Текст книги "Браслет Изиды"

Автор книги: Владимир Келер

Соавторы: Владимир Александрович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Как же, как же, он говорил мне, что ты непременно зайдешь ко мне справиться. Он уехал дня на два с каким-то проводником. Не бойся, он скоро вернется. Он говорил мне, что напал, кажется, на след того, что так интересует вас обоих.

Через неделю к вечеру Пильман вернулся, весь в пыли. Он казался страшно усталым.

– Едем, господин, – здесь мы ничего не узнаем; надо ехать в Омбо. Там живет старик, с которым я познакомился и который поможет нам добраться до происхождения и тайны браслета. Сам он копт. Между ними, говорят, есть такие, что знают все тайны древних магов и уж, конечно, знают все древние сказания. У моего знакомого, по слухам, есть кольцо с синим камнем, обладающее свойствами твоего браслета.

В Омбо Пильман познакомил меня со своим новым другом, старым коптом, который жил невдалеке от развалин храма.

– Если уж этот старик нам не поможет, то надо ехать обратно в Россию, – говорил мне Пильман. – Он хорошо говорит по-английски, знает египетский язык, читает иероглифы, и про него говорят, что он знает все, что знали древние египетские жрецы.

VII

Старик Онуфрий встретил нас очень любезно и провел в прохладную, устланную коврами комнату. Мы сели, и хозяин заговорил с Пильманом. Они говорили, вероятно, обо мне, потому что старик несколько раз бросал на меня любопытные взгляды.

Когда мы выпили кофе, старик попросил меня показать ему браслет. Я снял его с руки и передал ему. Он внимательно его рассмотрел, быстро разобрал и прочел иероглифическую надпись и, вернув мне, попросил нагреть и произнести заклинание.

Я спросил теплой воды и проделал все, что делал раньше.

Когда по комнате распространился смолистый запах, хозяин стал усиленно вдыхать воздух; он сразу как-то помолодел и глаза его загорелись юношеским блеском.

Когда же в столбе света появилась прозрачная фигура девушки и проговорила обычное «туаи… анх», он произнес что-то на непонятном языке; видение ему ответило и скрылось.

Старик молча подошел к окну и стал смотреть по направлению развалин храма.

Была темная ночь, огни везде были уже погашены, и только вокруг развалин носились какие-то светлые призраки.

Старик одной рукой оперся мне на плечо, а другую протянул к храму и запел торжественную песню.

Окончив пение, он вышел из комнаты и вскоре вернулся с небольшим ящиком под мышкой. Он сделал мне и Пильману знак следовать да ним.

Мы вышли из дома и скоро дошли до развалин храма.

Широкие полуразбитые ступени вели в разрушенную залу.

Пошарив между разбросанными камнями, старик зажег факел и повел нас внутрь храма. Дойдя до уцелевшей стены, он остановился – дальше идти было некуда.

Осветив факелом высеченное в стене изображение бога Себака – бога вечности – старый копт нажал его руку, державшую крестообразный знак ключа жизни.

Послышался легкий скрип раздавленного песка, и камень с изображением бога дрогнул и тихо повернулся.

Старик смело вошел в открывшийся проход; Пильман и я последовали за ним.

Через несколько шагов Онуфрий остановился, уперся рукой в стену, надавил, вероятно, какую-нибудь пружину, и я услышал, что камень сзади нас повернулся и стал на свое место – проход в коридор был закрыт.

– Алла Керим, Алла Керим, – шептал Пильман.

Старик молча шел дальше.

Пол коридора, сначала ровный, стал круто опускаться.

Мы шли довольно долго и наконец остановились перед бронзовой дверью. Отодвинув засов, мы вошли в какую-то залу.

– Постойте немного на месте, я сейчас зажгу лампады, – проговорил наш проводник и, оставив нас одних в темноте, куда-то скрылся.

Через несколько минут помещение, в котором мы находились, стало постепенно освещаться загоравшимися в разных местах светильниками.

Скоро стало довольно светло.

