверь вскрывать, – сказал Каназов. – Пошли.

Но прежде чем взламывать, он присел на корточки, заглянул в замочную скважину.

– Темно, ничего не видно, дайте какую-нибудь веточку.

Парень принес ему щепку. Сильными толстыми пальцами Каназов разломал ее вдоль, ткнул в замочную скважину. Щепка легко, почти вся, вошла туда. Он выбросил ее, поднялся:

– Дверь заперта скорее всего снаружи. Ключа в замочной скважине нет. Это даже лучше, если хозяин запер ее и ушел. А? – повернулся он к Тюнену.

Александр понял ход майорской мысли.

Каназов подергал дверную скобу, затем отступил и вложив в плечо весь центнер своего веса, с разгона ударил. Что-то хрустнуло, и дверь распахнулась. Они вошли. Пахло пылью, обволакивала какая-то плотная духота.

– Ничего руками не трогайте, – предупредил Каназов и узкими черными глазами обвел комнату, затем заглянул во вторую, крошечную, служившую спальней. Постель была аккуратно застелена. Он зачем-то приподнял покрывало. – Ты вещи отца знал? – спросил Тюнена.

– Да как сказать, – засомневался Тюнен, невесело подумав, что вообще мало что знал об отце.

Каназов стоял перед распахнутым фанерным платяным шкафом, перебирая небогатую верхнюю одежду Тюнена-старшего. Александр был тут же и неприязненно наблюдал за этой процедурой.

– Ну, чего-то не хватает? – обратился к нему Каназов.

– Вроде серого костюма нет, он самый новый, – пожал плечами Александр.

– Шитый в ателье или готовый? Наш или импортный?

– Не знаю. Я отца видел в нем всего два раза... Чего точно нет, так это плаща. Темно-синий, с погончиками, на теплой подстежке, коричневая такая, пристегивается молнией вкруговую.

– Смотри, как запомнил!

– Сам покупал ему.

Закрыв шкаф, Каназов продолжал осматривать квартиру: заглянул в хилый буфетик с подложенной под одну ножку фанеркой, порылся в старом комодике с облупившимся шпоном, там было много узеньких ящичков, в одном из них он нашел какие-то тонкие шелестящие листики. Майор достал из заднего кармана блокнот и сунул их туда. Затем подошел к столу, взял Библию, повертел ее в руках, вытащил закладку – полоску конверта, и тоже поместил меж страничек своего блокнота.

– Где отец хранил документы? – спросил он вдруг Тюнена.

– По-моему, здесь, – Александр указал на узкий ящичек в комоде, в котором Жумекен обнаружил два тонких шелестящих листка.

– Ну правильно, – сказал Каназов. – Тут и трудовая книжка, и профсоюзный билет, и старый пропуск на сахзавод, даже метрика. А вот паспорта нет. Отец твой человек аккуратный, значит и паспорт он, видимо, держал тоже здесь, где все документы. В других ящичках – никаких документов, бумаг. Все в одном... Я тебя попрошу, – обратился он вдруг к парню. Тот с девушкой притихшие сидели на стульях, сдвинутых к стене, чтоб освободить простор большому грузному майору, ходившему по комнате. Сбегай в милицию, скажи: майор Каназов приказал пусть Мухлисов придет, бегом. Скажи: квартиру опечатать надо. Понял? Сержант Мухлисов. Только бегом пусть. А то он пока заведет свой мотоцикл, полдня пройдет...

Сержанта Мухлисова Каназов и Тюнен ждали во дворе, присев на узенькую скамеечку под забором, а девушка, томясь, прогуливалась по двору.

