Текст книги "Плачут глухари"
Автор книги: Владимир Сапожников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Владимир Сапожников
Плачут глухари
1
До заповедника в первый день не доехали. Когда стемнело и майские жуки, целясь в свет фар, стали ударяться в ветровое стекло, Анатолий Ульянович скомандовал:
– Стоп, Костя! Ночевать будем.
Проселок петлял в березняке, машина распугивала вертлявые лесные тени. На не накатанном еще проселке – свежая елочка следа «Беларуси». Он убегал вперед, пропадал в лужах и снова печатался на твердом.
– Есть ночевать! – с облегчением отозвался Костя. – Вон стожок соломы.
Антонова тоже умотало: выехали рано утром, позади триста километров развеселой весенней дороженьки.
– Тут недалеко, но береженого бог бережет, – сказал Анатолий Ульянович. – Заплутаться, сбиться на боковушку ночью проще простого.
Свернули в чистый березнячок и, поужинав на прошлогодней соломе, пахнущей полынью и мышами, забрались в мешки. И сразу нахлынула такая тишина, что Антонову захотелось замереть и слушать это пугающе таинственное безмолвие. Над головой опрокинулся огромный ковш Большой Медведицы, сугробами белели далекие небесные туманности, и вдруг показалось: именно из этих звездных скоплений раздался крик не крик – какой-то горный звук, торжественно всколыхнувший тишину.
– Что это? – спросил Антонов.
– Гуси летят, – ответил Анатолий Ульянович.
Антонов слышал шелестение множества крыл, но ничего не видел, хотя, как ему показалось, шелест прошел прямо над вершинами сонных березок. И снова – тишина.
«Хорошо, – подумал Антонов. – Какая прелесть эта кочевка под звездами, поездка бог знает куда. Ночь. Лес. Первобытное небо над головой».
Когда Антонов сказал в институте, что едет на охоту – шуткам не было конца: он за всю жизнь не убил и воробья, хотя баловался на стенде по тарелочкам из старинного отцовского «зауэра». Стендовая стрельба давала разрядку: пальба, запах пороха, дух соревнования – это было его хобби, но охоты со стрельбой по зверушкам и птахам он не понимал – Антонов был горожанином до мозга костей.
Соблазнил его на эту поездку Анатолий Ульянович, партнер по шахматам и сосед, – они жили на одной лестничной площадке – соблазнил рассказами о костерчике в тайге, о глухариной песне, про которую говорил: «Вот еще разок послушаю – и помирать можно». Это, по его словам, нечто волшебно-прекрасное, истинное чудо. Куда там Карузо! Что соловей!
Глухариное токование Анатолий Ульянович изображал очень искусно деревянными ложками и голосом, однако уверял, что это всего лишь жалкое подражание, но получалось все равно таинственно, по-таежному загадочно. Рассказывая свои лесные одиссеи, он цитировал Есенина: «На бору со звонами плачут глухари». Есениным он и доконал Антонова.
«А что, поеду, – решил Антонов. – Проживу эти четыре дня, как трава. Буду дышать. Сливаться с природой. Кстати, отдохну все-таки оригинально. Это тебе не альпинистский лагерь, где мелькают все те же лица, слышатся все те же остроты, что в коридорах института».
Неделю назад Антонов защитил кандидатскую – он был физиком-теоретиком, «думальщиком» в области элементарных частиц.
Своему шефу Николаю Спиридоновичу он сказал, что исчезает на четыре дня, чтобы проветриться после диссертационной маеты…
– Вы там не скучаете? – спросил из своего мешка Анатолий Ульянович.
Наверное, ему хотелось поговорить, но он стеснялся помешать, думая, что и здесь Антонов размышляет о неведомых проблемах неведомой для него науки. Эта почтительность видавшего виды Анатолия Ульяновича всегда вызывала у Антонова улыбку. Газеты успели убедить читателей, что ученый, тем более физик-теоретик, – это почти небожитель, который только прикидывается рядовым смертным.
– Нет, не скучаю, – ответил Антонов. – Я гляжу в небо и слушаю, как звезда с звездою говорит.
– Вот и хорошо. Заедем завтра в Ерестную к егерю, захватим его – и на ток. Переночуем в бору, а утром будем слушать глухариные серенады.
