Текст книги "Я не свидетель"

Автор книги: Владимир Гоник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– С приездом, господин Шоор! Рады вас снова видеть у нас, улыбнувшись, она взяла его паспорт...

Они поселились, как всегда, в тех же смежных номерах, соединяющихся внутри дверью.

Шоор приехал в Старорецк за двое суток до официального открытия аукциона. Во-первых, чтобы в спокойной обстановке сделать съемки, заключить новый контракт, поскольку в июне истекал срок предыдущего. Учитывая возросший тираж журнала, который в прошлом году был куплен новым владельцем – Густавом Анертом, и то, что теперь издание будет не только на немецком, но и на английском и французском языках, пойдет в розницу и по подписке в некоторые англои франкоязычные страны, сумма контракта возрастает. Шоор надеялся, что это не испугает директора завода, человека умного, предприимчивого, умеющего заглядывать на несколько лет вперед. Во-вторых, было у Матиаса Шоора и приватное дело в Старорецке. Владелец и издатель журнала "Я – жокей" Густав Анерт попросил Шоора попытаться разыскать следы своего дядьки, – оберста вермахта Алоиза Кизе, погибшего в Старорецке при странных обстоятельствах в 1948 году в лагере военнопленных...

Приняв душ и поменяв сорочку, Шоор позвонил в дирекцию завода.

– Фрау Света? Здравствуйте! Матиас Шоор... Да-да... Спасибо, – узнал он голос молоденькой симпатичной директорской секретарши. – Только что... Да-да... Уже очень отдохнул... Вы же помните, как вы меня назвали: "Господин не терять времени"... Спасибо, соединяйте... Хелло, господин Орлов, это Шоор... да... Благополучно... Хотелось бы сегодня... Знаю, у вас, как это вы говорите, "сумасшедший день"... Какое-то любое ваше время... Годится... – он посмотрел на часы. – В восемнадцать зеро-зеро... Мой номер сто и восемь. До встречи...

Шоор удовлетворенно поднялся с кресла, распахнул балконную дверь накурили. Деловая часть их встречи прошла неплохо. Сложив стопочкой свои экземпляры документов, привезенных Шоором, директор всунул их в прозрачную целлофановую папочку с изображением в левом верхнем углу золотым петушком в рамочке.

– Я думаю, мои коллеги возражать не станут, – сказал директор. Надеюсь, к вашему отъезду все подпишем.

– Да-да, это будет хорошо. – Шоор прошел в угол комнаты, где на специальной раскладной подставке стояла сумка. Раскрыв ее, он достал высокую коробку. – Вашему внуку, – подошел он к директору. Шоор знал, что подарки этому человеку можно вручать только после завершения дела. Директор придерживался надежной старой морали. Они с Шоором были ровесниками, обоим за шестьдесят, оба воевали, но никогда, по молчаливому, не объявленному уговору, разговоров на эту тему и выяснений не заводили.

– Что на этот раз? – спросил директор, разглядывая красивую коробку.

– Авторалли.

– Спасибо, то-то будет радости.

– Ребенок должен иметь радость. – Шоор знал, что никаких подношений, кроме какой-нибудь детской игрушки для своего семилетнего внука директор не примет.

– Как поживает ваш садовник? Я дома рассказывал о его цветах. Розарий – превосходно! Вы один раз говорили, что во время войны он спасал секретную картотеку с родословными лошадей. В репортаже об аукционе красиво будет дать этот эпизод: простой садовник спас такие документы, человек из народа. Демократично и не так сентиментально. Читатель любит... Как с ним встретиться, с садовником... как его?.. – спросил Шоор.

– Иегупов... К сожалению, он в больнице.

– Очень жаль, очень жаль. Передайте ему привет... Дальше: сейчас хочу делать много снимков, мало текста, много снимков! Манеж и натура. На тех прекрасных лугах, – вернувшись к распахнутой балконной двери, Шоор указал куда-то за реку, которая отсюда казалась неподвижной и беззвучной, хотя по ней змеились мускулы стрежневого течения, сновали катера и моторки. Нужен подходящий парень. Чтобы он был, как говорят, образ времени. И рядом с лошадью выглядел не хуже ее. Ростом, фигурой, мышцами он должен подчеркивать ее красоту. Снимем в жокейской форме, в спортивном костюме и с обнаженным торсом. Я привез модели новых костюмов и обуви.