Мы стояли в большой зале, среди которой шло два ряда колонн, подпиравших потолок. Все стены и потолок были украшены высеченными на них фигурами и сценами из древнеегипетской жизни. Прямо перед нами, в глубине залы, стоял трон, а на нем сидела статуя какого-то божества.

– Идите вперед, ближе к богу времени, – раздался откуда-то голос.

Мы тихо подошли к статуе с головой крокодила. Мне показалось, что глаза бога были уставлены на меня.

– Я сейчас помолюсь и принесу богу жертву, – проговорил старик, выходя из-за статуи в древнегреческом одеянии.

Все лицо старика преобразилось: в нем видны были могущество и страшная воля.

Он подошел к Пильману и посмотрел ему в глаза:

– Спите, – сказал он, – вам лучше спать.

У Пильмана немедленно опустились веки, он лег на пол и тотчас заснул.

– Вы были когда-то гордым жрецом этого храма, – сказал мне старик. – Если душа ваша уже очистилась, и вы достойны предстать перед великим Амуном, то я буду в силах показать вам то, чего еще никто из непосвященных не удостоился видеть. Вы увидите часть своей прежней жизни.

Он подошел к курильнице, стоявшей перед троном, зажег лежавшие в ней уголья и начал вполголоса молиться:

– Непостижимый, ты, одно из лиц четырехединого, нераздельного Амуна, взгляни на меня благосклонно. О бог вечности, помоги мне, заставь время идти назад. Тебе, Амун, я приношу жертву. О, помоги мне, Великий.

Окончив молитву, старый жрец разложил ковер возле курильницы, поставил на него принесенный из дому ящик и сел у ног бога времени. Достав из ящика пучок какой-то травы, Онуфрий бросил ее в курильницу. Она стала тлеть на горячих угольях. Тонкими струйками поднимался от курильницы к потолку залы душистый дым, и скоро его собралось целое облако. Старик подбросил в курильницу еще чего-то, вспыхнуло пламя – и в зале распространился совершенно такой же аромат, какой издавал при нагревании мой браслет.

– О нераздельный Амун, помоги! Время, вернись! Пламя падает – время, пади, – шептали губы жреца.

Пламя в курильнице погасло. Стало темнее.

Я взглянул на статую Себака. Ключ жизни качался в ее руке; глаза крокодила горели.

Старик еще что-то бросил в курильницу и обвел глазами залу. Вдруг все высеченные на стенах фигуры зашевелились.

Я видел, как они ожили, как стали сходить с мест и подходить к божеству.

Они становились перед ним на колени и протягивали к нему руки.

Я закрыл глаза, боясь взглянуть на этих вернувшихся к жизни людей. Мне слышался их говор, и я чувствовал, что они ко мне подходят.

Все стихло.

Приподняв немного веки, я увидел себя в кругу людей, лица которых были мне страшно знакомы.

Они стояли около меня и взглядами о чем-то просили. Поняв их желание и повернувшись лицом к божеству, я поднял руки и громким голосом начал молиться. Я произносил странные, неизвестные мне молитвы на незнакомом мне до сего времени языке.

Временами меня перебивали арфы, временами толпа повторяла за мною слова молитвы.

Ярко горели светильники; ароматный дым курильниц разносился по храму.

Во время молитвы я смотрел в глаза божеству. Много событий видели эти глаза, много тысячелетий прошло перед ними, а они бесстрастно глядели куда-то вперед, глядели в вечность.

Тут понял я силу времени; понял ничтожество всей жизни, ничтожество людей и власти, ничтожество волнений, горя и желаний.

Опустив голову, я с удивлением заметил, что на мне было жреческое одеяние, сверкавшее золотом и драгоценными камнями; па груди моей горела оправленная в золото капля крови атланта.

Верховный жрец и божество, ничтожество и вечность, стояли один против другого.

Взглянув опять на бога, я не опустил глаз – ведь я верховный жрец, а предо мною камень, хотя и символ божества.

Вдруг рука статуи протянулась и ключом жизни коснулась моего лба.

От этого прикосновения словно молния пронизала все мое тело. Я зашатался и опустился на каменный пол.