– Только уговор остается в силе: я иду лишь за песней. Хочу послушать вашего Карузо и полюбить. Моя охота – только песня, только стон и звон. Мне довольно вот этих звезд, неба, ночных шорохов. А выстрелы?.. Ах, дорогой Анатолий Ульянович! Ну к чему они?
Антонов говорил с той серьезно-иронической интонацией, которая была в обиходе в его кругу.
– Лучше я буду спать, а то вы и меня распропагандируете, – отозвался Анатолий Ульянович, и Антонов догадался, что он улыбается. – Утро вечера мудренее. Глядите, планета какая-то вышла.
Над верхушками берез мигали звезды, среди них золотой монетой загорелась яркая планетка, вероятно, Юпитер. В соломе шуршало, возилось, в березняке позванивало.
Костя уже не шевелился, уснув богатырским сном шофера, просидевшего за баранкой триста километров.
2
Егерь Леонид Иванович спал в горнице на полу, раскинувшись на громадном овчинном тулупе. Ни от стука двери, ни от топота сапог он не проснулся. На приход чужих людей не обратила внимания и девушка лет восемнадцати, читавшая книгу. У нее были крашенные в оранжевое волосы, завязанные в круглую, как апельсин, шишку. Из тарелки с горкой моченых ранеток она брала яблочко, не глядя подносила к алому рту и, обсосав, кидала семечки в бумажный кулек.
На ней была короткая юбка, синие чулки, Антонов успел разглядеть маникюр. Все – и выражение лица, безразличное, отрешенное, – было нездешнее, городское.
– Папа спит, – мельком окинув взглядом Анатолия Ульяновича и Антонова и, видимо, ничуть ими не заинтересовавшись, сказала она и снова углубилась в толстую потрепанную книгу.
– Леонид Иванович здоров? – спросил Анатолий Ульянович.
– Папа? Не знаю. Спит он, – повторила девушка, поставив палец на строчку, где остановилась. – Садитесь.
Антонов и Анатолий Ульянович сели, потеснив на лавке чугуны и ведра. Почти половину передней занимала русская печь; Антонов, никогда не видевший это поэтическое национальное сооружение, сразу узнал ее. С бесовской темнотой в углах лежанки она была величава, монументальна. Петухи с гребешками, орнамент на боках и челе, деревянные перильца по краю лежанки… Петухи, писанные синим, были ростом со страуса-эму.
Вдоль стен передней – крашеные лавки, по подоконникам – герани в побеленных известкой консервных банках. В углу на деревянном гвозде – плетеная снизка лука, на перегородке – тикающие ходики с колхозницей, обнявшей сноп.
– Вас как зовут, красавица? – спросил Анатолий Ульянович.
– Варя, – не поднимая головы, ответила девушка.
– Варенька, будьте добры, разбудите Леонида Ивановича. Мы к нему по делу.
Девушка встала, сделала два коротких шажка в открытую дверь горницы, где спал егерь. Каждый шажок – легенда. Каблучки, юбочка, какая-то цепочка на обнаженной шее, оранжевого цвета копешка – откуда этот набор самоновейшей моды в таком захолустье? – дивился Антонов. Скучающий взор, ручки у горла уже примелькались в городе, но здесь все это казалось неожиданным.
– Папа, к тебе пришли. – Она тронула ногу отца туфелькой и, повернувшись, сделала два шажка обратно. К пухлой книге и ранеткам.
Антонов первый раз был в настоящей деревенской избе, и она ему нравилась. Точеная, с шишечками, этажерка, лавки, самодельные табуретки, самодельный комод, все самодельное, даже старый приемник, с толстенными деталями корпуса, тоже выглядел самодельным. Вот в таких избах со ставнями и сенками Русь прожила века, рожала в них Ломоносовых и Есениных, белотелых красавиц с тяжелыми косами. И не затерялась среди народов…
Леонид Иванович оказался высоким человеком, в усах, с очень голубыми глазами, слегка прищуренными, умными.
– Здравствуй, Ульяныч, – подавая руку и застегивая пуговицы на линялой гимнастерке, поздоровался он. – А я все гадал: приедешь ли? Сызнова не вытерпело ретивое?
– Не вытерпело. Весь апрель собирался.
– Весна, Ульяныч! А что здоровьишко?
– А ну его! Сиди берегись, с тоски зачахнешь.
