Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Владимир Пяст

 
Ты хотела б от света завеситься,
Сердце бьется твое и боится.
Правда! В медном дрожании месяца
Что-то новое нынче змеится.
 
 
Дай мне руку, незримых отгадчица.
– Пусть расширены будут зрачки. —
Видишь, сам он пугается, прячется,
За разорванных туч клочки.
 
 
Посмотри! Вот он вышел.
Серебряным. Он качнулся на листве березы.
Будем тише! Открылися дебри нам
Новых тайн и неведомой грезы.
 
 
Нынче сбудется то, что пророчится
Нам обоим давно и всегда. —
Пусть же месяца медью упрочится
Золотая грезы руда.
 

Июнь 1905 г.

 
– О, прильни ко мне тихо и мне расскажи
Про твое затаенное горе;
Встанем мы посреди этой влажной межи;
Заволнуется вкруг – всколосившейся ржи
Беспокойное темное море.
О, прильни! Не дрожи!
Потони в моем пристальном взоре. —
 
 
—Дорогой! Я устала. И сердце стучит
У меня тяжело и отрывисто.
Ты не слышишь, как птица пред ночью кричит,
И собака завыла заливисто?
Ты не видишь на небе зловещих клоков
Цвета крови, у раны запекшейся?
Ты не чуешь сырых ядовитых паров
Из туманности, низом разлегшейся?
 
 
Я устала. Я слушать тебя не могу,
И гляжу – но тебя все не вижу я.
Я недоброго жду. Я беду стерегу.
И себя в этот миг ненавижу я.
Нет. Отсюда уйдем. Нет, мне дорог покой.
Не скажу ничего. Как мне страшен сегодня ты.
Ты сегодня другой. Как ты движешь рукой!
Как морщины твои вверх с угрозою подняты!
 
 
Как чужому я горе свое расскажу?
Где залог, что не буду осмеяна?
То, что втайне у самого сердца держу,
Что моими слезами взлелеяно,
Он согласен послушать рассеянно!
 
 
Нет, ни шагу за мной. Ухожу! –
 
 
Дымно алой луной на седую межу
Много тающих призраков свеяно.
 
 
Я меж них. Расстилаюсь. В предутреннем ветре дрожу.
 

 
Ввечеру, по покосу заброшенному,
По зеленому лугу нескошенному,
Бродят лунные эльфы, злокозненные,
С миром солнечным вечно разрозненные.
Бродят, ходят, смеются, подпрыгивают,
И друг другу лукаво подмигивают.
И беззвучно ногами притопывают;
Нежной ручкой туманы похлопывают,
Огоньки язычками высовывают,
И, усталые, сладко позевывают.
 
 
Вдруг, от холода радостно-утреннего,
—Точно люди от голоса внутреннего —
Неожиданно корчится, вздрагивая,
И – беспомощно руки протягивая —
Исчезают, тела свои вкрадчивая
В стебельки повилик, заворачивая.
 
 
Легок лезвию, утром наточенному,
Путь по лугу, слезами их смоченному.
 

 
Год за годом, день за днем
Убегали в простор безысходного,
И ложились на сердца моем,
Как колосья вдоль жнивья бесплодного
Под обильным дождем…
 
 
Бушевала толпа,
И ловила чужое, далекое.
Но бродило, одиноко я.
За стопою стопа
Оставляла наследье глубокое.
 
 
Но дошли до меня.
Подхватили в цепи угнетающей.
И, в согласии звеньев звеня,
Я почуял: мой дух угасающий,
Вспыхнув тающей струйкой огня,
Тихо кинул меня.
 

1905

 
Вновь святая пьянит безмятежность.
Отошла беспокойная совесть.
Вкруг – недвижного снега безбрежность.
На душе – непостижность и нежность.
 
 
И все ту же бессмертную повесть
Я прочел в сером кружеве веток,
Точно вскрылась нетленная книга
В тонкой вязи лилейных пометок.
 
 
О, молитвенность цельного мига!
 

 
Слышишь ты стон замирающий, –
Чей это стон?
Мир, безысходно страдающий,
Мой – и ко мне припадающий —
Серый, туманный,
Странный
Небосклон.
 
 
Тянется мерзлая ручка:
«Барин, подайте копеечку!»
Девочка глянет в глаза.
На кацавеечку
Рваным платком перетянутую,
Капнет слеза.
 