Мне показалось, что душа моя покинула свое временное жилище и, руководимая какой-то неведомой волей, полетела вне времени в пространстве…

– Простите меня, Ольга Платоновна, – неожиданно прервал свой рассказ Евгений Семенович. – Сегодня я не могу больше говорить, я слишком измучен. Я записал дальнейшие мои впечатления и, если хотите, пришлю вам завтра. А теперь я пойду. Прощайте.

С этими словами он вышел.

VIII

На другой день Ольга Платоновна получила обещанные заметки, и вот что она прочла:

«Мой дух стремился вдоль реки. Вдали виднелись горы. Мелькали города, мелькнули пирамиды.

Пахнуло сыростью; вдали чернело море.

На берегу виднелся город. Сквозь дымку легкого тумана темнели храмы в нем, дворцы.

Но вот и море. Спокойное, неслышное, оно дремало и временами лишь сверкало золотом.

На небе звезды искрились; сиял на небе Орион, и яркий золотистый свет лила красавица-луна.

В объятиях вечных неба, в спокойных ласках вод видна была любовь; все млело в неге, все млело в тишине.

Чтобы душа в тумане дум прониклась глубиной покоя, чтоб поняла, что жизни бури нужны лишь для того, чтоб оценить покой, неведомая воля, руководившая душой, умерила ее полет.

С мерцанием в небесах, с потоком искр на море и с трепетом любви и полного покоя прошла над морем ночь.

Настало утро.

Настал и светлый день, прошел – и снова вечер».

* * *

Видна невдалеке земля.

Цветов душистый запах несется к небу. Пропитанный благоуханьем роз, лимонов, струится воздух и темнеет вдали над городом.

Уж слышен гул толпы; сначала смутный, но вот отдельные в нем ясны голоса.

По улицам зажглись огни.

Волнуется несметная толпа.

У храма нового, все в белых одеяниях, стоят жрецы.

Чего-то ждут.

Все замерли.

Вдали блеснули копья, шлемы.

Толпа заволновалась. Раздвинулась. Как будто расступилось море.

Раздался звук рожка; послышалось людское пенье; вот слышен цистры звон; чу, залились свирели.

Идут.

Отряд солдат нес факелы. За ними в странных одеяниях, полуодетые, но все в цветах, с распущенными волосами, шли девушки. Толпа прекрасных юношей, украшенных венками, везла жреца и девушку в богатой колеснице. Кругом шли важные жрецы, а позади них негр. Он нес в руке змею. За ним, на расстоянии, толпа людей, одетых в тоги, шла молча. Среди толпы на золотых носилках, покрытых пурпуром, Нерон.

Он храм воздвиг египетскому богу и шел с придворными молиться.

Колонны в два ряда, а впереди изображенье Гора. Курильниц аромат, живых цветов благоуханье носились в воздухе; дышалось трудно.

Молящиеся вдоль стены и с ними Цезарь.

Среди колонн поставлен гроб; над ним рыдает кто-то. Над телом Божества Изида плачет.

* * *

Танцует девушка одна под звуки арф. Закрыв глаза, закинув голову, в движеньи сладострастном, немой толпе она являет сказку счастья.

Нерон пресыщенный глядит, не может оторваться.

Вдруг ринулся…

Забыл он храм, забыл молитвы. Его поработил вид молодого тела.

Он бросился на девушку и жаркими губами прильнул к ее лицу.

Он что-то шепчет ей, чего-то требует и тело хрупкое Изиды руками грубо обнимает.

От оскорбленья девушка заплакала сначала, потом окаменела. Она увидела глаза, горевшие безумьем страсти.

Вдруг в храме крик раздался.

Кричала девушка; совсем забылся Цезарь…

Придворные захохотали, а возмущенные жрецы к Нерону бросились.

Один из них с ножом в руке на Цезаря метнулся, но Цезарь отскочил – и промахнулся жрец, а нож в грудь девушки вонзился.

Жрец бросил нож, склонился к девушке и зарыдал, как плачет мать над трупом сына.

– Что сделал я, сестра?!.. Прости… Зачем привез тебя я в Рим, в развратный город власти? Амун великий, помоги!..

Тут подошли солдаты и увели безумного жреца.

– Он Цезаря убить хотел, – так говорили люди.