– Отец твой уехал, – сказал Жумекен. – Смотри: холодильник отключен, раскрыт, вымыт, шнур из розетки выдернут. Паспорта нет. Хлебница пустая. Даже крошек нет. Перед отъездом, чтоб мышей не кормить, очистил ее. Все тарелки, стаканы вымыты, стопочкой стоят. Телевизор – тоже, шнур из розетки вытянул. Всюду много пыли. Значит, уехал давно. Мы попробуем узнать, когда и куда, – он достал из заднего кармана свой истрепанный и как-то вогнуто спресованный блокнот, извлек из него две одинаковые узкие тонкие шелестящие бумажки. – Это квитанции из "Аэрофлота". Комиссионный сбор. Два заказа. Сделаны в один день. В агентстве поищем подробности... Теперь вот, – Жумекен протянул полоску конверта, торчавшую закладкой в Библии и сейчас лежавшую там же, меж страничек его блокнота, где квитанции. – Видишь, марка, штемпеля. Тут мелкий шрифт, читай, у тебя глаза молодые.

Белый плотный глянцевый кусок бумаги имел тончайшую серую подкладочку изнутри. На лиловой почтовой марке с графическим изображением здания и стоящих на поле самолетов была цифра "230". Под рисунком надпись "Flughafen" – аэропорт. Вдоль марки шла другая – "Deutsche bundespost". Марка была погашена штемпелем, сообщавшим, откуда и когда отправлено письмо: "Munchen, 18.01.93". На все это знания немецкого языка у Тюнена хватило.

– Ну что? – спросил Жумекен.

– Письмо из Мюнхена. Отправлено восемнадцатого января этого года.

– А что на марке нарисовано?

– Аэропорт.

– Интересно... Как думаешь, где твой отец мог взять этот кусочек? Не на улице же подобрал. Чистенький, след отреза свежий. Читал Библию, сделал закладку. А где же конверт?

– Ну откуда же мне знать, – раздраженно ответил Александр. – У нас никого в Германии нет. Да и насколько я знаю, отец не переписывался ни с кем оттуда.

– А может он уехал в Мюнхен этот? Как думаешь? Вдруг в письме кто-то обнаружился?

– Вот так сел и уехал, как в Мелкумовский совхоз. И мне ничего не сказал, правда? Ерунда!

Послышалось тарахтенье мотоцикла. Подъехал сержант. В коляске сидел парень-понятой.

– Что так долго? – на всякий случай пробурчал Жумекен.

– Как долго, товарищ начальник! – обиделся сержант. – Машина сразу завелась и – я уже тут, как вы приказали – бегом.

– Ладно, пойдем.

Закончив формальности, опечатав дверь, отдав протокол, подписанный понятыми сержанту, Жумекен отпустил их.

– Что мне делать? – спросил сержант.

– Езжай на службу. А мы пойдем в агентство "Аэрофлота".

– Слушаюсь!..

– Постой! – вдруг остановил его майор, поглядев на измученное и озабоченное лицо Тюнена. – Отвези его ко мне домой, скажи жене, что это мой гость. Понял? – И обратившись к Александру, сказал: – Поезжай, отдохни. Толку мне от тебя никакого. Попей чаю, а вернусь, плов будем есть.

Тюнен рассудил, что и впрямь бессмысленно ему толкаться с чемоданом и пиджаком через руку за майором. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями, ополоснуться бы по пояс водой из арыка, снять обувь, что кстати повелевал здешний обычай. И он уселся в коляску мотоцикла.

День шел на убыль, но жара не спадала, хотя чуть потемневшее солнце уже склонялось к горизонту. Тюнен, отдохнувший на кошме под навесом во дворе Жумекена Каназова, даже успел немного вздремнуть – и сладко и тревожно. Тревога не покидала его и сейчас, когда, подобрав ноги так, что подбородком почти касался колен, раздумывал, что же приключилось с отцом. Куда он мог уехать? Кто кликнул? Что за письмо из Мюнхена? Но ни на этот, ни на другие вопросы ответа не находил. Оставалось ждать прихода Жумекена. А возвратиться он должен был вот-вот: во дворе в котле на мангале уже варился плов, и в воздухе плыл запах бараньего жира и лука.