– Рекламируете? Хотите и таким образом на нас заработать? – улыбаясь, миролюбиво спросил директор.

– Тут будет и ваш процент, – невозмутимо ответил Шоор.

– Где же мне взять такого парня? – директор задумчиво поскреб щеку. Ладно, что-нибудь придумаю... Может быть в институте физкультуры... Вечером позвоню проректору, мы знакомы, – он поднялся. – Значит, до завтра. В котором часу вас ждать?

– В одиннадцать. Будет солнце, хорошее небо, такое стереоосвещение. Шоор проводил директора до двери. – У меня к вам приватная просьба, остановил он его. – После войны в вашем городе был лагерь немецких военнопленных. В 1948 году в нем погиб дядька моего шефа господина Густава Анерта. Мне надо по этому вопросу выяснения. Куда я могу обратиться?

Директор пожал плечами, растерянно задумался – столь неожиданным оказался вопрос. После паузы он сказал:

– Для начала, видимо, надо обратиться в милицию... Так мне кажется. Может они подскажут... – неуверенно заключил он... – Что же я тут могу? Поговорю с начальником городского управления, попрошу, чтоб он вас принял, изложите ему подробности. Начните с этого.

– Я хотел бы для шефа иметь тут результат, – подчеркнул Шоор, когда они стояли уже у порога раскрытой в коридор двери.

Директор кивнул:

– Попробуйте... Всяко бывает...

Поздно вечером, когда Шоор доставал из холодильника банку любимого пива "Heineken", позвонил директор конного завода:

– Господин Шоор, я нашел вам, по-моему, подходящего парня. Работает в фотосалоне, и как натурщик подрабатывает в институте декоративного и прикладного искусства. Запишите: зовут Леонид Локоток. Завтра в десять утра он будет у вас. Платить ему будем мы. В рублях, конечно. Валюта нужна нам, а ему не положено... Теперь о другой вашей просьбе. Я говорил с начальником городского управления милиции. Понимаете?.. Вот... Это не в их компетенции. Он посоветовал поступить так: у нас есть частное сыскное бюро "След". Что? Да-да, приват. Они занимаются поисками исчезнувших людей. Возможно, возьмутся и за ваше дело. Попробуйте, вдруг получится. Запишите адрес, это недалеко от гостиницы...

– Да-да! Спасибо!

Утром следующего дня, приняв душ, побрившись, овеяв себя облачком цветочного дезодоранта, съев бутерброд с сыром и запив его чашечкой кофе прямо в номере, Шоор вел какие-то подсчеты на миниатюрном калькуляторе, когда в дверь постучали.

– Прошу! – крикнул Шоор.

В комнату вошел молодой человек в хорошем джинсовом костюме, куртка, подбитая белым мехом, была распахнута, и Шоор сразу увидел, что парень сложен великолепно – широкие сильные плечи, узкая талия, под тонким свитером, обтягивающим торс, проступали бугры мышц.

– Меня просили прийти к вам. Моя фамилия Локоток.

– Очень приятно, – улыбнулся Шоор. – Садитесь, – парень Шоору понравился: крупное лицо, не придется особенно возиться с гримом и светом, чтобы "выбрать" каждую деталь – глаза, лоб, нос, рот, – все открыто, чуть вьющиеся светлые волосы. "Почти неккермановский тип, – подумал Шоор, ничего азиатского. Это подкупает читателей журнала, европейцы любят себе подобных. – Вам господин директор объяснил, какую будем делать работу?"

– Да, – кивнул Локоток. – Когда начнем? – по-деловому спросил он.

– Через полчаса. Мы поедем отсюда все. Пива? – предложил Шоор.

– Нет, благодарю, не употребляю, – Локоток рассмеялся.