Храм быстро опустел. Толпа рассеялась, и замер город.

Зловещая царила тишина; огни погашены; по улицам ходила стража.

Собравшись в скрытом помещеньи, жрецы о чем-то совещались: ведь Цезарь осквернил служительницу храма; защитником был брать… Что делать? Брат ведь прав, но кара неизбежна: у Цезаря пощады нет.

* * *

Вот Палатинский холм. Жилище Цезаря.

Покрытый сплошь постройками и зеленью пахучих померанцев, своей громадою он давит город.

Средь зелени белеют статуи, отдельные колонны и, гордо поднимаясь к небу, стоят на страже сосны.

Душиста ночь, и дремлет воздух. Лишь сосны шепчутся о страшной власти, что на холме царит.

Дворец не освещен; но в спальне Цезаря горит огонь.

В углу стоят носилки. На них, как мертвая, лежит танцовщица из храма.

По комнате, как в клетке зверь, свирепый Цезарь мечется. Он часто к раненой подходит и молча на нее глядит. В лице его видны и злость обманутой любви и жалость.

Вдруг страже у дверей он тихо приказал ввести к нему жреца, что на него накинулся с ножом.

Ввели жреца, а вместе с ним вошли старейшие из храма.

– Мне говорили вы, что этот жрец ей брат, и чести он защитником явился. Что оскорбил святыню храма я, поцеловав танцовщицу. А знаете ли вы, жрецы, что Цезаря любовь не оскверняет, что Цезаря любовь свята, что Цезарь всемогущ, что Цезарь – бог, что завтра храм с землей сравняю, жреца зверям отдам, а вас плетьми из города велю прогнать?..

Так говорил Нерон.

Больная застонала и, повернувшись к Цезарю, чуть слышным голосом пролепетала:

– Ты, Цезарь, говоришь, что Цезарь – бог. Мне в храме ты шептал, что за любовь отдашь полцарства. Ведь ты не лгал – ты, Цезарь, бог, а бог не лжет. Меня ты любишь, говорил. Тебе я верю, Цезарь. Из-за любви ко мне прости жрецов и брата, а мне верни здоровье. Ты, Цезарь, бог, ты – всемогущ.

Нерон был удивлен.

Ему поверили в любви, поверили, что Цезарь бог. И кто же? – прекрасная из храма жрица, почти дитя.

Он в жизни первый раз смутился.

– Мне веришь, девушка? Ты не ошиблась. Ступайте все, я вас прощаю. Пусть брат останется. Позвать врачей и им сказать, что воля Цезаря – вернуть здоровье жрице. Прощай, дитя. Все говорят, что Цезарь – зверь, но Цезарь – бог и человек, и Цезарь тебя любит.

Нерон ушел, а девушка, лишившись сил, упала на постель.

К ней подошел спасенный брат.

Земля проснулась. Ее всю ночь луна ласкала своими нежными лучами. С ней ласково играли тени и, мягко падая на грудь, при легком ветерке плели на ней покров причудливым узором, чтоб скрыть от глаз минутный трепет страсти.

В кустах пел сладко соловей, и звуки его песни, как гимны в честь любви, дрожали в воздухе и волновали землю.

В садах шептались люди; то вздох послышится, то робкий поцелуй…

Цветы кругом так дивно пахли: так нежно воздух трепетал…

– Как ночью хорошо, – подумала земля и зарумянилась зарей.

Ей стало стыдно ночи; она очнулась.

Пропал зари румянец быстро, и бледность наступающего дня покрыла землю.

* * *

В богато убранном покое, у растворенного окна, на драгоценном ложе лежала девушка.

Большие черные глаза смотрели грустно, а губы бледные ловили жадно дыханье утра.

У ног ее сидел печальный брат.

– Готек, я видела недавно сон; Изида ко мне во сне явилась и позвала к себе. Я знаю, что душа покинет мое тело. Я смерти не боюсь, я не боюсь суда. Скажи, что будет с телом? Его сожгут? Душа моя что будет делать? И как достигну я блаженства, когда не будет тела?