– Как же, как же без воли? А товарищ ваш…
– Прошу, познакомься. Зовут Василий Андреевич. Ученый, кандидат наук. Тоже захотел отдохнуть, глухаря послушать.
– Очень рады, – сказал Леонид Иванович, подавая Антонову руку. – А вы, извиняюсь, по каким наукам?
– Он физик, – ответил Анатолий Ульянович. – Теоретик.
– Читали. Ученые люди – нужные. Летом приезжают ко мне старичок один и женщина. Тоже ученые. Только они по травам. А вы, значит, по молекулам?
– По молекулам, – улыбнулся Антонов.
Девушка оторвалась от книги и, прищурившись, взглянула на Антонова. Похоже, она все-таки слушала разговор. Горожанка, штукатур-маляр, на праздники приехала и отчаянно скучает, решил он. А родилась, наверное, на этой печке, которую теперь от души презирает.
Варя отодвинула тарелку. Раза два Антонов поймал на себе ее хмурый взгляд. Потом она вышла на крыльцо, шикнула на петуха – дверь избы была отворена – и что-то сказала подошедшему Косте. Потом застучала каблуками в сенях.
Леонид Иванович умылся из гремучего рукомойника, вынес из другой комнаты тулуп, ружье и сообщил, что можно ехать.
– Папа, возьми меня в бор, – вдруг сказала Варя.
– В бор? Охотничать? – улыбнулся Леонид Иванович. – Мы же с ночевкой.
– Ну и что? Я возьму мамину шубу. Хочу в бор.
– А мать? Она же меня съест! Потащил, скажет, девку по сограм шататься. Что тебя за муха укусила?
– А что мне дома делать?
– С матерью посиди. Она поглядеть на тебя не успела. В кино сходи.
– Очень нужно! Не возьмешь в лес – сегодня же уеду в город.
– Свезу, свезу, будет случай, – улыбаясь, пообещал егерь.
Леонид Иванович, видимо, гордился дочерью.
3
Пугливая лесная дорожка шуршала прошлогодним листом. Обогнув болотину, с лохматым кочкарником, она перебралась по трухлявому мостку через ручей, сверкавший в густой дреме прошлогодней крапивы. И мостик, и колеи дороги усыпаны были острыми коготками расклюнувшихся осиновых почек. Вдруг донесло медом: в низинке нежились под солнцем желтые шары цветущего тальника. Машина петляла по лесу, из яркого солнца вдруг ныряла в прохладную сосновую тень, будто опускалась в зеленую бездну.
В колеях вода, всюду на дороге лужи, и даже издали видно, что они чистые, немученые. Какая-то птичка летела впереди машины, будто показывая дорогу: подождет возле лужицы, глядя на приближающийся «газик», потом вспорхнет и полетит, мелькая среди деревьев. Вдруг вынырнет из полусумрака леса пень, похожий на присевшего зверя, и, как в детстве, обдаст первобытной жутью.
Леонид Иванович сказал, что везет их на дальний ток, непуганый: нынче на этом току не взято еще ни одного глухаря. На днях он заезжал туда. Птица есть: старички поют, молодые петушки-скрипуны играют на поздней заре.
– Так что удовольствие получите, – обратился он к Антонову. – Стрёлите.
– Ну, не знаю, – сказал Антонов, улыбаясь. – Какой я стрелок?
– Василий Андреевич – человек городской, столичный, – пояснил Анатолий Ульянович. – Говорит, стрелять беззащитную птицу нехорошо.
– Ну-ну, – согласился Леонид Иванович. – Тоже ко мне приезжали не стрелять, а снимать на карточку. Для какой-то, говорят, книги. Я стрельну, а они снимут. И так можно.
Сосны мохнато сомкнулись, и машина пробиралась в сумраке, дробя колесами солнечные блики. Сквозь негромкое пофыркивание мотора слышно было, какая кругом плотная, устоявшаяся тишина.
«Один я здесь просто затерялся бы», – думал Антонов.
Леонид Иванович рассказывал, что из степи в бор пришли волки, у них нынче есть даже выводки, но выбить, выловить их трудно: пищи в лесу изобилие, чего хотят, то и кушают и к отравленной приваде не прикасаются. Зайца, молодую птицу, всякую лесную живность давят, а прошлой осенью чуть не на глазах у егерей зарезали лосиху. Егерь показал даже полянку, где произошла трагедия.