 
Талая тучка,
Робкая, будто обманутая,
Врезалась в странно-туманные,
– Нет, не обманные! —
Небеса.
 
 
Где же вы, прежние,
Несказанные,
Голоса?
 
 
Отчего день за днем безнадежнее?
 

1903-1907

 
Отчего же, скажи, до сих пор еще мне
Не пришлось тебя видеть во сне?
 
 
Наилучшая часть существа моего
Не являлась мне в снах отчего?
 
 
Ты, который восхитил меня и вознес,
Не навеял мне утренних грез?
 
 
Нынче жду: облеченный одеждой твоей
Я покину темницу неволи моей.
 
 
Омраченное тьмой существо
У порога останется сна моего.
 
 
В позабытый, знакомый чертог
Увлечет прихотливый и быстрый поток.
 
 
Буду утром я твой, мой отец и мой брат;
Несказанному трепетно рад.
 

 
В этой тени полусветлой ветер не может родиться.
Разноголосые птицы небо в созвучье сложили.
Лай. Петушиные крики. Около нивы лосица.
Спелая рожь колосится. Зелень как в саване пыли.
 
 
Смутным, далеким дыханьем звуки и запахи чуешь.
На небе взором кочуешь, – там где лучей полыханьем
Порвана ночи завеса, – там где несчетные краски
Сыплют свободные ласки солнечных брызг из-за леса.
 

Суйда-Прибытково. Лето 1905 года.

 
Because I feel that in the Heavens above
The angels whispering to one another
Can find among their burning terms of love
Non so devotional as that of mother.
 

E. Poe.

 
Мне не жаль не друга, не жены,
Мне не жаль не самого героя.
 

Н. Некрасов

 
От начала Вселенной доныне
В этом мире страстей и сует
Не слыхали о большей святыне,
Чем родимой младенцу привет.
 
 
Заведет ли клейменая нежить
В топкий омут, откуда не встать, –
Зачурать, и поднять, и утешить,
И ободрить – способна лишь мать.
 
 
И вот эту последнюю сладость,
И предельную душу мою –
Я тебя, беспредельная радость,
Мировая душа, отдаю.
 

 
И все душа забыла,
Чтобы стать живой с живым.
 

Вяч. Иванов.

 
Неразлучная, чистая,
Святая!
Посмотри как проносятся, т ая,
Облака серебристые,
И воздушно-лучистые,
По закатному небу, окрашенному.
 
 
Там к дворцу семибашенному
На конях огневых и крылатых
Летят наклоненные воины.
На забралах и вычурных латах
Зияют пробоины.
 
 
Пронесется, разгонятся
Окрыленная конница —
И, бесследная, канет, —
Обманет!
 
 
О святая! летим как они, куда —
Друг у друга не спрашивая,
Дни закатным похмельем окрашивая, —
И потом – пропадем без следа.
 
 
Канем, т ая,
С неба вихрем порывистым согнанные
За пределы, за огненные.
Ночью выйдет, забрезжит, заблещет двойная
Звезда.
 

 
Мы замерли в торжественном обете,
Мы поняли, что мы – Господни дети.
 
 
Да, в этом мире мы отдельно – я и ты,
Но будем там в Одно таинственное слиты.
 
 
Ты храм Ему в моей душе воздвигла;
Возможность невозможного постигла.
 
 
Возможность полноты, единства бытия
И мне позволила постичь любовь твоя.
 
 
Как далеки опалые минуты.
Как нам легки земли суровой путы.
 
 
И все одним лучом – нездешним – залит о.
И лишь одна мольба: «О Господи, за что!
 
 
За что Ты полюбил нас на рассвете,
Что сотворили мы, слепые дети?»
 

 
В портретных уловив чертах
Тебя живую, Мона,
Заснул я в нежащих толчках
Уютного вагона.
 
 
И я проснулся в тот же час,
В который встало солнце;
Направо – лунный серп угас,
Налево – так манило глаз,
Все в отблесках, оконце.
 
 
Я подошел к нему. Смотрел,
Как там, за полем чистым,
Огромный шар вставал, горел;
Быль алым и лучистым.
 
 
И даль волнистая слилась
С иным, далеким полем;
Ты, вся рассветная, зажглась,
С земли росистой поднялась,
Вся созерцанью отдалась,
Восторгу, тайным болям.
 
 
Давно встречала ты восход —
И с ним была одна ты;
Теперь со мною ты, – и вот
Тот самый, первый твой восход
С тобою встретил кто-то.
 