– Не бойся, милая сестра. Наш мягкосердый Бог доставит вечное блаженство твоей душе без единенья с телом. А чтобы у души было прибежище, я вот что сделаю. Мне дал священную мастику наш старший жрец. С мастикою смешаю пепел и камень сделаю, такой же голубой, как наше небо. Мне главный жрец сказал, ты слышишь, заклинанье, чтоб вызвать душу. Пока я жив, мы будем видеться, ты будешь оживать и утешать жреца, сестры убийцу.

Он зарыдал.

– Не плачь, Готек, я не страдаю. Я даже рада, что теперь, не зная жизни, умираю. Я видела здесь жизнь, она ужасна. Нет чувства в людях, нет любви. Людей тут нет, одни рабы. Злодей Нерон всем миром правит. Его любовь – свята, его любовь не оскверняет, он всемогущ, он бог…

– Любовь его – туман, а власть лишь призрачна. Он бог? Да, для червей. И это Цезарь, а кругом…

На другой день я проснулся очень поздно. У постели моей стоял Пильман с озабоченным лицом.

Я думал, господин, что ты захворал. Вставай скорей. Хозяин два раза приходил о тебе справляться.

Я скоро вышел.

Хозяин встретил меня очень радушно, но, когда я заикнулся, чтобы просить объяснить мне вчерашние события, он сухо остановил меня словами:

– Запомни то, что ты видел и что понял. Чтобы прожить, этого достаточно. Береги браслет, а главное, камень; не злоупотребляй заклинаньем и не беспокой напрасно чужой души. При частом нагревании камень может лопнуть, и душа останется без прибежища или переселится в тело другого человека.

Владимир Мазуркевич
ЛОЖА ПРАВОЙ ПИРАМИДЫ

– Есть многое, Горацио, на свете,

Что и не снилось нашим мудрецам.

Шекспир. «Гамлет» 1.5.

I

…Тревожно задребезжал звонок настольного телефона, точно передавал волнение того, кто требовал соединения. Я быстро подошел к аппарату и услышал взволнованный голос дяди:

– Виктор, это ты?

– Я, дядя… В чем дело?

– Ради Бога, приезжай ко мне… Это необходимо… Ты мне нужен до зарезу…

Стояла поздняя осень. Дождь лил, как из ведра, и перспектива тащиться к дяде на другой конец города мне вовсе не улыбалась.

– Нельзя ли отложить до завтра? – попробовал я увильнуть от неприятного путешествия.

– Невозможно… Не теряй времени на разговоры. Каждая минута дорога… Бросай все и приезжай, прошу тебя! – прозвучал в трубку нетерпеливый ответ.

Делать было нечего, и я, в душе поругивая дядю, собрался в путь. Приглашение было настолько категорично, и в то же время в нем звучала такая затаенная мольба, что у меня положительно не хватало духу отказать дяде. С дядей я был в самых лучших дружеских отношениях и глубоко ценил его образование, житейский опыт и доброе сердце; огорчать его мне совсем не хотелось, тем более что, как я знал, дядя, по свойственной ему щепетильности, никогда не решился бы тревожить меня без достаточных оснований.

Впрочем, на оригинальной фигуре моего дяди стоит остановиться несколько подробнее.

Великолепно образованный, воспитанный, принадлежащий по своему происхождению к лучшему обществу, он тем по менее являлся каким-то черным пятном – enfant terrible – всего нашего чопорного великосветского семейства. Непоседливый характер, непостоянство, излишняя впечатлительность прямо-таки выбивали его из рамок уклада, и взглядов того общества, в котором ему приходилось вращаться.

Родители наметили ему дипломатическую карьеру, но после одного совершенно недипломатического столкновения с представителем «дружественной державы» стало ясно, что дальнейшая служебная карьера дяди в области дипломатии окончена. Он перешел куда-то в другое ведомство; но и там недоразумение с начальством явилось печальным предвестником его грядущих служебных преуспеяний. Несмотря на протесты родни, дядя махнул рукой на службу, подал в отставку и переехал к себе, в великолепное имение в одной из лучших губерний южной России. Родственники, традиционные «служилые» дворяне, смотрели на все это весьма косо; они вовсе не принимали во внимание того, что во всех историях и столкновения принципиально прав бывал дядя; да иначе и быть не могло, – слишком уж честна и справедлива была его натура – нет, родственники считались только с фактами, – помилуйте! испортил себе карьеру, повздорил с начальством! ясное дело– «заблудшая овца»! «И в кого это он такой», – со вздохом говорили великосветские тетушки и в конце концов совершенно отказались от своего блудного племянника.