Вскоре приехал Жумекен. Рывком содрал с себя белую пропотевшую сорочку и с наслаждением ополаскивал свое большое рыхлое тело струей холодной воды, которую лил из ведра на жирную спину отца пятнадцатилетний сын. Пофыркав, как кот от удовольствия, майор вытерся широким махровым китайским полотенцем.

Ничего не спрашивая, жена подала им чайник и пиалушки.

– Отец твой заказал два билета, – начал Каназов. – В город Старорецк и через четыре дня обратно. Я звонил в Алма-Ату. Там в аэропортовской милиции у меня приятель, капитан, вместе учились в школе МВД. Так вот, он искал, искал и нашел: твой отец вылетел рейсом Алма-Ата-Старорецк семнадцатого апреля. – Жумекен вытер сухим чистым полотенцем лицо. – На почте сказали, что пенсию за эти три месяца он не получал. Тебе надо писать заявление.

– Какое?

– Нам. О розыске. Я буду связываться с этим Старорецком.

– Я сам туда полечу. Завтра. Вы мне только помогите с билетом.

– Все равно заявление пиши. Дело заводить надо. Из Старорецка запрашивать будут. Меня.

– А как с билетом?

– Сделаем...

– Тюнен задумался: "Старорецк... Зачем? Зачем он туда полетел? Что за странная прихоть? Он почти никогда не вспоминал этот город, где прожил с детства и откуда был вывезен сюда, в Казахстан. Чего ему вдруг захотелось туда: на старости лет тоску свою лизать, обиду? Собрался на четыре дня. А уже три месяца отщелкало. Что-то стряслось. А что? Жив ли? Может, в больнице там валяется? Почему не бахнул мне телеграмму?.."

Жена Жумекена принесла казан с пловом и горячие румяные лепешки, подала свежие полотенца.

– Ешь, – сказал майор, втягивая коротеньким широким носом пар, шедший из казана. – Ночевать останешься у меня. Завтра все решим, не волнуйся, а сейчас надо поесть, – он заерзал на кошме, усаживаясь поудобней.

12

Из командировки в Москву вернулся сын. Рассказывал новости вечером за ужином после того как внука Сашеньку уложили спать.

Новости являлись своеобразным замесом из фактов и слухов, но все казались интересными, поскольку привезены из столицы, главного поставщика.

– Я был у Зорика Блехмана. Помните его? Учился со мною до четвертого курса, потом женился на москвичке. Он живет на Большой Грузинской. Иду, смотрю – очередь, думаю, что-то выбросили, надо стать, – рассказывал сын. – Подхожу, оказывается это – посольство ФРГ. Толпы немцев! Я повертелся там, послушал. Валят! Тысячи!

– А ведь прожили здесь много веков, – усмехнулась невестка и снисходительно посмотрела на Левина. – Мы тоже. Много веков.

Левин сделал вид, что не понял. Лишь подумал: "Вот выверты истории, вот ирония: евреи и немцы – одинаковые изгои. Действительно, сотни лет жили на этой земле, уложили в нее, наверное, пять-шесть этажей костей своих предков. Но немцы хоть имели автономию, жили компактно, сохранили язык, культуру, веру, традиции. В общем, сохранили себя. У нас ничего не было. Кроме черты оседлости и этой издевательски-дурацкой сталинской затеи – Биробиджана. Мы исчезали последние семьдесят с лишним лет как народ потому, что не имели духовного лона. Потом антисемитизм работал подпольно, но столь же надежно. Никаких письменных директив. Сослаться на какие-то документы невозможно. Их не существовало. Значит, вы просто клевещете на наш государственный строй. Иезуитство. Я сталкивался с ним не раз. Но адаптировался, как и тысячи других. Это стало бытом, даже естественным, который и замечать-то я перестал, как горбун свое уродство. Только иногда спрашивал себя: "Зачем это делают? Какой прок государству? Если мы не нужны – скажите, дайте нам возможность уехать. Кончатся ваши и наши проблемы". Так нет! Уехать – позор, предательство родины! На что же был расчет? На полную ассимиляцию? На исчезновение целого народа?.. Теперь пожалуйста: езжайте, куда хотите! В Израиль, в Америку, в Тьмутаракань ваше дело, вы уже свободны, у нас демократия. Короче: вы нам не нужны. В стране забурлило, каждый начал обустраивать свой национальный дом: Грузия, Молдавия, чукчи, якуты, даже немцы и те требуют восстановления национальной автономии. И только мы лишены этих приятных хлопот: нам нечего обустраивать. И от этого особенно тоскливо. Оказалось, мы – соль, рассыпанная по всей тарелке, и каждый берет в щепоть сколько ему нужно. Дома своего у нас не было и нет. И хлопоты наши одни, прежние: физически просто уцелеть, всего лишь выжить. Для этого надо, оказывается, уехать с земли, где родился. Куда? Безразлично. В Израиль? Не буду ли и там чувствовать себя никем, чужим, пришельцем, всего лишь эмигрантом, а не сыном? Я не знаю языка. Ладно, язык с грехом пополам можно выучить, чтобы зайти в магазин за мясом или в аптеку за аспирином. Но чтобы чувствовать себя там евреем, нужно родиться там или приехать совсем ребенком, как Сашенька...

