Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Владимир Пяст

Владимир Пяст. Собрание стихотворений.

Ограда. Первая книга лирики. 1903-1907 (1909). Изд. 2-е 1922 (Берлин, из-во Гржебина)

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

В первое издание книги «Ограда» были включены лирические стихи, частью напечатанные в «Весах», «Вопросах» Жизни», «Золотом Руне» и других журналах, а также в сборниках «Цветник Ор», «Белые Ночи» и др. в 1904—1906 гг., частью же появившиеся в печати в первый раз.

Автор выбросил в первом издании из числа своих стихотворений того времени те, в которых он усматривал несамостоятельность формы, либо недоделанность, недостаточную для других выявленного, подлежащего высказыванию лирического материла. Только одна пьеса, написанная чужою строфой (отрывок I), открытой Бальмонтом», была сознательно оставлена в сборнике.

Настоящее, второе издание «Ограды» печатается без нескольких слабых («Она моя душа» и «В эти ночи») или выпадающих, по несоответствию с заданием, из книги произведений («Тихо шел», «В городе», «У Летнего Сада»), по тем или другим причинам, нашедших себе место в первом издании, и с добавлением объемлющего книгу стихотворения, Noel, законченного автором в марте 1917 года.

Если допустима самооценка, то автор позволяет себе указать, что по его мнению лучшее стихотворение в книге – «Мой Дух» (из отдела «Лунные Эльфы»).

Стихи

 
Here once, through an alley Titanic
Of cypress, I roamed with my Soul, –
Of cypress, with Psyche, my Soul.
 

E.Poe.

 
…Чтобы с каждым нахлынувшим новым мгновеньем
Ты шептала: Опять? Ах, опять это ты!
 

К. Бальмонт

 
Одетая солнцем опушка,
И утра стыдливый покой,
И кл онится ивы верхушка
Над радостно-зыбкой рекой.
 
 
Над зоркой открытой поляной
Древесный всклокочен навес;
Лазурными тайнами пьяный,
Весь в таинстве шелеста лес.
 
 
Чуть тронуты розовой краской
Изгибы зеленой каймы,
И – трепетной скрытые маской —
Капризно призывны холмы.
 
 
Всегда неразлучные – мы —
– Пускай это кажется сказкой —
И в сонности мягкой зимы,
И в поступи осени вязкой,
 
 
Завязаны нитью чудес,
Блуждаем с улыбкой румяной
Все там, где нахмуренный лес
Граничит с беспечной поляной.
 
 
Разгадана яви людской
Нелепая, злая ловушка —
И радужен утра покой,
И рядится в солнце опушка.
 

 
Я не знала тебя, я не знала;
Ты был чужд мне, смешон, незнаком;
Я бездумно, бесцельно бросала
За ограду цветок за цветком.
 
 
Трое вас было в саде соседнем, –
Я седьмой уронила цветок;
С этим лишним, ненужным, последним;
К вам упал мой ажурный платок.
 
 
Ты, с какой-то забавной опаской,
Подбежав, поднял оба с земли;
Залились неестественной краской
Опушенные щеки твои.
 
 
Осторожно ты подал соседке
Чуть душистый платок кружевной.
Наклоняясь на перила беседки,
Я смотрела, какой ты смешной.
 
 
А теперь… я весь день в лихорадке,
Не услышу ль неловкую речь;
Не удастся ль – за шторой, украдкой,
Как проходишь ты в сад, подстеречь.
 

Und er…

Stephan George

 
Вокруг все было так необъяснимо дивно,
Как будто снизошли на землю небеса.
Приветом сказочным манили в глубь леса,
И птиц неведомых звучали голоса
 
 
Так обольстительно, так ропотно-призывно,
Что мнилось: шаг еще, и в чаще чудеса,
На берегу реки, струящейся извивно…
И только ты одна… ты мне была противна.
 
 
Ты глушь вплетала в новь неп очатой поры
Своей фигурою, и шутками, и смехом.
Я не хотел служить бессмысленным утехам.
Я не хотел твоей бесчувственной игры.
Но отчего теперь – целую прах горы,
Где крепнул голос твой, отброшен зычным эхо?
 

 
На памяти моей горят, как пламень, ярко
Те дни блаженные, – о, как немного дней! –
Когда по вечерам бродил я рядом с ней
В аллеях древнего задумчивого парка.
 