Положим, надо отдать справедливость дяде, неблаговоление тетушек его не особенно огорчало. Он засел в деревне и только изредка подавал признаки жизни, присылая поздравления в высокоторжественные семейные праздники, затем вдруг куда-то исчез. И я начал получать от него письма со штемпелями Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Калькутты, Александрии и других местностей, находящихся на самых противоположных концах земного шара. Следует сказать, что я пользовался особым расположением дяди; во-первых – как сын его любимой сестры, а во-вторых – как подобный ему выродок семьи, который всяким чиновным отличиям и преимуществам предпочел свободную профессию журналиста и литератора.

В письмах дядя очень увлекательно рассказывал о своих приключениях, описывал всевозможные достопримечательности, но лично о себе, о своих планах, надеждах и душевных переживаниях говорил как-то мало – даже, пожалуй, чересчур мало, так что получалось впечатление, будто он нарочно что-то замалчивает.

Так прошло десять лет.

Вдруг, совершенно неожиданно, дядя вернулся; сделал официальные визиты родственникам и поселился где-то на окраине нашего города, заняв очень уютный, но в то же время и уединенный особнячок. Жил он весьма замкнуто, никого не принимал к себе и сам почти никуда не показывался. Единственным, но и то весьма редким, его гостем был ваш покорнейший слуга.

Надо признаться, за десять лет странствий в дяде произошла большая перемена. Из общительного веселого человека он превратился в скрытного, задумчивого нелюдима. Можно было подумать, что его угнетает какое-то тайное беспокойство.

Вот почему телефонный звонок дяди сильно встревожил меня и заставил отнестись с особым вниманием к его приглашению.

Через несколько минут после нашего телефонного разговора я уже мчался в наемном автомобиле и в четверть часа был у дяди.

– Спасибо, что приехал, – встретил меня дядя. – Ты не можешь себе представить, как я нуждаюсь в тебе. Ты – единственный человек, с которым я могу говорить откровенно. Я расскажу тебе странную историю. Ты скептик и, может быть, отнесешься недоверчиво к моему рассказу, но прошу тебя, – не перебивай меня и имей в виду два соображения: первое – что я в здравом уме, твердой памяти и никогда не лгу, – и второе, – что Гамлет был совершенно прав, говоря: «Есть многое, Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам». Садись и слушай.

Мы уселись в мягкие кресла дядиного кабинета.

Дядя помолчал, задумчиво затянулся сигарой и сказал:

– Я разорен!..

Если б в эту минуту обрушился потолок, я менее был бы удивлен этим, чем признанием дяди. Я знал, что у дяди было крупное, очень крупное состояние, знал, что он не играет в карты, не пускается в рискованные спекуляции, – и решительно не мог понять, каким путем он дошел до разорения.

– Да, да, ты прав, – грустно улыбаясь, ответил, точно читая мои мысли, дядя, – я не игрок, не спекулянт и тем не менее…

– Позвольте, – воскликнул я, вне себя от удивления, – почему вы знаете мои мысли?

– Это я тебе тоже объясню. Итак, слушай дальше. Я разорен. Мое разорение – следствие сцепления целого ряда несчастных обстоятельств, которые за последние пять лет моей жизни сыпались на меня, как из рога изобилия. Что я ни делал, как ни напрягал силы, – ничто не помогало; судьба или нечто даже более могущественное, чем она, одерживало верх. Привело же это все к тому, что на днях мое имение продается с молотка. Самое досадное то, что через две недели у меня в руках должны быть большие деньги, и если б я мог оттянуть торги хотя бы на месяц, – я был бы спасен. Но об этом нечего и думать. Мой кредитор не пойдет ни на какие уступки.