По команде Леонида Ивановича Костя свернул на косогорчик с обгорелыми рогульками таганчика над старым кострищем, с кустиками подснежников, белевших там и сям по желтому ковру хвои. Дорога уходила дальше, опускаясь к речушке, позванивающей в логу и терявшейся в тальнике.
– Шабаш, – сказал егерь. – Приехали. Ток на том пригорке.
Он вылез из машины, снял с головы обшарпанный старенький танковый шлем, который надел еще дома.
Никакого тока Антонов не увидел. На той стороне плотно стояли сосны. На покатой лбинке пригорка тоже белели подснежники, в небе кружились какие-то легкие черные птички. Где же ток?
Костя выключил мотор. Тишина подступила ближе, глухая, завораживающая. О чем-то спрашивал Анатолий Ульянович, что-то отвечал Леонид Иванович, но их голоса тонули, как камень в воде.
Антонов выпрыгнул из машины и прошелся по полянке. Всюду готовыми букетами – подснежники: здесь синий, там белый.
Пестрая бабочка, покружившись, полетела в глубину леса, Антонов долго следил за ней, пока она не истаяла в фиолетовом мраке. «Рай, – подумал Антонов. – Ничего больше не хочу, ничего не желаю».
– Леонид Иванович, тут всегда так… нарядно? – спросил он.
– Денек славный, – ответил егерь. – Славный денек. И комара еще нету.
Разложили костер, вскипятили чай с брусникой, и пошла беседа. Леонид Иванович стал вдруг рассказывать о соседе своем по имени Лутоня, у которого во времена еще давние баба нарожала двенадцать детей, и всё девок. Девки – как спелые дыни, как пятнадцать лет, так и замуж. И посейчас живут в Ерестной – двенадцать домов. А теперешние все гадают да ворожат – то ли родить, то ли погодить, пока квартиру дадут.
Не мудрствуя лукаво, подумал Антонов, Леонид Иванович сформулировал закон этого царства, залитого солнцем и тишиной. И той части человечества, которая не изнурена изысками интеллекта…
Леонид Иванович выпил, хрустнул луковицей и заработал прекрасными юношескими зубами.
– А птичку послушаем, – пообещал он опять Антонову. – Поют у меня старички. А красивы! Жаром горят, варнаки. Третьеводни приезжал на подслух, видел двоих. Ходят по поляне, красуются. Генералы! Теперь поуспокоились, а то все танцы у них да отражения. По первым полянкам и нагляделся, затаюсь и гляжу. Картина!
И они опять заговорили с Анатолием Ульяновичем о глухаре, птице, которая становится уже редкостью.
Оказывается, весенние турниры глухарей – настоящее действо, со своим ритуалом, грозным и праздничным одновременно. Вызывая противника на бой, глухарь кружит по полянке, бьет крыльями, стараясь продемонстрировать свою мощь и заранее запугать неприятеля.
Бойца-артиста не смущает, если на него никто не смотрит, он танцует для себя, как бы входит в роль, хмелея от собственной отваги. «И боком, боком пойдет, и вприсядку, – рассказывал Леонид Иванович, – и вальсу покружит». Но вот появляется соперник, и начинается «отражение». Сходясь, глухари ударяются со всего маху зобами, взлетают, обмениваются в воздухе ударами крыльев, потом гонятся друг за другом, и снова стычка в воздухе. Шум дуэли слышен далеко, бойцы теряют всякую осторожность, бой длится долго, до полной победы, пока слабейший не покидает поля брани.
Но гладиаторский турнир – не главный на любовном ристалище глухарей. Глухарь – прежде всего менестрель, сердца своих возлюбленных он покоряет не грубой силой, а песней, артистическим талантом.