Шоору понравился и этот отказ (пьет, конечно, но набивает себе цену), и приоткрывшиеся ровные здоровые зубы (можно будет сделать несколько снимков улыбающегося, довольного жизнью человека), и то, что красавчиком парня не назовешь (рядом с лошадью должен стоять настоящий мужчина спортивного и несколько сурового облика, женщины любят таких, ибо напомаженные красавчики напоминают им либо педерастов-наркоманов, либо алкашей-импотентов...).

Минут через пятнадцать вошел фотограф Шоора, обвешанный небольшими кожаными ящичками с аппаратурой, что-то сказал по-немецки, Шоор указал на Локотка, познакомил. Фотограф профессионально охватил Локотка взглядом и одобрительно похлопал его по плечу.

В половине одиннадцатого они втроем уехали на конный завод.

5

Корреспонденция "до востребования", за которой не явились адресаты, пролежав положенный месяц в почтовом отделении, хранилась затем еще месяц на главпочтамте. Теперь, когда и тут срок вышел, комиссия из трех человек во главе с заместителем начальника почтамта засела за ее разбор. Серые мешки с невостребованными письмами были свалены в кучу в углу небольшой комнаты. Предстояла нудная и кропотливая работа: вскрывать, читать и решать, что сжигать, а что отложить, еще раз прочитать и окончательно определить: сжигать или отправить в милицию. Обычно туда передавались письма, в которых имелись документы, важные бумаги или какие-нибудь особые сообщения. Но такое случалось редко. В основном все шло в топку.

Люди, читавшие чужие письма, настолько привыкли к этой рутинной работе, что не очень уж вникали в глубины и в смысл чьих-то посланий. Горе, заботы, описания, тяготы и печали жизни, радости по каким-то ничтожным или достойным поводам оказывались настолько сужены почти одинаковым для всех бытом, что тематически письма эти можно было рассортировать на три-четыре категории; в каждую из них той или иной стороной входила не только жизнь тех, кто писал и кому писались эти письма, но и тех, кто сейчас их читал. И редко попадалось что-либо этакое, цеплявшее внимание или необычное, как увлекательная, полная утопий книга, которая порою отодвигает от нас хоть на несколько часов однообразную и нудную жизнь. По этому последнему признаку письмо Георга Тюнена своему приятелю было отложено замначальника почтамта для вторичного прочтения.

Изложенная Тюненом мюнхенская история и приложенная фотография семидесятилетней давности в общем-то не укладывалась в параграф инструкции – не было тут ни документов, важных бумаг, все это можно и сжечь, но имелась и какая-то необычность, событийность. И заместитель начальника почтамта, как глава комиссии, решил передать письмо в милицию. Он, правда, догадывался, что во всякой милиции на эти письма мало кто обращает внимание, отношение к ним плевое, там не успевают справляться с повседневными делами, давать ход десяткам заявлений и жалоб граждан, и даже не всегда регистрируют письма, которые поступают с почты с действительно ценными вложениями – документами или важными бумагами. Но ведомственное монотонное существование служащих иной раз взращивает в своей среде какую-нибудь особь наизнанку, не тип, а экземпляр. Таким экземпляром в Старорецком городском управлении внутренних дел числился старший оперуполномоченный капитан Максим Федорович Остапчук. Был он человек спокойный и неразговорчивый, на решения не скор. Начальство нередко выговаривало ему: "Тебе, Остапчук, не в угрозыске работать, а в какой-нибудь инвентаризационной конторе". На это он отмалчивался, но ничто не менялось в его поведении. Немногие понимали, что именно его основательность, копание в бумажках, немногословие, непоколебимость, если уж он изрекал свое решение или излагал какую-нибудь долго вызревавшую мысль, давали тот результат, с которым потом все шло гладко. Решение или мысль эту тут же греб к себе кто-нибудь шустрый, хваткий, с хорошим нюхом, все приходило в движение, затевалась суета, возбуждение перетекало от одного к другому, но, радуясь потом удаче, никто не вспоминал, что началась она с каких-то неторопливых, будто вымученных фраз Остапчука, а лавры успеха пожинал именно тот шустрый, первым учуявший и выгребший из спотыкавшихся слов Остапчука золотое зернышко успеха. Может быть, поэтому сорокалетний Максим Остапчук так медленно поднимался по должностной лестнице.