– Да, но, дядя, чем же я-то могу быть вам полезен? – спросил я, внутренне усмехаясь от одной мысли, что дядя возымел намерение попросить у меня денег.

– Не беспокойся, – как и раньше, ответил дядя на мою мысль, – денег в долг я у тебя не попрошу, – я прекрасно знаю, что у тебя в бумажнике заболталась одна несчастная двадцатипятирублевка; на это имение не выкупишь.

Дольше я не мог выдержать.

– Да объясните же мне, наконец, дядя, – воскликнул я, вскочив, – каким образом вы умудряетесь читать мои мысли?! Что за чертовщина!

– Одно из самых обыденных явлений, способность, свойственная каждому человеку: надо только ее развивать. Однако, не будем терять времени. Я тебя еще раз прошу не перебивать меня, – ответил дядя и несколько взволнованно продолжал:

– Как тебе известно, а может быть, и неизвестно, я уже давно интересуюсь так называемыми тайными науками. Впрочем, это название им дали профаны, вообще не понимающие сущности и смысла познания. В природе нет тайн; есть известное и неизвестное; неизвестное одному – известно другому; и если арабский язык, знакомый мне, неизвестен тебе, то из этого вовсе не следует, что арабский язык – тайная наука, недоступная тебе. Конечно, может случиться, что ты будешь его долбить, как сорока, и все-таки не усвоишь, – но это уже будет вина твоих личных способностей, а никак не арабского языка. Усвоить язык природы, проникнуть в ее сущность – тоже удел не каждого человека. Для этого тоже требуются особые свойства, особые, скажем, дарования. Но развивать эти дарования умеют только на востоке. И вот за развитием этих способностей я и отправился, прежде всего, в Индию. Мне посчастливилось: случайно судьба столкнула меня с одним раджа-иогги, – хранителем тайных знаний. Мне удалось оказать ему услугу, и вот, в благодарность за нее, он согласился взять меня к себе в науку. В чем эта наука заключалась, я не имею права тебе сказать: я связан словом; но только через год неустанных занятий по концентрации мысли, воспитанию воли и нравственному самоусовершенствованию, мой наставник объявил мне, что дальнейшие занятия бесполезны: никакого толка выйти не может, ибо, хотя во мне и имеются блестящие задатки необходимых духовных способностей, но моя прошлая жизнь настолько уже притупила мою душу, что она сделалась неспособной к восприятию высоких и чистых истин индийской философии и в частности учения раджа-иоггов. Ты можешь себе представить впечатление, произведенное на меня этими словами. Мечта моей жизни рушилась; передо мной навсегда закрылась дверь, ведущая в таинственный мир новых откровений и разгадок. В особенности это было тяжело потому, что я все-таки хоть одним глазком да успел заглянуть в щель слегка приоткрывшейся двери… И вдруг!.. Я был в отчаянии. С болью в сердце покинул я Индию. Но другой ключ к тайнам природы хранился в древнем Египте, в стране загадочных сфинксов и великих мистерий Изиды! Правда, я знал, что в Египте в настоящее время почти уже нет хранителей древней мудрости, и что там я могу встретить только жалких фигляров, которые за несколько грошей будут показывать фокусы, может быть, и весьма удивительные, но все-таки не имеющие ничего общего с тем, что интересовало меня. Но выбора не было, и через некоторое время я очутился в Каире.

Было часов пять вечера. Я шел по главной улице Каира, – Муски. Европейски оживленная широкая улица, с целым рядом роскошных домов, отелей, оперным театром, почтамтом и биржей, ничем не отличалась от улицы любого европейского города, если б не пестрая разноцветная толпа, в которой то там, то сям мелькали белые бурнусы бедуинов, яркие одежды местных евреев и черные покрывала копток. Погруженный в свои мысли, я дошел до Эзбекие, – сада, в котором раскинута масса всевозможных балаганчиков, кафе и увеселительных заведений. Впрочем, большая часть публики в них не заходила, предпочитая после дневного зноя подышать вечерней прохладой. Переполнены были только кафе, в которых иностранцы и туземцы утоляли жажду разными прохладительными напитками. Я сам собирался последовать их примеру, как вдруг мне бросилась в глаза вывеска на одном из маленьких, наскоро сколоченных балаганчиков: «Факир Солиман беи Аисса. Сеансы удивительных опытов магии».