В темноте, только начинает зореваться, глухарь взлетает на излюбленную сосну и начинает петь: «Цок! Цок! Цок! Тр-рр-ру-труль! Чиш-шик-турлл-лля!..» Так изображал Леонид Иванович глухариную трель. Потом – пауза, глухарь, видимо, прислушивается, не отзовется ли глухарка, и снова: «Цок! Цок! Цок!..» Во время «шиканья» или «свистанья» он глохнет – то ли в экстазе, то ли в это время косточки среднего уха нажимают на барабанные перепонки, – этим и пользуется человек. «Шиканье» – самая красивая трель глухариной песни, длится секунду-полторы, и человек с ружьем, уже приготовленным к выстрелу, подскакивает к певцу, успевая сделать два-три прыжка. Это и называется «скрадывать под песню», потому что песней на охотничьем языке называется заключительная трель, когда глухарь глохнет. Под песню можно шуметь, наступить на сук и с треском сломать его, под песню можно выстрелить в птицу, промахнуться, глухарь ничего не услышит и не улетит. Он в полном экстазе, весь отдался своему искусству, поглощен им без остатка. Но если ты запоздал до конца песни поставить ногу, замри на одной, иначе все пропало. Глухарь прекрасно слышит во время «цоканья» и сразу улетит, чуть услышит малейший шорох.
Если глухарей на току много, они поют яро, почти не делая пауз, почти не слушая бор. Копалуха-глухарка ходит по земле, слушает певцов и дарит свою любовь лучшему солисту. Она сама приходит на свидание и о своем выборе сообщает менестрелю, поразившему ее воображение, неясным «ко-ко-ко». Глухарь слетает к ищущей его подруге, наступают недолгие мгновения страсти, после чего концерт продолжается.
Рассказывал Леонид Иванович превосходно: это было настоящее сказание о глухаре.
«Благородно! Красиво! – думал Антонов. – Вероятно, глухарь больше мудрец и философ, чем царь природы, погрязший в суете, зависти, в тягомотине душевных переживаний».
Удивительно легко рождались праздные мысли в этом березово-сосновом глухарином царстве. Праздные мысли – это тоже удовольствие.
Поужинав, Костя куда-то незаметно исчез, Антонов сбросил куртку, свитер, скинул тяжелые сапоги, которыми его снарядил Анатолий Ульянович, и побежал к ручью.
На берегу, ставя попеременно ногу на пенек, надраивал сапоги Костя. Они уже сверкали, как стеклянные, но Костя кружил и кружил бархоткой по голенищам, словно хотел, чтобы они вспыхнули от трения. На траве лежала постиранная его гимнастерка с заштопанными на груди дырочками от солдатских значков.
– Что за парад? – удивился Антонов. – Куда ты собрался?
– В деревню.
– В гости? К кому?
– Военная тайна.
– Стоп! Тебя пригласила егерева дочка.
– Нет. Я сам напросился. Я ее спросил: «Можно, я к вам в гости приду?» – «Приходи, говорит. Мне что за дело? Меня все равно дома не будет».
– И ты пойдешь? – удивился Антонов.
Костя защелкнул на узкой талии ремень, тронул расческой густую шевелюру и стал похож на чеченца. Он недавно отслужил в армии, работал и учился в вечернем техникуме, но в нем сохранилась еще легкость, солдатская подтянутость.
– Пойду.
– Понравилась?
– Очень, Василий Андреевич. Красивая.
Ах ты история! Славный, славный денек! Трогательно, что Костя сделал это признание столь искренне.
– А стоит ли, Костенька, – попробовал искушать его Антонов, – за семь верст киселя хлебать? Таких птичек и в городе сколько угодно.
Шофер промолчал, а Антонов рассмеялся.
– Ладно, не слушай меня. Я тебе завидую. Пообедай и исчезай. Пятерку на расходы выдать?
– Спасибо. Но надо.
«Славный денек! – опять подумал словами Леонида Андреевича Антонов. – Вот и любовь с первого взгляда». Раздевшись, он забрел по колени в ручей и по альпинистской привычке обмылся холодной водой. Припекало. На синеньком небе – чисто, вершинки берез парят застывшими фонтанами. Покойно, благолепно, как в храме. В цветущем тальнике нежно чиликала невидимая пичуга, гудели шмели. «Ну что ж, кандидат, дыши, смотри».
Проводив Костю, Антонов вернулся к костру. Посидели еще, разговаривая о том, о сем, пока не стало смеркаться.
– Ну, спать пора, – скомандовал Леонид Иванович. – Сверчок затыркал.
Договорились: Антонов пойдет завтра с Леонидом Ивановичем вверх по ручью, а Анатолий Ульянович спустится к просеке за болотом, там тоже хорошее место.