Водилось за ним вроде и чудачество: он вел свою особую картотеку, собирал всякие случайные бумажки, что было вовсе не предусмотрено какими-либо милицейскими параграфами. В кабинете у него стояла высокая тумба с множеством ящичков, он раздобыл ее, списанную, в какой-то библиотеке. В этих недрах он и хранил свое добро. Замочная скважина имелась только в одном, верхнем, ящичке, но когда он запирался, блокировались и все остальные. Никто не имел туда доступа, кроме владельца, и никто не претендовал, поскольку тумба эта была как бы за пределами штатного расписания. Однажды приехала комиссия во главе с жирным, тяжко сопевшим генералом из политотдела. Обходя кабинеты, комиссия заглянула и к Остапчуку. "Это что?" – спросил генерал, заметив высокую старинную тумбу красного дерева, нагло выбивавшуюся из казенного интерьера. – "Да это так, хозяйство капитана Остапчука", – несколько смущенно ответил начальник управления и объяснил генералу, в чем собственно дело. Тот еще раз посмотрел на тумбу, на капитана Остапчука, пожал плечами и, буркнув: "Жуликов ловить надо", – вышел.

Тем не менее о содержимом ящичков Остапчука кое-кто знал и в райотделах, и в районных и областной прокуратурах. И далеко не все относились к ним, как к чудачеству, и при случае пользовались.

Когда письмо Тюнена, присланное комиссией главпочтамта, поступило в милицейскую канцелярию с припиской "на ваше усмотрение", там, как бы отмахнувшись, решили: "На кой черт оно нам? Отдайте его Остапчуку".

6

Вот уже полтора месяца, как Левин, поддавшись уговорам Михальченко, работал в частном агентстве "След".

Михальченко брался за все: агентству нужны деньги и добрая слава...

Сегодня перед концом рабочего дня позвонил директор конного завода, человек в городе известный, заслуженный зоотехник республики, попросил помочь своему гостю – какому-то немцу. Договорились на завтра, на девять утра. Михальченко попросил Левина заняться этим немцем:

– Ефим Захарович, тут высокий ранг, так сказать международный, хорошо бы, чтоб вы. Вы по-немецки знаете?

– "Вир бауен моторен, вир бауен тракторен". И так далее, учил в школе. Но ему, наверное, нужны не мои познания в языке.

– Я не знаю, что ему нужно, а нам нужна его валюта.

– Хорошо, я буду к девяти, – согласился Левин...

В доме все утихло. Спал Сашенька, спала, наверное, и невестка. Из подвала вернулся сын, Левин слышал, как хлопнула входная дверь. По вечерам сын подрабатывал: паял какие-то шнуры, разъемы, блочки, платы – в городе появилось много импортных видеомагнитофонов, для состыковки с нашими телевизорами полагались все эти штучки, сын изготавливал их и устанавливал, ходил по субботам и в воскресные дни к беспрерывно звонившим клиентам... И только на кухне все еще возилась жена.

Вздохнув, Левин погасил ночник и лег на бок, удобно устроив побаливающее ухо в теплую мякоть подушки...

– Это все, что у вас есть? – мрачнея, спросил Левин.

Шоор, откидываясь в кресле, развел руками.

– Не густо.

– Как вы сказали? – переспросил Шоор.

– В том смысле, что немного, недостаточно, – Левин покосился на бумажку: год рождения, звание, должность, дата пленения, место пребывания в плену и год гибели в Старорецком лагере для военнопленных некого Алоиза Кизе.

– Больше ничего не известно. Так я понял своего шефа, когда он делал мне поручения.

– А зачем ему это нужно спустя столько лет? – спросил Левин, про себя ругая Михальченко, легкомысленно согласившегося заняться бессмысленным, как полагал Левин, и почти безнадежным, как он прикинул, поиском теней. Мальчишка! Загипнотизировала маячившая валюта!

– Этот вопрос я задать ему не умел, – ответил Шоор, разочарованный непонятливостью худощавого, не очень опрятно одетого человека, сидевшего напротив за столом. – Это мой шеф, – как бы поясняя, добавил. – На вашу работу деньги дает он. – И подумал: – "В конце концов если это даже прихоть, вздор Густава Анерта, то не его, Шоора, забота, стоит ли покойник герр оберст Алоиз Кизе таких денег, какие Анерт угробит тут".