Эти раздумья Левина были не случайны и не вчера возникли. Их разогревала невестка – волевая, настырная. В последнее время в семье жила напряженность. Невестка твердила: "Надо ехать, пока не поздно, пока мышеловка не захлопнулась". Несмотря на свои двадцать девять лет, нрав и напор у нее были многоопытного человека, склад ума жесткий; меньше всего, убеждая, пользовалась эмоциями. "Вот факты, – говорила она обычно. Она преподавала в школе математику, ни с кем не конфликтовала, но и садиться себе на шею не позволяла. Однажды завуч спросил: "Евгения Ильинична, как у вас дела с интернациональным воспитанием? У нас должна быть комплексная комиссия облоно". – "Плохо, Ярослав Николаевич, – ответила она. – Не справлюсь. Никак не могу отучить детей вырезать на партах слово "жид"...

Она не приносила домой слухов, а рассказывала эпизоды из жизни школы, и это были в ее понимании самые сильные аргументы, поскольку школа точное зеркало общества.

Как-то пришла веселая. За обедом вдруг сказала:

– Интересный разговорчик был в учительской. Наша милая словесница Тамара Даниловна где-то раздобыла миниатюрное издание Пушкина на двух языках – на русском и параллельно на идиш. Показывает мне и этак невинно: "Евгения Ильинична, интересный вы народ, евреи... Я, конечно, хорошо отношусь к вам, но все у вас не такое. Даже вот читать надо справа налево, а не как у всех – слева направо". Я ей тут и вмазала: "Когда ваш народ и многие другие еще ходили в шкурах, мой народ уже создал Библию, которую вы сейчас читаете слева направо". Она обалдела и испуганно лепечет, она же у нас из парторгов: "Я Библию не читала". Я ей говорю: "Напрасно, Тамара Даниловна. Тогда бы вы мне не задавали таких вопросов". Она у нас вообще большая интернационалистка. Был у нас такой ученик Миша Рубинчик. Хулиган, двоечник, полный балбес. Однажды наша Тамара Даниловна спрашивает у него: "Кто написал "Недоросль" – "Не знаю, какой-то не русский". Что вы думаете она сказала ему на это? Объяснила, кто такой Фонвизин, происхождение его фамилии? Как бы не так! У нее хватило ума крикнуть на весь класс: "Сам ты не русский!" Сейчас этот Рубинчик то ли в Израиле, то ли в Штатах. Небольшое приобретение для тамошнего общества. Он на всю жизнь сохранит приятное воспоминание о нашей школе и о стране, где родился.

– Разве вам не ясно, что отсюда надо уезжать? – обратилась она к Левину.

– Куда б ты ни уехала, все равно ты будешь думать по-русски. Я уже не говорю о нас, стариках, – тихо сказал Левин.