 
Грозила осень. Было под веч ер не жарко,
И по ночам сиял Юпитер все властней,
И каждый вечер клал все более теней
На длинный ряд аллей таинственного парка.
 
 
Мы шли. Я наблюдал – молясь и не дыша,
Как оставлял след на всем ее душа,
И я молил ее последнего подарка:
 
 
«Будь в осень иногда душой со мною здесь, –
И буду я как парк – тобой исполнен весь,
Бродя в безмолвии поблекнувшего парка».
 

1903

 
Подступает предслезная дрожь,
Срыв звенящего голоса…
 
 
Чуть колышется светлая рожь,
Отделяется колос от колоса.
 
 
Манит в тень удлиненную стог
Сена слабо душистого.
Изнемог. Подошел и прилег.
Барабанит кузнечик неистово.
 
 
Подошла. И присела. И взор
Затенила ресницами,
Оглядев желтоватый узор,
Испещренный согбенными жницами.
 
 
Вновь затворы опущенных вежд
Светозарно раздвинула.
Взором, полным бесплотных надежд,
Отуманенным взором окинула.
 
 
Не колыхнется спелая рожь.
Колос ластится к колосу.
 
 
Подступила предслезная дрожь.
Близок срыв напряженного голоса.
 

 
Вновь увидав ее, к которой, так мятежно
Волнуяся, рвалось все существо мое;
Которую познав, постиг я бытие,
В одной узрев весь мир, раскрывшимся безбрежно;
В которой видел я мерцание свое
Преобразившимся так радужно и нежно, –
Вновь увидав, вновь увидав ее,
Я должен был сюда явиться неизбежно,
Вновь увидав ее.
 

 
Явиться в те места, где оба наши сада
Один с другим слились, как с нею красота,
И между ними ввысь воздушно поднята
Была волнистая дощатая ограда;
И где была она прозрачна и чиста,
Где былью облеклась волшебная баллада, –
Явиться в те места,
Где в каждый миг влилась небесная услада.
 

 
Теперь уже весна. С берез, дубов и елок
Давно фата зимы на землю сметена;
Пусть на земле слепит покрова белизна –
Под ним, истонченным, отчетливо слышна
Гульливая струя, она буравит полог,
А солнце сверху жжет, а день так дивно долог…
Теперь уже весна,
Сосна и кипарис льют аромат с иголок.
 

 
Недв ижимо стою я долго пред решеткой,
Воспоминаний рой творит мечту мою;
То в ветре аромат ее волос я пью,
То в ветках лик ее рисуется мне чёткий.
То слухом уловив журчащую струю,
Я грежу, что ручей звучит ее походкой.
Недв ижимо стою,
Не чуя времени, сияющий и кроткий.
 

 
Вернутся ли они, – дни Августа, не Мая, –
Когда – она и я – бродили мы одни,
То молча, то в речах всю душу изливая;
Когда зажглися нам бессмертные огни,
И воплотилась в нас вся Тайна мировая? –
О, эти вечера! О, сказочные дни!
Вернутся ли, вернутся ли они,
Дни несказанного исполненные рая, –
Вернутся ли они?..
 

 
Четыре месяца назад
Здесь были ты и я,
Исполнив каждый шаг и взгляд
Блаженством бытия;
Я говорил: «Тебе я брат,
И ты – сестра моя».
 
 
День тот был праздником у всех:
И травы, и цветы
Околдовал твой светлый смех
И хвои, и листы
С игрою солнечных утех
Заворожила ты.
 
 
Любовно сон земной храня,
Мы не стремились ввысь.
К земле таинственно маня
Сосна с сосной сплелись.
И – что же? все же в блеске дня
Мы с неземным слились.
 
 
Раздвинув полог голубой,
Свободны стали мы;
С царевной князь, и раб – с рабой,
Мы вышли из тюрьмы;
Со стражей был недолог бой –
И взорваны холмы.
 
 
Когда прозрачных капель звон
Нам пал, струясь, в лицо, –
Нас не заставил, помнишь, он,
Спасаться под крыльцо.
Был мир – наш храм; земля – амвон;
И радуга – кольцо.
 
 
Весной по роще, взгляд во взгляд,
Бродил с тобою я;
Надела свадебный наряд
Природа, рай тая;
И выси пели: «Он – твой брат!» –
Тебе, сестра моя.
 