 
… Как с фонтана искрящихся струек
Ниспадает небрежная вязь, –
Так узоры цветочков-чешуек
Мне кидает береза, склонясь.
 
 
Протянул к ней уверенно кисть я –
И в руке эти змейки дрожат;
А стыдливые, клейкие листья
Уж меня ароматом дарят…
 
 
Пусть подскажет древесная завязь
Той, кому я в письмо заверну,
Что в дорогу-разлуку направясь
Я Одну не оставил одну.
 

 
Сквозь пыльную, еще стыдливую весну,
Чудн ое облако вырезывалось ярко,
Играя красками, вонзаясь в синеву,
Разнообразя фон для вышитого парка.
 
 
Китайский замок, пруд и лебеди, и арка,
И грот – передо мной предстали наяву;
Хоть были люди здесь – все ж девственного парка
Я первый попирал упругую траву.
 
 
Как талисман, в руке я нес твое письмо;
Ты в нем жила, дышала и дрожала, –
И все, что виделось, оно преображало!
 
 
О, я достоин был волшебного подарка!
На мозг мой наложил священное клеймо
Твой сон, пережитой в тени иного парка.
 

 
Лепестки розоватой камелии
Облетают, как ангелы чистые
На картине Художника Вечного.
Как цветы разметавшейся яблони,
В дни, когда в беспорочном весели,
Мы скрывались под своды ветвистые
В жажде пламени месяца млечного.
 

 
Ты, неясных предчувствий разгадчица,
Услышь мои дальние зовы.
Разверни, обнажи то, что прячется
В предвидений тайных покровы.
 
 
До меня точно облако ладана
Домчатся и н асердце ляжет;
И тогда буду знать я: угадано,
Что словами никто не расскажет.
 

 
Он не смеет вступить в заколдованный круг;
Он своей ворожбой не достанет меня;
Буду петь и плясать я меж верных подруг;
Победила я злой и коварный недуг;
Я прошла в мой родной, мне назначенный круг,
Чистоту, и мечту, и отраду храня.
 
 
Поцелую березу родную мою;
Облетевшими листьями стань обовью;
Отряхну и вдохну с кипариса хв ою;
Запою!..
 

Окт. 1907.

 
Присядем на дерен, что зелень
И свеж, был прошедшей весною,
И, рады последнему зною,
Осеннее счастье разделим…
 
 
Поймем, что не нужен и странен
Быль облик вчерашней тревоги,
Что мы не бывали как боги,
Но Бога найдем и достанем.
 
 
Увидим, что прост и закончен
Черед омраченья и света,
И с листьев такого же цвета
Притворщицу бабочку сгоним…
 

Окт. 1907.

 
Вновь вдыхаю запах сладкий
Свежепавшего листа,
И в родимые места
Вновь спешу, таясь, украдкой.
 
 
Те же замкнутые дали
Серых туч пролили дождь.
Очертанья тех же рощ
Предо мной приветно встали.
 
 
И по-прежнему тоска
Улеглась – и безмятежно.
Точно чья-то – нежно, нежно –
Руку тронула рука.
 
 
И опять вступаю я
В эту сумрачную осень
Все живым, как этих сосен
Все зеленая семья.
 

 
Осеребренных трав густые завитки
Стезю мою каймят парчою пышной.
Иду по ней скользя. Шаги мои легки.
Отторгнут ими хруст и шелест еле слышный.
 
 
И серебро пестрить кой-где опалый лист,
Во влажной бахроме, как сделанный из воска, —
То свернутый трубой, то сломанный, то плоский.
А воздух солнечный – морозен в иглист.
 
 
Вобрало озеро все золото лучей,
И кинуло в глаза слепящими снопами.
Я пробовала лед дрожащими стопами,
И отраженный звук был чище и звончей…
 

 
Ночь бледнеет знакомой кудесницею
Детских снов.
Я прошла развалившейся лестницею
Пять шагов.
 
 
Коростель – без движения, всхлипывая
В поле льна.
Ровный отблеск на сетчатость липовую
Льет луна.
 
 
Я в аллее. Ботинкой измоченною
Пыль слежу.
Перед каждою купою всклоченною
Вся дрожу.
 
 
Старой жутью, тревожно волнующею,
Вдруг пахнет.
И к лицу кто-то влажно целующую
Ветку гнет.
 
 
Путь не долог. Вот тень эта матовая –
Там забор.
О, все так же дыханье захватывает
– До сих пор!
 