– Что ж, хорошо, – сказал Левин, – попробуем, хотя... – он поиграл пальцами по бумажке, врученной ему Шоором.

– Аванс я написал, – как бы напомнил Шоор, вставая.

– Я знаю.

Они церемонно раскланялись и Шоор удалился...

После обеда явился веселый Михальченко, тяжело, шумно вмял подушку кресла, в котором недавно сидел Шоор.

– Был немец?

– Был, был, – недовольно ответил Левин. – Ты, Иван, большой раздолбай. Зачем принимаешь такие дела?

– Так я же знал, кому поручить! – захохотал Михальченко.

– Ни хрена ты не знал. Валюта поманила. Где ты будешь искать концы этого Кизе? Это тебе не "домушник", который хорошо наследил.

– Надо порыться в архивах, – сказал Михальченко.

– В каких? – Левин презрительно вскинул на него глаза.

– КГБ.

– Во-первых, кто меня туда допустит? Во-вторых, это уже не архивы КГБ. Военнопленными занималось одно из управлений НКВД, а после его упразднения все было передано в созданное МВД.

– Так может, у них, – уже неуверенно сказал Михальченко, пыл его несколько поугас.

– Искать дело военнопленного Кизе среди сотен тысяч его соотечественников, сидевших в наших лагерях?

– Что же делать?

– Не знаю, – Левин, словно мстительно дразня, смотрел Михальченко в глаза.

– Он деньги, аванс, уже перечислил на наш инвалютный счет.

– Вот и купи себе японский видеомагнитофон, кассеты про американских детективов и наслаждайся, как они лихо работают.

– Ну, мы тоже не это... не пальцем деланы. Видел я их кассеты. В кино у них все путем. А на деле? Тоже мудохаются, как и мы, – Михальченко махнул рукой.

– С той только разницей, что профессиональней...

– Так что же нам делать? – спросил опять Михальченко. – Ефим Захарович, постарайтесь.

– Следующий раз ты тоже старайся думать. Обедал?

– Да.

– Будешь сидеть здесь?

– Да. Нужно сделать несколько звонков.

– Я пойду перекушу.

– Тут на Довженко есть хорошее кооперативное кафе, – улещивая, подсказал Михальченко.

– На кооперативное я еще у тебя не заработал, – пробурчал Левин и ушел...

7

Почти всюду снег сошел, два дня лил дождь, съедая его остатки в ложбинках. Степь, словно освободившись от тяжести снега, сделала первый весенний вздох и стала вдруг желтовато-серой, прошлогодне-осенней, но кое-где под еще скупым солнцем показалась первая щетинка недолговечной в этих местах зелени с еще живучей робкой синью каких-то полевых цветов.

Георг Тюнен видел из окна своего дома, как два верблюда, лениво наклоняя длинные шеи, общипывали влажные стебельки и медленно, словно жерновами, как-то горизонтально двигали челюстями...

Миновало почти три месяца с тех пор как Тюнен отправил своему приятелю Антону Иегупову в Старорецк письмо с фотографией, но ответа так и не пришло. Каждую ночь он просыпался, чтобы попить воды (диабетчиков всегда мучит жажда), а потом, ложась, засыпал не сразу. И в такие часы подумывал, что можно было бы и съездить в Старорецк к Антону, увидеть город своего детства, в котором не был сорок девять лет. Постепенно, но эти робкие мысли вызрели в решение. Пугало, правда, расстояние. Но однажды утром, взяв сберкнижку, он отправился в новое двухэтажное здание из серого кирпича, которое называлось "Дом быта". Там на первом этаже размещалась касса "Аэрофлота", сбербанк и почта.

Тюнен знал, что из Энбекталды нужно лететь сперва маленьким самолетом до Алма-Аты, а оттуда уже большим лайнером до Старорецка. Но билет из Алма-Аты полагалось бронировать загодя, тем более – в оба конца. Вояж этот, как выяснил Тюнен, влетал в копеечку, но это не смутило – в его возрасте расходы на жизнь минимальны, в Энбекталды ничего особого не купишь. "На похороны – на гроб, гробовщикам заплатить и на поминки останется", – невесело пошутил он в уме, и, сняв деньги со своего счета, пошел к аэрофлотскому окошечку.