– А почему вы печетесь только о себе? – вспыхнула невестка. – У меня есть сын, ваш внук, о котором надо думать сегодня, сейчас!

Левин понял: возражать бесполезно. Да и что возражать? Она била по живому. Было неприятно, больно, раздумья бесплодны, только истязают безысходностью, последнее время эта безысходность завыла в полный голос. Национальное вокруг стало концентрироваться, осознавать себя, и оттого стала заметней неприкаянность и отторгнутость евреев. Несмотря на то, что официально стало легче. Может, даже именно поэтому: где-то открываются синагоги, создаются общества, кружки по изучению иврита и идиш, выходят какие-то газеты, журналы. Но все это – самообман, иллюзии возрождения. Возрождаться уже некому и нечему. Все позабыто, уничтожено. Дух вышел...

В этот вечер она словно добивала их, была возбуждена, в каком-то раже:

– Вы помните Иду Семеновну Поляк? Я встретила ее соседку, украинку, они прожили тридцать лет рядом. Так вот эта соседка едет по приглашению Иды Семеновны в Хайфу...

Левин хорошо знал Иду Семеновну. Ее муж, покойный уже, часто по просьбе прокуратуры проводил бухгалтерские экспертизы. Она преподавала русский язык и литературу в школе, где учился сын Левина. Считалась в городе одним из лучших учителей. В 1979 году ее пригласили в мединститут на должность и.о. ассистента на кафедру иностранных языков преподавать русский для иностранных студентов. Ректор подписал приказ, она приступила к работе. Студенты ее очень любили. А там были кубинцы, индийцы, африканцы, немцы и арабы. Через два месяца ректора вызывает секретарь обкома по идеологии и устраивает разнос: почему Поляк приняли на работу, не согласовав с обкомом, тем более она беспартийная, а с иностранцами должны работать коммунисты. А, главное, надо щадить национальные чувства арабов. Ректор заикнулся, мол, давайте письменное распоряжение. Но секретарь обкома не растерялся, пообещал, что будет приказ министерства. И точно: через какое-то время из министерства пришла бумага, что на этой кафедре сокращается одна ставка. Разумеется, уволили Поляк – она была на кафедре новенькая, не увольнять же старых работников. Интересно, знали ли об этой подлой возне студенты-арабы?..

– Знаешь, – с победительной улыбкой обратилась невестка к мужу, все время молчавшему и осторожно поглядывавшему то на Левина, то на мать, когда Гомулка в конце шестидесятых изгонял евреев из Польши, очень остроумно сказал их писатель Слонимский. Он провожал кого-то из уезжавших. На вокзале, где висят таблички-указатели "К поездам", "Камера хранения", "Туалет" и прочие он посоветовал повесить еще одну: "Пусть последний погасит свет".

– Делайте, что хотите, – устало сказал Левин. – Конечно, если вы уедете, мы с мамой потащимся за вами, – он обреченно поднялся из-за стола.

13

На работу Левин пошел не к девяти, а к десяти, поднялся утром подавленный, с головной болью, как после бессонной ночи. После вчерашнего разговора с невесткой словно все выело в душе.

Не заходя к себе, заглянул в комнату Михальченко. Тот был уже на месте, сидел за столом, здоровой рукой перелистывал какие-то бумаги, а в кулаке больной разминал тугое резиновое кольцо.

– Почта есть? – спросил Левин.

– Почта-то есть, только для вас ничего.

– Молчит Мюнхен, – сказал разочарованно Левин. – Ничего из этого не выйдет, Иван. Глухое дело. Ухватиться не за что.

– Подождем еще, Ефим Захарович, куда деваться. Там у вас посетитель.

– С чем?

– Отца разыскивает. Пропал без вести... Вы будете смеяться, заулыбался Михальченко, – но он тоже немец.

– Ты что, издеваешься?! – вскипел Левин. – Ты где их берешь?

– Так уж получилось, Ефим Захарович, совпадение, – хохотал Михальченко, утирая глаза.

– Совпадение.... – пробурчал, поднимаясь Левин...