23 июня 1905

 
Воздух влажной полон истомой,
Песня жниц стоит вдалеке.
Я прошелся вдоль по реке,
И на холм взбираюсь знакомый.
 
 
Здесь, на этом мшистом холму,
Я в блаженстве чистом прилягу, —
Буду слушать тихую влагу,
И травы шептанье пойму.
 
 
Все вокруг сверкнет, заблестит;
Защекочет мягкое ложе;
Ароматы Августа множа,
Желтый лист спадать зачастит.
 
 
И пока меня не прогонит,
Вдруг родясь из неги, гроза,
Я раскрою жадно глаза,
В них полудня чара затонет.
 
 
Я из снов и слов красоты
Воссоздам лицо херувима,
И, поймав, что в нем уловимо,
Улыбнусь, шепча: это – ты.
 

 
О, березы, родные березы
Вкруг барсучьей норы.
Вы свидетели чистой поры.
Вы видали улыбки и слезы.
О, березы
Вкруг барсучьей норы.
 
 
Я сходил с невысокой горы,
Той, где призрак Эдгара;
Целовал разрушенье коры,
Что в волненье невинной игры
Совершила влюбленная пара;
И склонялся мне призрак Эдгара.
 
 
О, невинности робкая чара!
О, богиня немеющих мест!
Сколько раз проходил я окрест —
Ярким днем, при сверкании звезд, —
Не боясь оскудения дара,
Оскудения сна этих мест.
 
 
И в последний к заветным приезд,
В дни, когда бушевавшие грозы
С корнем вырвали все не от прозы,
Я свой поднял завещанный крест
Близко мест,
Где цвели вы – когда-то! – березы.
 

1907-1917.

ЛЬВИНАЯ ПАСТЬ: ВТОРАЯ КНИГА ЛИРИКИ (стихи 1908-1917). Берлин, изд-во З. Гржебина, 1922

Предисловие автора

Из собранных в книге «Львиная Пасть» стихов, составляющих все, что написано мною за 10 лет в лирическом роде, не были напечатаны «Реквием Юности» и послание к Юрию Верховскому; остальные стихотворения печатались в разных сборниках («Бельгийском», «Антология» «В Год Войны»), журналах («Любовь к 3 апельсинам», «Вершины») и газетах» («День», «Воля Народа»).

Составляющие приложение, «Стиха, не вошедшие в Ограду», относятся ко времени

написания мною этой книги, и были исключены из нее по причинам»: одни – некоторой ритмической несамостоятельности, другие – чересчур большой обособленности, или, как говорится, субъективности.

В. А. ПЯСТ

ПРИЗРАКИ ПЛЕННЫЕ

 
Нет, мне песни иной не запеть, не запеть, не запеть!
Только раз, только миг, человеку все небо открыто.
И, мгновеньем одним – все безмерное счастье изжито.
О, безмерное счастье! иного не сметь, не уметь…
 
 
Нет, мне рощи иной не любить, не любить, не любить.
Только раз, только миг предстает обиталище рая.
В том зеленом саду – там душа остается сгорая.
О, душа остается! Остаться! Не жить… И не быть…
 
 
Нет, мне жизни иной не узнать, не узнать, не узнать.
Только раз, только миг брызжет ввысь ледяная громада.
Упадет – и уйдет – и пустыню покинет прохлада…
О, пустыню покинет! Покинуть! Не взять!.. И не дать!..
 

Июль 1910.

 
Созданье слов моих и музыка моя,
Тебя на вольный свет в сей день я отпускаю,
Я вдунул Дух в тебя, века его тая. —
Сегодня вольная помчится песнь твоя
Я знаю.
 
 
Сегодня ты вольна. Была в тебе душа,
Душа была моя; я к ней проникнул ухом,
И слушал рост ее, и ускорял спеша…
Дух – от Меня, не мой, – и с ним ты хороша,
Воздвигнуты в тебе и тело и душа
Единым, вечным, Духом.
 
 
Через меня к тебе прошел священный Дух —
И стала ты мне ночь, сокровная, родная…
Пройдут года. И сын твой выговорит вслух
– Я жить хочу, я сам. – И передашь ты дух,
К тебе самой в сей день дошедший через двух,
Ему, не зная…
 

1908

 
Два раза родятся бессмертные люди
А смертный – раз;
Родятся с извечной мечтою о чуде;
За первым рожденьем – кормленье у груди;
Вторым – экстаз.
 