Странствуя по востоку, я уже нередко встречался с этими бродячими фиглярами, показывающими свое искусство иной раз за деньги, а иногда бесплатно, и знал, что опыты их, действительно, часто бывают забавны и даже, на первый взгляд, непостижимы. Чтоб развлечься, я решил зайти, тем более что египетских фокусников видеть мне еще не приходилось.

В небольшом балагане сидели человек пять туристов.

На маленькой эстраде в восточном, фантастическом костюме суетился господин, который, к моему удивлению, и оказался самим факиром Солиманом беи Аиссой. Ты поймешь мое удивление, если я скажу тебе, что в этом факире не было ровно ничего «факирского». Представь себе худощавого блондина среднего роста с кожей и типичными чертами лица белой расы, с закрученными кверху белокурыми усами, придававшими факиру вид лихого бретера, но никак уже не египетского тайноведца. Впоследствии я убедился, что моя наблюдательность меня не обманула.

Факир оказался отставным французским солдатом, долгое время жившим среди арабов и понахватавшим верхушек их тайных знаний. Тем не менее, надо отдать справедливость, представление было довольно интересное; правда, большинство опытов было мне уже известно: факир протыкал себе длинными иглами горло, язык, руки, вставлял в глаз шило и выворачивал им все глазное яблоко, державшееся на одном нерве, вышивал у себя на щеке узоры иглой с черной шелковой нитью, затем брал невероятно отточенное лезвие кривой сабли, приставлял его острый бок вплотную к обнаженному животу и ударами тяжелого молота вгонял саблю в тело; после извлечения сабли на теле не оставалось ни малейших следов поранения, даже царапины или хотя бы легкого кровоистечения. Все это было довольно обыденно, и только ничего подобного не видевшие туристы ахали и охали от удивления.

Но вот в заключение опыта факир обратился к зрите-ям с предложением: «Не желает ли кто-либо из почтенных зрителей подвергнуться таким же опытам?», – причем он, факир, конечно, ручается за полную безопасность и отсутствие всякого риска.

Это уже становилось интереснее.

Опыт факира над ним самим можно было объяснить тренировкой, знанием особых приемов, наконец, прямо каким-нибудь жульничеством, но опыты с третьими лицами – дело другое… Разве, если допустить какое-нибудь предварительное соглашение…

Под влиянием внезапной мысли, как-то совершенно помимо моей воли, у меня вырвалось заявление:

– Я желаю!..

– Пожалуйста… Прошу вас, – любезно пригласил меня факир на эстраду. – Не бойтесь. Никакого вреда я вам не причиню.

– Я нисколько и не боюсь, – ответил я, входя на эстраду и внутренне раскаиваясь в своей поспешности.

– Очень вам благодарен, – раскланялся факир. В его тоне мне послышалась легкая насмешка; впрочем, в ту минуту я не придал этому никакого значения.

Солиман бен Аисса занялся приготовлениями к опыту; приготовления эти были совсем не сложны. Заключались они в том, что факир опустил длинные острые шпильки, которыми протыкал себе тело, в сосуд, наполненный какой-то жидкостью, «для дезинфекции», как пояснил он, затем быстро проделал перед моим лицом несколько едва уловимых пассов рукой, оттянул пальцами мою правую щеку и с быстротой молнии всадил в нее острую, длинную шпильку; шпилька прошла насквозь; один конец торчал снаружи щеки, острие же, пронзив щеку, вышло изо рта. Я не ощутил ни малейшей боли, на коже не выступило ни одной капли крови… На эстраду поднялись любопытные зрители и подвергли меня подробному осмотру, чуть не засовывая мне пальцы в рот (что было в достаточной мере неприятно). Никакой фальши не обнаружилось; щека была проткнута самым добросовестным образом. Через минуту шпилька была извлечена факиром. Опять никакой боли я не ощутил; на месте же прокола образовалось чуть заметное красное пятнышко с булавочную головку.