В лесу тоненько позванивало, но невозможно было определить, откуда шел этот звон. Силуэты деревьев загустели, большая береза на той стороне ручья расчертила небо тонкими иероглифами.
4
Антонов проснулся от смутных звуков. Он высунул голову из мешка – было темно – и долго не мог понять, откуда идет этот завораживающий шум. Но вот в темноте сосны блеснула, качнувшись, звездочка, и он догадался: это шумит лес от верхового ветра. Анатолий Ульянович и егерь поднялись и, шепотом разговаривая, курили, пряча в рукава сигареты. Антонов едва различил их, сидящих под деревом.
Присоединившись к ним, он тоже налил себе вчерашнего чаю с брусникой. «Если я тут что-нибудь увижу, – подумал он, – это будет чудо. Мне страшно, мама».
– Скачите только под шиканье, – шепотом инструктировал его Леонид Иванович. – Прыжок – и замрите. Песня его – чиш-шик-туррлл-ля… Не забыли? Под нее и прыгайте. А там уж сами глядите.
Напившись чаю, они поднялись и пошли – Леонид Иванович впереди, Антонов со своим «зауэром», спотыкаясь, – сзади. Молча перебрели ручей, стараясь не шуметь водой, начали подниматься на пригорок. Шагов Леонида Ивановича он не слышал, только видел его двигающийся силуэт в телогрейке, в танковом шлеме. Казалось, егерь не шел, а беззвучно плыл над землей. Антонов со страхом подумал: уйди от него Леонид Иванович, он не сделал бы и шага, потерявшись в темноте. «Разведчик из меня вышел бы из рук вон плохой», – усмехнулся Антонов, держась как можно плотнее к Леониду Ивановичу.
Егерь остановился и начал прислушиваться. У Антонова замерло в груди: сейчас откуда-нибудь справа или слева раздастся и понесется по лесу… Почему-то он думал, что это будет не «цок-цок-цок», а «дон-дон-дон» – что-то похожее на перезвон колоколов. Вверху шуршало, шумело, где-то зловеще, с паузами скрипела сухая ветка.
Егерь шагал беззвучной своей походкой, поворачивая голову то вправо, то влево, вдруг останавливался и слушал. В верхушках сосен мерцали звезды, а впереди, в той стороне, куда они продвигались, уже серело, будто за лесом включили запыленную люминесцентную лампу. «Увидь меня сейчас кто-нибудь из наших, то-то было бы смеху, – думал Антонов. – Дрожащий куренок с ружьем, барахтающийся в темноте. Вылети глухарь, я со страху брошу ружье и убегу».
Антонов шел за Леонидом Ивановичем, выглядывая из-за его спины, и в кромешной темени ничего не видел. Шагал старательно, ступая след в след. Вдруг, ткнувшись в спину егеря, Антонов остановился. Леонид Иванович уже не вертел головой, а смотрел в одну точку, чутко прислушиваясь.
– Слышите? – шепотом спросил он.
Кроме резинового скрипения своих сапог, Антонов ничего не слышал. Он усиленно таращил глаза, затаив дыхание, напрягал слух. У него даже в ушах зазвенело. И вдруг – цок! цок! – дважды стеклянно стукнуло ложечкой о блюдце, и еще – цок! цок! Потом ложечкой завертели чаще, забулькало, зазвенело, бульканье перешло в тихое скребление, как будто быстро-быстро начали скрести вилкой о дно сковородки. И опять – ложечкой о блюдце: цок! цок! цок! – а если точнее, карандашом по донцу деревянной ложки, как это изображал Анатолий Ульянович…
– Слышу, – не очень уверенно ответил Антонов.
«А где же стон, а где же звон?! – чуть не крикнул Антонов. – Этого не может быть! Это не глухарь. Какая-то птичка-невеличка, не больше воробья».
– Уловили песню? – прошептал Леонид Иванович. – Теперь скачите. Вот так.
Дождавшись скребления вилкой, он дважды широко шагнул, как будто мерил расстояние от сосны до сосны, и замер. Антонов повторил его маневр и тоже замер.
– Ну, с богом, – строго сказал Леонид Иванович.
Стоя на ватных от волнения ногах, Антонов умоляюще посмотрел на егеря. «Леонид Иванович, благодетель, – хотелось ему взмолиться. – Подумайте, куда вы меня посылаете?»