 
Когда, из города гонимы,
Свой путь направили одни мы
В обетованные края, –
В нас были так неуловимы
И зов, и пламя бытия;
Мы были точно херувимы
В раю безгрешном – ты и я.
 
 
Но перед тем, по бездорожью,
Цветочной выхоленной ложью.
С тобой упились мы полно:
То не был луг с волнистой дрожью,
То не был миг, где все – одно,
И те часы нам волю Божью
Исполнить было не дано.
 
 
Тогда, роднясь с семьею лилий,
Мы не без тягостных усилий
Вдыхали пряный аромат;
Тогда предчувствия томили,
И в бое сердца бил набат,
И звуки чуждые рябили
Сквозь музыкальный водопад.
 
 
В цветах заслышали мы вместе
Змеиный шип ползучей мести
За оскорбленные мечты,
За то, что ими крыл невесте
Жених провалы пустоты;
За то, что воздух нес им вести,
Что в нем отрава жгучей лести,
И в ней мы никнем – я и ты.
 

 
Я посетил страну святую. –
Как дорог мне здесь каждый куст!
Не всем ловлю, люблю, ревнуя,
След поцелуя
Ее кристально-чистых уст.
 
 
И весь я твой, земля родная.
Тебе одной мои мечты.
И мне чужда крася иная: —
Селенья рая
Прекрасны не были как ты.
 
 
И вижу я, восторжен, светел,
Что он – Властитель, он – Господь.
Из всех земель – тебя приветил,
Своими знаками отметил,
Тобой свою соделал Плоть.
 
 
И чую: в творческом подъеме
Предсозерцая бытие,
Он восхотел в воздушном доме,
Троих нас слить в единой дреме:
Тебя, земля; меня; ее.
 

Май 1904

 
И только он стоял перед тобою,
Когда ты мне в тот вечер открывалась;
Конечно, я вполне владел собою,
Хотя на части сердце разрывалось.
 
 
Я говорил!.: «О, да! Он маг и властный,
И ты напрасно мыслишь, что изгнала
Его из сердца»… Речь, мольбою страстной,
Звуча, меня всего изобличала.
 
 
Мы разошлись. Был черен ночи полог.
Я проскользнул к себе неслышной тенью.
И лег. И спал. И был мой сонь так долог,
И все одно, давящее виденье.
 
 
В моих ушах твои стояли речи,
И видел я тебя одну сначала.
Но близость новой, неизбежной встречи
Внутри меня смущенье предвещало.
 
 
Да, вот и он. Ни ужаса, ни мысли.
Вдвоем в глухом томительном безлюдьи.
Мы друг пред другом грудами нависли,
Один с других сцепилися грудь с грудью.
 
 
И был твой лик подернут черной мглою
Нам мир предстал бесформенным хаосом.
И он стоял извечною скалою.
И я стоял несозданным утесом.
 
 
Упругих мышц безмерное усилье.
Сверканье глаз. Дрожанье губ бескровных.
Из недр души несметное обилье
Мы навлекли сокрытых сил духовных.
 
 
И лишь одно в сознании не тухнет,
Все существо сковавши в напряженье:
Прорвется ль шаг, родится ли движенье —
И я погиб, иль он громадой рухнет.
 
 
И длился, длился бой наш напряженный,
Бой существа, без мысли, без отчета.
…Я пробудился – весь изнеможенный,
Весь трепеща от холода и пота.
 
 
Когда ж потом, твоим отдавшись чарам,
С тобой бродил я в утреннике парка, —
Ты помнишь как мучительно, как ярко
Я сам тебе почудился кошмаром?
 

 
Ah, Seigneur! Donnez moi la force
et le courage
De contempler mon coeur et
mon corpus sans degout
 

Ch.Baudelaire.

 
Мой Боже! я стою у вечного предела
И смело произнес мое моленье вслух:
Дай сил мне вынести и мой ничтожный дух,
Не меньше сдавленный и мерзостный, чем тело.
 
 
Пергаментом лица безжизненных старух
В его зеркальности правдивой отблестело
Все то, что на челе надменном тяготело,
И от чего мой плод довременный был сух.
 
 
Когда вокруг Тебя столпившиеся люди
Насытились вполне, и семь кошниц укрух,
Осталися немым вещанием о чуде, —
 
 
Я, стоя в стороне, Тебя еще алкал,
И, приковав свой взор к незыблемости скал,
Твердил с отчаяньем упорным: «Буди, буди!»
 