– Если можно, с доставкой на дом, – попросил он девушку-кореянку в синем форменном костюме, протягивая ей паспорт.

– Через две недели, – сказала она.

Он прикинул, что вернется домой как раз под Первомай, и хотя это не имело для него никакого значения, все же почувствовал удовлетворение, что к Первомаю будет уже дома...

В дорогу Тюнен стал собираться за неделю. Старый черный чемодан из искусственной кожи, слишком кустарно имитированный под крокодилью, он поставил раскрытым на табурет, застелил свежей газетой и начал складывать нехитрые пожитки. Старался брать то, что поновее, но выяснилось, что все ношенное-переношенное, хотя и чистенькое, однако застиранное. Он долго стоял перед растворенной левой дверцей шкафа, перебирая сорочки и белье, правую створку не раскрывал – там хранились платья, пальто и прочие вещи покойной жены. Он никогда не прикасался к ним, суеверно боясь, что даже от прикосновения воздуха все рассыпется в прах и тогда уже от Анны в доме ничего не останется.

Следовало подумать о подарках для Антона, немыслимо же заявиться с пустыми руками. В воскресенье он пошел на базар, купил два килограмма хорошей мясистой кураги, в понедельник, решившись, отправился к председателю райпотребсоюза, которого когда-то знал мальчишкой, и тот распорядился продать Тюнену за наличные пять пачек импортных лезвий "Wilkinson" для бритья и пару тонкого, с нежным начесом индийского белья рубаху и кальсоны, – все это, да и некоторые другие приличные товары, отпускалось только в обмен на лекарственные травы...

В следующую субботу, облачившись в красивый, еще ни разу не надеванный плащ, к которому изнутри на молнии пристегивалась меховая жилетка, – когда-то этот заграничный плащ с биркой "Falve" сын привез в подарок из Дудинки, – Тюнен с чемоданом вышел из дому и отправился к автобусной остановке. Ехать было недалеко, маленький аэродром с деревянным зданьицем на краю поля находился в полутора километрах...

Аэропорт в Старорецке выстроили на том месте, где в детские годы Георга Тюнена было просто поле с подсолнухами и стеблями кукурузы. Его поразил огромный прямоугольник со множеством залов на разных уровнях, с эскалаторами. Тюнен давно не посещал больших городов и не видел такого скопления людей. Ожидая, пока на транспортер поступит чемодан, он впервые растерянно подумал, что в сущности не знает, куда ему отсюда направиться, цепляясь за надежду, что дом пять на Комсомольской, где жил Иегупов, ремонтироваь закончили, все старые жильцы уже на месте и он без труда попадет в квартиру, где живет Антон. Но где эта Комсомольская улица и как она называлась до войны, Тюнен не знал.

Сидя в автобусе, шедшем от аэропорта до центра, порасспросив пассажиров, Тюнен выяснил, что добраться до улицы Комсомольской он может, пересев в центре на трамвай номер один. На Комсомольскую Тюнен попал с конца, поэтому до дома "пять", пыхтя, тащился с чемоданом, устало останавливался несколько раз. Но уже дойдя до дома с табличкой "9" издали увидел впереди, что тротуар перегорожен, а пройдя еще сколько-то метров, замер с чемоданом в руке перед трехэтажным зданием, словно перечеркнутым строительными лесами, с висевшей на блоках "люлькой", в которой наверх подтягивали деревянное корыто с раствором. Оконных рам в здании не было, зияли черные провалы, где-то внутри гулко раздавались голоса, потрескивая, гудел газовый резак и пахло карбидом.

Тюнен обескураженно стоял, не зная, куда двинуться, куда деваться в этом шумном огромном, уже чужом для него городе, где у него не осталось ни родных, ни знакомых и где он никому не нужен. Оглядевшись по сторонам, он увидел через дорогу старенький "Москвич", пожилой человек укладывал в багажник какие-то сумки.