Но мужская гордость превозмогла, и он лишь попросил:
– Леонид Иванович, не теряйте меня, пожалуйста, из виду. А то я куда-нибудь ушагаю в темноте, вы меня неделю потом не сыщете.
Дождавшись песни, он неуверенно шагнул и замер, и ему показалось, что он шагнул в омут. «Может быть, я его уже спугнул?» – с надеждой подумал Антонов.
Он не спугнул глухаря. Под следующую песню сделал уже два прыжка и явственно услышал конец песни – высокую трель с тихим обрывающимся свистом, и после короткой паузы опять – цок! цок! цок! И когда цоканье переходило в бульканье, невидимая сила толкала его в спину. Антонов прыгал и останавливался, сдерживая инерцию тела, успевая расслышать конец песни. Она делалась слышнее, выразительнее, явственно доносился нежный и чистый свист в конце песни, но невозможно было понять, далеко ли еще до глухаря или совсем близко.
Он нащупал ногами дорогу и понял – это провидение: по дороге скакать удобнее. На каком-то прыжке обернулся, но Леонида Ивановича не было сзади: его поглотила темнота. «Не беспокойся, дружок, я тебя все равно не увижу, – мысленно обратился он к глухарю. – Я тебя немножко послушаю, не возражаешь? Ты великолепный артист», – зачем-то, видимо, со страха, льстил Антонов.
И вдруг он почувствовал, что глухарь рядом. Он пропустил одну песню, осмотрел все ближние сосны, но ничего не разглядел. Люминесцентная лампа за бором светилась чуть поярче, но в лесу темнота как будто даже загустела. Антонов прыгнул еще несколько раз и в растерянности остановился: пение слышалось теперь где-то сзади, совсем близко.
Да, было оно прекрасно: и стеклянно-звонкое цоканье, и нежное чуфыканье, и этот полный страстного призыва загадочный переливистый свист в конце песни. «Где же ты? – спрашивал Антонов. – Я хочу тебя увидеть».
Он уже потерял надежду, когда, повернувшись, увидел его на сосне, под которой только что прошел. Глухарь не сидел, а стоял на суку, коромыслом изгибавшемся над дорогой, и, высоко подняв голову, глядел в небо. Антонов не мог понять, велик ли он, показалось, это небольшая птица, с голубя или чуть побольше. С минуту глухарь молчал, будто колеблясь, запеть или нет. Потом прошелся по суку взад и вперед, как бы пробуя его прочность, на ходу опустил крылья, щелкнул, вытянув шею, распустил веером хвост, и Антонов услышал песню, как бы пропетую специально для него. «Видит он меня? – думал Антонов. – Конечно, видит. Он же совсем рядом. Он меня не боится». Пауза, и снова: цок! цок! цок! – редко, потом все чаще, разбрызгивая хрустальный перезвон. Неловко поднимая ружье, Антонов видел, как глухарь раскидывает крылья, вытягивает шею, будто хочет клюнуть звезду. «Зачем это я? – спросил себя Антонов. – Но я мимо, не в тебя. Ты успеешь улететь. Договорились?»
«Цок-цок-цок! Чиш-чш…» Выстрел, казалось, грохотал целую минуту, и, когда смолк, Антонов услышал звуки падения. «Боже, какая громадина!» – успел подумать Антонов, слушая пугающие громоздкие звуки рушившегося тела: сначала о нижние сучья, потом глухо и тяжко о землю – хрясь!
…Распластавшись, глухарь лежал на дороге. Он был еще жив и, когда Антонов подошел, поднял голову, но сразу уронил ее.
Он был огромен. Его мощные крылья легли через всю ширину дороги. Хвост сложился и был теперь похож не на веер, а на лопату. Стеклянно сверкнул глаз, обведенный широкой бровью.
«Боже, как все просто: умереть, убить. Итак, одним нехорошим человеком стало больше. Свинья ты, Антонов. Варвар! Слышишь, как стало мертво в лесу, злодей! Но и ты хорош, старина: можно ли так увлекаться?»
Антонов поднял мертвую птицу: глухарь был ему по пояс. Громадина и красавец. Бывший солист и любовник. «Я свинья и нехристь, – подумал Антонов. – И честно признаюсь в этом. Но будем объективны, друг мой! Не кажется ли тебе, что в своей смерти в известной степени ты сам виноват?»