В коридоре у его двери на стуле дожидался Тюнен Александр.

– Вы ко мне? – спросил Левин.

– К товарищу Левину.

– Заходите.

– Я приезжий, – сразу сказал Александр, усаживаясь на стул.

– Издалека?

– Вообще-то из Дудинки. А в данный момент из Энбекталды, это в Казахстане.

– Каким же образом попали к нам в бюро?

– Разыскиваю отца. Сунулся для порядка в милицию, а там висит ваш рекламный плакат. Подумал, что в милиции будут отбрыкиваться, а если и примут заявление, начнется тягомотина. Решил, что за свои кровные надежнее, хотя и дерете вы, как в ателье мод высшего разряда.

На последнее замечание Левин не отреагировал, хотя оно и покоробило.

– Чтоб не дурить вам голову, вот почитайте, – Александр протянул Левину большой конверт, в котором лежала подробная справка, сделанная майором Жумекеном Каназовым.

– Что ж, Александр Георгиевич, майор Каназов сделал все с толком, а вы сетовали на милицию, – сказал Левин.

– Я дружил с его братом. Я ведь из тех мест, родился там, вырос.

– А ваши родители?

– Их привезли туда в сорок первом.

Левин понял, о чем речь.

– А где родители жили до войны?

– Здесь, в Старорецке.

– Кто по профессии ваш отец?

– Бухгалтер. А дед был то ли директором гимназии, то ли какого-то училища. Отец рассказывал, но я не помню. Дед утонул, когда меня еще на свете не было.

– В Старорецке есть у вас родственники?

– Ни здесь, и нигде.

– А знакомые?

– У меня нет.

– А у отца?

– По-моему, нет... Впрочем, не знаю, – неуверенно ответил Тюнен. – Но он никогда ни о ком не вспоминал. И Старорецк редко упоминал. По понятным причинам.

– Ваш отец, как я понял, верующий? Эта полоска конверта с маркой ФРГ найдена Каназовым в Библии, служила закладкой.

– Верующий. А какое это имеет значение?

– Я должен искать человека, о котором ничего не знаю. А мне надо знать. И как можно больше. Может и не имеет значения, что он верующий, а может имеет. Он часто переписывался с кем-нибудь?

– Не имею понятия. В доме Каназов не нашел никакой переписки.

– От кого же он мог получить письмо из Германии?

– Даже представить себе не могу.

– Как часто вы виделись с отцом?

– Как когда. Иногда каждый год, иногда раз в два-три года.

– Заметно. Не богатые у вас сведения о нем.

– Это уж, как говорят, наши внутренние дела.

– Разумеется. Но я ведь сейчас вынужден вторгаться в ваши эти внутренние дела.

– Тоже правильно.

– Каким образом конверт из ФРГ мог попасть в дом к вашему отцу?

– Без понятия.

– Вы считаете, что у вас родственников в ФРГ нет. Но может быть, вы просто не знаете об их существовании. А отец вот узнал. Сейчас у многих советских немцев отыскались там родственники. И многие едут отсюда.

– Правильно делают.

– Вы так считаете?

– А вы – нет? – Тюнен в упор глянул в глаза, в которых играла усмешка. И Левин понял, что имел в виду его собеседник: "Ты ведь еврей, ваши валят, так что ты мне голову морочишь?"

– Ладно, вернемся к конверту, – вздохнул Левин. – Где же остальная, большая его часть и содержимое? Майор Каназов не высказывал никаких предположений? Что из себя представляет Энбекталды? Как конверт вообще попал в те места? Видите, сколько вопросов.

– Энбекталды, – поселок. Глушь. Девяносто процентов населения казахи. Есть татары, узбеки, корейцы, русские. И, по-моему, две-три немецкие семьи. Может быть кто-то из них и переписывается. Сейчас можно.

– Если предположить, что ваш отец взял у кого-то почитать письмо или ему предложили его, стал бы он отрезать от чужого конверта кусок для закладки? Разве в доме не нашлось бы другой бумаги?