 
Первый сознательный отпрыск немых поколений,
Первый побег, еле зримый, растительной жизни,
Вялый, тупой, и безвольно предавшийся лени,
О, не приняться тебе на томительной тризне
Предков – полипов, оставивших трупы и тени
В острове мертвом, твоей изначальной отчизне.
Выйдешь из этого мира застывших явлений
Всюду с тобой его лик и глядит на тебя в укоризне.
 

 
Чем виноват я, что доля такая досталась
Мне, не иному, отчаянным, страшным уделом?
О, за свои же долги, ты, Ананке, со мной расквиталась,
Злостный банкрот, этим дряблым и немощным телом!
 
 
Знаешь, тебе и самой настоящее место в темнице, —
Если бы правила светом одна Справедливость.
Ты возбуждаешь во мне не любовь – похотливость,
Мимо окна моего проходя в дорогой багрянице!..
 
 
Слышишь! Я о стену бьюсь головой, громыхая цепями.
Миг – и твои распадутся стальные, заклятые цепи.
Чую, не вечно сидеть мне в зловонной, подпочвенной яме, —
Знаю, не клином сошелся весь мир на поганом вертепе!
 

 
Ничтожные люди, ничтожные мысли…
Да как это, как может быть?
О, люди, сознаем: над бездной мы виснем,
И бездны вовек не избыть.
 
 
Да где же спасенье! – повсюду удушье.
Задавлен оторванный крик:
«Мы люди, мы живы, мы сущи, мы души;
Полет наш высок и велик».
 
 
Да где же спасенье – нет силы, мы гибнем…
Мы цепи разрушить должны.
И – нет бытия без цепей. И подвинем
Себя в пустоту – сражены.
 

 
Когда я, гордый раб, в безвыходном двуличье,
Благодарю тебя и падаю во прах
Перед лицом Твоим, – слепит бескрылый страх
Прозревшие глаза величием Величья.
 

 
Стой! Ни шагу! Останься, пронизанный светом,
цепенеющий,
Знай, зажегся в тебе твой дозор пламенеющий,
только в этом.
 
 
Будь безвольным. Молчи. Затаись. Только чувствуй
невысказанное.
Принимай и сноси в откровеньи нежданное
и искус твой.
 
 
Берегись одного. Обводить себя кругом
заколдованным.
В свой черед есть исход и другим
Замурованным.
– Друг за другом!
 

 
Мы – окрай неизвестных дорог.
 

А. Блок.

 
Загадка стоит, неотступно маня,
Глубиной недоступной чаруя;
Увлечет ли к себе Мировое меня,
Или пропасть мою изберу я?
 
 
Покажу ли я людям свой собственный шаг,
Перейму ли чужую походку.
Иль – без области царь и без магии маг —
Я пройду одиноко и кротко?
 
 
Но в молитве одной я, мне кажется,– весь
До последнего в темень провала:
«Боже, дай, чтобы там, раз мой выход не здесь,
«Эта чаша меня миновала».
 

 
Помню я муку утонченную.
Помню я слезы притворные;
Вижу тебя я законченную,
Ризы твои вижу черные.
 
 
Ты поднесла запрокинутая,
Блюдо зловеще горящее,
Сердце лежало там вынутое,
Сердце мое, настоящее.
 
 
Черная, с грезами сбывшимися
С белыми грезами слитая.
Хлопьями снега кружившимися
В воздухе темном укрытая.
 
 
Рано, так рано забытая.
 

 
Трех белых ангелов когда-то зрела ты,
Они летели в ряд в безмолвии глубоком,
Среда бескрасочной, бездонной высоты…
 
 
Мне было суждено неотвратимым роком
С тобою встретиться, когда в краю глухом
Я жаждой изнемог, рожденный быть пророком.
 
 
Под кровлею одной многоэтажный дом
Обоих нас сокрыл в одно и то же время,
И долго оба мы не ведали о том.
 
 
Я долго нес свое завещанное бремя, —
Подавленный, душой по Вышнему томясь, —
И тлело в соках жил Им брошенное семя.
 