 
Чтоб младший крестился святою водою,
Нужны века:
Да старший расстанется с бездной седою,
Да жизнью оденется вновь молодою,
Да слово прочертит углем над водою
Его рука.
 

1908.

Индусы удивляются самой постановке вопроса – в европейской философии:

есть ли у нас душа. По их мнению, говоря «мы» мы тем самым и говорим:

«души» – облекающиеся телом по временам.

Из лекции И.М. Масоловой (об Индии)

 
Мой ласковый сын, мой задумчивый сын:
Как мал ты! Но как ты хорош!
Я знаю, – а знаешь ли ты? – не один
Ты век в этом мире живешь.
 
 
Твои, в оторочке из шелка ресниц,
Глаза из-под кручи чела
Глядят на лазоревый мир без границ,
Забытый тобою до тла.
 
 
Души своей вольной направил ты лет
К чете своевольных сердец —
И неба пред нами раздвинулся свод,
И райский зажегся дворец.
 
 
И бились единою дрожью сердец,
И обе не смели взглянуть
На тот – развернувшийся им без конца,
Пред ними пылающий – путь.
 
 
А около них – легковейной мольбой,
Нежней, чем цветочная пыль,
Летал светозарный, – и сладкой тоской
Их души тревожил – не ты ль?
 
 
Не ты ль сказал им о том, что «Пора».
Так надо. Так хочет Господь.
Печаль по земле моя слишком остра.
Довольно. Да стану я – Плоть».
 
 
Мой радостный сын. Мой застенчивый сын.
Как мал ты! И мал и хорош!
Я знаю – но знаешь и ты: не один
Ты век в этом мире живешь.
 
 
И кто бы ты ни был доныне, – всегда
Со мною твой образ сплетал.
Наш ангел-хранитель – который тогда
С тобою – душою летал.
 

Март 1912.

 
Благослови тебя Господь на небесах:
Твой лобик выпуклый, и вскинутые глазки,
Движенья нежных рук, исполненные ласки,
И всех сияний дня отливы в волосах;
 
 
И тельца сонного откинутый изгиб,
Когда свое лицо поднимешь от подушки;
И раковин ушных сквозные завитушки,
И твой открытый смех, и твой – уж горький – всхлип.
 
 
Будь мужествен, дитя. Пусть малодушный страх
Пред здешней тяготой тебе не будет ведом.
Улыбкой Землю встреть, с ее кровавым бредом. —
Благослови тебя Господь, на небесах».
 

Июль 1910.

 
К тебе пришел он, радостный как бог.
Ты говоришь: «Вокруг него – зараза.
Как под моим бестрепетным он мог
Не опустить трепещущего глаза!»
 
 
А он тебе: «Пускай не встанет плоть
Преградой замутненною меж нами!»
– Сегодня на душе его Господь
Играл эфирно-легкими перстами…
 

1910.

ЛИГЕЙЯ

 
Ligeia! Ligeia!
My beautiful one!
 

E.  Poe, «Al Aaraaf».

 
Лигейя, ты помнишь? Мой сон о тебе
Воззвал твою душу к земле;
 
 
И к ней я навстречу послал – и пошла
Моя заревая душа.
 
 
Лигейя, ты помнишь? Не знала они
Границы небес и земли;
 
 
Твоей я дал имя: «Полуденный Гром». —
И был он моей обручен.
 
 
Ты помнишь, на душу мою он смотрел,
Как ангел восторжен и нем?
 
 
– Под взором его, как в июне заря,
Душа расцветала моя.
 
 
Ты помнишь, Лигейя, они разошлись,
Чтоб тайну навеки хранить.
 
 
О встрече своей в этой бездне времен,
– Заря и полуденный Гром?
 

Март 1912.

 
Лигейи нет. Обыкновенно
Проходят дни мои – но вот
Ко мне прекрасная Ровена
На ложе брачное идет.
 
 
Ее походки смутный шорох
Я уловляю. Красота
В ее небесно-тихих взорах, –
Но пламенем горят уста.
 
 
Я потушил бы этот пламень
Когда бы смел, когда бы мог;
Тяжелый бы подвинул камень
На недоступный мой порог.
 
 
Ее молитв оплотом новым
Я встал бы, неподкупный страж; –
Но в ней, под девственным покровом,
Все тот же дух, и песня та ж;
 
 
Она гибка и вдохновенна,
Как первой юности мечты, –
Но в ней я вижу – о, Ровена! —
Лигейи строгие черты.
 