– Скажите, пожалуйста, вы не знаете, куда переселили жильцов из этого дома? – спросил Тюнен.

Человек оглядел Тюнена, его чемодан и спросил:

– Приезжий, что ли?

– Да. Вот пожаловал к приятелю... – Тюнен развел руками.

– Я-то не знаю. Вы сходите в ЖЭК, они должны иметь адрес переселенческого фонда.

– Это далеко?

– Да нет, метров семьсот-восемьсот, на улице Толбухина. Тут вот поверните налево, и идите по трамвайной колее...

Тюнен, поблагодарив, пошел. Это "недалеко", восемьсот метров дались нелегко, и к ЖЭКу он добрался вовсе измученный. Там, подозрительно разглядывая его, косясь на чемодан, расспрашивали, кто он да откуда, зачем ему этот переселенческий дом, а выспросив все, отослали к технику, а тот к инженеру, инженер – к паспортистке, которая перед самым его появлением у ее окошечка ушла в военкомат. У нее, как оказалось, сегодня не приемный день, а из военкомата она должна идти еще в паспортный стол милиции, и в ЖЭК возвратится где-то к концу дня. Тюнен ткнулся в дверь с табличкой "начальник", но она оказалась заперта, а дворничиха, пожилая женщина в оранжевом жилете поверх телогрейки, появившаяся в коридоре, сказала:

– Их сегодня не будет, ушли на собрание.

Тюнен решил все же ждать паспортистку, другого выхода не было, и он обреченно, но и не без радости, что есть где присесть передохнуть, опустился в одно из откидных кресел, штук шесть которых сцепленно стояли вдоль стены.

Он понимал, что паспортистка – его последняя надежда, ибо много читал и слышал, что в таких больших городах о гостинице нечего и думать, его даже не пустят через порог, а дело уже к вечеру; в справочном бюро тоже ничего он не узнает, вряд ли туда поступают адреса людей, временно переселенных куда-то по причине ремонта их жилищ. Видимо, Антон его письма не получил. Почему?.. Немножко кружилась голова, он ощущал легкую дрожь где-то внутри, в подвздошьи, началась дрожь и в руках, хотелось есть. Он достал из кармана плаща завернутый в большую бумажную салфетку бутерброд два ломтика диабетического хлеба, проложенных тонким кусочком солоноватой овечьей брынзы, захваченные предусмотрительно из дому, и с жадностью стал жевать. Утерев той же салфеткой рот, Тюнен затолкал ее в карман и незаметно начал подремывать в тишине пустого коридора.

Очнулся он от визга дверной пружины и быстрых, приближающихся шагов. К двери с надписью "паспортистка", в которой было застекленное окошечко, подошла полная женщина, поставила на пол большую сумку и стала отпирать.

– Вы ко мне, что ли? – поглядела она на приподнимавшегося Тюнена.

– Наверное... Вы паспортистка?

– У меня сегодня неприемный день, – отрезала она.

– Понимаете, я не на прием, – робко сказал Тюнен. – Я по другому делу.

– Какие еще дела в неприемный день? Я же вам сказала. Работы у меня сегодня хватало, набегалась, как бездомная собака. Уже шесть, а мне еще в школу за ребенком, он на продленке. Завтра приходите, с восьми до одиннадцати.

– Я только хотел спросить... Я приезжий... Вот приехал к знакомому, а его переселили... Улица Комсомольская, пять... Там капитальный ремонт, торопливо заговорил Тюнен, боясь, что она сейчас перед его носом, не дослушав, захлопнет дверь изнутри.

– О, господи! Чего ездить-то? Чего?! Что людям дома не сидится? То-то билета никуда не достанешь... Фамилия-то как этого с Комсомольской, знакомого вашего? – она вошла в свою конуру и действительно захлопнула дверь и разговаривала теперь с Тюненом через окошечко.

Тюнен назвал.

– А паспорт у вас есть? – вдруг насторожилась она, вспомнив строгий советский порядок. – А то ведь мало ли кто выведать захочет.

Тюнен подал ей паспорт.

– Только осторожно, пожалуйста, там обратный билет, не выроните.