– С полем вас, – сказал подошедший Леонид Иванович. – Хорошо пел, яро.
– Концерт что надо, – говорил Антонов. – Настоящий артист. Карузо.
– Матерый певун. Идемте за другим. Кажись, в согре за болотом играет.
Край солнца показался над лесом, когда они добрались до согры – болотистой низины с редкими старыми соснами. Совсем рассветало, и они увидели глухаря, токовавшего на рогатой сосне с раздвоенной макушкой.
Глухарь, облитый солнцем, приседал в плавном ритме, раскидывал угольно-черные крылья, выгибал бородатую шею, распуская хвост.
– Погодьте малость, – шепнул Антонову Леонид Иванович, когда они крадучись подошли на выстрел.
Они долго любовались танцем матерого красавца, блеском его иссини-черного плаща, накинутого на плечи. Должно быть, глухарь думал, что на него смотрит целый свет. Наконец егерь кивнул, давая разрешение стрелять.
– Спугните его, Леонид Иванович, – попросил Антонов.
Егерь хлопнул в ладоши, глухарь скользнул с сучка и, делая широкий круг, начал забирать вверх. В полете он был поразительно легок и стремителен. Упредив на три фигуры, Антонов выстрелил, когда птица повернулась к нему боком. Глухарь перевернулся в воздухе и упал в сухой кочкарник.
– Не хотелось танцующего стрелять, – пояснил Антонов, когда Леонид Иванович возвратился с глухарем. – Очень уж был красив.
– Ему все одно, – сказал егерь. – Хоть в лоб ему, хоть по лбу.
Он швырнул глухаря к первому, который грудой черных перьев валялся под сосной, и, отерев пот с лица, сел передохнуть на валежину. Минут пять молчал, раскуривая мятую, наполовину высыпавшуюся папироску «Север», потом холодно, как-то официально сказал:
– Заедете, распишетесь в лицензии. Такой порядок. Для отчетности.
Покурив, бросил связанных за ноги птиц за спину и, не оглядываясь, зашагал к лагерю.
Анатолию Ульяновичу не повезло: он слышал лишь одного матерого петуха, который, однако, не дал в себя выстрелить, улетел. Анатолий Ульянович не очень огорчился. Хвастал, что такую песню он слышал первый раз в жизни. Хороша была песня, на душе оттаяло.
Сели завтракать, и новому охотнику по традиции запачкали глухариной кровью лоб. Новый охотник сам дивился легкости, с которой вписался в зеленый мир лесного царства. И тут он оказался не последним, а успех в любом деле – вещь, как говорят в Одессе, неплохая. Завтра, пожалуй, ему не понадобился бы провожатый. Почувствовать себя один на один с темнотой, неизвестностью, самому разыскать глухариную песню – приключение захватывающее. Как никогда, он чувствовал упругую легкость, силу и ловкость своего тела.
5
Костя вернулся утром, и, поливая ему у ручья, Антонов спросил:
– Как успехи?
– Познакомились. Поговорили. Ее маму зовут Анна Степановна.
Негусто. Костя пошучивал, похохатывал, рассказывая о своем визите в Ерестную. Анна Степановна усадила его ужинать, потчевала моченой брусникой и картошкой на сале, а у Вари отняла книгу (она второй день запоем читает «Сатурн почти не виден»), пристыдила ее: «Не стыдно тебе? В доме гость, а ты слова не молвишь». – «Ты же знаешь, что я не выношу, когда солидолом пахнет», – отмахнулась от нее Варя.
– На запахи у нее вкус: работает продавщицей в универмаге. Духами торгует, – закончил Костя.
Намеки про солидол он пропустил мимо ушей: обидеть его было не так-то просто, и весь вечер они проговорили с Анной Степановной о международном положении. От приглашения остаться он отказался и ночевал в копне на пару с пегим теленком.
До калитки Варя все-таки его проводила, и он пригласил ее ехать в город с ними.
– Ну, времени ты, юнош, даром не терял: действуешь по классической формуле – смелость города берет. Слушай совет старшего: терпение, настойчивость – и, даст бог, мне доведется поздравить тебя с успехом, может быть, с законным браком.
– До этого далеко. Она про вас спрашивала. Сказала, что вы умеете держаться с достоинством. Это, говорит, очень важно для мужчины.