 
Хотя и раньше мне диковинная связь
Моей судьбы с мечтой была уже известна:
Тогда, когда Она – вся в розовом – зажглась,
 
 
К обличью близкая Невесты Неневестной;
Тогда, когда забил во мне внемирный ключ
Открытий радостных струею перекрестной;
 
 
Когда и мой язык стал необычно жгуч,
Искрясь роскошеством, что прежде в недрах прятал.—
Но время двигалось, и, капая, сургуч
 
 
Благоуханные страницы припечатал.
Тогда мы встретились и в яви, и в мечте,
Которою давно Создавший нас посватал.
 
 
Ты показала мне в нетленной чистоте,
В безмерной высоте святого поднебесья,
Те откровения, слова о Тайне те,
 
 
– Которыми дрожал, дышал, молился весь я.
 

 
Когда твоя, простая как черта,
Святая мысль мой разум завоюет,
Тогда моя отсветная мечта,
Познав себя – белея заликует.
 
 
Тогда моя ночная пустота
Лишится чар и в Свете растворится;
Единая познается царица,
И будет Ночь, как Первая, свята.
 

 
Тебя пугает мысль, моя брат, что ты один,
Что красный мак возрос во тьме глухих лощин,
И вне тебя одна богиня – Сладострастье.
Я веровал как ты. Потом – какое счастье
Нашел во мраке я, творец и властелин.
Я плавал, как и ты, в бессильное ненастье
И к дьяволу взывал из сумрака пучин,
Но я околдовал его иною властью.
 
 
Ты, не найдя в себе истока мощных сил
И пронизавши муть усталым, тусклым взором,
Себя навек замкнул и холод ощутил.
Я отомкнул себя и все обрел в себе.
Я взглядом пробежал по выжженным узорам
И приложил весь мир молитвенно к губе.
 

 
Темной страсти отшедших, отдавшись,
Самородной, исконной науке,
И за личность свою исстрадавшись,
Заломил я в отчаяньи руки.
 
 
Не хочу я глубин своеволья,—
Мне лишь Воли мила безграничность;
Пусть глубинно, – но смрадно подполье:
В нем задохнется сильная личность.
 
 
Расточая несметные силы
На боренье праотчего зуда,
Обретешь ты их вновь у могилы,
Там где узришь воочию чудо.
 
 
Собери ж своей Воли зачатки
Для достойного плоти боренья, —
Будут вновь непорочны, и сладки,
И безмерны тебе откровенья.
 

 
Робкое, нежное, светлое, смотрит раскрытыми глазками,
Новью рожденное, тайной спаленное, женское.
В нем отражается, в нем зарождается, с песнями, с ласками
Все необычное, все гармоничное, все безгранично вселенское.
 
 
Ропотно-дерзкое, властное, сдвинуло брови сурово,
Давностью взрощено, былью упрощено, в гнете покоя
Тягостно спящее, злобно шипящее: «Рвутся покровы, —
«Я – неизменное, старше вселенной я», – это – надменно мужское.
 
 
Здесь, на прямом и едином пути,
В вечность вонзившем свои острия,
Верим: дано, суждено нам найти
Цельное, личное, трижды-единое «я».
 

 
Предназначенного людям
Он ни чем не изменил;
То чем были, то чем будем,
Он собой объединил.
 
 
И пока все гуще, гуще
Зарастал бестропный лес, –
Он, единый, присносущий,
Меж сплетенья не исчез.
 
 
К трепетанью на болоте
Вызвал жуткие огни,
И в закатной позолоте
Лег на сумрачные пни.
 
 
Меж побегов и наростов
Жизни тучной, молодой
Он казал огромный остов,
Ветхий, страшный и худой.
 
 
В час, когда вонзали совы
В гулкий воздух зычный крик, –
Кутал в плотные покровы
Заповеданный свой лик.
 
 
И когда к глухой опушке
Смертный путь привел косца, —
Подал окликом кукушки
Весть о близости конца.
 
 
Пир торжественный он справил
В треске лопнувших суков,
В день, как небо окровавил
Бой огнистых языков.
 
 
И расплавившись шипела
Дымножелтая смола,
И от пламенного теле
Тень безмерная легла.
 
 
А когда земля окрепла,
Знойный выдержав пожар,—
Он остался в слое пепла,
Неизбежный перегар.
 

 
Домов обтесанный гранит
Людских преданий не хранит.
 
 
На нем иные существа
Свои оставили слова.
 
 
В часы, когда снует толпа,
Их речь невнятная слепа,
 
 
И в повесть ветхих кирпичей
Не проникает взор ничей.
 