 
От мертвенного поцелуя
Я ль удержусь, преступный маг? –
И умирать ее зову я
В мой отреченный саркофаг…
 
 
Я твердо верю – не обманет
Меня мой трепет давних дней:
Когда умрет она, восстанет
Лигейя с ней, Лигейя в ней.
 

15 марта 1912.

 
Мое жалкое сердце не тронь:
Оно истерзано слишком.
Берет свой победный огонь!
– Мой давно чуть дышит.
 
 
Для чего мне объятья твои?
– Как достойный их я принял.
Подойди… Бери!..
Вся душа пред тобой открыта.
 
 
Если это еще не любовь, —
Любви нет на свете
Будет плакать, будем плакать вновь…
– Как дети? – Да!..
 

Осень 1913.

DEDICATA

 
…Здравствуй, желанная дочь
Славы, богини – властительницы!
В каждом кивке твоем – ночь
Жаждет луны победительницы, —
Славы любимая дочь!
 
 
Ночь. И сама ты – звезда,
Блеском луну затмевающая…
Вот ты зажглась навсегда!
Вот ты, на тверди мерцающая.
Огромная звезда!
 

Осень 1913.

 
В руке, опущенной лениво на бок,
Огромный черепаховый лорнет
Небрежно взят. Его владелец зябок
И серым пледом по пояс одет.
 
 
Фигуры длинной, тонкой и прямой,
Стальные очертания не дрогнут,
И только рот, с бескровною каймой,
Улыбкой истерической изогнут.
 
 
Как ветр, низам несущий град и стужу,
Зажат в горах, зазимовавший гость, –
В глазах дрожит – задержанная – злость,
– По жалу языка сочась наружу.
 

В. К. И.-Ш.

 
Mонашеский наряд, бесцветный и простой,
И золото волос неярко и непышно;
Шагов неженский ритм – но с женской суетой
В ваш проникает мозг упорно и неслышно;
 
 
Рук инех оленой несоразмерный жест,
Чтоб худенькую прядь на ясном лбу поправить, –
И голос, созданный по-женскому лукавить,
Но по-мужски молчать, пока не надоест…
 
 
И серый омут глаз, подернутых росой,
В предчувствии зари, мечтательной и нежной,
Вдруг разгорается – бесстрашной, и мятежной,
И первозданною, и страшною красой.
 

1910–11.

 
Благодарю. Твой ласковый привет
С Кавказских гор мне прозвучал отрадно,
И мысль моя к тебе помчалась жадно,
Поэт!
 
 
Мне вспомнилась прошедшая весна,
И нашей – суточной, бессонной и невинной –
Прогулки день, – когда твоей старинной
Виолы стала петь струна.
 
 
И узкая песчаная коса,
И первый сон наш на полу беседки.
Где к Руси прилегла ее Соседки
Суровая краса.
 
 
И чахлой зеленью поросшие холмы
На берегу извивной речки малой, —
Как вновь ты спал там, «тяжкий и усталый!» —
Твой сон хранили мы.
 
 
Мы отошли, тебя от мух укрыв,
И разогнав сонливости остатки…
Без сюртука, как были сбеги сладки?
К воде, в обрыв!
 
 
Ты мирно спал, – а я, и тот поэт,
– Ах, ставший днесь угрюмцем нелюдимым! —
Вели вдвоем о всем невыразимом
Вполголоса совет.
 
 
…Потом ты мылся, зачерпнув воды
Своим цилиндром, будто он из меди…
Ах, волован забуду ли в обеде
Среди другой еды.
 

 
«Аррагонская Хота» твоя
Мне милее всей музыки Фета, —
В ней родного, большого поэта
Всем дыханием чувствую я!
 
 
О, поэт, вдохновенный, поверь:
Тех созвучий сладчайших довольно,
Что звучали тебе своевольно, —
Чтобы стало тепло и привольно
Тем, кому так мучительно – больно,
Так томительно грустно теперь!
 
 
Это с другом не я ль говорил?
В этом теннисе бегал не я ли?
Как я мог не играть на рояли!
– И скамья то была не моя ли,
Где я клятвы свои повторил?..
 
 
Пусть же будет мрачнее и глуше,
И на сердце еще тяжелей, –
«Мне так просто, так весело с ней»,
С «Аррагонскою Хотой» твоей,
Воскресающей скорбные души…
 

1912.