Взяв паспорт пухлой рукой с толстым золотым кольцом уже навсегда впившимся в палец, она прикрыла форточку, зажгла настольную лампу. От этого в коридоре стало совсем темно. Через некоторое время форточка открылась и та же рука возвратила ему паспорт и листок бумаги с нацарапанным на нем адресом, куда переселили Иегупова Антона Сергеевича, 1918 года рождения.

Тюнен хотел поблагодарить, но окошечко захлопнулось...

Уже горели уличные фонари, и машины шли с зажженными фарами, перемигиваясь ближним и дальним светом, когда Тюнен наконец добрался до старого ветхого дома, который назывался "переселенческим фондом". Войдя в подворотню, он с трудом отыскал вход, поднялся на первый этаж по пяти выщербленным ступеням. Дверь на лестничную площадку, где была всего одна квартира, оказалась открытой, маленький коридор освещался тусклой лампочкой.

Тюнен постучал в дверь, на которой мелом была выведена большая цифра "1".

– Войдите, – донесся голос.

В маленькой комнате, куда ступил Тюнен, был полумрак, горел лишь ночник на тумбочке у большой деревянной кровати; в ней полулежал седой большеголовый человек, ноги его прикрывало рыжее из верблюжьей шерсти одеяло.

– Антон? – спросил Тюнен, не узнавая того, кто предстал перед ним: он ехал к Антону Иегупову, которого помнил, а увидел старика. Прошло около полувека, как они расстались, и хотя Тюнен это отлично понимал, собираясь в поездку, осознавал, что и сам он уже старик, все же коварная память не хотела таких подмен, подсовывала все того же давнего, далекого Антона.

– Вы кто? – спросил Иегупов, опуская ноги с кровати.

– Антон, это я, Георг Тюнен.

– Господи! Неужто?! – Иегупов отбросил одеяло, кряхтя встал и как был в кальсонах, хромая, шагнул навстречу. – Где же узнать тебя, совсем старик.

Они обнялись. Иегупов надел штаны, помог Тюнену снять плащ, засуетился.

– Небось, с дороги, устал? Я сейчас чаю согрею, – и взяв белый эмалированный чайник со стола, заковылял к двери.

Тюнен огляделся. В комнате, помимо кровати и стола, был старый шифоньер с фанерной филенкой, стул, табурет, большие узлы из скатертей валялись в углу. На шифоньере до потолка громоздились перевязанные чемоданы, картонные коробки и короба от болгарского вина, стол и подоконник были уставлены посудой. И впрямь временное жилье. Стоял затхлый запах ношеной одежды, постельного белья, обуви, валявшейся у дверного косяка.

Вернулся с чайником Иегупов, включил верхний свет.

– Ну, давай, я тебя разгляжу... Да-а, укатали нас обоих крутые горки... Садись, будем чай пить... Вон хлеб, масло, плавленные сырки. Может, картошку сварить?.. Ты когда приехал? По каким таким делам?

– Ты разве письмо мое не получил? – спросил Тюнен. – Я его до востребования еще в январе отправил.

– Нет, я и не заглядывал на почту. Нас-то сюда давно переселили. А почта-то там, возле дома, черти где! Я и за газетами не стал туда ездить, далеко мне уже, не по силам. Да и не ждал я ни от кого писем. А про тебя уж давно запамятовал. А потом в больнице дважды лежал, с ногой все хуже. Я и сейчас еще на больничном... Тружусь. На мою пенсию только овса и купишь на кашу... Ну а ты-то как?

Они пили чай, забрасывали друг друга вопросами, вспоминали, вздыхали и опять говорили, говорили...

Тюнен пересказал приятелю письмо, которое отправил ему в январе, показал письмо из Мюнхена от Анерта и фотографию.

Всмотревшись в нее, Иегупов как-то изменился в лице, то ли боль воспоминаний, то ли мгновенный испуг промелькнул в его глазах, когда непроизвольно, в долю секунды чиркнул он подозрительным взглядом по лицу Тюнена, словно засомневался: а Георг Тюнен ли это, или кто другой пришел под его именем? Затем с фотографией в руке Иегупов проковылял к тумбочке и сунув снимок в близкий от лампы яркий свет, вглядывался, низко склонив голову.