 
Но в сутках есть ужасный час,
Когда иное видит глаз.
 
 
Тогда на улице мертво.
Вот дом. Ты смотришь на него –
 
 
И вдруг он вспыхнет, озарен,
И ты проникнешь: это – он!
 
 
Застынет шаг, займется дух.
Но миг еще – и он потух.
 
 
Перед тобою прежний дом,
И было ль – верится с трудом.
 
 
Но если там же, в тот же час,
Твой ляжет путь еще хоть раз, —
 
 
Ты в лихорадке. Снова ждешь
Тобой испытанную дрожь.
 

 
Опять на улице на миг
Я этим был охвачен;
Я к тайне вновь душой приник,
Я в тайну вновь душой проник, —
И вновь был озадачен…
Что совершает мой двойник
Тот путь, что мне назначен.
 
 
Вначале я оцепенел,
В безумие повержен;
И я вневременным пьянел,
Далеко выйдя за предел,
Ничем земным не сдержан, —
Но тупо мой двойник глядел
И даже был рассержен.
 
 
Он продолжал идти и петь,
Размахивая тростью;
И он готовил злую плеть,
Чтоб с нею легче одолеть
Непрошенную гостью;
– И я, войдя в земную клеть,
Стал плотью, кровью, костью.
 

 
Опять пришел он, над
тобой склонился,
Опять…
 

Андрей Белый.

 
Я так тебя любил, что даже ангел строгий,
Над скорбною землей поникнувший челом,
Благословил меня опущенным крылом
Пройти по сумраку сияющей дорогой.
 
 
Я так тебя любил, что Бог сказал: «Волшебным
Пройди, дитя, путем в творении моем;
Будь зачарован им, лобзайся с бытием,
И каждый день встречай мой мир псалмом хвалебным».
 
 
Но – я не знаю кто – в меня пустил стрелой,
Отравленной людским кощунственным проклятьем.
Но – я не знаю кто – сдавил меня объятьем,
Приблизивши ко мне свой лик истомно злой.
 
 
Но – я не знаю чей – запал мне в душу сев
Желанья жгучего порока и паденья.
Но – я не знаю чье – открылось мне виденье,
Слепительным огнем обманчиво зардев.
 
 
Я так тебя любил. Что думал пронести
Сосуд моей любви, столь хрупкий, невредимым
Среди кромешной тьмы, затканной алым дымом.
Я не сумел, не смог. Прости меня, прости!
 

 
Слушай! В скорби оправданье бытия.
Он сказал: Везде страданье, там где я.
Припадем к нему, не бойся; Бог с тобой
С ним неслыханное счастье и покой.
 
 
Черною ризою укройся, и в глухую ночь,
Ты приди, приди в ненастье на мое крыльцо;
Постучи рукою зыбкой, попроси помочь;
Если выйду – глянь с улыбкой в скорбное лицо.
 
 
Ты от века и до века мне родна;
Ты со мною, но иною мне дана.
Над иной, с тобою схожей, я поник,
Да прозрю в ней твой и Божий светлый лик.
 

 
Милая, лента скамейки
Пару деревьев связала;
В тень самородного зала
Мы подымались от речки…
Были там бледны и клейки
Листики робкой березы;
Там щеголяли стрекозы
Нежным узором насечки,
Легшим на легкие крыльца,
Будто случайная п ыльца.
 
 
Милая, в мир мы вступали
Трудной дорогой направясь;
Светлая, чистая завязь
Наст, сочетала так рано;
В мире несметной печали,
В мире потерь непреложных –
Ждем мы свершений неложных,
Ждем мы разрыва тумана;
Он не случайною пылью
Лег на обмокшие крылья.
 

Сентябрь 1905.

 
Был звон веселый и пасхальный.
Стоял беспомощный апрель.
К тебе, по-своему печальной,
Я внес моих печалей хмель.
 
 
И два цветка ты приколола
На блузку сбоку на груди,
И вновь надежду поборола,
И вновь шепнула: уходи!
 
 
Ушел, опять надеждой светел,
В лице по-прежнему угрюм.
Я вновь на зов твой не ответил,
Как ты – на голос тайных дум.
 
 
Прошла к себе ты. Прячешь в спальной
Лицо в холодную постель.
Под ним веселый и пасхальный
Идет беспомощный апрель.